Текст книги "Мутные слезы тафгаев"

Таран, Ракета, Негнущийся Пупс: и где родник?

Да вот он, вот!

Ах это… Это не родник. А сток для нечистот.

По… по… по стакану мятного ликера?

Мы по водке. В корне наивный голод не знает куда ему всунуть свои энергичные жалобы на тряску осиновой палубы, на клейкость его несварения с давно перехваленным средством, пока не скрутили судороги. В корне наивный голод скрипит от нехватки внимания особ королевского гонора, удавивших подушкой незнания еще одного волонтера, охранявшего жар их костела, пока не скрутили судороги. В корне наивный голод мечтает пустить в применение достижения сырой ворожбы и желание двигать на «вы» под звук ошалевших цимбал. В корне наивный голод отвык от пистонного звона, но он хочет немного вернуть и, может быть, даже украсть слегка полинявшую снасть, которая будет сближать с ходоками грунтовых дорог. В корне наивный голод ждет наступления судорог.

На парашюте пустоты спускаясь вниз полетом сном, я, эй, заметил – я, где ты, а ты смотрела на меня. Необъяснимо мрачный день бездарно лаял на себя, вдруг осознав всю суету привычной жизни, но без нас. Как это было в первый раз, так и осталось навсегда.

Искренние пули, искренние яды, играют для всех напоказ роль ненавидящих мясо мудрых и солнечных глаз. Я в этом деле помощник, как в умножении ноль, слишком к труду равнодушный, слишком закутанный в бронь. Перебивая номер сердца, костлявой рюмку наполняя, я делал вид, что вряд ли помер, гвоздями маски прибивая. Метелил снег… чертя одышкой узоры стеклам, растворяясь в ушах решившего мальчишкой не обжигаться, прикасаясь к руке попутчицы взросления, весьма горячей от нажима того… еще не знавшего сомнения – не сохраним… единость гордых направлений, избравших собственную малость, оставив россыпь ощущений, где превалировала жалость.

Жизнь кажет гостеприимство. Тра-та-та – бей барабан.

Набросив на шею аркан.

Отпочковать, вырвать, отделить от созданного сумраком холста бывшую в нем белизну – зацвел ржавый крест. Кто-то под ним, наверно, попробовал встать.

Халопай! комары, гиены, вампиры, их манят запахи женской груди, заложи в ломбард мои зубы и купи себе талисман. К примеру, граненый стакан – из него заливался елеем хранитель секрета замка вечно открытых дверей, пахнущий хуже, чем врач, вальяжно проспавший момент образумить мистический плач клоуна Дэ, дракона Чу, сидевшего на воде, высиживавшего птенцов…

С заячьей губой.

В диспансере справку возьми.

Счастье, оно на луну, доползет и в цепях: дышать не забывай. Виси, рули, как знаешь. Кому успеешь, дай на чай, оценят ли – плевать. Но после этих процедур ты вспомни свою рать, поникшую в кустах без помощи твоей.

Я не помогаю журавлям. Что? Я не помогаю им повеситься – досуг для моих нервов смотреть по сторонам. Там вроде бы рожают, а там, похоже, храм, в стакане виден крест, на шее два рубца, не надо пояснять, зачем сменил отца, потом сменил себя и вышел на тропу тот слабый человек с динамиком во лбу. Под небом маета, на нем самом печаль, кто выйдет, кто войдет, и мне кого-то жаль: собачник ловит мух, расист гоняет член, плешивый нумизмат вершит с огнем обмен – бросает в него медь и ждет ответный дар, но получает сиплый крик: «спасайтесь все, пожар!». Таран размазал грим, Ракета начал выть, спасибо, братцы, вам за то, что помогли мне жить.

Плавучий дом уплыл, отброшенный шоколад растаял, кровавый физик-ядерщик отравился маминым салатом.

Приоритеты могут спать, дикие взводы небритых егерей не впишут наши перья в общий клин, и из дилеммы щит иль меч мы выберем культуру поострей. Уходя в отрыв на тысячу лет, беря галактический след – прихватив за хвост образование.

Тщательно мыля веревку.

Перекручивая стрелки на сосредоточенность – на Гефеста, разбивающего молотом голову захворавшего Зевса.

Если в этом мире есть кровать, то почему бы нам с Катрин не развалиться на жестких выпирающих пружинах.

Отправляя желания на перековку, невольно подбираясь ближе к цели, всю ночь качался на качелях, смотрелся в отраженье на стене, в беззлобном незапуганном огне мыл руки, поднимая волны до точки постоянного слиянья заметно обгоревшей кожи с зеркалами – они прозрачными устами слегка ее целуют на удачу, и, погоняя недоделанные сани, увозят отработанное время.

После высокого чувства, когда не спасает соломка, виднеется только воронка на внешнем и внутреннем фронте.

Главное съели – в качестве аперитива к более сытному блюду.

Под тенью взгляда снег искрится. Пока весна не занесла, ему придется торопиться, чтобы успеть дожить свой век как можно чаще улыбаясь бессонным тиканьям часов. Вне отличимых голосов, трамвайных сцен и акробатов он улыбнется и дождю, опасной гонкой циферблатов входящего турецкой саблей, сугроб калеча мокрой сталью.

Предсмертная дорога к привокзалью не запылит водою его ясность.

Психи, псих, психе…

Психе в переводе с греческого – душа.

Пришла телеграмма от Бога: «Поздравляю тебя с черным днем, мы с тобою еще попоем наши с тобою частушки о наших безумных вечерях и о том, кого держит на мушке побывавший счастливым пилот. Смотри, не проспи поворот. А остальное приложится».

Пристроившись за телом водоема, бессильно напирая на серьезность, увидеть глотку узкого проема ничуть не представляется мне сложным.

Всевышний мозгами со мной не поделился.

Тонкой полоской от смеха до слез мы выясняем, кто к нам примерз и вечно мешает быть на плаву – не надо кричать, я все равно не пойму. Мне грустно подумать, чем кончится ночь, если рядом не будет Его.

Он загоняет меня в Свет. Каждый плевок имеет цену. Плюсовую или просто – когда бежишь, делай серьезно, помогай себе руками, не теряй равномерность расстояний между вдохами, ломай свой протектор, но только по-божески, оставляя в запасе возможность вернуть назад снисходительность – не бросай кулаки, где попало, держи их поблизости. Это не лишнее правило.

Третья стадия алкоголизма.

Размашистые движения.

Я бывало хотел быть понятым, но чаще бывал понятым, ставил чернила внизу чьих-то побед – Господи Свят, дай мне свои позывные или честно ответь, что их у тебя уже нет…

Участник экспедиций наверх брал продукты в прокат, он не стал для многих своим, хотя помнил расклады всех карт. По четным дням он крестил, по нечетным Таран забывал – он ездил быстрее, чем жил… как Емеля на токарном станке, его видели в разных местах, но никто не видел в петле. На вершине платных стоянок, на скользком шоссе в белый мрак он делал, что делал всегда, понимая, что делал не так – как надо, чтобы успеть сменить по погоде глаза. Но он не был особенно «против», скорее он был даже «за».

Сливая в канистры бездонные моря, Таран силен, Ракета вне конкуренции, мошки под разбитым фонарем светятся сами по себе.

Людмила Орда-лиони цедит сквозь зубы жидкий воздух – ей на восьмое не дарят цветы, но она не скулит в телефон. Наоборот, в этот день она пьет и кричит во все легкие: «Вон! Мне надоело стоять на кону, как лишенная яда змея, возможно, я завтра отчалю совсем, но вы не найдете меня… в пробитой насквозь соплями тюрьме, где время вершит седину – когда вы начнете карательный пляс, я, друзья мои, точно уйду. К яркой, беспечной, нездешней заре, враждебной к потухшим козлам, и, выпив вина, я буду смотреть – на страх, что достанется вам».

Нам страх, ей огрызок груши.

А мы с ней гуляли… с гармонью по военному аэродрому: снова по капле меня растеряла, годы пройдут, но под то одеяло я не залезу, пусть и робею тянуть в одиночку свою эпопею, где кроме тебя и вспомнить-то… некого, некого, потомки хитрой обезьяны, что вовремя залезла на канат, окрепшим пальцем крутят циферблат – в надежде возвратить свои хвосты. Но им не отвечают, не поют, один лишь терпкий запах суеты приходит, чтобы с хрустом затворить калитку, перекрывшую пути…

К побегу.

Погоди… я что-то сконфужен, он что-то убит. Он очень резко ползал – активней, чем червяк, спешащий, торопящийся проверить, не спер ли кто его припасы на зиму. Как много он исползал… Всегда такой нарядный: лежишь, случалось, в гамаке, а рядом проползает он. Все было хорошо. Казалось прямо сказка. Но вот вчера Аркадий Пик раздавлен был большим объектом.

Жалко. Точнее, почти жалко.

Попытавшись, он освободил место другим.

Не превратился после смерти в звезду, намучился от жутких снов о семейном существовании – девушка… посмотри в мои глаза. Ты откуда и куда?

Мы уже знакомы.

Да? Как занятно… И когда?

Ах, когда?! Когда?! Вчера.

Ты, случайно, не больна? Отвечаешь за слова? Я не помню ни рожна… Ну и как твои дела? Ты мне денег не должна?

Я теперь твоя жена. И купила желтый бра. Тебе вспомнить не пора?

Ничего себе судьба. Что за гнусная игра… Хотя, может, ты права – время резать провода и смотреть на желтый бра: ты пока не понимаешь, я тоже, что ближе к зиме ветер станет построже, листьями старых деревьев рассыпется порох и лопнут рюмки под ударом в минус сорок… в силу сезонов, которыми славится вечность. Децибелы искренних стонов не сделают пропасть равниной и не снимут с лиц повреждений – их власть гораздо скромнее.

К примеру, вынудить соседку сбегать с утра за надеждой.

Соседку, супругу, любовницу, ночь темна, Елизавета темна, жизнь темна, понемногу поднимаясь в бездну, избегая аптечных киосков, вызывая на бой отморозков, Ракета старался раскрыть парашют – не главный: он с самого старта дырявый презрительный труп – ему бы хватило иного, с вида совсем запасного, но все же свое назначение хранящего не по часам.

Бред. Рожденного из пробирки. Шутка. Отправившегося за яйцами райских птиц. Аа-аа, Ааахен, Аахенский собор, где частью золотого бюста Карла Великого является его настоящий череп – и в твоей комнате когда-нибудь погасят свет. Немножно окончательно понял, что это все-таки случится, Ракета созывает новой сплав помочь ему на поле битвы – побросить горсточку селитры в подбрюшье раздвижных холмов, чтобы заставить их впустить когорту охреневших рыбаков, поймавших веселящий газ и готовых отдать тебе сеть, если сорвешь ты погоны иллюзии – найти в дыму кают-компаний оттенки проросшего Голоса.

Топор невинен, человек с ним не я, не я, и не Ублюдок Краб,

капитулируй – что ты ждешь? Вздымай ослабленные руки, тебя не взял десантный нож, но ты гниешь уже от скуки. Ты видишь рвение орла и хочешь рвать свои запалы, ты думал, скука – суета, и не такое держат скалы, но скалы могут быть в живых лишь только в связке с диким ветром, но если жизнь не на двоих, они теряют метр за метром и превращаются в труху, стоят и плачут, как ребенок, поставив жирную черту под славой легендарных гонок…

Болтанка. В контексте размышлений о жизни и смерти. Подтянутая шатенка… как было и как встало – и все из-за нее. Она проводит меня мимо домов дипломатов. Дети лопочут Францией в далеком мире судеб, решивших – будь, что будет, мы слишком долго ждали. Детишки строят бабу. Кладу ее на сани и возят, усмехаясь, внутри посольской ложи. Они уже похоже, но им не стать таким – простившими, но вряд ли, умнейшими-тупыми, Ракете не увидеть себя из отражений: привычка несварений с единым цветом пользы не каждому доступна.

Как… вы… месье… что ты там чавкаешь, Европа? Твои пластмассовые слезы не стоят даже капли пота пропавших в азиатской злобе, сломавших кости в крестном ходе, где князь московский дышит вместе с жестокой чернью и гнус садится с страшным рыком, уча ватаги хриплых конниц непреходящему терпенью. Что ты там чавкаешь, Европа? Здесь копьеносцы знают меньше, чем их рассерженные копья, здесь там посмотрят исподлобья, что задымится бледный снег и льды мгновенно закрошатся, и чтобы смочь в живых остаться тут не достаточно уметь входить и выходить из дома. Что ты там чавкаешь, Европа? Пошли румяного лакея – его мой каторжник отловит в ему назначенное время: Ракету не страшись. Но все-таки прикрой на всякий случай свое темя.

Он и она… Ракета и иностранка. Они обнимают друг друга, я обнимаюсь с ветром, стонущим под приседанием моей дикобразной любви. Сипишь и мечтаешь? сотри – вкупе со мной резкий шум, который легко заменить на скрежет молочных зубов. Неважное зрение сов практичней и вовсе смирить: прошлое бывает за меня, но стрямясь схватить его с поличным, я лишь воздух уплетаю в две щеки. Беспрестанное растление тоски, упоительно шуршащей под седлом, мне мешало выхватить из снов ощущение, что верно поделом я ложусь под очищающий контроль, очищающий минуты от секунд…

Где-то, где-то меня, наверно, ждут – падучей носит нас по свету, хватай монету, жуй конфету и не прощай, когда уймутся, морями глаз наполнив блюдца и улыбаясь, как контрольный, в тебя входящий, томно-знойный – с педагогическим уклоном несущий пулю вечным бромом, снимая суетность с довольства такой вот спешной рубкой двойства.

Хлеб намазан водой, водой, она продажна, бог Протей не выскользнул от Менелая, даже превратившись в воду… я слышу. Оргия началась.

Играя в четыре руки не ясно с кем, не ясно что, я занавешивал окно своей спиной. Бетховен Людвиг говорил: «включи, я буду твой», но я глухого усмирил, накрыв его плащом. Потом я вспомнил серый дом, в котором жил не я, и два блудливых старика глядели на меня во все три глаза, что у них – один был одноглаз – но я им палец показал и их фитиль погас. Они ушли, куда идут под рев степных котов. На жалость снайпера пробить тут мало кто готов. Я подстрекаю себя ждать кого-нибудь извне, но, видно, эта простота – задача не по мне. Я жив, я слаб – синонимы во всем.

Елизавета на пороге.

Я поручу ее заботам чистку ковра из свернувшихся гадюк – под мостами, за мостами, катер шуму нагоняет, ну и глуп ты, катерок. Я сам тоже не профессор, заарканенный агрессор, разрешенный под залог. Завяжи мне узелок. Или дай на память раз – что-то гложет невтерпеж.

Тебя хватит на двоих, или даже на троих, а меня осталось мало, скоро в лупу не найдешь – для тебя разок забава, для меня последний всплеск.

Мы бы сели на коней, сосвистали егерей, но беспечным ездоком мне дожить не довелось. Я с тобой давно знаком – ты смышленней, чем пять я, если надо твои зубы расчленят гранитный столб, прогрызут бетон шутя, мы уже почти семья, ладно, ладно… удаляюсь – не поплачешь на плече?

Давай сделаем мы так – отведи меня в леса, там закроем мы глаза, разбредемся кто куда, только где я буду жить? Ведь к уюту прирученным нелегко продать привычку размышлять о звездном небе над тарелкой сытных щей. Потерпи еще немного. Может, завтра я умру. Ну, а если не умру, мы отметим это вместе, поутру нескройной песней и тогда ты засмеешься.

Хы-хы, хы-хы… жарко… жарко, как больно, в ножнах слова, снаружи бушует лето – любящим чувствовать это нечем лечить свое чувство, трезвое только зимою, а ныне бранящей толпою льющее потом по венам. Ватные взгляды Ракету ласково давят коленом, он заторможенно ждет, чем размотаются нити. Летите вы с ним или спите, его, ошпаренного спутавшимися лучами Ракету, не тревожит.

В мешок претензий загружая пополнение, не так-то просто скрыть свое волнение.

Долг продержаться изо всех, плевки на оголенные провода, качка несдавшихся опор, тело сшито не по форме, отряды высохших мужчин не забывают весенний гон – в топоте естественных причин мне будет не противно себя встретить Реми Мартином.

В расцвете лет. Пропадая по дороге в космос.

Ты вовремя сбежал. Она уже фактически смогла к доске побед приклеить твои фото. И написав «Добро пожаловать» у входа, крест-накрест перекрыла черный ход. Трое, четверо… многие, входя в ее пределы, считали, что им нынче повезет и нежно целовали ее руку. По-полной отдавая жизни стуку. Он доносился с левой стороны.

Ты вовремя сбежал. А то бы ты согнулся… до степени, когда бы ты и сам не смог бы опознать себя в себе. Себя того… уползшего за славою трофея и тихо заскулившего во сне.

Ты вовремя сбежал – едва твой поезд закупорил двери, оно вбежала с тигром на перрон и вслед за убегающим окном, как медленные зомби за добавкой, порхали смертоносные шипы.

Но я залег под нижней лавкой в последнее мгновенье перед бурей. Дрожащий поезд распустил оперение, подождал заполнявших вагоны, заслонил их от непогоды, получил разрешенье на выезд. На бортах лечебные грязи, на колесах наказы индусов, на посту машиниста Устин Саламандра, отгоняющий палицей трусов – его два смотрят туда, куда кадят трубы, куда шепчут губы слова тяжелее оков, протонов, нейронов и бетонных основ. Кочегаром при нем дважды бывший вожак дважды пропавших племен, он топит состав молоком, себя наполняет огнем – третий, что с ними, на три четверти бомж, но в остальном бог из богов: Бурчак отвечает за сохранность голов тех, кто слегка поотстал – они почитают друг друга и хотят, чтобы ты не мешал и не лез в их конуру, четвертый им ни к чему.

Ты… ты плохо выглядишь.

Я выгляжу самим собой. Клевали носом, выходя из дома, и возвращались ровно через год. Где были мы? Бурчак, Таран, Енот – мы не были нигде. Но, возвратившись, мы устали, как отчаянный будьдозер в сезон сравненья здания с землей. Мы взяли курс решительно иной и завтра нам опять идти беситься.

Набросив на мачту парус, щелкая тяжелыми челюстями, не прикрываясь от дождя вырванной горой, на острейшем из углов треугольного пространства вили гнезда без перил, находя в дожде лекарство от навязчивых раскатов внутривенного: «Назад!». Выбивая затхлый чад из подушек и перин, берегли, как песню, снег, понимая, что за ним обязательно придут – через годы тех минут, что пока лежат у нас. Сквозь кордоны паутин мы просовывали глаз, чтобы раздобыть еды для кормления воды и прироста наших сил, и в подледной толчее, зарывая компас в ил, мы всегда искали выход.

С монетой за щекой.

Она для уплаты перевозчику на тот берег.

Старине Харону.

Ракета не раз приглашал его выйти наружу и заночевать на гвоздях.

Звезды падали в туман на крылах большой мечты, в тлен загона нищеты заставляя свой народ опускаться на цепях, склеенных не их слюной – в назиданье беглым дням и кустарной ворожбе. Звезды раздавали дань, что копили сто веков. Из богатых закромов выудив щербатый грош, бросили его к ногам виртуозам бэк-вокала, отослав тибетских лам за закуской для бродяг. Звезды обронили меч, он воткнулся в тишину, разнеся угрюм-молву до источника времен, объявивших тихий час скотоводам и братве, закрывая жестью лаз в неушедшее вчера.

Хумпа, товарищ, Хумпа, мой друг… кистенем по подбородку, вот работа, вот отрада, супостаты маскарада сменят козырь, вот те крест! Но ты, Хумпа, не теряйся и к рассаднику невест постарайся подойти незамеченным с балконов. Там дружина фараонов затаилась и мигает – левым, правым, левым, правым – и сосед соседу травит, задевая ухо, байку о накаченном медведе, укатившем на мопеде от козельской опер-группы. Легче, Хумпа, тут порог – молодая цельность ног поважнее их веселья. И еще: твое рожденье намечается на завтра. Дотяни. Уже недолго.

Хумпа… горящие поля, беснующийся скот, медитирующий пастух.

Плодовитый, но не там, где таким пристало быть.

Избыток костей, сломавшийся задний ход, уносимая на летающей тарелке Рака Трех Королей.

Тухнущий стоп-сигнал. Он подтверждает – я не слеп.

В поисках своей принадлежности, на колизейском пастбище с упругим налетом небрежности рухнул обглоданной спичкой, растратив запасы прочности, бывшей нужнее порочности предпоследнего выпада. Ходил к далекому берегу без сусального чаянья, забывая о верности карты, зная, что только молчание поможет добраться до полюса.

Душный воздух подпиливал жилы, матросик шептал: «Пока живы, давайте рассудим монетой места в единственной шлюпке».

Он проиграл этот жребий. Наверное, молодо зелено. Или в русле стратегий ему совершенно неясных. На него наложилась вода и он остался под ней. Блюдя упокойность поста, вспоминая тот сказочный воздух – наблюдая за неаблюдателем, собирая в тетрадку все шорохи, можно прослыть здесь писателем, но заработать на пенсию большую кучки протезов у Тарана едва ли получится. Тут дело в борьбе интересов за ушедшую вверх Колокольню, и сколько ни трогать морковью свои потемневшие очи, зрение будет, как было, и все мы попремся на мыло, по правилам и без пощады.

Набирая обороты после смерти, объясняя астрономам, в чем причина, я держусь за корпус карабина и учусь рассматривать построчно животворную разнузданность природы.

Над кладбищем мифов обычные звезды читают друг другу стихи. Они далеки от гордых народов, от нервного свиста, от выигрышных лотов, от сильных и слабых сторон. Они понимают – Ракета на кон, даже отдав свою жизнь, поставит только себя. Чтобы сломить это жало, этого мало.

На деревянной лошадке он проезжает мимо тех, кто помнит. Он не любит меня, он не ценит меня, но он такая же свинья, как я.

От утра спасается, прячет свой след, он ненавидит спать, сгонять в домино его подзывают друзья – смешные, как я.

Мелом по черному он рисует апрель слегка ядовитым копьем. В конце всех витков на распродаже огня он встретит меня – когда орет ребенок, когда мухлюет время, мне хочется сознаться в ошибке того семя, что было в Том Отце основой отсутствия единства теперешних порывов с круговоротом свинства. Я обуваю ноги стеклянными лаптями и сыплю на дороги решимость без касаний.

Знак – пятьдесят метров. Два, два с четвертью шага и там. Внимая воплям Эририй, я приближаюсь к холмам, четным по сути своей, что приблизительно «раз» в счете моих перспектив, бурно просящих в запас их проводить до ворот, где все засовы поют: «кто нас попробует вскрыть, будет непрошенный шут: мы ему сдвинем часы стрелками прямо в глаза, он их позабудет вернуть в званые им пояса» – я уже вроде дошел, метры смотав в узелок, но, наступив на черту, понял, как я одинок: я возвратиться хочу к прошлым буддийским делам. Лишняя грязь замела моим всепогодным стопам прямую тропинку ко сну – в моих снах ты, Людмила, не спишь.

И я смеюсь, как молодежь, как гиены.

С лицом воина.

Не признавая правоту высыхающих рек.

Надули щеки, сидим, губами проложили рельсы. Темно, как в бензопиле. Как в Че Геваре. Катали тачки со снегом, строили форт на диване, друг друга смешили эхом, к звездам слетели шторы – да и ладно. Ведь если надо, глаза мы прикроем ушами. В зоопарке купили косточку, поливали ее молоком, будет дерево. На нем уродится империя. Без края без времени.

Наше небо. Наша земля. Наше мы. Аминь.

Я пропал, я не смог, храни мой образ внизу живота, я изысканно не смог выбрать по ранжиру вишню или сливу, под которой вспомнить что-нибудь сумею. Я сижу в колодце и, как почка, зрею – на задворках наших встреч, прибитый чувством, среди зажимающих айсбергов.

Во имя игры, что давно уже over.

Кто валяется так бестолково на безразличной дороге, которую бьют чьи-то ноги и обломки космических станций падают по воскресеньям… Людмила Белли-онэ? Возьми на добрую память мой скромный паспорт, мой честный паспорт. А если игра не совсем еще over, если осталось немного другого, что было как взрыв в половине второго в реакторе атомохода, впиши свои имена в мой щедрый паспорт, в мой честный паспорт.

Неохватность твоей натуры… она приведет тебя к приступам паранойи.

Возобновив погоню за опытом, нарушал обещанье быть роботом, не смотреть в опасную сторону, и опять найдется чем ворону прокормить участие в гонке под странным названием жизнь. В потоке спешащих на зов станка для завивки адреналина в форму ласкающих слов, вполне можно суметь потерять какой-нибудь важный предлог надежно припрятать висок от прицельного взмаха ноги чуть-чуть неслучайных людей. Огни беспробудного кризиса – я снова у ваших ворот. И я скажу без длиннот – откройте, это я.

Солидный и недовольный, обливающий зеленым чаем убийцу-дантиста Дымченко, ворующий себя у любви.

Побежавшие мурашки вздули рубашку: выстроив в ряд поражения, я им вручаю награды, шпиля на рваные латы орден «За помощь в отходе» – дрянной механизм напрягался, но, подогретый годами, он на детали распался, в каждой добив свое здравие, не вовлекая в гадание арбатскую девушку Фуру.

У усталых богов тоже бывают будни. Тогда они прячут под махеровый свитер колчан придуманных стрел и самой едкой жидкости литр имеет значение аперитива перед раздачей второго полмира под пресс электрическим лампам, работавших на солнцепеке без простите и здрасьте, обучая породистой йоге проходя проходящих прохожих. А эксперты наскальной росписи, опечатав все, что не портится, собирают с поклоном подписи за единожды правое дело с повышенным качеством трения о берлогу пружины томления, сместившей свой центр тяжести куда-то в сторону выхода. По кому же звонит этот колокол? по первому встречному? или с надежностью снайпера, взявшего в глаз твою голову? Информация сгинула в пропасть. Покончив с собою по своему.

Оставив вечер для выживших. Окружая цветами кладбище.

Когда я начинал бросок за светом мандариновых деревьев, земля была моложе. Прослойки белой кожи еще не знали тень загара, вошедшую парадным строем – как полная водою Ниагара, круша заслон податливых камней, вершит свою природу. Я начинал один. Довольно равнодушным псом, за толстым незаплеванным стеклом, что охраняет трезвые шаги, построил одноместное гнездо, и если кто-то щупал дверь, хотелось только одного – скорей бы он ушел. Но он не уходил. Он до сих пор стучится. Откуда он набрался сил?

Ракета?

Не вижу. Или он, или потомок видного военачальника Тимофея Тимофеевича Хрюкина.

Из его пупка лезет лебедь. Не вижу, слава Создателю, не вижу – мне снился мрамор, неровный гул голодных обезьян, зеленый свет тому, кому не надо и не с руки здесь просыпаться. Мне снился покоритель Чада с расколотым пенсне и незастегнутой ширинкой, ползущий неотмеченной тропинкой с задачей намотать большое эго на оглавленье надувных побед учебника начальных школ. Мне снился одичавший вол, решивший схоронить предназначенье надкусывать, не разгибаясь, жилы, таская на заполненной телеге ему ничуть не нужный скарб. Мне снился пропотевший космонавт, готовый все метать и рвать за то, что он забыл дорогу к своей единственной жене, крича: «Здесь дело не во мне, а в чертовом прокладчике путей!». Мне снились визги: «Подожди! Еще не ясно, кто был сверху. Останься и начнем определять, пока сознание не вышло погулять – оно имеет цель не возвращаться». Мне снилась моя кровь, взошедшая без права на престол, не защищавший девственный камзол и давший волю слабости. Мне снилась балаганная трава, мечтавшая саму себя скурить, но так и нашедшая предлога трудиться на себя. Мне снилась вороная чешуя, способная держать любой удар – от гарпуна, от вечности, от славы – и волхвованье суеверной бабы ей причинит лишь пользу. Мне снился аденомный ветеран проигранных войны и мира – к его несчастью он умеет помнить, как обломалась его лира, взяв мало подходящую тональность. Мне снилась ярмарка, и лица разрумяненных детей плясали только им известный танец: их не страшили взгляды кораблей, исподтишка поубиравших трапы. Мне снился позолоченный рассвет, зачем-то испугавшийся взрасти и разрешивший тихо перейти в подполье с наступленьем ночи. Мне снилась женщина. Мне снилось ее «да».

Под чарующие звуки китайской скрипки хуцинь.

Занимаясь физикой Солнца. Сверля глазами, замахиваясь руками – у тебя имеются проблемы с общением.

Кто отравился жизнью, кто никогда не знал, что каждый всплеск грома есть стук сердца Бога, а капли дождя его слезы, тот вспомнит только вопросы, к ним не прибавив ответы. И он сожжет свой розы и положит пепел на землю, где он будет крикливо седеть вместе с засвеченной тенью.

Поднявшись по карьерной лестнице.

Увлекаясь порнографическими альбомами. Из коллекции Максима Горького – камень с крестом памятник всем, кто бросил считать свои дни.

Чем обернулись они, лучше и не говорить.

Аритмия мысли, бурая мокрота, осень, как работа, предстоит во вторник. Сколько нам заплатит посвященный дворник, загребая листья вместе с нашей песней? Чем мы интересней вкрученных в закаты взглядов, вдруг узнавших мерный ход лопаты? Наступление времени без точек, лисий лай, Афина вгоняет пику Аресу…

Ниже пояса.

Я соглашаюсь на обряд лоботомии.

О, мой дублер для жизни, протекающей не тут – влитое в глотку сейчас сыграет еще свою роль. Когда одержимая боль выведет страх на позицию, это поможет создать из страшной реальности фикцию и вложит дубину в ладонь. Ты сразу уймешь эту вонь.

Она моя.

Твоя. Выйти подальше себя, будет в ту ночь не трудней попытки крушить свое «я» в пресном, безумном сейчас.

Противостоя опасности понимания. Существования – своего… бывших до меня… другого мира.

Я не с ними – моя раненая больная судьба не ходи туда, я там уже был. Под безжалостным гнетом степного огня там черствеет земля, заметая следы. Мне хотелось воды, а там был храм, битый храм, и какой-то хлам. Помоги себе сам. Лежать я бы рад, но я должен стоять и я опять… очень попробую встать.

Невозможный вариант. Ты, как и я, фолиант, рассыплемся только подуй. И нечего мне говорить: «Представится случай, блефуй» – я не поправляю волосы, разбросанные ветром.

Фотограф вялых душ плюет на объектив.

Не нас – он молодых на пленку пропускает.

Туча снесла дождь, командирский волос под серпом, как колос, спел слова войны. Завтра встанет солнце, подрастут холмы, скроется асфальтом чей-то дикий сон. Он или не он?

Он. Негнущийся Пупс. Кто вперед… кто отнюдь не желает сгореть – карамельная сеть, крестовая масть, как ни был бы мел по строенью похож на жемчужную прядь, его, братец, не трожь – он не зря столько лет, экономя на всем, собирал в себе цвет, за который умрет.

Если взять гололед, обтрясти, разболтать…

Отпасуй мне свой мяч – давай просто играть.

Молитва настенных часов, видевших стену спиной. Им ни за что не сдержать ржавого бремени рост, но разнося собой звук, они продолжают ходить – чтобы волнение сбить, метод всего лишь один.

Я… зеленая трава, белый снег.

Я… желтеющая трава, обмоченный снег. За бревнами в тиши рисуя внешний холод и опуская молот на пальцы летних дней, приятно знать, что свистом вернешь не всех коней, стремглав ушедших прочь при окрике: «Вернись!».

Ты здесь хоть обмолись, но ты не уверуешь… прожив себя с запасом.

Забив все входы разом, гораздо легче выйти.

Вклинившись в редкую очередь пришедших во всем сознаваться, мой голос умеет ломаться, ловко скрывая подмену.

Он жужжит, как пропеллер – громко, но крайне невнятно.

Им речь его непонятна.

На высоковольтных проводах сидели птицы: сидели птицы, сидели гордо. Под ними пылилась недоеденная булка в целлофановой упаковке – сука лайка рвала пленку, ела булку, ела пленку, луна везде луна, храни ее тепло, позволь себе не спать. Луна везде луна, мешай себе зевать, когда увидишь свет – ночной, но ярче дня. Луна везде луна, добудь себе огня, который тебе с ней поможет равным быть – в достижении спокойствия, в отличии от многого другого, можно дойти до конца.