Текст книги "Мутные слезы тафгаев"

– Настолько страшная? – спросила Анна.

– В целом, настолько, – ответил Осянин. – Не Афродита… Меня ей никто не заменит! Не зная, что почем, она вела монотонный образ жизни, но тут приезжал я, сгребал ее в охапку, смотрел на солнце, как на часы, слепнул, ничего не видел, «Господь есть дух, а где есть Дух Господень, там свобода». Это я, Анечка, снова без намеков на Томск – из посланий.

– Сухорукого Хуньдуня коричневым лисам, – проворчал Стариков.

– Не вводи ее в заблуждение, Максим, – возмутился Осянин. – Чего ты добиваешься, самовыражаясь в неприемлемом сарказме? Утраченное же не вернешь! Потеряв любимого человека, поплачешь и успокоишься. Надеюсь, вы уяснили.

Хлестающие ливни вещают о Приближении, легкие полны влажным воздухом, сегодня сушь. Исключительно мужчины и женщины – скучно. Не вспенив кровь, зазевался, и вот тебя бьют? Это победа. А меня не трогают, толпы живой опасности проходят, не задевая, мы трезвы, но, захотев принять, мы пили бы на улице, не в кафе – чтобы перед нами было небо, а не красные морды напротив.

У них нет серьезных связей в астрале.

А нам не место в вытрезвителе.

А бывало, друг, бывало жутко…

У тебя протекла голова, ты забыл все слова о любви; посмаковав раскаленность утреннего кофе, стриг ногти, и на первом же надолго задержался. Кофе было с добавками?

Благоразумие подсказывает мне отмолчаться. Остро ощущая нехватку позитивных знакомств, я сорвал с себя кепку, два раза выстрелил себе в спину… содрогнувшись, не стал добивать – пусть идет.

Нашел, кого жалеть.

Все-таки я… уходящий, но я: где настоящий, где проекция взнузданного допингом воображения, у меня и без собственных действий недоброжелателей – миллиард и миллиард.

Плюс весь Китай.

Еще полтора миллиарда.

– Каждой тваре по паре, а я один – твари, твари, какие же все твари? Варенья были, мы не ели. Визионерские стенания, неумеренные обиды? – Филипп Осянин снисходительно отмахнулся. – Не всякие стекла остры для моих пяток. Да-с. Непринужденности во мне по самое горло.

– Задушив подушкой, на подушку и лег, – кивнул Максим.

– Как сын, я первенец.

– Как человек, дерьмо? – быстро спросила Анна.

– На ваше усмотрение, – промолвил Осянин. – Я думаю иначе, однако готов принять и противоположную точку зрения. По словам Конфуция: «Благородный муж тверд в принципах, но не упрям». Красивым женщинам трудно… с этим? с тем? столько возможностей, перспектив, поклонников, как бы не прогадать. А вы со мной и радуйтесь.

– Я не с вами! – гневно вскричала Анна.

– Но не против, – заметил Максим.

– Против!

– Вы против секса? – сдвинул брови Филипп.

– С исключениями! – ответила Анна. – Если меня не сбивают машины, значит я еще что-то соображаю! Вы… такой со мной… вы…

– Я мог бы поступить с вами молодо, – сказал Филипп.

– Стоящий в тоннеле поезд вырвется на свет, – намекнул Максим Стариков. – Он предсказуем? Для него это не проблема. Стрекоза на ладони, Спас в небесах, грядет кульминация.

– Не время для занавеса, – согласился Осянин.

– Без меня, – пробурчала Анна. – Я с вами пойду, но пока погулять, и не с вами одним. Не внушаете вы мне позитива. Да и как мужчина не заводите.

Второе существенней. Повеления плоти для меня священны, блюза не может быть слишком много, зрители и бойцы, голова и разговоры, солнечные блики на борту стоящего автобуса создают впечатление, что он едет.

Dio mio. Боже мой. Невменяемый разум в восторге. Максим, Анна, Филипп, Максим, Филипп, Анна, Филипп полноценной командой идут по набережной. Склоняются на Москвой-рекой, нюхают воду; пересчитывая плавающую дрянь, высматривают рыбу – на вас, господин Осянин, подходящий пиджак.

Как пить дать.

Подходящий для того, чтобы валяться в канаве.

Я великолепен сам по себе. Но мудаком не называйте, не пойму. Смеяться, смейтесь… я не Василий Блаженный – смеясь надо мной, не ослепнешь.

– Назвали бы меня Василием, – пробормотал Осянин, – открыли бы мне эдемский пароль… я, кажется, говорю вслух…

– Ты ее не заводишь, Филипп, – напомнил Стариков.

– Слышал… не глухой. Конечно, конечно. Уступали бы мне все подряд, кризисы переносились бы легче. Аня! У меня нет фотоаппарата! Но подумайте – снимая вас крупным планом, я бы укоротил половину лица. Какую часть вы бы выбрали, чтобы она не вошла в кадр?

– Верхнюю? – предположил Максим.

– На ее месте, я бы попросил исключить нижнюю, – ненавязчиво посоветовал Осянин. – И не стойте перед нами с видом деморализованной токсикоманки – высказывайтесь, Анечка, выбор за вами. Вы же женщина.

– Я…

– Или трансвестит? – встревожился Осянин.

– Будда к трансвеститам не является, – категорично сказал Максим Стариков. – К ней, вероятно, тоже, но она женщина, симпатичная леди, и пусть с ней затруднительно вести вольные беседы о циклах развития галактик, сексуальная энергия Цзин потащит нас сквозь поднятые ветром автомобили, переполненные вагоны с вазелином…

– Я сейчас вернусь, – перебил его Осянин.

– А?

– Я уже вернулся.

– А-а… Отлично.

Проявив стремление, пролезем насквозь. Куда, к чему, не уточняю – воздушный шарик на прутике у нахмуренной девочки, и она не разрешит его пнуть.

Я в медитативном напряге: поцеловал ее в нос и у нее помутилось сознание.

Моя душа, наверное, нездорова, излечима едва, упования на выздоровление в прошлом, ряды сподвижников редеют, Олег «Таран» отодвигает каменное надгробье с могилы великого тунеядца Альберта Борисовича Штуки; добравшись до гроба, он раскладывает перед собой вытащенные из него кости своего давнего недруга.

Олег «Таран» собирался увидется с Альбертом Борисовичем не первый год. На днях выкроил время, приехал под Домодедово и, подергивая клочковатую бакенбарду, беседует с останками Штуки, как с ним самим: «объективно говоря, нередко ты меня избивал, брат Альберт… переваривая итоги, я ворочался на раскисшей почве примитивной кровати – простыня была мокра от пота и не только, не исключительно! ты же и женщин от меня уводил, пропуская мимо ушей строгие решения Семена „Ракеты“, рекомендовавшие тебе не будить во мне зверя – я твою оболочку не вешал, не травил. Не расстреливал, не топил. Сталкивать ее с двенадцатого этажа панельного урода в Сабурово, где мы под Рэя Чарльза и джанк обсуждали наши астральные знакомства мне, скорее всего, приходилось».

Часом спустя пребывающего в темной гармонии Олега побеспокоили.

Применив к осознанию его поведения как аналитическое, так и синтетическое знание, навещавший опочившую подругу фрезеровщик Николаев объяснимо рассвирепел, подскочил широким шагом и, схватив из всех костей Альберта Штуки самую крупную, больно ударил ею Олега по левой скуле.

«Таран» нападение стойко выдержал. И после смерти ты меня, Штука, бьешь, подумал он – не ты, но тобой.

Слегка согнувшись от удара, Олег подобрал с земли другую и не менее внушительную кость – получив Альбертом Борисовичем по переносице, фрезеровщик Николаев рухнул лицом к облакам.

Подтащить к отверстой могиле: сделаем.

Скинуть поближе к гробу: не применем.

Поверх живого пульсирующего фрезеровщика набросана мертвая твердь. Кости Штуки.

«Закопаю могилу, побреду на станцию, с Альбертом договорить помешали, безвинного человека погубили, я… но и они – старожилы они во мне, монстры, людоеды, я уныл, однако если я воспряну, то воспряну! с зарытым мною товарищем поговорить я еще приду. Как приходил к Альберту. О мщении ли, о прощении. Ночью ли, утром.

Я от всего сердца хочу, чтобы никто не отважился нам препятствовать».

– Так и есть, Максим, – процедил Осянин. – Все отлично. Собака не достанет на дереве кошку. Кошка птицу.

– Кошка может попробовать.

– С таким же успехом собака тоже может. – Окинув прищуренным взором завалившегося на ограждение рыбака, Филипп Осянин поставил под сомнение его рассудок. – Скажу тихо, сугубо между нами: он рассчитывает что-нибудь поймать. Жил своими интересами, жил, жил и сбесился.

– Надеть белые халаты, – с нажимом прошептал Максим. – Приготовить смирительную рубашку. Ключ к трезвости – тяжелая болезнь.

– Я тоже думаю, что он не пьет.

– Вы думаете, – буркнула Анна. – Вы сверкаете на солнце слезливым глазом… в юности вы начинали с девушками одними поцелуями – этим и закончите. На большее мужских сил не найдется.

– Вот это попадание, – усмехнулся Максим Стариков. – Вылетело и, пролетев, снесло, ха-ха – прощай, взлелеянная мечта. Гнетите меня стратегические мысли о досадной судьбе не следившего за собой даоса. Ничего не навеяло?

– «Я накурился дури и у меня появилась мечта», – проворчал Осянин. – «Ракета» говорил.

Подлив в кофе молока и накапав в него яда, положи хотя бы сахар. Я и спою, и сам заткну тебе уши – о ком же мне петь басом, как не о себе? и не проблема, что, отхлебнув растворимых помоев, я, как писали в летописях «внезапу умре».

Здесь уместен вопрос «не слыву ли я дебилом?» – спросите у погибшего тридцать лет назад Геннадия Кодылева, дожившего лишь до девятнадцати и имевшего характер, при сопутствующих обстоятельствах приводящий к выдающемуся следу в истории.

Из Томска в Ростов, от Осянина Геннадию: бандероли с объемными фигурками ведического ритуала.

Через проверенных курьеров самиздатовская литература, где ни строчки о политике, сплошные труды о равновесии и благодати; получив от Филиппа обещанное, Геннадий передавал материалы своему старшему брату Андрею, проходящему в посвященной среде, как Андре «Тимпан», на хвосте у которого сидел Комитет, вследствие чего напрямую с единомышленниками он не общался, перекладывая часть риска на сильные братские плечи.

Непосредственно Геннадия эзотерика не увлекала. Простой, резкий нрав, открытое, не знающее страдальческих гримас, лицо, стальная хватка в делах реальности, любые трудности встречаются глаза в глаза, с утра до ночи ищутся новые испытания, с неизбывной гордостью разгоняются кучки подонков – ему бы достичь бессмертной славы, но Геннадий не дотянул и до двадцати.

Поехав дождливым летом на конезавод к наслышанным о нем родственникам, он вызвался объездить никому не дающегося жеребца – Кодылев уверенно вскочил в седло, а конь сбросил его на землю и насмерть затоптал копытами.

Горячий конь. Заслуживший уважительных мыслей умирающего Геннадия: «это животное… оно наподобие меня… не умеет подчиняться, ни при каких условиях не позволяет себя оседлать – он же не мог не предполагать, что за его действия по отношению ко мне ему этим же вечером причинят смерть, выстрелят или зарежут, но он тем ни менее не прогнулся, в прошлые века мы бы с ним, с этим конем… завоевания, победоносные битвы, рыдающие западные королевства, я на нем, он подо мной, нет, невозможно, он ни под кого… а мы бы с ним… не в нынешние времена – они не наши, не наши…».

– Я тебе о «Тимпане» не рассказывал? – спросил Филипп. – За него бы стоило поболеть душой. Без грусти об Андре не вспомнить, но, судя по полученным от наших сведениям, под черепом у старика еще не все размягчилось – из своей станицы он приезжает в Ростов играть на первенстве города по шахматам. Добирается на перекладных, репетируя по дороге умное лицо.

– Шахматы, – веско заметил Максим, – это не бокс, где действительно нужно вовремя завершить карьеру. Поражение ничем особым не грозит. А в промежутках между партиями можно клеить и лепить.

– Женщин? – прижимаясь к Старикову, проворковала Анна.

– Поделки дурдомов, – промолвил Максим.

– Слова человека, всегда готового зачать новую жизнь! – одобрительно воскликнул Филипп Осянин. – Опасайтесь его, Анечка, он затягивал в свою орбиту и в куда более лютую холодень. При всем его самоотрицании. Пьяный, как черт, мертвый, как бог – Олег «Таран». Не он, не Максим. Хмм…. я с вами. Я на ходу. Странно.

– Странно, – повторил Стариков.

– Вам, Максим, – мягко сказала Анна, – предстоит убедить себя в моей симпатии к вашей персоне, обходительно заитриговавшей меня…

– Филипп на ходу, – перебил ее Стариков.

– Но при чем тут…

– Я не у дел. Не у этих… подкормился, округлился и стал заурядностью. Пока не надоело, вживался в образ. Потом снова встал на Путь. Не выпучивайте глаза – все равно не поймете.

Копаясь в себе, занимаясь так называемой интроверсией, Максим Стариков оказывается выступающим в паре фигуристом, приодетым за счет федерации в вызывающую рубаху из кумачового ситца – после короткой программы им с парнершей ничего не светит и он бросает ее к судьям, частично перекрывая сопровождающего прокат Вангелиса эмоциональным возгласом: определенное место в ее жизни имел и я!

Елена, лети… Елена, очаровывай.

Накануне финала я собирался разорвать тебя на части. Показать насколько может быть опасен безопасный секс.

Венгерский арбитр с разрезанной твоими коньками физиономией поставит нам приличные баллы. Он мазохист, ему понравилось, у него множество чувств и все аморальны: «прекрасно, е-еее, меня пробрало, в момент оргазма разверзаются небеса, оттуда недовольно смотрит… да, кто-то смотрит».

Нам не сублимировать половые влечения в призы и медали, не порезвиться на выигранные деньги в благодатных пальмовых рощах, ты обнаружила во мне течь? Давай говорить серьезно. Есть вещи, которые мне не одолеть. Но они в меньшинстве.

«Непал» на холме.

На холме крематория, где его жгут.

Фигурным бывает не только катание, но и плавание. Я не придумываю – читайте рекламные объявления.

Поджарый теософ Юрий «Непал» Огнивец ходил в платную секцию именно фигурного плавания.

Он остерегаясь с кем-нибудь драться, волнуясь не за себя – за оппонентов: «за них! за не видящих упомянутого в писании Духа, несущегося к земле вниз головой, во вторую неделю декабря я сцепился с зарвавшимся иглотерапевтом Пономаревым и, без вопросов его уработав, не хочу повторения. Имея вкупе с добродушным нравом поддерживаемые фигурным плаванием кондиции».

Шамкает лютня. Выкипают пельмени. Проявляя к приветливым подругам по физкультуре ярую неулыбчивость, красноносый знаток Петрарки и Гвиччардини Юрий «Непал» остался холостяком.

«С Пономаревым вы, Юрий, справились».

«Элементарно. Крепость моей руки, уважаемый комрад Максим, угроза для всех».

«Но не все же, подобно Пономареву, пребывают на костылях и в последней стадии рака».

«Меня оскорбляют ваши сомнения» – изменить своему решению Юрия «Непала» вынудил отнюдь не принесший ему текст главнейшей зороастрийской молитвы Ахуна-Вайриа Максим Стариков; «Непала» озлобил его наставник по все тому же фигурному плаванию Константин Матвейчук.

День за днем от Матвейчука исходило презрительное неуважение, заключавшееся в словах: «бодрее мослами работай, доходяга, вся группа из-за тебя из ритма выбивается – прояви осанку, изобрази такое, что-нибудь такое, самую пустяковую фигурку, ну что за козел! ты же профанируешь всю концепцию! где твоя подвижность, координация… будто бы у тебя болотная лихорадка!».

Юрий «Непал» Огнивец, выскочив из воды, подбежал к Матвейчуку, и тренер толкнул «Непала» очень-очень легко, Матвейчук отпихнул Юрия обратно, не применяя приемов кун-фу – расставшийся с жизнью «Непал» не приобщился перед смертью Святых Тайн.

Привлеченный к уголовной ответственности мастер спорта международного класса жаловался следователю: «да я же лишь хотел столкнуть его назад в бассейн, однако он столь чахлый, что я побоялся сильно воздействовать, вот и не дотолкнул, и он упал раньше намеченного, не в воду свалился, а об бортик затылком. Надлежало толкать посильнее, ничуть не жалеть и почетче постулировать превосходство… теперь из-за этой шпротины сидеть придется. Ну, не гадство, а?!».

Крутой и разочарованный – в расстегнутой рубашке по Большой Никитской, когда ветер и снег, когда, замерзая под сломавшимся троллейбусом, морщатся голуби. Но вот троллейбус тронулся.

Они не шелохнулись.

– Вы работаете, Максим? – заискивающе спросила Анна. – Целыми днями на службе, хорошая зарплата в кармане, на личное времени в обрез – про вас?

– Ха, – невольно выдохнул Осянин.

– Я не к вам обращаюсь.

– «Неразумная сосет разумного, пыхтящего» – это из «Ригведы». И не кричите, чтобы я замолчал! Глядите, станем с вами сексуальными партнерами, тогда наплачетесь! Пойдете по судам искать защиты, а я за вами и с друзьями, с маракасами и здоровенными балалайками…

– Полный рабочий день я нигде не сижу, – сглаживая ситуацию, сказал Максим Стариков. – У меня, Аня, вольный график. Свобода в шагах, удовлетворяющих мои нужды по части самовыражения.

– И как вас…

– Я африканист.

– Так решил Бог, – прошипел Осянин. – Попробовав себя в мире, Максим примкнул к нам. Бла… бла-бла… благополучно вошел в круг людей с навсегда измененным состоянием сознания.

Белеющий терминал, распятые елки высоковольтных мачт, пришвартованные в их изножии сухогрузы, захламленный, обжитый бродягами выступ, формально полуостров – канистры, коряги, бутылки: устроим пикник?

Этой реке известно немало маленьких грязных тайн.

За ней текут мои глаза. Вольготно покачиваясь на поверхности, они оценивают расстановку сил.

Нам – ноль. Он – наш руль. Мы поехали.

Поспешайте, господа. Не дайте затянуть себя во мрак – у власти стоят люди, не знающие блюзовых гармоний; их не посещает философское чувство и не волнует поставленный перед катастрофой африканист, на чьем веку тяга к просветлению не примет масштабного характера.

Обмывая его подванивающее тело, побейте оное березовым веником – он это любил. Хрюкать от удовольствия он не будет, но, не ожидая от себя красивых снов, проявит предрасположенность к богословским диспутам.

Куда идешь, Максим? Иду туда. Ухожу вперед, полоумно бурча: «Упанишады, упа-ни-шады, упаниша-ды, уппа… нишша… ады, ады…». Беру пример с Филиппа Осянина, разжевывающего слово до хребта, переняв у Всевышнего относимую к чему угодно манеру ни за что не отвечать.

Цвет печали не исключительно черный.

Оранжевый. Желтый. Бирюзовый.

Ты понял мою мысль. Шляпа обвисла, грубый свитер натер, приложив ухо к моей голове, ты тоже услышишь голоса; были бы мы трудящимися, пребывать бы нам под покровительством отца Иисуса.

Того самого Отца?

Не того – Иосифа плотника. Если мне не изменяет память, единственного из всего их святилища работяги.

– Сход, сход, сход, – глядя на автомастерскую, пробормотал Филипп Осянин, – сход, сход. Сход. Сход. Сход, сход…

– Развал, – огрызнулся Стариков.

– Сход, сход…

– Достаточно!

– Надо было взять с собой трубку, – промолвил Осянин. – Рассевшись на перилах, я бы курил ее просолившимся боцманом, представляя, что берег – это корабль, а река – река. Или океан. Океан даже лучше. Взгляни, рыба!

– Да где…

– Выпрыгнула из воды – у нее был крайне измученный взгляд. Точь-в-точь, как у нашей Анны. – Взяв женщину за руку, Филипп Осянин сделал наполовину удавшуюся попытку поцеловать ее в губы. – Все бы вам, Анечка, уворачиваться, разбивая мои сладкие грезы… Не беспокойтесь, деточка, мы не отправим вас домой. Погуляйте пока с нами – с отстраненным Максимом и вашим покорным слугой. Мораль меня не давит, энурез меня не мучает, чудесный денек!

По-своему воспринимая реальность, Филипп Осянин вникает в беззвучную непознаваемость и придерживает сползающие брюки: бывают дни, когда ничего не получается. Бывают и годы. И целые жизни.

Не устроить ли, как прежде ураган? подпиленные нами деревья падают на машины, их хозяева истерично орут из окон о скорой каре, мы, надевая на славянские лица трогательное выражение, прогрессируем дальше. Исчезая поспешно, но, параллельно с бегством не утрачивая ледяного спокойствия. С достойной уважения прозорливость не последовав кодексу тамплиеров, где сказано, что вернейшим способом по преодолению дьявола является смирение.

«Умеренное существование, сбалансированная буза, недостаток любви – к возмужанию, отзывчивость – к намерению поквитаться, уничтоженный по инициативе твоего тезки Филиппа Красивого орден прославился в походах к Гробу…».

«Не заговаривай со мной, Таран, об этих ростовщиках. Не моя тема для восхищения. Переждав зиму, я вновь покачу к Томску».

Обходя дозором места высадки инопланетян, насладимся же тишиной под волосами, побродим в перелеске забытой пехотой, к нашему случаю подойдет изречение из Дао Дэ Цзина: «Человек высшей Благости не проявляет свою Благость и поэтому он обладает Благостью».

Логично сказано.

Пробегая, проезжая, проскальзывая бульдозером, безучастное время восвещает о нужности всех вещей и свиней – на ужин у нас масмя.

Я не буду!

Макароны с мясом.

Так бы и говорил.

– Огромными шагами к одиночеству, – пробормотал Осянин, – потайной тропой к счастью – я не сам пришел к этой мысли. Он… Вращаясь в среде наркоманов, мы зачарованно слушали тиканье часов, испытывали обморочную зыбкость, направо, вниз, вались, я тебя прикрою, из поездки в Индию Олегу «Тарану» больше всего запомнилось, как же озверело он торговался за замшевую куртку, которую потом ни разу не надел.

– Олегу, – усмехнулся Стариков, – случалось нести невысполнимые потери серого вещества. В его голову кто-то вошел. Глаза хлопнули, как дверь. Вместе с тем из нее никто не вышел: повыбрасывали что показалось ненужным и остались. Кстати, это не он снимался в том ролике про запущенную импотенцию?

– В каком том? – спросила Анна.

– Осянин знает.

– Закрыт для Тани, Маши, Валентины, – прошептал Филипп, – открыт для Иисуса. А вот так!… Но не я. Имея в виду лично меня, подобное недопустимо – вы прекрасны и милы, я возьму вас со спины. Пущу в ход дрожащий от гнева фаллос. У Максима есть отличный магнитофон, и по окончанию безумного акта мы на него что-нибудь напоем, запишем, наложим рев толпы…

Не сумев себя продать, отдаю задаром: проповедникам, корпорациям, ненасытным подтянутым грымзам – используйте, хватайте, мой истошный рев разнесется эхом по всей Вселенной, и в нем я выплесну в атмосферу накопившееся человеколюбие, разрывающее меня по швам, усугубляющее перенагруженность необъятным, подводящее к пределу возможностей одичавшего забулдыгу Макарова, деловитого соловецкого инока Макарова, четырежды битого велосипедной цепью косметолога Макарова – они однофамильцы. Их общественное положение неоднородно.

Тесное единение не предполагается. Между ними есть и будет дистанция – почитай им, господин Осянин, через микрофон, выступи с публичным чтением брошюр из серии «В помощь христианину»; заведя в глухую тайгу, покажи сделанный тобою скворечник. Ку-ку! эй! вылезай! я отвернусь!

Кажется, пустует.

Я тебя не слышу.

Ты меня не слушаешь.

И то, и то. В наших обстоятельствах и то, и то. Тебе не стать популярным человеком, но, став им, ты бы специально не отбеливал свои желтые зубы. Ты же философ. Аристократ, рванина, философ. А Платон говорил, что они не стремятся ни к чему, помимо смерти.

Слагают песни и, не съеживаясь при пулеметной стрельбе, жуют вяленую корюшку.

Позвольте я схожу вымыть лицо.

Идите, идите, водопад тут недалеко.

Наши кривые жизни, как извилины – выпрямление противопоказано.

Крепчая от лишений, не обойдем молчанием: в тот нервный вечер Людмила ударила меня тапочком. От возмездия я не увиливал. Был бы я плачущим слоном, я бы утирал бы глаза хоботом; приняв сто пятьдесят грамм, я предстал перед Людмилой в искаженном виде.

Всего сто пятьдесят?

Ну, еще пива. Без счета.

Сознавая мозгами, не отставая душой, мертвые деревья послужат столбами, растерявшиеся на долгие годы бессребреники успели прочувствовать Дао. Отсидевшись в вонючей безветренной тени, выбрались под липкую тяжесть нависающих туч – сумрачно всюду, и здесь, и там, сырость стоит, как влитая, останься вместо пенька гудящее дерево, я бы сидел повыше, куда дальше, не скажете? дальше зачем, не поясните? скачки, качки, скачки качков, лысые черепа, оттопыренные уши с наушниками, средства для улета подбираются в магазине бытовой химии. Пробные вылеты, работа на износ, по физической силе я не уступлю ни одному из китайских мудрецов; в назначенный судьбой день и час я отступаю к Манежу, не требую снисхождения – она. С книгой.

Грустная, ссутулившаяся девушка. Из-под парика, похоже, своя коса. «Вы столь красивы… покинуты… что изучаете?».

«М-маринину».

«Извините… я ошибся».

Приподняв завесу, допустил бестактность, не попрощавшись, зашаркал, остановись – сердце не встанет. Оно встает, когда бегают.

Зачастую так. В компании горланящих бомжей на скамейке, помалкивая, выпивают понурые башкирские коммерсанты. У них богатый опыт работы с людьми. Повышение и сползание, привычные представления о жизненной правде, опостылевший повседневный труд: я стою здесь.

Я статуя.

Тебе зябко. Зябко… А мне жарко. Нам одиноково. Тссс! Но да, безусловно, внешние факторы не играют для нас определяющей роли. Шаткость зубов не позволяет пользоваться тостером.

Желтые…

Цыплята.

Пришлите нам двести пивных пробок и мы отошлем вам медицинское уведомление, что вы алкоголик.

В деловых кварталах Катманду расслышали, как треснула их скорлупа. Пролился ливень, пропотели смокинги, коричневые занавески раскачивались подобно стальным листам. Тебе же никогда не хотелось убить ребенка?

Не совсем одного ребенка. На Тверском бульваре на качелях болтались отец и сын – со смехом, упорно… или отец и дочь, разглядеть не удалось; уместившись, они прижались, брали широкую амплитуду, дико скрипели, я безвольно терпел, извивался в пронзающем нутро недовольстве…

Скрип качелей – это тот же джаз.

Господи, неужели со мной все?

С тобой не покончено. Осмыслив духовно, мы скажем про тебя: подбит, но не сбит – подошел, отошел, кучи пепла и обеспеченная женщина.

Ты заплати, ты напои.

Готов к любви.

Мы не впустим докторов. Не откроем дверь легавым.

– Моя сила, ее нежность. Мой долг, ее слезы. – Присевший отдохнуть на автобусной остановке Осянин не притворялся мертвым. – Я человек. Она тоже. Радости мало. Играющему с котенком орангутангу грозит смертельная опасность – у этого малыша прямой пронизывающий взгляд, в его несформировавшемся сознании генерируется лютая жестокость…

– Он не котенок, – догадался Максим.

– Тигренок? – спросила Анна.

– Именно, – кивнул Стариков.

– Калитка на могилу не заперта, – вздохнул Филипп Осянин. – Я зайду. Пришедшие хозяева поднимут: нальют – помянем, попытаются звереть – обижу. Брошенную сигарету докурит прокопавшийся наружу крот… они, знаете ли, век за веком околачиваются неподалеку от поверхности, вылезая на кладбище, под ногами футболистов? вылезая и под ними.

– Матч нескончаем, – улыбнулся Максим.

– Арбитр – пассивный гомосексуалист. Не оскорбляю. Входя в положение, отношусь, как к созданиям, созданным… созданным созданиям создателя, создавшим их по образу и подобию…

– На поле его любовник, – сказал Максим.

– По несколько в каждой команде, – уточнил Филипп. – Истомленные надеждами, спаленные беспощадными лучами действительности, в перерыве бунт, переходящий в обнимания. Рефери в самой гуще.

– Ему не стать тем, кого нет, – промолвил Максим.

Взволнованность, неузнавания, стиснутые в невесомости зубы, будет что-то страшное. В конце концов со всеми будет.

Накрытая стаканом бабочка игнорирует включенного для нее Густава Малера, выпустившие пестрянку дети разъезжают на подъемных кранах, ковыляющий за ними красноярский йог-ортодокс Гришанин не пьет, не курит, не моется.

Отсутствует заасфальтированная дорожка – по грязи. Дальше она есть, но по траве. Чтобы протереть ботинки.

Буонасэра, Гришанин.

Отвергнутая преуспевшими господами дама раздвигала передо мной ноги. Я их сдвигал.

Подвинься и лежи, как лежала. Сваливай все на жару. Погасив состояние вздымающейся похоти, штудируй фольклорную литературу.

«Кострома разыгралась, вина с маком нализалась, повалилась, умерла. Костромушка, Кострома!».

Говоря по телефону, я предпочитаю видеть лицо того, с кем говорю. Большое и покрасневшее. У Инны оно другим и не бывало. Ни цветом, ни размером.

Размер лица дела не меняет.

Детское выражение затуманенных глаз, общие проблемы лодочной прогулки, самоотречение, отсутствие навыка, неподготовленность к ровному проходу остатка пути, тоскливо напевая «Come together», я больше подразумеваю Путь.

А теперь гитарный проигрыш.

Упала не стена – свет. Не на чумазых шахтеров – на нас. Больше о Пути, больше ни о чем ином, Большие посыпают серебрянной пылью связывающие их нити; в детстве меня называли маленьким медвежонком, в зрелости большой свиньей, состоящей из мелочного и космического, и выдерживающей однажды взятый курс, следуя ему не через озарение, а обрадовавшись. Трогательный момент. Непонятный.

Шумно всплыв на строительстве плотины, вызовешь шок, поработав над духом, перейдешь от акцентирования бытия в себе к бытию себя в мире – не сможешь, значит не надо.

Не буду. Не можешь? Могу, не могу – не буду. В продолжении котят, тигрят и медвежат необременительная притча.

Лес дыбит корни, ветки трещат, все куда-то бегут, зловещий кабан протрубил маскарад.

Енот оделся енотом, сова совой, шакал шакалом, ну а ушлый олень нарядился оленем.

И никто никого не узнал.

Потому что все очень хитрые.

– Спасибо, что подождали, – тяжело поднимаясь, сказал Филипп Осянин. – Я куда-нибудь пойду. В темпе анданте, не быстрее – я не гожусь в ваши поводыри, но разделяющий нас барьер, он не из кактусов или сплотившихся мальков радиации, и вы, если возьметесь, не отставайте. Хватайте за ручки заколоченные двери, полагайтесь на субтильность родившегося из ягодиц Брахмы похотливого демона, идите, пожалуй, за мной. Максим, я думаю, пойдет. За вас, Анечка, не скажу. Ваше невежество крепче танковой брони, и мне его не пробить.

– Танки? – хмуро спросила Анна. – Танки с пушками и номерами на башне? Вы что, служили?

– Давным-давно…

– В каких войсках?

– Нигде я не служил, – отмахнулся Филипп. – Вы говорите о невозможном. Одиссей изображал психа, Ахилл, переодевшись женщиной, скрывался на острове Скирос – даже такие люди избегали призыва.

– Но не избежали, – сказала Анна. – А вы…

– Я оказался умнее.

У меня спазматически задергалось горло. Мной распоряжаются изнутри, и я подвываю надавливаемым резиновым бегемотом – завалившись под дерево, петь ему колыбельную ни к чему: мне плохо, жутко, обесточьте небо, слишком яркие звезды.

Земля круглая, я продолговатый. Космос бесформенный.

Точки соприкосновения неочевидны.

Сухая и жесткая попутчица в Брянск.

Я весь об нее ободрался – ободрал.

Она спросила, не проявляю ли я себя посредством тяжелой атлетики, и я сказал: «Где тонко, там и рвется. Где пусто, там и неймется. А у меня в голове какая-никакая, а плотность».

Перекидываясь ироничными признаниями в любви, мы условились, что, если я умру этой ночью, она накроет мой труп пиратским флагом.

Он был у меня с собой. Посматривая на него, проще выходить из кризиса – основываясь на характере свойственных мне занятий, я безнадежен, но в каком смысле? Не в том ли, что я выше понимания средних? Ухо болит, горб растет, на заводе планируют сокращение – меня не касается.