Текст книги "Мутные слезы тафгаев"

Второй раз я не предлагаю меня извинить – возбуждаясь без продыха на мысли, застревая между трупами джигитов, из штанов торчит голова, никаких мыслей в часы медитации, основа основ.

Ты не хочешь мне признаться, кто украл меня у грез.

Постарайся не зазнаться, когда я всплакну, как пес.

– Твоя Елизавета, – спросил Осянин, – от кого-нибудь спасалась? На нее напали и она старалась держаться подальше от тебя? Нет, нет, это чересчур несправедливо… К тебе.

– В чьей библиотеке и Лисий, и Лукан.

– Отнюдь не прямо, но ты умеешь вбить гвоздь. Перебеситься, не испробовав всего… А Елизавета? Что вынудило ее заставить тебя понервничать?

– Я даже не выпил чашечки мокко, – промолвил Стариков.

– Ох, – сочувственно протянул Осянин.

– Так-то.

– Ну, и?

– Выйдя из лифта, Лиза обратила внимание, что мой газетный ящик ломает некий мальчишка – она за ним и рванула. Спугнув его нецензурным криком… Ты в курсе, как это бывает.

Стариков, Максим, обособившаяся беднота, ему бы побродяжить в местах распространения суахили и свернуться калачиком на тающих снегах Килиманджаро – все непостоянство шампанского в его пузырьках. Бестрепетный вуайеризм, тягостная онанофобия, при перелистывании Международной Красной книги Максима бил жуткий озноб; двадцать шестого апреля 2003 года он заехал на Волгоградский проспект к своей маме, и при расставании она указала Старикову на здоровенную баклаху, сердечно сказав: «в ней, сынок, святая вода, забери ее себе и попользуй для улучшения всего, что в тебе – заканчивай, Максим, облегчать душу в обществе дружбы и сотрудничества с Непалом: не наше там все… ни пяди земли этим безбожникам!».

Неряшливо застеленная постель, ощетинившиеся на стене образа, тому поклон, тому два – и тебе, Николай, как же без тебя, куда же; в баклахе если и не двадцать литров, то больше – благодарствую, мама, но я ее не возьму, ты на меня не обижайся, я…».

«Чего, ты?! Забирай и покончим с отговорками! Я же эту святую воду крохотными бутылочками из церкви носила – для тебя, непутевого, хранила, накапливала, а ты вот гребаешь… не хорошо, сынок, ты себя ведешь! Погано!».

«Возможно, возможно…».

«А щенок? Ты про него еще не запамятовал? Сам подобрал, но и пяти дней гуляний и кормежки не выдержал: мне перепоручил. Думаешь, мне с ним легко? Он же уже не кукленочек – откормился, волчара, задобрел».

«Что ж…».

«Да ничего ж! Он меня во дворе так тянет, что я падаю аккурат трижды за двадцать минут – не ты ли мне говорил, чтобы я его с поводка не отпускала? Опасаясь его предпочтения вновь выбрать вольную жизнь!».

«Я, мама».

«Естественно, ты!».

«Сознаюсь и уничижаюсь».

«И близко не догадываясь, как мне затруднительно с ним идти… Имея целью сгладить при падениях боль, я потратилась в спортивном магазине на наколенники! налокотники! Одеваю их!».

«Не намекай мне, мама, на хоккей…».

«Что-то личное?».

«Более чем… Не пытай меня, оставь – я не намерен развивать данную тему».

Надышавшись звездной пылью, не сверяясь с фазами луны, слабая координация движений, изводящийся от невнимания киоскер Иван Т. «Конкистадор», высшее образование продлевает человеческую жизнь на десять лет, Максим Стариков раздраженно тащит к трамваю баклаху со святой водой – выливать, вероятно, грех, но отпивать, отхлебывать, в этом нет ничего предосудительного; прибывая в Максиме, она убывает из баклахи, переть которую ощутимо легче, чем минуту назад – еще… остановиться и еще, приложиться к широкому горлышку и не пойти на конфликт с черным ангелом Сау Дзуаром… не лечь в одной пещере с преподобными отцами – обрывочное плебейство, худые икры подкопщиков Святости, Максима Старикова не обуревает ничего дельное, он ищет свой путь на Благородную Гору Цвета Меди, не пикируя на обсосанный рог Золотого Тельца – не осилив множества сакральных манускриптов. Отложив в долгий ящик жалобы на судьбу.

– Тебя, Филипп…

– Меня, о, меня…

– Я бы носил на острие копья – целый день. Не отнимая у себя собственной экзистенции – вдохнув закись азота? в истерической лихорадке?

– Не задвигай это в бессознательное, – посоветовал Осянин.

– Сначала, – пробормотал Максим, – я отважусь подвести к надлежащему окончанию вновь проснувшийся у меня аппетит. К Елизавете Семеновой. Немедленно… Лиза, Лизонька – ну-ка, ну-ка, что за маленькая… сука? Какая сука – мышка! Ты бы слышал, как она запевала русскую народную песню «Прощай, радость»… Испытав на своем веку немало ужаса и научив меня карецце.

– Хмм.

– М-да.

– Чему? – осведомился Осянин.

– Редчайшему типу полового акта, когда ты в нее вводишь и просто в ней держишь – не дергаясь. Не совершая никаких поступательных колебаний. Ставка лишь на духовность и обмен энергии.

– Немаловажные аспекты… А как же оргазм?

– Никак. Не подразумевается.

Дымно, мерзко, стареем, не понимаем, степень умаления морального облика определяет весь последующий секс.

Углубленное постижение дантового туризма, особняки за сто тридцать миллионов долларов, умирающие от холода солдаты, день Европы в Москве – моей, твоей, растирающей стопы толченым стеклом, не присягнувшей голосу разума, я нужен тебе про запас? покорив тебя, я признаю себя побежденным? гибель богов отнюдь не навсегда?…

– Погружаясь на эскалаторе в ваше метро, – сказал Осянин, – я соприкоснулся глазами с большим плакатом. На нем одетая в униформу девушка – сама по внешним признакам полная дура, а советует, как идиотам: «Стойте справа, проходите слева». В Томске у меня была одна наподобие… Почти была – я тяжело дышал, лез к ней под юбку, настаивал, но она сжала колени и не выпускает мою руку… что такое? прекращай, унимайся… я рвусь ее выдернуть, и мне это не удается: пока она меня не отпустила, я сделал с полсотни рывков и попыток, чтобы от нее отвязаться… «Так налетают быки, так погибают мужи» – ни слова сейчас не приврал.

– И как рука? – участливо поинтересовался Максим.

– Нормально, – ответил Осянин. – Плечо какой-то период болело. Стреляло по ночам, да и с утра кособочило.

Бил себя в грудь, обещал измениться, но тебя обмануть сложней, чем напиться – из преисподней долетают проамериканские лозунги, любовная горячка не знает неурочных часов, в феврале 2002-го Филипп Осянин размеренно шел к троллейбусу. Часом ранее он делил с выплакавшейся ему женщиной разложенный по этому случаю диван.

«Ты, Людмила, напоминаешь мне… тебя саму… но поглупее»; держа в идеальном порядке оставшиеся емкости с афродизиаками, она переспала с Филиппом для здоровья. Села на его очки, и в них лопнули стекла, как только душки не погнулись – сдираешь с него одежду, затем уже кожу… мечты, предпочтения, как шилом в висок – у Людмилы наметанный взгляд на раздавленных унынием натуралов.

Люда, деточка, кабанчик, одаренная натура, при сохранении твоей решимости ездить на мне верхом между нами возникнут серьезные недомолвки.

Филипп Осянин волочится за неизведанной будущностью, влюбляется без предупреждения, из-за дерева он слушал занимательный диалог двух своих сверстников.

«Подкинь три рубля, Степаныч, нам с „Сучком“ самым лошадиным образом на подогрев не достает!».

«Три? Ха-ха, три… Сам знаешь, что подотри!».

«Не гони гамму! Бабулями позвени!».

«Отлезь! Я у доминошного стола рубль нашел и доложил к собственным таким же – хлеб иду покупать. На черняшку хватит, наверное…».

Веди меня судьба, захлестывай. Укрепляй. Не задерживай на суетном.

Они все еще копошатся под божьей пятой – тридцать лет без ветрил к чему-то обязывают, крестным знамением похмелье не унять, в кого же превратились друзья моего детства, подумал Осянин, им ничуть не больше сорока пяти – сорока семи, но ни женщин, ни белужских ковров: засохшая слюна и полуосознанная амба. Гормоны злости перерастают в гормоны досады. Прорезаемые тайными пороками, взявшись за руки, не отбрасывают ни одного варианта саморазрушения, а что же я? тот, который Филипп Константинович Осянин? берет ли меня время или я для него слишком скользкий? Так и есть – оно лезет обниматься, но я выскальзываю. Прилично одеваюсь, молодо выгляжу, с завидной периодичностью захожу к Людмиле в постель – в ней я был не на высоте, но куда денешь чувства?! Ты, Люда, фрукт, я овощ, и вот тебе мой кастет. Он верный спутник моему сомнению в человеке.

Пригодится ли он мне в троллейбусе? Проверим, посмотрим, я как бы отвык полагаться на крепость ничем не вооруженного духа – расплачиваясь за любовь ее преодолением, читая мысли непозволительно оступившихся; расшатанные поручни, ледяные сидения, едва ли совершеннолетняя девочка-кондуктор, знакома ли ей разлука с трудностями? поминает ли она в первом часу ночи каждый закончившийся день? Осянин протянул ей несколько монет, но она, улынувшись, добродушно сказала: «Прибереги их для себя, старик. На спички их пустишь, на горчичники. Жизнь же у тебя, отец, не сладкая, сразу видно».

Отец? Старик? На горчичники?

Да как она может в такой степени меня недооценивать? Я же и одет… и выгляжу… ну, и чем мне рассвеивать тревогу? Задача.

С наскока не решаемая.

– Филипп?

– Максим?

– Все же Филипп?

– Да, Максим?

– Знаешь, Филипп, – промолвил Стариков, – я сейчас о чем-то подумал.

– Приятно слышать.

– И я, – сказал Стариков, – заявляю неоспоримые права на легкий и безболезненный уход из бытия. С больными нервами и сократовскими причудами – никак не проявив себя в прошлогоднем листопаде. На гребне текущего сумбура.

– Не кидая ботинок через плечо.

– Разумеется… А при чем тут ботинок?

Я обыкновенный, сиволапый, пляшущий мужик, и на тебя, Лиза, у были узкопрофильные притязания. Твои ровные зубы буквально вынуждали меня нанести им урон, но пробная ночь со мной к разрыву промежности тебя бы не привела: я повторяем, непредприимчив, любой цельный человек состоит из отдельных клеток, каждая из который живет своей жизнью; когда по телевизору рекламируют минералку, сок, газировку, я вижу в этом скрытую рекламу водки, джина, портвейна, меня уже не переделаешь – нерегулируемый перекресток. Я толкаю в спину стоящего впереди.

«Что?! А?! Да как ты…».

«Пора переходить, друг. Перекрывать дорогу. Высматривать в женщинах людей и не допускать проникновения в страну зарубежных бананов».

Посредственная симпатия, завязывание узлов, за один удар сердца три скачка настроения, голубые глаза с поволокой говорят о распущенности.

Живучие гибриды, наполовину люди, наполовину никто, надежды погребены под иллюзиями, данное головокружение у меня по доброй воле – на ранней стадии человеконенавистничества.

Она и умная, и порядочная, но мне этого не надо. При дергающемся свете ночника. Закусив ее правую грудь.

«Have pity, motherfucker!».

«Listen and obey…».

– При определенных конфигурациях гадания, – сказал Осянин, – ботинок кидают через левое плечо.

– Я закусил ее за правую…

– Это твои дела. Я же пока продолжу – если он упадет подошвой вниз, год будет достаточно хорошим. При условии проведения опыта на морозе. Со стылыми, но еще не остывшими мыслями.

– Не исключено, – промолвил Максим. – На дне лодки – лежать, не вставать, приподнесенное королевой ожерелье все уже и уже, и уже душит… плоды созрели, садовник занемог – я не о старике и старухе. Смерть – старуха с косой. Время – Кронос… Старик. Тоже с косой.

– Беда… Но я все же продолжу – вперившись взглядом в необузданных домохозяек, я поступил несколько отлично от канонов: не ботинок швырнул. Сведя к минимуму… к минимуму неутоленную грусть, сведя ее к нему, к минимуму. Неутоленную грусть.

– Сведя к минимуму.

– К нему! – воскликнул Осянин. – Ну ты и догадался, ну ты и тягач….

– Подвергнувшийся остракизму в среде знакомых алкоголиков. Ad infinitum, до бесконечности переиначивающий джайнисские посылы и не нападающий на след Герметического братства Луксора.

– Говорю тебе, не ботинком.

– Помолчи, Филипп…

– Коньком.

Собака с палкой, день с веслом, он замахнулся, и я крикнул: «Ну, где же носит тебя, гром?! Хотя бы ты в защиту пикнул!».

– Чем?! – взвился Максим. – Коньком?! Который для хоккея?! И об этом ты говоришь мне?! говоришь прямо в глаза?!

– Я бросил конек, – пропуская мимо ушей его вопли, сказал Осянин, – прекрасно понимая, что он не ляжет подошвой вниз. Не воткнется в асфальт. Поэтому и бросил – поскольку не верю во все эти гадания. Если и бередить душу, то только самым высоким. Послушай, ведь ты африканист?

– Ну.

– А почему мы никогда не беседуем об Африке?

– Еще чего не хватало, – проворчал Максим.

– Понятно… Точнее, совсем не понятно.

– Понятно, что совсем не понятно.

– Уходи усталость, приходи светлая грусть?

– Ты спой, Филипп. Я не стану тебя перекрикивать. – Напрягая ум и пожирая им разобщенные мечтания, Максим молитвенно сложил ладони. – Я благодарен жизни за каждую секунду, когда мне не было невыносимо.

4

В камине угли, дымящиеся валенки, части скелета, за окном редкий снег на зеленой траве – иду по нему, как по облакам над кипарисовым лесом. Не завернувшись на ночь в одеяло. Отважно доживая неделю мытаря и фарисея, с неясной перспективой открывая звездам обгоревшую истоптанную спину: тут есть от чего охренеть – в подкожном потоке столь непредвиденного убыстрения «космического роста». Представляясь визжащему Прометею многоопытным специалистом по массажу беременных женщин – да, вороны, своим карканьем вы можете достать.

Нежность тонет в Вавилоне, и мне не воспарить из-за стола, я не доступен для радости за разную сволочь – привет тебе, Лиза. Солнце сегодня закатится. Ты – позже. Но безвозвратно.

– Светило, – сказал Стариков, – исчезнет. Ты…

– Оно пропало, я на месте, – промолвил Осянин. – В фазе становления – у меня, Максим, нет с собой знамени, но если бы оно было, его бы никто у меня не вырвал. Чтобы поднять его над нами… ты, конечно, со мной?

– Пу, пу, пу… чух, чух… ах…

– Санскрит?

– Не думаю.

– Ты со мной! – Осянин обрадованно вцепился себе в волосы. – Нас сдует отсюда одним ветром! Чух, чух, пу, пу! На тебе лица нет! Дойдя до горы… до нароста, до скромного образования, мы наткнемся на рослую собаку Хару-Бару – она проковыляет мимо нас по пологому склону. На передних лапах. Имея в виду что-то свое.

– Не наше, – процедил Максим.

– Наш путь бесконечен.

– Не мой…

– Я живу, как во сне, ну а ты…

– А я, как вообще не живу.

Лиза, Лиза… Осянин. Какой Осянин?! никаких Осяниных! Лиза, Лиза… Подобных тебе целуют, не отрываясь – выходя из душа, надеть под халат трусы. Уважь мои маленькие слабости. Я еще не решил, сниму ли я их с тебя или сорву.

Не переживай, деточка. Это нормальная реакция.

Безустанно скачущих по небу всадников можно увидеть и в наши дни. Вторые, четвертые, седьмые: тогда вторые – у меня вторые сутки не было света, и я думал, что опять вернусь в темноту, но ты зажгла свечи и мы ужинали. С серьезными недовольными лицами.

Романтика? Немного… меньше… минимум? макароны с сосисками, кромешный декаданс без сопровождения Рахманиновым или Гайдном, я бы их включил, однако отсутствие электричества не позволило мне посмотреть на твою суть, оценить твой психологический анфас… что ты, что я… ты отрезана от созидания, я вдумчиво насвистывал нечто из «Траурной» симфонии: с набитым ртом. Трижды чуть не подавившись. Едва-едва разминувшись с телегой, которой правит Кощунствующая Курва.

Ее ловчий бес, вылитая птица, запомнил меня в лицо.

– Бесы, – протянул Максим, – презренные бесы… они дают традиционные балы для освободившихся из заключения некрофилов, на них лает собака…

– Собака Хару-Бару?

– Мне без нее, тебе без нее, нам без нее – без нее и мне, и тебе, и нам без нее, нам особенно без нее, мы без нее, она без нас…

– Любая собака не обращает внимания на курицу, – промолвил Осянин. – Появился бы какой-нибудь ежик – подбежал бы.

– Ежик?

– Пес, – ответил Осянин.

– Не ежик…

– И ежик. Навстречу.

– А курицы бы к ним не присоединились? – спросил Максим. – Не затянули бы вместе с ними Мантру Сияния? Не пошли бы… пошли бы… пошли бы они…

– Ты не можешь себе представить, насколько тупы эти курицы.

– Я могу! – вскричал Максим.

– Ты можешь. – Осянин досадливо покачал головой. – Извини, что усомнился.

В этом, в том, проносится ветер – он даже не остановился пообщаться, я… неужели это я? я или не сумел уснуть, или мне снится, что я не состоянии проснуться – держу осанку. Чтобы не пузырилась рубашка.

Девушка, высокая, в широких джинсах, вот она точно хочет… увы… здесь только Осянин, и у меня усугубляется беспокойство. Филипп знает, как мимоходом развалить счастливую семью, я исповедую рисковую мудрость файтеров, смыкаюсь над собой развижным куполом меланхолии, обезличенно болтаюсь в вешнем саду; ведра с шампанским! я приму грубую постную пищу и залью ее ведрами наилучшего шампанского, из-под земли бьют обильные ключи данной роскоши, надо лишь на них набрести: от рытвины к рытвине, от тропической лихорадки к благородному маразму, от дудок к блюзу – на черно-белой фотографии снег смотрится белее, чем на цветной. Я стараюсь держаться народа, но участием во всенародных гуляниях свой образ не высветлить – считая человека полным идиотом, Елизавета называла его «удивительным». Подбитый дрозд залезал ей под подол. Клацал клювом, сверкал глазами, на опущенных крыльях подлизывающегося организма размножались вредоносные паразиты…

– Максим, Максим – ты скопытишься, отойдешь, сгинешь. Кислота под окраску молока… кислота в тон молока… если ты…

– Как же мне опостыло твое «если», – процедил Стариков.

– Если ты возьмешься продлевать и растягивать свою жизнь, она не выдержит. Преподаст тебе урок за счет собственной гибели. Неожиданно выныривая возле противоположного Берега в совершенно ином качестве… Нельзя, муравьи! Не надо подбираться и меня грызть!

– Я их не вижу, – сказал Максим. – Но я верю тебе. Тебе и тебе. Еще одному. Тебя вызволить? Тебе помочь?

– Не тряси… не тряси истину… все вы горазды задним умом…

– Мы – это мы. С тобой.

– Жуки! – проорал Осянин. – Муравьи! У них неотложные дела у меня на груди… в ушах… они вконец неумертвимы…

– Нужен противовес.

– Мечте? – резко и заинтересованно спросил Осянин. – Обыденности?

– Всему нужен. Как медведю нужен мед диких пчел. Как пчелам мохнатая задница медведя.

– Мишка… мишка, – задумчиво пробормотал Филипп.

– Мишка?

– Жирная мартышка…

Проси, Осянин. Умоляй выписать тебя с нашей планеты, как из больницы – не задействуй в мышлении память, изведай на себе распущенную наглость валдайских девок; карму не исправить, волка-людоеда не приручить, взгляни правее – узнал? Да, это он.

Летающий кабан Дудуня.

Не людоед, но и не импотент – что с ним… при виде меня с ним что-то происходит, не паникуй! Не тронет. Сдержится! Я обещаю.

Я забираю обещание обратно.

В метре от шоссе прикопан беспечный странник.

За час до смерти Емельян Д. очутился на «Павелецкой», зашел в кафе, скинул пальто, его последними словами были: «Two кебабов, please».

– Задай мне вопрос, Филипп, – попросил Стариков, – Спроси, чем мы вечерили с моей Елизаветой. Но о том, когда ели, не спрашивай. Не зарывайся.

– Да что же это…

– Шорохи. Внеземная муть.

– Ты меня пугаешь.

– А ты не пугайся! – Максим Стариков почесал и подергал нос. – Если ты наладишь отношения с обожаемым мною демоном – это будет… безусловно будет порукой для крепкого сна. И в собственной кровати, и под чудотворным деревом Пружо.

– Демон… братишка… лошачок…

– Узкогрудый демон умирающей надежды и ранней старости. Я о нем. Тебе и о нем.

– Ясно. – Повертевшись на стуле, Осянин не ощутил ничего приятного. – О ком же еще.

Вечно на распутье, немало зная наперед, приветствуя чужое здравомыслие – жизнь событийна, но безотрадна, она не отвечает всем моим желаниям, подводит меня в мелочах, при смешении десятков цветов радуги получается Большой Цвет; пропустив его через себя сверху вниз, я встал на Путь. И стою на нем с протянутой рукой. Не устраивая свое счастье. Компанейски подмигивая опустившимся богам.

«Не разыгрывая холерных пантомим и не приводя монотеистических свидетельств, я, Лиза, сплю довольно сильно».

«Сам спишь, а мне приснился».

«Правда, милая?».

«Голым. Без члена. Как игрушечный Кен».

– Ее глаза разрешали, – пробормотал Стариков.

– Я рад, Максим.

– Моему сердцу…

– Только ему?

– Остановиться.

– Ха…

– Везде те же завалы, – процедил Стариков.

– Чистота страданий освободит тебе путь… снова путь… прилипчивое слово – она освободит тебе дорогу к новым подвигам. – Филипп Осянин встал, сел, подумал лечь. – Плюс ко всему тебя ни за что не покинет твоя кипучая мощь.

– В штанах наледь, и я стыну.

– Въяве? – осведомился Осянин.

– Еще и притеснения от правительства. Я их терплю, однако сколько можно… подонки! Нелюди!

Хрустят челюсти, ломаются кости арбуза, кони идут морем… мир не уважает и не оказывает почести тем, у кого с незапамятных времен не было секса, этап безудержной молодости забыт и пройден, но, ложась с тобой, Елизавета, я по-прежнему словно бы вскакиваю в седло – опасные обмены, ночи борьбы.

Когда я не смог привить тебе Мусоргского и «Пинк Флойд», ты посчитала, что это проиграл я, а не ты.

– Джульетта на балконе, – сказал Максим. – Она заревана. К ней тянутся руки озабоченных подонков, пришедших ее прозаично взять: я бы их отогнал. Разумеется. Если бы за пятнадцать минут до этого не рухнул с печи. Замертво.

– Ты что-то услышал? Услышал… Поплыл и услышал, преисполнился решимостью и адекватно ответил на удар судьбы. Ты хитер… Услышал?

– Неумолчный гул подводного извержения.

– Тебе почудилось. – Осянин сочувственно вздохнул. – Так и есть. И почему? Потому что ты не умеешь пользоваться слоном.

– Не умею…

Чистосердечный. Надорванный. Теплолюбивый – я буду уважать в себе личность, если ты поможешь найти ее во мне: в непостижимом канатном танцоре, поглаживающим для вдохновения свой череп-копилку; шевелилась ли гордость? Вероятно. Я на нее способен. Способен и на тебя – ты погрязла в трудах, как в ловушке, и я не гонял тебя одервеневшими носками, мягко советуя: «Хочешь есть, попей воды. Вода полезна. Длина мысли беспредельна. Я, Елизавета, солгу, сказав, что от твоих ног пахнет фиалками: до недавних пор у меня не было девственниц, а на прошлой неделе сразу две – пятидесятилетние… сиамские близнецы.

– И я их… за мной имеется этой грех… я их…

– Ты, Максим? – спросил Филипп. – Их?

– Они кольнули меня мимолетными взглядами, и он уже наливался – охваченный будущим, его дубоватыми муравами, его хроническим состоянием…

– Храбрись! – прокричал Осянин.

– Да… ё… да… ё…

– Не сдавайся! – со слезами в глазах воскликнул Филипп. – Очистись от скверны! Чем бы, чем бы… чем… а? А?! Знаешь? А?! А я знаю! И мое знание вступает в свои права!

– Его чутье на цель…

– Именно!

– Оно ему откажет, – сказал Максим. – Во мне столько погребенного… и для него я никто: для твоего знания. Пусть оно и выворачивает камни, но меня им…

– Я проложу для тебя тропинку в Невидимый Город. – Помыслив о том, не впасть ли ему в немоту, Осянин понемногу продолжил. – В Город Невидимых. Простых и Зеленых.

– Ты это… – промямлил Стариков. – О марсианах?

– Бог с тобой! – Осянин предвкушающе задрожал. – Бог со мной. И со мной, и с тобой: с нами. С нами живыми, с нами гниющими – о, как же Он вездесущ!

Осянин не воевал и не был, как говорил перед Бородино князь Вяземский в «страшном деле», но психических травм на долю Филиппа выпало изрядно – при всей его верности христианским идеалам.

Погибая внутри, мы кардинально меняем стиль лица.

Филиппа Осянина исщипал невежественный коротышка Хуадук, достигший известных высот в безмерной тоске по светлым поступкам: «Постучись, Хуадук».

«Стучусь».

«Открываю».

Мне не избыть душевную щедрость, не затаиться для чего-то большого и настоящего за морями, за лесами, кто там с вами? с кем вы сами? с тем, кто с вами? Или мысленно со мной? Кто же… кто… Я. Коротышка Хуадук. В подчеркивающем ожирение комбинезоне, с фаянсовым блюдом жареных свиных ушей – вы же не станете употреблять человечину.

Без соли и специй точно не стану.

– После смерти будет темень, будет мрак, что-то все-таки будет. – Осянин насмешливо поджал губы. – Придя тебя хоронить, я скажу над твоим гробом…

– Ничего не говори. Хорошего ты обо мне в любом случае не скажешь, я этого и не жду, а о покойниках или хорошо, или ничего. – Максим выпустил тяжелый дым и, вполоборота развернувшись, зорко посмотрел на стену. – Я не очень тревожусь о земной смерти. Мой разум привык оперировать более масштабными категориями.

– Используй разум для того, чтобы он не смог использовать тебя. Рекомендую, как бывший матрос.

– Матрос… ты – матрос… ха-ха… вбрось что-нибудь так, чтобы… и чтобы…

– Чтобы тебя не использовать?

– Чтобы…

– Нет?

– Чтобы мне в это поверилось.

– Ладно, я не матрос. – Осянин недоуменно насупился. – Но кто же я? Не матрос. А ты? И ты не матрос… И ты, и я – мы не матросы.

– Получается, что ты прав.

– Но если мы не матросы, тогда кто? Я знаю, кто. – Оттянув на лбу складку дряблой кожи, Филипп Осянин медленно нахмурил брови. – Мы – богочеловечество.

– Ё-мое…

– Ну, я и хватил!

– Однако…

От Филиппа бегут дети и тараканы, суд идиота объективен и быстр, кровь отхлынула к пальцам ног, они, раздувшись, полезли из ботинок, которые их не пустили – Любовь, Бедность и Смерть. Первые две со мной рассчитались, не обойдет меня и третья: временная, окончательная, вопрос еще не снят, сознание потеряно в тишине костра; жуткие рези, гнойный аппендицит, в зеркале алюминиевой кружки юношеское бледное лицо, чьи глаза лично видели вырубку райских кущ: боль согревает, огонь бодрит, я не прошу меня беречь – убей меня, и я уйду. Но навсегда ли?

Себе ли во зло? Тебе ли на беду?

– И еще, – сказал Осянин.

– Давай еще.

– Первозданный Дух покрыл и материю, и ощущения. Толпа здорова и тупа. Одиночки настойчивы и больны. – Зависнув над столом, Филипп Осянин, будто бы бешеным червем, потянулся к лицу Старикова указательным пальцем. – Самые правильные пути протоптаны бегемотами.

– Пути…

– Идти…

– По ним, – сказал Максим, – легче всего идти, имея с собой двести-триста таблеток экстази. Занимая себя откровенной беседой о Семи Матерях и полной колоде ведического пантеона – отделяясь от масс. Но не отставая. – Поймав неугомонный палец, Максим его аккуратно согнул. – Что бы ты ни сделал, это не помешает тебе попасть на православное кладбище. Не те сейчас времена. И я не возражаю. Отдаюсь… Кому? Провидению.

– Фьють-фьють.

– Кошмар, – процедил Максим.

– Так поют птицы.

– Не лошади, – кивнул Стариков

– В нужный момент они не подведут. – Не зная, как ему поступить со своим пальцем, Осянин его разогнул. Секундами позже согнул. Вновь засомневался. Испытал сильнейшее брожение ума. – Как говорили на просторах государства сасанидов: «Лошадь не осел. Лошадь доброе создание».

Древняя Австралия, кровавая охота, объекты не птицы, не лошади – коровы. Убивающие их идиоты не дошли собственными мозгами до скотоводства: копья, бумеранги, крики… нас видно. С падающих на наши головы самолетов. Под щемящее чувство всеобщей бессмысленности; оревуар, мои друзья. Бакланы, хиппи и князья.

Посмеивайся, нищета.

Законы изменились, и с тобой, маленькая, под статью я уже не попаду – вставая, ты оставляла мокрой совершенно сухую скамейку. Расчесывала мою спину покрашенными в клетку ногтями, проходила мимо меня ярко одетым дуновением: неровно. С недоуменным презрением.

– Та, девушка, Филипп…

– Взяла? – поинтересовался Осянин.

– Она слепо…

– Угу!

– Глухо…

– Угу.

– Немая. Такое возможно.

– Угу… Совсем ни шиша не понял.

– Фактов у меня нет, – промолвил Максим, – уверенности тоже, но исключать нельзя. Она на меня не смотрела, я к ней не обращался и, следовательно, она не могла меня слышать. На Тверском. В год свиньи.

– Но исключать нельзя.

– Никак…

– Разогреваясь из фляжки.

– А ты говорил, не понимаешь.

– Ну, недооцеонил я себя. – Осянин сухо прокашлялся. – Что для меня свойственно и типично. Я и летом найду, где и с кем замерзнуть. И место, и компанию.

– Привычка, – кивнул Максим.

– Кудрявая береза, висящий труп завхоза, как распушим хвосты! как ужремся до радости… Какая привычка?

– Ты же из Сибири.

– А-а… Тогда пускай. Нормально. К слову – у нас за горами особенно зрима угроза зимы. Когда упал, замечтался и обо всем позабыл.

Вынашивая большие замыслы, читая стихи юного Сталина, выталкивая из-под ног табурет, последнее только в планах.

Уклончивость в жилах. Перенапряжение на языке.

Завтра будет то же самое.

Режим регистрации, поп-террор, каменный мост через правду – чтобы не промочить в ней белые тапочки.

Максим Стариков согласен, что его город боится стать частью страны.

Родная московская земля. Ее бросают на крышку гроба.

В инвалидной коляске, с клоунским носом, волосы вылезут раньше, чем поседеют, переход на отвлеченное мышление – необходимая ступень бегства от жизни.

На куполах церквей стоят мощные прожектора. Разрезают небо. Кого-то ищут.

– Вечность мрачна и серьезна. – Осянин лукаво улыбнулся. – Ты предлагал мне спеть, ну так что же, я не против. Даже без тихого наигрыша на банджо. Со всей утонченностью, принятой в наших квалифицированных кругах – ты со мной?

– Про Серафима я бы спел, – ответил Максим.

– Того самого?

– Жившего с раздражительной бомжихой, витавшего в облаках и далеко заходившего в онемении Бодхидхармы. Вписывавшегося в ландшафт, как сорвавшаяся с катушек мельница.

– Всё! – крикнул Максим. – Поем. Решаемся. Поем. И…

– Раз.

– И…

– Два.

– Серафим «Низорал» вышел в астрал, долго летал и сопел.

– Он никому ничего не сказал, белым очнувшись, как мел. – Максим Стариков подошел к окну, прижался щекой к стеклу, безмолвно постоял и прижался другой. – Сколь интересно, столь и наполненно… энергичный подбородок размяг и пополнел, в кубе льда найти живого человека затруднительно, смерть приходит в шерстяных носках… Завтра мы поедем в Монино.

– Куда?

– В Монино. На регби.

Максим Стариков не теряет контроля. Он начеку. Гордый рот, разбитые губы – не сегодня. Чайки над морем, их глаза пусты, в их клювах ветер, сами они в прицеле. Оглядываясь через плечо. Поражая удивительной самоотдачей.

Культ счастья – обман. И счастье.

Искушенные восходители по Лестнице Тьмы берут себе новые охотничьи имена.

В драке они бьют в сердце – рукой.

Измеряют глубину снега.

Три пальца.

– Сейчас мой палец…

– Гляди, Филипп, сломаю.

– Зачем ты так? Почему ты так зол? – Осянин обиженно покачал головой. – Ну все, я расстроился. И это естественно. Мое настроение сбить легче, чем температуру.

– Съездим на регби, а затем заедем на еще один стадион – попрыгаем с шестом.

– Я не умею прыгать с шестом. – Потрогав мышцы рук, Осянин нагнулся и перешел на ноги. – Я умею с ним только бегать.

– Просто ради спорта или за кем-нибудь? – спросил Стариков.

– Мои цели чисты. Намерения бескровны. Исполнение похуже. Печаль велика. – Осянин с хрустом потянулся. – Принципы нерушимы.