Текст книги "Мутные слезы тафгаев"

Существуя в меньшем достатке, чем сборщики пустых бутылок, Филипп Осянин не может отвыкнуть от женщин – распознавая звуки на глаз. Так ему кажется.

Им овладевает упоительное забытье. Оно идет из разорванной изнутри черепной коробке.

Филипп вскрикивает и уступает.

Наслаждению? О чем вы, громовые грибы – Осянин сейчас гонится не за этим: Филиппу не проснуться запутанным в ленты Алины Кабаевой. Но он все же мужчина. И, как мужчина, Осянин размышляет о планетах.

Без претензий на небесный престол.

Временные дела… не серьезней…. мое оружие осталось прежним. Камни и кулаки – налетавшись на драконах, набегавшись с шестом и напрыгавшись в пропасть, Филипп не распухает от избытка жизнелюбия.

Инна.

Воздух наполнен голосами.

Инна.

Контуры проясняются.

Вы, Инна, в Салехарде, да? И говорите, что с ребенком?

Я не отвечу вам письмом. Мне не понять всю вашу горечь.

– Шахтеры, профессора, контрабандисты – не молчите со мной. Покажите мне, где вам больно. – Разливая по лицу лживую благость, Осянин ничего не скрывал. – Я вас пойму.

– Расскажу о луне.

– Провожу до нее.

– Опоздаю к врачу.

– Я о луне, – сказал Осянин. – На ее темной обратной стороне грустит гуманоид – он в полном дерьме.

– А мы с тобой как будто…

– Всматриваясь в работавших под твоим окном иноземцев, я ждал, когда же они закричат: «Кто мы?! Таджики! С кем мы?! С кем придется! Зачем мы?! Аллах его знает!».

Вас трое, вам муторно, вы продолжаетесь и не входите в «Союз ревнителей Пустоты»: я вас сфотографирую, но карточку не отдам – оставлю себе. Буду смотреть на нее и…

Что?!

Какие же вы извращенные люди. Плакать я буду – взирать и плакать. Только плакать. В окружении чертовой дюжины диких свечей. Держась одними объедками и не спеша в будущее.

Мое сознание довольно неважно относится к моему бытию. Пытаюсь ли я спасаться через крест? Вопрос.

Вопрос.

Спасибо за вопрос.

– Прекращай, Максим…

– Горе, горе, – протянул Стариков. – Молоденькие кобылицы… кобы, кобы, кабы… и я бы засунул, я бы…

– Я, пожалуй, прекращаю! У меня жесткая голова. Не помогает никакая подушка.

– И ты прекращаешь?

– Жить разумной жизнью. Это не вызовет чувства утраты и отведет на безопасное расстояние от падучего обелиска надежд и привязанностей. – Поставив локти на стол, Осянин принялся несильно постукивать ладонями по вискам. – Подтащит меня к Зинаиде, приподнимет до ее бобровых ресниц… Провожая меня в Москву, Зинаида пробормотала: «Я тут слышала о Канте. Он как, хороший философ?», и я ответил: «Приличный. Котируется».

– Зинаида не улыбнулась? – Заливаясь из чайника прохладной водой, Стариков скашивался на свой вывернутый до провисания карман брюк. – Неловкость исчезла только с ее утробным воплем? Такая чувственная барышня?

– Придет и твой черед любить и мучиться, – сказал, как отрезал Осянин. – Сменим тему. Назови-ка мне, Максим, три песни «Rolling Stones»

– «Satisfaction», «Brown sugar» и еще… сейчас вспомню, должен вспомнить… сейчас… «Black and white»?

– Это Майкл Джексон.

– Блядь…

Солнце натыкается на горы, ползет за Урал, выделяет не лишенным своебразной глубины неудачникам сытные пайки копченого неба.

Россия большая. Всегда можно уйти в лес.

В населенных пунктах крепко засел неприятель, в непролазной чащобе воздух им не рассекается; голуби, фугасы, фугасы в форме голубей, пересыхающее нутро, изысканная дремотность – его нож у моего глаза. Если я ничтожество, то я пропал.

Он хуже Сент-Экзюпери, но лучше Чикатило.

Выпей. Не откажусь.

Пей. Наливайте.

Ледяное пиво не доходит до плавящихся мозгов. Теряется. Ускользает по телу вниз.

Я узнал в вас ратоборца-маргинала Добронрава Козопаевича Шмонса.

Выпей еще.

Полюбилась ты мне, чухоночка!

Пей и долбайся, пока не отключишься!

Радость-то какая, радость – нет? Вас нет? Вас нет, а я есть?

Нет. В этом случае, нет. Не радость.

– Толстые жуки, независимые комментаторы Библии, трава по шею. – Максим опасливо отдышался. – Высокая трава. Или он коротышка. Всеми силами противостоящий заговору дьявольских сил.

– Коротышка Хуадук? – осведомился Осянин.

– Не актуально.

– Зацепило же тебя… Уже великаны?

– Присущая мне манера глотания соплей ничем не отличается от обычной. – Поскрипывая стулом, Максим не желал обогощать Осянина ассирийской легендой о шести братьях-педерастах и поверженном божестве войны. – Чтобы вылезти из петли, в нее не обязательно залезать.

– Купаясь со стадом коров и в Пахре, и в Десне.

– Не охотясь на них! – восклинул Максим.

– Котлеты не мычали?

– Меня не угнетает прозаизм моих нервных расстройств. – Максим самодовольно похлопал себя по ляжкам. – Физическая боль не оставляет выбора. Душевная оставляет.

– Муха… На кактусе муха.

– Незнакомая. – Стариков внимательно присмотрелся. – Раньше не видел. – Максим Стариков сложил в рупор ладони. – Подай назад, муха!

– Не слышит, – промолвил Осянин.

– А как сидит…

– Сохраняя внутренне достоинство.

– Благородно перенося тяготы жизни – чудесный пример того, к чему я стремлюсь. Высший пилотаж.

Остановись, мгновение. Ты не прекрасно, но остановись. Дай подумать. В взвинченной пассивности ожидания чего-нибудь светлого осознавая, что обо мне никто не вспомнит многие миллиарды лет – представив себе бьющегося в истерике Станиславского, ошалело кричащего репетирующей паре: «не верю! Ни тебе, ни ей! Ни кассиру, ни администратору, ни себе самому! Никому не верю!»; Константин Сергеевич на излете желания, Филипп Осянин с надрывом за столом, расшифровщикам пифагорейских пентаграмм их не раскусить.

Хорошие новости. Медведь задрал еще одного охотника.

Побродив под слабыми звездами, призраки вернулись домой.

Я встретился с ними в пути.

Они поручили моим заботам грязную, потную, волосатую женщину.

Прислоняя ее к сосне, я не думал как мне ей, куда мне ей, к ее лицу приливала не только кровь; из-под задранного до плеч платья вылетали окосевшие светлячки. Брови ходили, губы стояли.

Она умела жить.

– Что…

– Кому что, Филипп, – проворчал Стариков.

– Что омрачило твой взор, о Максим? – осведомился Осянин. – С кем ты стекал по разогнавшейся воде? Чьи крылья накрывали тебя в предвечном бреду? Однокомнатная квартира, кровать от стены до стены, и вам ничего не остается, кроме как весь день…

– Не было такого!

– Было. Корежило. Ты покрошил в молоко серую булку, твой верный конь повесил уши, ваши ролевые модели не поддались значительным изменениям. – Не будучи уверенным в качестве своего мышления, Осянин не стал ни на чем настаивать. – Припадков в последнее время не случалось?

– Уймись…

– Покидаемся? – спросил Филипп. – Гирями, Максим?

– Наклонение, килевание, кренование…

– Охренение.

– Попал! Уяснил… Поделился.

Собеседование с новорожденными волками, безустанная гребля на привязанной лодке, вырванные ноги, проседающие фундаменты, булькающие кислоты, что вам с меня? кто мне вы? все вопросы будут улажены огнем, плотный горящий ураган выметет и выжжет пыль, поставив жирную точку на залитой водкой странице бессонной ночи; сифилис, телевизоры, окурки, ризы исчезнут без следа.

Отшельники взревут пароходным гудком.

Занятия в музыкальной школе перенесут в иные миры.

Нивы прилягут. Комбайны успокоятся.

Антарктида утечет.

– Как я когда-то, как ты когда-то, мы поочередно набивали ноздри на ступеньках закрытой то ли ремонт, то ли насовсем библиотеки, мирно улыбаясь впередсмотрящим паникерам и прыщавым обольстительницам…

– Я задумался, Филипп, – сказал Стариков.

– Умри, приди, умри, приди – меня зовут.

– Иди. Иди.

– Выгоняешь, да? – спросил Осянин. – Знаешь, что мне негде бросить вещмешок и указываешь на дверь? На входную. На закрытую снаружи.

– А кто ее…

– Отдерни руку. Не трогай тайну. – Осянин расслабленно откинулся на спинку стула. – Придерживай шляпу. Ветер дует.

– Ни шляпы, ни ветра, – пробормотал Стариков.

– Вот видишь.

– Обыватель считал безумцем Сезанна, Сезанн считал безумцем Ван Гога, тот считал безумцем обывателя – его мнение представляется мне наименее неверным.

– Полность присоединяюсь, – сказал Осянин. – Киваю и остаюсь.

Филипп Осянин очень далек от народа, народ крайне близок к нему – кольцо сжимается.

Факельное шествие вольнодумных гомосеков, прижимающиеся друг к другу от страха натуралы, заваленный множеством беспорядочно разбросанных паззлов кофейный столик.

Хозяин и Творец переходит на ртутные наливки.

Если к гробу прибить табличку «Не беспокоить», в него все равно попробуют прорваться внешние ползуны.

Любовь не бездействует. Распиливает деревянной пилой.

Она сопряжена с изменой, как крушение корабля с нескрываемым смущением уплывающего на спасительном круге капитана.

Следуйте за мной, милая Инна, и я, обрубая по частям хвост вашей кометы, проведу вас к финишу самой короткой дорогой.

Обратив внимание на катающихся в росе старцев, вы вырветесь из лап снедающей вас печали.

Запомните, чудесная Инна: плохо держаться на ногах – неосущестимая мечта тех, у кого их нет.

– Не у всех же они есть, – промолвил Стариков, – не у всех… о чем речь? о чем базар?… они не у всех…

– Они?

– Ноги.

– Йо, Максим! – крикнул Осянин. – Ты прочитал мои мысли!

– Я не хотел.

– Ты слушал Собинова, и у тебя от восхищения отнялись ноги? Об этом речь? – Филипп Осянин сопереживал, он осуществлял трансперсональные выплески. – Твоя речь об этом?

– По ним били розгами, на них сажали пчел…

– Как жаль! Какая честь огрызаться на жизнь, имея все необходимое… Романс спеть?

– Щипцами тебя за кадык, отвертку тебе меж ягодиц…

– Он называется «Кривой и быль», – сказал Осянин.

– Где же был ты?! – проорал Стариков. – Где же ты был, мой разум, когда я разрешил пожить у себя данному чу… му… чуму… чуваку-мудаку….

– У них отсутствуют ноги, у тебя…

– Разум! А я и не спорю. – Подав правой рукой непонятный, по-видимому магический знак, Стариков не счел нужным разъяснять его суть. – Подумаешь, удивил.

Расправленные плечи, шипящий смех, в ком выходы? в чем входы? родители зачали мою плоть при дневном свете – пресытившись березовым соком и употребив великолепно пошедший вермут. Разойдясь по своим углам, они почувствовали себя так, словно бы ничего этого не было.

Принеся меня из роддома, мама сказала: «Он наш. Мы научим его играть на пианино, запишем в секцию дзюдо, купим животное».

Отец спросил: «Наподобие гориллы? Для спаррингов?»; они суетились, они ждали гостей, я обмочился, я обосрался, гости пришли, гостям у нас не понравилось.

Вина лежала на мне.

Сирень стояла в цвету.

– Родившись, я долго молчал, – промолвил Максим. – Дышал, осматривался, думал. Потом заплакал – на руках у хмуро улыбающейся акушерки. Пропустив через сердце всю сложность предстоящего мне пути. – Стариков рассеянно потянулся за сигаретой. – Но отчаиваться нельзя. Неразумно. Как когда-то утверждал я сам: «Не беда. Сусанин выведет».

– Ему просто, – кивнул Осянин.

– Иван впереди… я в надвинутом капюшоне. По косогорам, по подгнившим мосткам, любезно раскланиваясь с высовывающимися отовсюду врагами.

– Для зайца или енота ты – крупный хищник.

– Оргазм – это все! – воскликнул Максим.

– Для енота, для стрекозы…

– Для человека.

– Не для меня, Максим, – вздохнул Осянин. – Не для меня, мой юный друг – общество снисходительно к ошибкам Аристотеля, но не к совершаемым мной…

– Про тебя никто и не говорит.

– И не надо. – Осянин насупленно отвернулся. – Недостающие зубы не вставлены, сатори не достигнуто, открываемым звездам мою фамилию не дают – пинай меня. Топчи! Как миролюбивого индивида, которому не повезло стать свирепым мастеров восточных единоборств. У тебя видеомагнитофон есть?

– Ну.

– А Брюс Ли?

– Был, – сказал Максим. – Был и он.

– Но ты, – полушепотом посетовал Осянин, – затер его президенским посланием федера…

– Им! Простодушный китаец не выдержал конкуренции.

Деревья из света, козлы из чугуна, апатичный ворон чешет голову и покачивает широкой грудью – суета не знает усталости. Да, меня купили.

Да, корпорации.

Да, задаром.

Не угостите шашлыком? Не позволите отыметь вашу даму? мой дух впрямую зависит от тела, коньки и запалы укладываются в перевязанный бичевкой чемодан – ее развязал… открыл его пасть, недоверчиво уставился в зеркало: нас двое. Мы сплоченны.

Что-то еще можно поправить.

Закрашивая бумагу – зеленым и синим, кабанами и генералами: они не защитят. От крадущейся подворотнями банды снежных людей-извращенцев.

В их карме я вижу плюсы. Придавливаю мысли к костям, прорываюсь наружу хмурым взглядом, приникаю к полутораметровой талии ободранного дуба.

Здравствуйте, здравствуйте.

Привет и тебе, Елизавета. Сначала в постель, потом за шампанское? Это нарушение процедуры. К тому же я не уверен, что после нашей возни у нас появится повод его пить.

У нас. У меня и у тебя. Я не о себе и о нем – не обо мне. Не будем о нем.

Он утих.

Ему не до нас.

– С ней, – пробормотал Максим, – не расслабишься, с самим собой не замолчишь – я дико рос. Я, как все.

– И я, Максим, как все. Как другие все.

– Кот-казак?

– От совершенства мне не скрыться.

– Тебя подгоняют. Но не прибавить, а сойти с дистанции. – Почувствовав к Осянину приязненную жалость, Стариков не доверился своему чувству. – Слушай меня, Филипп, и запоминай. Хотя бы слушай.

– Слушаю. – Осянин тревожно напрягся. – Внимаю.

– Мне бы не хотелось повторения, но из-за моего стола уже некогда увозили в психиатрическую больницу.

Осянина не полюбят, ему не заплатят, его не позовут в коммуну масонских псов: он на это положит. Снимет очки, вляпается в мед – выслеживая полуночную выпь. Ухитряясь меньше, чем за час, покрыться чириями. Взболтав ворочавшеяся в затылке вдохновение вне общества человека. Помимо себя, Осянина.

И кого-то в нем. Заставшего Старикова врасплох – не воплем, не пролитием в ухо пакета кефира или кипрского вина: мандариновой отрыжкой.

Лицо Максима – фотография. Оно неподвижно.

– Стыдно, Осянин, – сказал Максим. – Ты опускаешься все ниже и ниже. Подобно рассыпающемуся волейболисту, честно сказавшего на пресс-конференции: «Раньше моего появления на площадке ждали свои болельщики. Теперь чужие». – Стариков натужно усмехнулся. – От тебя пахнет потом. И каким-то не мужским.

– Такого я от тебя…

– Обоняние меня никогда не подводило.

– Я же к людям… я к ним… сейчас же передо мной…

– К людям чревато выходить столь невменяемым. Протягивая мачете и просительно говоря: «не наваливайте на мою могилу излишек земли, я хочу видеть оттуда Сириус» – какое-то время я тебя в будущее сопровожу, но затем не зови. Не ори. Не откликнусь.

– Живя в истине, я мог попытаться тебе ее передать, закидать и подкормить тебя гнилыми грушами…

– Смотрящих в корень мудозвонов было в достатке и до нас с тобой. – Взглянув в окно, Максим зажмурился на луну, как на солнце. – Переварил? Зафиксировал в уме?

– Да. Да… Покойся с миром, разум!

– Сигай и весели, корабельный шимпанзе!

Еще одна ночь на кладбище, еще один выпитый там ящик пива – отступление. Переливчатость памяти.

Она мистифицирует и рвется к невозможному.

На листьях подрагивают надувшиеся капли. За раскачивающейся оградой вылезают на поверхность черви подземных труб. Филипп Осянин не трясет пальцем и не порхает перед Максимом Стариковым полинявшей раздавшейся бабочкой; он ведет с ним бессловесные споры могучими взглядами. Вчера, сегодня, старые привязанности не отпускают, рыбы по морю, птицы по небу, мы туда же. Задом наперед на уравновешанной лошади.

Беготня звезд, плавный покой, выглядывающие из травы дикобразы.

Отрывающиеся тромбы.

Пар из ноздрей. Насыщенный?

Ущемленный. Не подтверждающий минутного возврата небытия.

– Ее уста…

– Ты о ком, Филипп?

– О ней, – сказал Осянин. – Грустные глаза, согбенный стан, в руках телевизионная программа – ее уста касались жабы.

– Тебя, что ли? – Максим иронично скривился. – Прочь о земли, прочь от любви?

– Она заслужила меня, как медаль за спасение утопающих. Когда же Антонина узнала, что я вхожу в касту певцов и музыкантов…

– Наваждение! – воскликнул Максим.

– Оно зажало между двумя трамваями, – пробормотал Филипп.

– Я в восторге, Осянин. Вымазываюсь в ванильном желе и завидую твоему взлету. Ты непостижим в своем маразме.

Идут погоды зимние. Лето, тепло…

Без продыха идут. Лето, теннис, полосы, рябь, помехи: «отличная игра, Максим. Жалко мячика не видно»; в кастрюлю не лезет куриная голень. Нам, запускавшим змея в самую суть вещей, ее размеры неподконтрольны: она нам не дается. Можно по яблоку.

По целому? Неплохо. Не вылезая из одного и того же окопа – на отшибе, в тылу.

Что из этого явствует? Ночь без остановки. Я и ты.

Мне нужно все мое.

И женщину.

Смеюсь в кулак… наслаиваюсь на электрическое гудение: им бы кого-нибудь поздоровей и помордастей.

Общество не спасти, безысходная тоска переходна, раствор адреналина не прибавляет надежды. Дьявол всем предоставляет шанс.

Бормочи, кирасир. Обращай свой взор на носителей дзэна.

– Я смертен, смертен, – пробормотал Филипп, – я смертен…

– Правильно, Осянин, все правильно, в основе твоего существа лежит страх исчезнуть. Пропасть. Раствориться. На земле голова, в ней вороное перо.

– Тигрондоид…

– Его живот свисает до земли, – сказал Максим.

– На ней голова!

– В ее волосах вороное перо. – Стариков одобрительно кивнул. – По гороскопу сегодня более удачливы мужчины. В первую очередь из Томска – всеми клетками опускающиеся в Пустоту.

– С амбициозной нелепостью самоопределения… Ложись, Максим! Я выжгу у тебя на спине клеймо добродетели! Нанесу его массу паяльником! – Воздев глаза к тускло мерцающей люстре, Осянин на несколько секунд впал в задумчивость. – В моем сознании что-то собирается. Прет со всех направлений. Как только разольется по формочкам слов, я скажу.

– Не будешь томить.

– Тише… не отвлекай… похоже, серьезно гнет…

Филипп Осянин – русский, его национальная принадлежность закономерна, наваливающиеся на него приступы удушья пока еще допускают компромиссы, клянусь… не рекомендуется, но клянусь… клянусь оставаться натуралом, для смены обстановки крайностью станет смена пола, ни за что… ни при каких условиях. Кто бы ни соглашался оплатить мои расходы, убеждая меня в резонности поступка: ищите другого, озверевшие духи! покиньте штаны, жестокие крабы…

– Нечто вызрело? – спросил Максим. – Дозрело до оглашения?

– Они вцепились… их хватка надежна… духи, крабы… вши – ваши. Высшая реальность. Выжженный ум. Высосанная грудь кислого молока. Кто-то из них… из нас…

– Из нас.

– Да-с…

– Кто-то из нас определенно помешан, – вздохнул Максим.

– За тобой я слежу! Хорошие люди мне это зачтут! – Осянин грозно закатал рукава. – Схватишься за пистолет – брошусь и разорву!

– У меня нет пистолета, – промолвил Максим.

– Ну, смотри. Не вздумай меня обмануть.

Фонтан кита, топчущееся на месте солнце, утерянный в его огне берег – Осянин удаляется от берега. Отталкивая ногами искусанного обезьянами Чарли Чаплина, заныривая до водорослей и превращаясь в подводника-наблюдателя; осведомленность тревожит средствами ее выражения, поставленный к стенке маршал Ней залезает по ней в дождливое небо: по ней, по пальме, по стене, по въевшемуся в сумерки маяку; вставая на рассвете посреди тела, Филипп Осянин обнаруживает себя в ненасытной пучине, разыгрывает перед рыбами бурную мимическую сцену, видит синяки на запястье – кто-то от чего-то удерживал. Делал все возможное, чтобы Осянин, споткнувшись, не упал. Захлебнувшись, не сдался.

Покачивал ботинком, хрустел огурцом.

Ботинок слетел, огурец оттягивает плавки. Бультерьер лает на белку.

Но он ее не достанет.

Он идиот.

– На суше собака, на одной с ней суше белка, на суше не просматривается действительная острота переживаний, и я на песчаном… – Замолчав на полуслове, Осянин не без позы предался самодостаточному отрешению. – Я молчу, молчу… не злюсь, не злюсь… со мной Теренций, Уммон, Родригес де Триан…

– Кто? – спросил Максим.

– Он первым увидел Америку, – ответил Филипп.

– Вот враг…

– Мне бы тоже хотелось, чтобы Колумб проплыл мимо. Но как сложилось, так и сложилось… Шурша по мостовой вместе с листьями, я подкреплял откровения флягой вина и замыкал внутренние провода на покой. Вдыхал, затягивался, сигарета уменьшалась вслед за здоровьем – я курил обычные. С табаком.

– Курил и курил, – безразлично проворчал Максим.

– Как сложилось, так и сложилось?

– Во рту полно дыма, в ушах тормозят самосвалы, глаза смотрят, куда скажут – на Родину. На гуляющих с мамами детей. На достающую до окна березу. На счастливых уток. На одуваны.

Красота – где? Непонимание – тут. Ржащий мир глотает слезы – подспудно. Беспрерывно.

Разлученные с рассудком переселенцы получают шваброй от деревенских сожительниц. Рассыпают над бензиновой заводью коробки горящих спичек, воздают должное историческому Будде, проводят друзей на Восток. Поворачиваясь задом к брыкающемуся урагану.

Он подталкивает. Втыкает лицом в сугроб.

Вылезти… надо, срочно, честолюбиво, под прикрытием использованного света: без ошибок. Ведя, подводя себя к лифту, радушно поприветствовав женщину с ребенком.

Зайдя первым.

«Вы поедете?».

«Мы ждем папу».

«Сергея Огребади? Пацифиста-крепыша?»

«Вы давайте… не задерживайтесь… удачи».

Искрящиеся кристаллы гормонов. Выворот чакр, черная кошка со светлыми щеками, через коридорную дверь раздаются шумы мягких падений.

Разве не чудо – нажал на кнопку и поет Билли Холидей?

На кнопку лифта?

А как же иначе. Само собой. Скользят пейзажи, темнеет горизонт, улыбается клинический Я. В контакте с картавым марсианином Флюдом. Плетя занятные небылицы о сплетающихся насмерть телах.

Отпущенного мне времени оказалось больше, чем я планировал.

– Дождь, – промолвил Осянин. – Дождь… Дождь?

– Одна попавшая в рот…

– Полный дыма.

– … одна капля еще не говорит о дожде. Мало ли откуда она взялась. Да и капля ли она.

– О худшем, Максим, я…

– Песни спеты, омлеты сожжены, икэбаны составлены. – Максим Стариков импульсивно потянулся к банке с оливками. – Нам нехорошо.

– Нечего возразить…

– Но не скучно. Не то что кактусу. Вот ему скучно – с нами, Филипп. Смотрящи… щи… щи…

– Выговаривай!

– Смотрящимися побежденными. – Окинув создавшуюся обстановку подрагивающим мужским глазом, Максим не сумел определиться, кому же именно он прицелился локтем в солнечное сплетение: Осянину или кактусу – Не то что он, Филипп… он – кактус?!

– На нем опять муха.

– Вижу, – промолвил Максим.

– Она уже вспотела, а я был холоден, как гниль… Она. Просившая посветить зеркальцем ей во влагалище… Не муха – не психуй!

Максим Стариков выдержит. «Я словно бы съел авокадо, полный ос». Ночь уйдет. «Осторожно, до свидания» – у нее есть дела и в других концах Земли.

Вечная смерть ежесекундно прерывается все новыми и новыми жизнями, насидевшиеся у подъезда мудрые старики-алкоголики спят по домам, копят Силу, имеют двойное гражданство ада и рая – они есть. Им быть. Заключительным звеньям эволюционного развития. Проспиртованным последователям Адама, не разозлившегося и не откусившего голову смущавшему его змею. Ты бы….

Я бы…

Да не попрут ногами твою звезду.

Мое почтение верующим людям. Игорю Степановичу, Николаю Леонидовичу, Александру Никифоровичу «Подкидному» – растреляв в вас всю обойму, право последней пули я оставлю себе.

– Я легок, я парю – оп-оп. Оп-оп. – Посмотрев на Максима Старикова, Филипп Осянин с отвращением подумал о себе со стороны. – Моя молитва до кого-то доходит. Куда-то… Вероятно, до соседних квартир.

– Денег на билет не дам. До аэропорта провожу. Скучать не буду. – Максим живописно поморщился. – Сравака.

– Я?!

– Ученик Будды.

– Сравака – это ученик…

– Будды. Ход посетившей меня мысли, по-моему, совершенно нормален. Но если иностранцы увидят у нас улыбающееся и при этом не дебильное лицо, оно не будет моим.

– Меняясь мгновение за мгновением, изменяясь с любым из них, мы остаемся неизменными, – проворчал Осянни.

– Прописные истины.

– Нравственный выбор сделан. – Расстегнув брюки, Осянин оттянул резинку трусов, проверяя все ли у него на месте. – М-да… Сегодня живы, завтра как пойдет.

Удалиться… не смотреть – Филипп Осянин перебирает с необдуманными шагами, голые ступни Максима прилипают к линолеуму, издавая злой повторяющийся звук; с носка на пятку, с пятки в коридор – муха за ним. Он в комнату, она, не снижая активности, вьется следом, Максим Стариков в ванну – трогать и чистить зубы – муха, как привязанная. Выше и левее.

Я зашла к вам потанцевать.

Вы ошиблись дверью.

Не здесь? Кастраты с выпирающими кадыками не здесь?

Не к нам.

Тогда скажите, как долететь до метро.

Летите прямо, потом направо, потом снова прямо, потом назад…

Ты философ?

Дым изо рта, огонь не оттуда.

Я заметила.

Тебе не показалось. Помнишь, некто пел «Наполним небо добротой» – насытим разум кислотой и наполним… выступая посильными телохранителями собак, ворон, цветов – под свист невидимых мечей. Вперившись глазами…

Ими. С обоих стволов – в рекламу пельменей. Отслеживая кадры, прислушиваясь к перечислению: веселый, смеющийся мужчина – Миша. Водитель. Симпатичная, элегантная женщина – Нина. Бухгалтер. Избитый, заплывший семьянин – Костя Цзю. Бывший чемпион мира по боксу.

– Присаживайся, Максим, – промолвил Осянин. – Ты пришел?… Пришел, присаживайся. Еще нет?… Передо мной не ты? Легкая пища успокоить воображение не помогает? Я легок…

– И паришь, – процедил Стариков.

– Легко…

– Жизнь легка. Смерть легка. Так пишется Африка.

– Ты! – вскричал Филипп. – Конечно, ты… Все это неутешительно. На голове зашевелились волосы, в ногах образовалась вязкая каша. Кровоточащее сердце заскакало цирковым тараканом… Пожалуй, мне удалось выбиться из общего ряда великих людей.

– Сверх пределов…

– Любовь, – сказал Осянин.

– Она вдохновляет.

– Увязнуть в ней – йе-ее! Не торопиться засыпать! – Филипп Осянин великодушно указал Старикову на его стул. – О партнере для секса следует думать заранее.

– Обо мне в подобном ракурсе….

– Рыцарь стремится умереть в бою, – важно его перебил Осянин. – Да, Максим. Да, я не о себе. Я не обладаю даром довольствоваться мужчинами и не готовлюсь к пьянке активированным углем: язык бессилен выразить всю неприемлемость… для меня… меня… Инна – тощие груди. Пользоваться ею моим исключительным правом отнюдь не было.

Чешется спина, намечается кризис общения, через три стены брякает фортепиано: возможно, ближе.

Максим прислушивается. Подозревает присутствие духов. Стоит под взглядом Осянина, как на трибуне.

Он – часть нации, и у него наличествует часть ее менталитета.

Никак не концентрируясь на пополнении прозаичных жизненных сил, мозг влечет к нерожденным высотам и сбивает настройки циклических реакций; унесли на носилках, на них же принесли обратно, теплый ветер открыл свидетельство о смерти, ключевая вода нанесла в него прозрачные записи, окликнутая дама выбегает на балкон, едва не переваливаясь через поручни. Колеса ее велосипеда целиком состоят из скрученного огня.

Соскребая с тарелки виноградные косточки, она мечтала приобрести орангутанга – чтобы он уделял внимание только ей. Женщине. Мужчина – женщине.

Абстрактно ему хочется. Но увидев конкретно ее… отпои меня целительными растворами, откорми меня мясом оборотня; сигаретный дым в копне солнечных лучей, социально значимая гнида в бронированном авто, Голоса повелевают мне тебя не убивать.

В заросшем папоротником овраге рыдает запуганная лебедем гагара. Где гусли? несите их сюда, я поиграю и постараюсь ее развеселить; если я позволю свободно течь своим мыслям, они непременно выйдут на какую-нибудь жуть.

– Под одеялом, – промолвил Максим, – под птичьим крылом, у вас здесь уютно, я касаюсь языком легких перышек, под мышкой у вас не воняет, у вас, у птиц, у гагар… У гагар.

– Языком? – спросил Осянин.

– Язык бессилен выразить…

– Не повторяй за мной всякий вздор! – Осянин гневно вскочил. – Посягательств на мое честное имя я не допущу! Чем бы ты ни прикрывался, я чувствую подвох за версту!

– Ты в аффектации, – процедил Максим. – Это ясно, как день. Я глубоко вдохну и расслаблюсь – для контраста.

– Ощущение полета, оно пропало…

– Хотя бы немножко возбудился?

Осянин промолчал. Испытал затруднение с однозначным ответом. Филипп нуждается в сексе – этого требуют его принципы.

Толстая. Красная. Плоская старуха без лифчика: такие сны не забываются. Филипп Осянин эмоционален и напряжен.

Его задели за живое.

Устать от жизни, мой дорогой Ерофей Афинский, еще недостаточно для того, чтобы от нее избавиться.

Ты позорен и глуп.

Я эмоционален и напряжен…

На нечеткий сигнал светофора – смело, нахрапом, ура. Знаю, не будет позора, если случится беда.

Мне страшно. Мне страшно. Мне все равно.

Заслонивший от ветра шею, припертый к ноге закипающего слона – я занят разработкой своей темы.

Насильно успокоенные нервы, непроизвольное возвращение к истокам, ночью сижу со светом, утром сплю с повязкой на глазах, корни подкопаны, шоссе забито, волосы редеют насовсем. Я изображу спокойное море, вы выразите немое восхищение и проявите сентиментальную терпимость, начнете пережевывать мои пальцы и их оторвете…

Ты, братец, обкуренный.

Нет! Я, братец, невыспавшийся. Тормоза кричат, как ребенок, из-за шторы раздается негромкое чавканье, Господь уже определил стартовый состав. Не вкапываясь в узкочеловеческое, я смотрел в «Книгу перемен» – на Инну, в книгу… на нее, на Инну: тем же полубезумным взором. По мне, наверное, видно, что деньги для меня не главное.

– Основатель Зеленой пустыни Мартиниан…

– Что с ним? – обеспокоенно спросил Стариков.

– Я лишь порой воспринимаю его видения адекватно.

– Тогда что с тобой? – Удивив Осянина укоризненной гримасой, Максим Стариков постучал костяшками пальцев по неподдавшейся стене. – Устроим проверку, Филипп. Прорежем молнией.

– Валяй, – кивнул Осянин.

– Я буду называть тебе существа, а ты попробуешь поделиться со мной своими знаниями или предположениями, говоря мне, прямо мне, говоря прямо и мне, что они символизируют. – Стариков сосредоченно затянулся. – Агнец.

– Искупление, – ответил Осянин. – Без сомнений.

– Павлин.

– Воскресение.

– Феникс.

– Бессмертие. Кажется…

– Скунс.

– Моя жизнь… Доволен?

Кому не вырваться из тумана ужасающих сердечных влечений? чего не досчитается залезший на взбесившегося овцебыка? подходит пора испытаний, приходит, приносится старость, налетающий с реки гул трясинных кровососов попеременно зажигает в голове блеклые лампочки: перед постелью.

Снял пиждак и жилетку, брюки и рубашку, жилетку потом надел.

Диабетик, упрямец, сэлфмэйдмэн.

Семен «Ракета».

Одну он сможет. И неоднократно.

– Когда ни снега, ни дождя, у меня, Максим, тоже ничего не идет… не выходит… Наберем?

– Семену? Ни к чему. – Старикова передернуло. – А как ты с ним познакомился? Женщина, баскетбол? Общий поставщик?

– Я брал у него уроки игры на бубне.