Текст книги "Мутные слезы тафгаев"

Нет, там написано несколько об ином. Но где же я читал о выставлявшемся на гигиенической выставке в Дрездене поясе целомудрия? В иркутских мемуарах «Пассивного красноармейца»?

Между строк избирательного бюллетеня?

Я Павел… Павел… я.

Дело проиграно.

– Куда делся Кипинский? – не увидев его на следующий день в своем кабинете, поинтересовался Ямцов у встреченной им в коридоре Татьяны Фединой. – Шеф у себя? Но его же там нет, я смотрел.

– В больнице он, Паша, – ответила Татьяна. – Сегодня ночью на скорой увезли. Серьезное у него что-то. От такой формы гриппа, как говорят, и копыта отбросить можно.

– Главное, – пробормотал Ямцов, – их далеко не отбрасывать…

– Ты же с ним, – сказала Федина, – в одном кабинете работал: если он кого-нибудь заразил, то тебя. В первую очередь. Как твое самочувствие? Ничего лишнего в плане прилечь и за сознание не держаться?

– Пока все под контролем, – негромко ответил Ямцов. – Под контролем того, кому и довериться не страшно.

– На этом, – усмехнулась атеистка Федина, – довольно многие обжигались.

– Не твоего ума дело, Татьяна… Женщины, к твоему сведению, вообще не могут спастись. К тому же они помеха для спасения мужчины. И, покаявшись, запомни лично – для того, чтобы достичь состояния Будды, каждая отдельно взятая женщина все равно должна стать мужчиной. – Павел Ямцов с трудом удержался от искушения заглянуть Татьяне за ворот блузки. – Вот станешь, тогда и поговорим.

Ямцов мужчиной уже стал – не таким физически здоровым, как Николай Кипинский, но начиная с характера. Готового его подвести: раз и Кипинского с ревом сирены ночью увозят, то лично я от этой инфекции приникну к колючей больничной подушке на довольно продолжительное время, и волосы на макушке, чтобы смазать их елеем, у меня никто выстригать не будет – мое пострижение в монахи еще впереди: оно у меня запланировано на восьмой день подряд без эрекции, но метаться в бреду в палате на шесть человек не пошло бы на пользу и корейскому мученику Ичходону – он страдал за свою буддийскую веру, а я бы стонал под мигающей лампой и видел себя между насквозь пропотевшей доской, определенно по месту лежащей на спинах четырех лошадей, и огромным барабаном Ивана Грозного.

«Олла Билла! Олла Билла! Бог в помощь!».

Кто-то атакует. Выпью до обеда одну и пока не доем, ни капли больше. Потом, конечно, нажрусь. Как это было принято на Руси – по ходу приема пищи ничего, но затем можно. Вплоть до полноценного шока у приглашенных к трапезе иностранцев, опасавшихся двинуть ногой под столом, где всегда кто-нибудь отдыхал, и обескураженно писавших, что русский воин, если ему дан приказ отступать, возлагает все надежды на быстрый бег с поля брани. Но попав в плен, не защищается и не просит о пощаде – в его взгляде просматривается только: «коли так, то я должен умереть». Турок валяется в ногах; протягивая обе руки, словно бы предлагает себя связать: хнычет, ревет, соглашается стать рабом – русский мужик мрачно смотрит в глаза победителей и лишь настороженно почесывает широкую грудь.

Никому не желая пройти его путем. Зажав в ладони копеечный крестик.

Ямцов ест запеченную с грибами форель. Размышляет, взять ли еще креветок. С авокадо… при опасности встретить в ресторане жену следует накрыться газетой и уползать к выходу. Тогда она не узнает. Но может и узнать. На веревочках? не Анфиса – спускается корыто с перекидывающимися в преферанс бесами.

Шесть четвертых, я вист, я второй вист, отдыхайте, страдальцы, у меня чистые девять. Перезаклад, Луп! Мое дело, Бун! Скажи ему, Паша! Я бы сказал да боязно. И за себя, и за Россию.

Павел Ямцов держится в стороне от обостренной державности, и великие, заключенные в нем силы не хотят выходить наружу; у него крайне грязный рукав – забрызгала машина? Лицо протер.

Так он шутит – на крыше автобуса, закинув ногу на ногу, лежит малоактивный босяк Цыпус и раскованно играет на трубе. И что играет? Ничего.

Играет, но без звука – в одной руке труба, в другой сигарета. Вероятно, с марихуаной. Отпустите моего волка, он не позволял себе с вами ничего плохого: женщины в жизни Ямцова играли на его нервах. Хотя тоже не играли. Просто бренчали.

Католики читают перед едой главы из книги Захарии, протестанты называют изображения Христа Великим Ваалом; созвонимся, на Судный день, да… человека, сделавшего мне добро, я… убьешь?… если и так, то по-хорошему.

Князь Владимир подчинял суду духовной власти всех людей, над которыми совершил чудо официально признанный святой, Павел Ямцов зажимал ногами пробирку и пил из нее кефир, растяжка у него еще с юношеского увлечения боковыми ответвлениями ушу; в литре кефира двадцать пять граммов водки – он выпил пятьдесят две пробирки, песня Тины Тернер «Simply the best» напомнила Ямцову, что под нее выходил на ринг младший Кличко. Минут через пять избитый неким сорокалетним полулюбителем.

Совестливость Павла Ямцова все чаще дает сбои. Пришел… не звали, пришел… от меня он ничего не дождется, больше никакого чтения Библии по ролям, часы – солдаты времени, время – оболочка часов; щипая себя за ляжки, Павел не сказал вошедшему в ресторан телу: «с такой задницей, как у тебя, тебе, Егор, многое по плечу»; садящийся рядом с Ямцовым господин является его сослуживцем Егор Мухалиным, настоятельно просившим у судьбы не пробивать ему голову стеной и в первую из ноябрьских ночей 2001 года коловшимся сразу в обе руки.

– Приятного аппетита, Павел, – промолвил Мухалин. – Беда пришла, мы не укрылись… Тебе уже сообщили?

– Насчет чего?

– Если бы тебе сообщили, – нахмурился Мухалин, – ты бы знал насчет чего. Но тебе никто ничего не сообщал.

– Говори, Егор. Открой рот и осторожно, по чуть-чуть – хватит показывать глазами вокруг да около. Что там у вас?

– У нас, Павел, у всех у нас.

– Чего у нас? – спросил Ямцов.

– Снег…

– Опять наширялся?

– Снег. Прошлой зимой. Он лежал очень тонко – отливая, я почти всегда доставал до земли. Мне отпущен маленький временной срок, еще меньший пространственный…

– Никто не разорился? Не умер?

– Умер. Да-с. Геннадий Арнольдович Кипинский. Блядун и душа-человек, доминошник и бизнесмен – час назад из больницы звонили. Короче доедай, Павел, свою чушь и пойдем в офис, помянуть надо. Женщины уже накрывают.

Сегодня помянем Кипинского, завтра помянут меня… Ямцова и до известия о смерти шефа не отпускали мысли о том, что он его заразил – «он меня… меня… меня! вздернуть бы его до нашего знакомства… вон там. На каменной виселице» – теперь все представляется намного сложнее: в какой-то степени проще, но Павла подобная простота не релаксирует. Ему не нравится ситуация, когда уже пора начинать нравиться Богу.

Мне бы лет двадцать, двадцать пять… подивился и исчезай… и все бросить?… я не первый год считаю тебя умершим; в офис он с Мухалиным не пошел. Он, конечно, мог бы пойти: обниматься, рыдать у кого-нибудь в коленях – тем самым передавая заразу; ему бы говорили: «успокойся, Павлик, boys don’t cry», а он бы, внутренне усмехаясь, тащил их за собой.

Нужно ли ему это? Может, и нужно, но Ямцов переборет свою потребность относительно проследования за Кипинским не в одиночестве.

Переломает. Изживет.

Насколько сумеет.

Одну грудь слизал, вторую. Иду вкладывать сбережения в костер из сандалового дерева. Впереди моей армии священник и женщины с детьми – они полягут первыми.

Болезнь начинает сказываться. Я Павел-ага. Спокойные голоса христианских пушек заглушат истошные вопли людей с кривыми саблями. Прошлой ночью мне доставлял удовольствие Гребенщиков.

Чего?

Своей музыкой.

Тогда ладно.

Из приземлившейся в Царицыно летающей тарелки выходят зеленые живчики с рыбьими зубами вместо глаз. За ними вылезает Господь. Меняется в лице, безрадостно кричит: «Как, опять Земля?! Я здесь уже был! Хоть бы что-нибудь путное получилось!».

Сколько же будет на часах, когда Павел Ямцов посмотрит на них в последний раз? На них, на солдатах? отойдите назад. Смело, на новые исходные – разыскиваемая девушка Теламида укрывается в храме и эфесский правитель ее не трогает: окружая со всех сторон и обрекая на голодную смерть. Но она опередила ее, повесившись. Лед сломан… это еще что? руки отбиты, в пояснице растет клубника, небольшая группа мятежников укрывается у афинского алтаря: святое место. Преследовавшие их отряды гоплитов за ними не идут: «Там они в безопасности, резня не дозволена, мы бессильны»; некоторые из бунтовщиков скончались от ран, алтарь был осквернен, он оказался не в состоянии их больше защищать, и они погибли быстрее, чем успели сдаться.

О, гнев! Будь мне присущ! укроти мгновенно проникающую скорбь. Смягчи невероятно страшащее прозрение. Милая, красивая, если вы здоровы, давайте поцелуемся. По суевериям скандинавских даннов, если у используемой для гадания вороны… если она здорова? неважно… если у нее расправлены крылья – это неоспоримый признак грядущего поражения. Павел Ямцов на их месте поступил бы так: связал вороне крылья, и она бы не смогла их расправить – не вырываясь из космологического ничтожества, Ямцов бредет по плоскости тридевятого меридиана. Его сознание изо всех сил противится освобождению. Увиденный им у своего подъезда Юрий Мамляев… откормленный десятилетний мальчик… не вызывает у Ямцова ничего, помимо раздражения.

Как говорится – в прежние годы с нетерпением ждал гостей, а теперь каждые пять минут бегаю проверять, все ли двери закрыты.

Ямцов уже не верит, что Христос действительно вернется. Павел хочет заказать себе серебряный брелок с гравировкой «Я жив» – Ямцов тупо бы на него смотрел и после кончины кому-нибудь завещал. И на него бы скашивался кто-то еще. Пока бы не помер. Заканчивая хрипеть, как ишак под трехсоткилограммовым тюком.

«Я мыслю по-русски, по-русски вам и отвечу. Отстаньте, сволочи! Остерегитесь беды!»; бухгалтеру Ямцову нелегко забыть свои ощущения на подмосковной бензоклонке. Когда к нему подошла толпа цыганок – часть лезла в карман, оставшиеся хватали за член; Ямцов с натугой вырвался, кому-то ударил по роже, остальных собирался раздавить машиной, но день был потерян. На плохое настроение и мысли о третьем рейхе.

О геноциде евреев говорят и пишут до сих пор, однако о том, что Гитлер уничтожил целую прорву цыган сожалеют гораздо меньше. Не о чем сожалеть? Павел Ямцов не делает окончательного вывода. И что еще? Паганини гипнотизировал слушателей страшным чахоточным кашлем. А еще? Марку Туллию дали прозвище Цицерон из-за его физического недостатка. Сicer – бородавка, быстрая езда на осле – это тот порок, от которого вы не уклоняетесь. Порок? Если по встречной полосе. По встречной бы не хотелось… у Ямцова не настолько длинные и густые брови, чтобы из-под них не было видно глаз: ему не жалко на хорошую пищу никаких денег, но если ему предложат на прощальный ужин жареных журавлей, Ямцов тут же потянется за стволом.

Далеко придется тянуться. До Дмитровского склада бдительного торговца оружием Сергея «Оковалка» Вальцевского.

Они немного знакомы: «Оковалок» приглашал Павла Ямцова поохотиться гарпуном на плавающих в Пахре под строгим надзором его партнеров по бизнесу таджиков, но Ямцов сослался на большую занятость и ходил в широкополой шляпе по Новому Арбату. Ни о чем не думая. Что не удавалось его покойному шефу Геннадию Кипинскому, регулярно заходившему на Сретенке в агенство делового туризма и не обладавшего полной уверенностью в позитивности своей кармы.

Ямцов нечасто думал на ногах. Сесть, лечь и думать. Но не всегда – тихая провидица Ирина Полякова, бывшая его превосходной любовницей с сентября 1997-го до момента своего вступления в секту Муна зимой 2000-го, говорила Ямцову: «Нельзя ли как-нибудь усложнить? А не то твое „Садись. Теперь ложись“ мне уже поднадоело». Ямцов отвечал, что стадию «Садись» вполне можно пропустить; в мусульманском мире всех христиан некогда называли «Носящими шляпы», отсюда и я… на брюках пыль – она… частицы святых мощей: Павел Ямцов не злоупотребляет практическим претворением в жизнь философии альтруизма Вадима Эфраимсона – он остановился возле толстого смешливого парня, ничего ему этим не обещая.

– Здравствуйте, дядя Паша, – улыбчиво сказал Юрий Мамляев, – неважно сегодня выглядите. Соленых груш переели?

– Я их, Юра, не ем, – угрюмо ответил Ямцов. – А тебе никто не говорил, что за столь глупые вопросы тебя и благодушнейший отец-иезуит может насмерть…

– Что?

– За язык дернуть.

– Да пошли бы вы, дядя Паша, в жопу или куда-то в том же направлении – ишь ты, что надумали…

– Не я. Иезуит. Дерзновенный папик из «Общества Христа»

– Тот, за которого пираты требовали выкуп? – осведомился Юра. – Где-то на москитном берегу в Мексике? Причем, одну лишь провизию?

– Ничего о нем не слышал, – неприязненно пробурчал Ямцов.

– А я о нем читал. С ним обращались довольно сносно, но однажды он стянул рясу, сбросил ботинки и побежал – пираты его без труда поймали, и связав, поинтересовались, зачем он рвал когти. И иезуит сказал им: «Сегодня как раз день, когда Господь принял за меня свою смерть. Поэтому – в его честь – я тоже захотел жизнью рискнуть». – Юрий Мамляев претенциозно вытащил из-за уха полностью белую сигарету. – Огня не дадите?

– Обойдешься, – намереваясь наконец войти в свой подъезд, ответил Ямцов. – Значит, ты говоришь, что я неважно выгляжу? Так себе или еще хуже?

– Как последнее дерьмо, дядя Паша. Точнее не скажешь… Идти вам уже, наверно, ха… не домой, а к погосту. И не пассажиром.

Юрий Мамляев всем своим поведением провоцирует Ямцова как-нибудь заразить его смертью, но Павел не знает как, да и знал бы, сдержался – у совести Павла Ямцова еще не вытекли глаза. А то бы он окислил ими этого десятилетнего ребенка.

Тем, что вытекло. «Мальчик прав? нет, нет, он прав, да мне… нет… пой свои песни, Фемий, развлекай бесчинствующих гадов»; Ямцов и сам у себя, случалось, спрашивал: «Не пора ли тебе, Павел?». От прямого ответа он старался уйти, но, когда в его комнате темно, Павел Ямцов уже не прячется. Пугает других. Других в пустой комнате.

Павлу Ямцову наступают на ноги. Он не злится. Потому что на его ноги наступают голуби. У его подъезда. Не веря в набирающую популярность теорию, говорящую, что «обезьяна произошла от людей».

Они находятся к ней в еще большей оппозиции, чем Мартынов, шептавший про себя: «Господь – мой человек» и не мывший рук после каждого рукопожатия с приверженцами римской церкви.

В Варшаве, где, опустошая на Маршалковской улице бутылочные тыквы с прохладной кашасой, он провел четыре одинаковых дня, Мартынов предлагал остановившемуся там же бразильцу Альваро заняться совместной транспортировкой обыкновенной золы.

Слабоумный человек труда Альваро Куэньянс хотел узнать подробности – хотя бы откуда и куда, но Мартынов благодарил его за водку купленными почти за бесценок хлебом с солью: «Хлеб означает милость, соль любовь, на Клязьме все еще можно найти немного мельниц, но с завязанными глазами и во хмелю – перевернув лафетник, я коснусь его основанием твоей макушки. Проникайся светом, Альваро! Откидывай лапки и отдавайся на волю случая! Ты бедствуешь? Такова твоя доля. Соколам все труднее устоять против ворон. У нас в Москве с шестнадцатого века тоже мало что изменилось – кто выйдет из дома в сумерки, тому предстоит встретиться со стражами. Они его ловят, избивают и сажают в темницу: ты понимаешь английский хуже, чем я на нем говорю, но запомни, Альваро, надолго запомни – русские не позволят превратить свою земля в огромный гамбургер: Иван Грозный на что был бесноватым извергом, но и тот умер во время партии в шахматы».

Католики попадаются в Варшаве довольно часто, но Мартынов, безуспешно искавший кому бы ему продать прекрасно изданную биографию А. В. Суворова, не приставал к ним с просьбами рассчитаться прямо при нем на вислян, мазовшан или еще кого – к

Мартынову подходят четверо.

Дома, в Москве, возле Котляковского кладбища – подходят или отходят, одно из двух. Расстояние между ними и Мартыновым не сокращается. «Они ко мне, от меня… сейчас ко мне… а теперь от меня»; Мартынов выпил пять рюмок водки: очень больших. Где-то как жбан.

Он точно не знает, снимали ли с него сегодня одежду, чтобы пропитать ее ядом – Мартынов не говорит себе, куда он идет ночевать, испытывает извращенную любовь к индусской мудрости, опасается несвоевременного паломничества на свою жилплощадь – араба со слоном. Оба они уже умерли: араб в своей постеле, слон у него на могиле – погиб. Разнес сарай, сломал тын и лег. На могилу друга, еще живым, слон, ты чей? Я слон. Не лошак – слоны исчезают, лошаки прячутся за личностей; Мартынова в числе тех, кто дорога заплатил за жизнь слона, не было, эти четверо с ним все-таки сближаются – Мартынов к ним лицом, но он передвигает ногами не к ним, продвигается спиной вперед: «мне следовало бы съездить в Псков и спросить у местных жителей, кем же они считают Миколу Свята.

Божьим человеком? Типичным проходимцем?».

Это не горит – их четверо, Мартынов встал. Ему не все равно, что их столько.

– Мы, – сказал один из них, – сначала все вместе, всей компанией старинных корифанов не поняли, как тебе удается так быстро идти от нас спиной вперед. Но затем решили, что пусть идет как хочет – по-любому достанем.

– Обработаем, – добавил второй.

– Сделаем тебе Че Гевару, – усмехнулся третий.

– Как же аморален ваш внутренний мир, – вздохнул Мартынов.

– Ты прав!

– Реально!

– Вы настолько во мне нуждаетесь? – спросил Мартынов. – Скажите, а вы… все время за мной шли? Не меняя курс? Потому что я сомневался, идете ли вы ко мне или отходите, ведь расстояние между нами почти не сокращалось…

– Конечно, не сокращалось. Мы же за тобой бегать не будем, а ты с такой скоростью старался от нас оторваться, что лично я уже подумал с тобой не связываться. Но раз догнали, значит так тому и быть. У тебя деньги есть?

– Хороший вопрос.

– Спасибо, земляк.

– Не за что, – промолвил Мартынов. – Всегда рад.

– И каким будет ответ?

Их четверо и Мартынов слегка нервничает. В меньшей степени, чем сверхзаконспирированный агент «Жупел», увидевший свою фотографию на доске почета ГРУ: с орденами и тремя полковничьими звездами.

Помощь приди, все-таки приди, нет ли где-нибудь поблизости спецназовца на велосипеде? сейчас зима, и у этой иллюзии Мартынова связаны руки – за спиной… ее поднимают за связанные конечности впритык к неприступным облакам. В страшных мучениях – она и ты… ты. Не боящийся пропустить важный звонок: кто с тобой сегодня молился, Мартынов? огонь любви твоей женщины сожжет тебя не дотла, остатки дожрут собаки – кто-то считает ньюфаундленда шавкой… не я… кто-то ложится на него спящего и тоже пытается уснуть… это по мне – в трусливых армиях обычно очень много трубачей, пятьсот шестнадцатая аватара Вишну вываливает в подворотне непереваренные пельмени, я не нуждаюсь… в гиде по Сохо и Челси?… нет. Вследствие того, что Мартынов нервничает, он понемногу трезвеет. И видит.

Не четверо их, не четверо, только двое, у Мартынова двоилось, он врывался в потоки ураганного ветра, сердобольный какаду вытягивал из его карманов записки с ужасными пророчествами, топтал их жилистыми лапками в золоченых сапожках и не впадая в официоз, говорил: «J ́ accuse. Тебя, Мартынов. Быстрее введи меня в курс, за что».

Мартынов разрядил бы в него всю обойму из заклепанного револьвера Махариши Рамапалы. Не жить тебе… каждая весна словно первая?… подождем; несколько евреев придумали великую религию без помощи этого какаду – если Мартынову удастся сегодня уснуть, он дает себе слово, что завтра сумеет проснуться.

Он уже не нервничает.

И их снова становится четверо.

Сказать бы им нечто такое… вот такое: «Побороться бы вам внутри меня, позадирать бы хвосты моим кайманам», но их, кажется, четверо. Пусть двое, однако для Мартынова четверо: в данную минуту ему крайне важно не промахнуться с первым ударом.

Одного собьет и второй, скорее всего, задумается. Мартынову все равно о чем: о подагре ли халдейца Немврода, посылавшего Ассура, Мадая и Мосоха основывать в Азии новые города – от Мосоха, как изредка утверждают неимущие просветители, Москва название и берет – задумаемся… об элогистских верованиях или собирающихся на льдине тюленях. При виде опасности все они подпрыгивают и продавливают ее до воды – существуйте подольше, пейте соль, обменивайтесь болезненными тычками, Мартынову вспоминается изречение Кафки «Сегодня все послеполуденное время я провел в мучительной усталости на кровати»; у Мартынова второй год отсутствуют сведения о планах на жизнь бизнесмена Павла Ямцова, не позволившего Мартынову угостить его относительно удавшейся солянкой.

– Ты слышал, что тебе сказали? – спросил у Мартынова один из закипавших субъектов возле Котляковского кладбища. – У тебя бабки есть? Немного бабуль для новых знакомых?

– Одну минуту, ребята, – пытаясь прицелиться кому-нибудь в челюсть, ответил Мартынов. – Даже меньше, чем минуту. Сейчас определимся, сколько у меня денег, а у вас возможностей их беспроблемно изъять.

Небо кончается недалеко от земли. Дальше уже космос. Там не встретишь ни одного святого – рука Мартынова идет вперед.

Ее буквально ведут туда под руку. Савл Тарелник? Это делаешь ты? Ну, что же – курись Красный дым, подыхайте торговцы подснежниками, залезай в женское седло Доминго Муньос, бывший человек-кюре с двумя заменяющими костыли палашами. Тебе тоже, Джордано, найдется чем занять свой пепел: поливай их водой из Стикса, вмешай ее с серой и поджигай, ты говорил, что сжечь, не значит опровергнуть, но когда в укрывающий тебя монастырь Санта Мария делла Миневра приехал доминиканский монах, то через несколько часов после первого же допроса его труп обнаружили в Тибре. Не ты его?

Мне кажется, ты лжешь, Джордано. Еще более вероятно, что после следующего удара я уже не устою.

Я об их ударах.

Их все-таки было четверо.

Вставай, Мартынов. Сгибай ноги. Выпрямляй, приподнимаясь на руках – монокль помогает сформировать презрительный взгляд. Возьми его на время у однообразной снежинки Ирины Сергеевой, некогда спросившей у тебя: «Если натереть молотым перцем твой пенис, кому же будет больнее – тебе или мне?».

Монокль остался у нее от пропавшего в Ботсване мужа – помнишь, вы поминали гневливого Егора хорошим сексом? Ира Сергеева чем-то похожа на женщину из твоих ночных кошмаров, но будь великодушней, Мартынов, и не убегай, как перекошенный лис от Брахмана Магхи и его тридцати двух товарищей.

Твой свет еще не сдался. Внутреннее возращение Христа уже произошло. Мысленно он с тобой, но в тебе самый минимум аскетических тенденций – ты думаешь, тебя били странствующие братья Грымневы? Или демоны невидимой жуткой планеты, вызывающей солнечные затмения? Все может быть.

Крокодилья нежность, богословская софиология, не влезающая на голову марсианского термита ермолка философа Лосева; мужская дружба и щуплая девочка Кики, болтающая ножками в понурой воде, после чего в Северном море поднимаются колоссальные волны – Мартынов с ней незнаком.

Он не держит над огнем конец палки. What, what? Предусмотрительно заточенной Тритой. Каааа-кой?! Свой конец тоже не держит – Трита бездетен, он сидит на дне колодца; судя по выражению лица, детей у него никогда не будет.

У Мартынова больший выбор. Ему еще не случалось по-настоящему крестить свою физиономию: лоб, подбородок, первый глаз – выбил, второй – туда же: стучи, малыш, развивайся. Это он сердцу.

Ты, Трита, человек жесткий – за исключением одного места, немаловажного для везде успевающих женщин.

Вон… посмотрите… не худшая из них – если ей между ног ввернуть электрическую лампочку, она наверняка загорится. С кладбища ведут две дороги и обе не расчищены, одна… вижу… хорошо вытоптана и по ней идет женщина в длинном пальто. Мартынов пошел по другой.

Она уводит его к гаражам, здравствуйте!… уйдите, здесь никого нет… меня? В первую очередь – на Макао серьезные мужчины курят трубку уже с пяти лет. Изумрудные мыши джунглей бьются за своих детенышей с таежными муравьями, но из чего же состоит дым? стоит ли оставлять зоофила наедине с красивой колли? обязательно ли было Синрану брать себе прозвище «Гутоку», означающую «Глупый»? Мартынов продирается по колено в снегу Он уже недалек от того, чтобы ползти на карачках – все это помимо очевидного факта, что к гаражам ему совершенно не надо.

«Дамочка, вы… и я… я хлам, да, я – он. А вы? промолчала»; женщина на утоптанной тропинке вообще лежит – дорожка слишком утрамбована и она подскользнулась, чем-то ударилась, Мартынов торопится к женщине. Она еще не умерла, но очень замерзла, и Мартынов шарит руками по ее холодному телу, ищет мобильный, собирается вызвать «скорую»; телефон у нее есть, хороший… блестящий… то ли сломался при падении, то ли Мартынов не умеет им пользоваться – лети же сюда! Именно ты, «Условное летающее существо с раскосыми глазами» – подскажи, как мне поступить, произнеси редкое нематерное слово и не уноси меня на Британские острова в психиатрическую больницу Бедлам. Я не вижу на твоем загривке пророка Мухаммеда. Секунду, еще раз взгляну… не тут, не выше… хмм… ты не Бурак, на чьей спине он несомненно был – эта женщина едва дышит, она лишается своего дыхания, она его не переводит, не она – сморщенные брови, фанатичная преданность мальчикам-цветам, кинжал и дисциплина, у Трясинного Мытаря на поруках? дыхание переводит нагнувшийся над ней и Мартыновым немолодой бегун в короткой куртке и высоко подтянутых штанах.

Проницательный страховой агент Валентин Буров.

Его нос еще не стерт до кости. Он не намерен вести с Мартыновым куртуазных бесед.

– С женщиной что-то страшное, – сказал он, – она или здесь, или уже там, а вы ее щупаете и обыскиваете, как последний мародер? Воруете у беспомощной? А что, если вы получите в рог? Прямо от меня?

– Получать в рог еще и от вас, будет чересчур даже для сегодняшнего дня, – ответил Мартынов. – Не очень удавшегося.

– По ее вине? – отстраненно поинтересовался Буров. – Эта куколка до того вас довела, что вы и на женщину руку подняли?

– Я ее такой не сделал, а застал. По правде говоря, я видел ее и на ногах, но когда я к ней подошел, она уже никуда не шла. Поэтому я к ней и подошел.

– А я, – сказал Буров, – подошел к вам узнать все ли в порядке. Вот так… У вас случайно не душа импотента?

– У меня, – ответил Мартынов, – сама душа импотент. Но это я вру. Можно было бы использовать более резкий глагол, но не при женщине.

Женщина без сознания. Она их не слышит и при ней допустимо говорить о чем угодно: о висящих в рябиновой роще скальпах одиннадцати подполковников армады Шабалана Ключа, о «Книге этимологий» покровителя Интернета Исидора Севильского, о том, что убивший Столыпина еврей Богров получил билет в Киевскую оперу от содержащей его на зарплате черносотенной полиции сказав, что он покажет того, кто будет покушаться на царя.

Николаю Второму тогда ничего не грозило – это монарха и спасло. Но любое спасение временно.

– Я, – сказал Мартынов, – сейчас с кладбища, и на одном из могильных камней я, как мне кажется, видел вашу фотографию. Не меняйтесь в лице – сей факт еще ничего не подтверждает. Во-первых, на подобных камнях мне приходилось видеть и свою фотографию, а во-вторых, я могу и ошибаться. Но на этот раз я…

– Вы видели не мою фотографию, – перебил его Буров. – Я еще жив. Себя не обманешь.

– Ну, что же, – развел руками Мартынов, – я готов принести вам свои извинения. Я усомнился в вещах настолько для вас очевидных, что пусть меня за это преследует Бородатый с серпом – накладывает метровое блюдо кислотных ватрушек, закидывает горящими персиками…

– Вы видели фотографию моего брата-близнеца. Я его тоже сегодня видел – совместил оздоровительную пробежку с пренеприятнейшей обязанностью хотя бы изредка на него смотреть.

– Простите меня, – сказал Мартынов, – я абсолютно не знал о постигшем вашего брата…

– Как же я его ненавидел… Ненавидел эту рожу…

– Свою.

– Его! – гневно проорал Буров. – Разумеется, его! Вам не понять!

Не воскресить мужское божество, не развязать узел восьмисложного стиха о Рерихе и тертой конопле, и не узурпировать логос: хотел, чтобы женщины ублажали меня языком, но затем стал показывать язык уже им. Ты? Угу. Выздоровел и показываешь им язык? Показываю. Но он весь в язвах. И когда я начинаю говорить о чем-нибудь серьезном, ко мне в рот залетает муха. Це-це? А кто же еще? Религиозная философия, сексуальная философия, тяжелые думы о взаимоотношении полов с некоторыми откровенными отступлениями в физиологический персонализм; у Всевышнего потрясающая харизма, но на причастии нет никакого желания узнавать, что разум появился в ходе эволюции совершенно случайно. И вошедший в историю главным оппонентом сожженного Яна Гуса папа Иоанн Двадцать Третий, пропиратствовавший всю свою бурную молодость под тогда еще светским именем Балтасар Косса, обвинялся в изнасиловании трехсот монахинь.

Я, Дашенька, неправильно набрал твой номер, но почему бы тебе не быть и по нему? Или не тебе, а кому-нибудь еще?

Не хуже тебя? А?

О sancta simplicitas…

– Бог, – сказал Буров.

– Любопытно, – кивнул Мартынов.

– Он любит блюз – нас нет.

– Мы есть.

– Нас он не любит. И ладно бы только он – когда я ночевал у своего брата, мне с завидным постоянством мешал спать его Василек. Неугомонная сволочь.

– Кот? – спросил Мартынов. – Василек – это кот? Если кот, я вам сочувствую, я сам этих котов…

– Василек не кот, а здоровенная псина. Покрупнее вас, я думаю. – Валентин Буров сосредоточенно посмотрел на лежащую женщину. – Никаких положительных изменений в ее состоянии я не вижу. Звезд тоже. Но я на них смотрю – не вижу, но смотрю, люблю смотреть на невидимые звезды.

– И спокойно выживать в нечетком множестве?

– Э-эээ, с поздравительным шепотом вы пока не торопитесь – позавчера мне делали кардиограмму и нашли существенную тахикардию. При всей моей склонности к здоровому образу жизни… Вы же не посмеете оспаривать эту мою склонность?

– У вас, – ответил Мартынов, – чуть более нормальное лицо, чем у разминавшегося в Крылатском стайера. Человека простого нрава, несомненно принадлежащего к угнетенным слоям населения. Не к ночи будет упомянуто, но я замечу – гримасы его физиономии сводили тренера с ума, вынуждая кричать: «Дыши! Как получится, хотя бы ртом, но дыши! Я уважаю твое решение не сходить с дистанции живым, Олимпиада не за горами, но у обледеневшей гусеницы и то мозги покруче!». – Мартынов раскованно усмехнулся. – Сравнивая гусеницу и вас, я бы все-таки удержался от подобных дефиниций.

– Вот, вот, – поспешил выразить свое одобрение Валентин Буров, – именно, что удержитесь. Вам ни к чему думать обо мне столь пренебрежительно: в вашем самосознании от этого не прибудет. Но вернемся к моей тахикардии.