Текст книги "Мутные слезы тафгаев"

По оголенному проводу, с шестом из связанных лыжных палок – напролом. Пуля в сердце весит не больше, чем в стене. В ночь на девятое февраля 2003 года под Москвой стояла фантастически яркая луна.

– Ну, и что же из этого вышло? – перебивая его словоблудие, спросил Стариков. – И при чем здесь павлин?

– Ища твой дом, я ненадолго разговорился у кафейни с приветливым человеком, назвавшимся мне павлинологом. Ты знаешь, Макс, как это бывает – пообщались за вечность, вошли в клинч, отвесили по зуботычине. А в Томске случилось вот что: месяца три назад меня задели по голове рулоном рубероида. Едва знакомый слесарь нес на плече и зацепил. Гоша Богулин…

– Пантеист?

– Бажбан. Умственно отсталый. Он передо мной, конечно, извиняется, но я его извинения не принимаю и тычу ему сложенным зонтом прямо в усмехающееся грызло. И он «жаждет битвы, бесится, ярясь, как в зной дракон», но в челюсть не бьет… в пузо он мне вломил.

– Туда, куда ты и ждал, – заметил Стариков.

– Здорово, да?!

– ….

– Да?

– Ты вещай, вещай, я слушаю.

Максим Стариков не относился к тому классу землян, которые не могут выслушать, не перебивая, даже телевизор – преподнося, как данность, свою сволочную суть и поплатившись за эзотерические успехи запавшими от недоедания глазами.

Ослабив хватку.

Снижая интенсивность махараги.

– А что говорить, – хмыкнул Осянин. – Его тычок я выдержал легко и беспроблемно: Богулин об мой внушительный живот почти сломал свое правое граблище – у меня же под ним железо, стальные мышцы, после попытки меня подломать лицо у Богулина стало ничуть не умнее моего, а я, подбоченясь, отбиваюсь ногами… в полнейшем порядке… досконально бездонный… лишь в результате следующего удара не устоял.

– По ушам?

– В солнечное сплетение.

Слесарь Богулин сломал Филиппа Осянина под водительством Обдорского старика – медный хобот, стеклянные глаза, небольшие рожки; клюйте зевак, мои птицы… семь наук, шесть привкусов огня – труды Хайдеггера только мешают срастаться со временем и бытием.

– Тебе, – сказал Стариков, – надлежало наравне с прессом и ноги закачивать. Не бросать их на произвол судьбы и первоначальной слабости – тогда, воткнув в него зонт, ты смог бы моментально убежать и он тебя…

– Всего не предусмотришь. Всей чернухи и нахаловки… Будем жить, Максим.

– Yes. It is. Пипла на улице много?

– Не пипла, а людей, – строго поправил Осянин.

– Ну, людей… Их много?

– Как собак. Как грязи.

С высокой техникой конформизма мы продолжаем снижаться, не борясь с целесообразностью, как с недугом – покосившиеся Дома оставленного ребенка, искусственное воспроизведение шаровой молнии, багдадские сказки третьей мировой, новые экспедиции за Ноевым ковчегом, Максим Стариков напоминает воплощенное в плоть и кровь дурное знамение.

Которую жизнь подряд Максим не верит в следующую. В конце прошлого месяца у его двоюродного брата был день ангела, и Максим задумался о том, что бы ему подарить. Хлопотное положение вещей, отлагательства это не терпит, обложиться бы подушками и, думая, урчать – или купить электробритву, или самому связать спортивную шапочку. Вязать его научила гнусавая полиглотка Маргарита Таутина, дававшая понять Старикову накладность его инстинктов и любившая только себя. Да и то изредка.

Собственноручное вязание шапки стоит немного денег, но оно вне досягаемости интересов одариваемого, а тратиться на бритву Максиму довольно жалко. Максиму… Рита Таутина рассталась с Максимом на Неглинке, сказав: «Туп, муп, йок – неперспективно мне гробить с тобой свою молодость. Вуаля»; не удерживая ее загадочными шарадами на околонебесные темы, Стариков подумал: «Любовь, конечно, хороший фундамент, тут в народе говорят верно и по делу, но на нем лишь цирк и построишь – в истоме полного познания я ожидаю тебя, амнезия. Как защитную реакцию организма».

Деревья склонились. Надо мной – посмотреть, почему же я лежу в одних подтяжках. На февральском ветру… тебя разлюбив…

Скучая во мгле.

Но Максим Стариков планирует еще попылить – сдержанный колорит трупного цвета имеет большее касательство к его брату Геннадию, скончавшегося от неизвестной заразы в непогожее утро на седьмом году своей семейной жизни. Не поклоняясь заложенной в нем творческой жилке. Символист? Лучист? Амбивалентный мудист? Густеющая невежественность, непослушные струны откровенности, пластмассовый козлик на веревочке полон тротилом – покойника также нужно брить, м Максим бреет кузена приобретенным ему в подарок «Брауном», мучительно размышляя: смерть… благотворна… она временный отдых… если бы я связал Геннадию шапку, я бы поступил опрометчивей, чем с покупкой бритвы, не в гроб же его в ней класть; мои соседи каждый вечер врубают жуткую танцевальную музыку и, чтобы заглушить эту паль, я громко включаю никогда меня не подводившую «Поэму экстаза» – крою их Скрябиным. Квартира у меня неприватизированная, какой смысл меня из-за нее убивать, в случае моей гибели она достанется государству… а что, если меня убьет само государство? я слушаю Скрябина день за днем, он мне ужасно осточертел, но моим соседям, законченным выродкам Мануйловым, он, похоже, стал нравится. Уловили, подслушали и зрело наслаждаются ее всепокоряющей силой – не собираясь на экстренное совещание, резолюция которого позволила бы им учитывать, что мне Александр Николаевич поднадоел… невмоготу… впрочем, не перекрывать же мне его, ловя по радио их безумные песни: пусть я и без царя в голове, но когда-то он поддерживал во мне самодержавие… был свергнут, не смягчил мою участь возвращением… восстановлением монархии. Овощным рагу. С репой. Как же без нее.

– Йоххо-хооо…

– Что, Максим?

– Давай лучше о тебе. Не щадящем сил на восполнение пробелов в образовании и столь сильно разбирающемся в поруганных чувствах и мужественном сексе – попробуй внести сумятицу в мою хмурь. Найди ей противовес.

– Я, – немного погодя сказал Осянин, – нередко запиваю водку чистым спиртом и я не уверен, что мне не придется стесняться собственной кончины. Я так и не взрастил в себе непоколебимого индейца. Придя в этот мир на разведку, дважды удаляя геморрой, вырезая из веленевой бумаги волчьи профили – за неделю до самолета на Москву я бежал в нашем Томске за полной девушкой: она трусцой, я за ней мощными полупрыжками – в незастегнутом клифте и натирающих ботинках с заржавевшими пряжками. И, разумеется, покрикивая.

– Да ну…

– Йес! Будда, дхарма, сангха – это мое.

– И по поводу чего ты орал?

– Ее фигуры. «У вас великолепная фигура, вам не надо ее портить, ни к чему сбрасывать вес, вас такой создали… крепитесь» – минут десять я ее примерно в таком духе наставлял.

– Она остановилась?

– Нет, Максим, замедлением шагов она меня не удостоила. Но я не в обиде. Я и от бомжей, когда поил их паленой текилой, большой благодарности не ожидал.

Ведя на поводке собаку… пока собаку, пока о ней – ведя ее на поводке, непросто сделать вид, что она не твоя.

Плечи выше головы. У меня. Где шея? – не видно. Давление резко поднимается, еще резче падает, Бред Питт – Ахилл. Смешно. Попав в тюрьму, он ни за что бы не избежал группового изнасилования. С его внешностью это было бы практически исключено – каких бы героев он здесь ни играл. Под контрастным душем забот и загулов.

Повествование Осянина о беге за томской женщиной подвигло Максима Старикова на воспоминания о преследовании им брошенного всеми щенка.

Пятнистого, замерзающего, при первой их встрече щенок терся у его подъезда – Максим Стариков молнией прошел мимо и ночью не смог заснуть: «в нем, как и во мне, никто не испытывает надобности, это наша с ним эпитимья, в нас скрыто очень мало талантов, в рваных рейтузах сейчас ходить не стильно? во что лет через пятьдесят мутирует джига? я весь в аффекте, меня всего трясет»; чтобы приблизительно ощутить на себе трудности экзистенции этого щенка, Максим Стариков распахнул балконную дверь: за окном минус четырнадцать… Марина, Светлана, приходите на мое опознание, в облике уволенного клоуна четко просматриваются демонические черты, Лиля Брик покончила с собой… пускай… в девяносто лет… хоть в сто… из-за несчастной любви; на утро у Максима окончательно оформляется воспаление легких. Старикова увозят в больницу, он мечется в прозорливом бреду: «мне нельзя умирать, я должен встать на ноги и забрать с улицы того щенка… к себе, срочно… но к себе – это не на тот свет. В квартиру – перехватив инициативу у смерти, унеся его с холода, лист на зуб.

Не вредно.

Не вкусно. Как подохнешь, от тебя уже не отстанут.

Гетеросексуалы тоже могут быть эстетами. Максим Стариков не очистил умерших, поставил на место скверных игроков в буру, испытал целебные качества хорошего минета – выздоровел. Не выудив ничего ценного из вчерашнего сновидения. Красная корова? склонялся и перед ней…

Максим на все лады высматривает щенка.

У подъезда его нет. Чуть дальше нет, нет, нет. Есть. Сидит – не в восторге от тянущихся к нему рук Максима Старикова. Познавая растерянность.

Молотый дым из трубы крематория. Памятник помашет, но правды он не скажет. Щенок пытается скрыться, Максим Стариков следует за ним и не знает, что ему хотелось бы знать – быстро, пытливо, в тени неба, пневмония привела к ослаблению организма, меня никак не оставит всеведение, в глазах помутилось… авантажная торжественность военных парадов, хоккей мне ответит за все… Стариков падает в снег, бьется об землю плечом… не виском, не затылком.

Очнулся Максим от прикосновения к его губам чего-то влажного. «Языком меня лижут – наверное, щенок… безусловно… догадался, дурашка, зачем я за ним припустил… обновление коллекции одежды каждые десять дней, «Купим яйца и волосы», мне не хватает душевной сытости, иди, Марина, в зоопарк и потрепи по щеке заторможенного гиппопотама, отныне твое пренебрежение будет частью меня – щенок, дурашка, он, лижет он… или иная… большая собака. А может, и не собака. Какой-нибудь извращенец. Высунул свой…???… и проводит… Но вряд ли.

Вероятнее всего, щенок. Нужно бы посмотреть, разинуть очи… в самой гуще осадочных масс…

– Ты как, Максим? – глухо спросил Филипп Осянин. – Чего караулки прикрыл? Глаза то бишь?

– Меня лижут по лицу… лицо лижут… я болезненно реагирую на насаждение педерастической морали, но в гневе и ярости пока не захожусь. Благоволю выдержке. На пределе возможностей.

– Про лица иже физиономии, – усмехнулся Осянин, – я тебе и сам могу так рассказать, что ты уже хрена лысого выйдешь на легкоатлетическую эстафету по Садовому кольцу. В костюме Пьеро – в белом саване с огромными цветными пуговицами. Хе-хе… Ты в ней раза два чесал?

– Три, – ответил Максим. – Точно. Четыре.

– Ха!

– Да пошел ты…

– Мы, – сказал Осянин, – еще не постучали в бонги и не договорили про лица. Не полностью насладились создаваемой нами аристократической средой. А про лица вот. Вот про лица – когда я вел в Харькове и Саранске никому непонятные дела, мне случилось услышать об одном не пошедшем вверх скрипаче. Он подавал серьезные надежды, небезуспешно пилил Сибелиуса и Тоню Дворжака, но карьеру ему сделать не позволили. И в чем, по-твоему, причина?

– Мне-то какая разница.

– У него было очень глупое лицо – я предполагаю, что в филармонии ему сказали: «Как бы ты ни играл, но с такой физиономией ты только дискредитируешь исполняемую тобой музыку. Стоит людям на тебя взглянуть и они тотчас же почуят некий обман. Кто же поверит, что столь слабоумно смотрящемуся человеку удастся донести до них все величие гениальных композиторов?». – Филипп Осянин украдкой принюхался, не потягивает ли с кухни вареными окунями. – Сколько ни давай коту рыбы, он будет любить рыбу, а не тебя.

Делай, что получится – пей, гуляй, но никого в себя не вовлекай. В противном случае найдут. В тебе других. Это хуже, чем сдаться на приличных условиях.

Филипп Осянин невразумительно потаптывается на месте в кругу посвященных, компактная группа террористов-киллеров пересекает границу под видом биатлонной команды, ветреный рассвет, сорванная дверь в никуда, не затихающие единоборства у закрытого на спецобслуживание храма.

Упоминать всуе Всевышнего безпопасней, чем воров в законе.

– И еще про лица, – промолвил Осянин. – В середине восьмидесятых я жил в Томске с лихой немногословной дамой, которая потеряла невинность одновременно с надеждой. Я говорил ей: «отцы завещали нам быть по-разумней – тобой пользуются, и это хорошо. Хорошо, что именно тобой. Тебе хорошо, мне хорошо». Ее имя, Максим, тебе ничего не скажет.

– На этом все? – сухо спросил Стариков. – Высказался?

– У нее, – поделился Осянин, – были невнятно очерченные губы. И что-то громоздкое в уголках глаз.

– Ну, и конечно, лицо, – сказал Максим. – Ты же в связи с ним о ней заговорил. Насколько хватает моего воображения.

– Расходуй его с умом.

– По «Рамаяне» моя мысль прошла, не задерживаясь, – сказал Стариков.

– Войди, выйди и снова войди.

– Ни к чему рисковать.

– Вернемся к лицам, – сказал Филипп. – Проснувшись с этой дамочкой, я не мог вспомнить занимались ли мы с ней любовью или снова все обошлось – во мне главенствует непоборимая забывчивость, а у нее, особенно спящей, крайне непроницаемая мордочка. Не разберешь, будили ли мы друг друга посреди ночи, чтобы насладиться дарованной нам свободой быть вдвоем – достойно сориентировавшись на добрачном ложе… хе-хе… и не протирая ватой застекленную мазню тульского импрессиониста Тындина.

Улетучивающаяся из-под кожи нервозность, дружелюбное щебетание гарпий, передвижные пасеки, задвинутая под кровать шахматная доска, убийство наркобаронами продававшего своих сербского премьера, Максиму Старикову ураганно вспоминается, как он обедал в китайском ресторане – заказал грибы сянгу, жаркое из ростков бамбука, рыбу-белку.

Током могут ударить и вставшие часы. Иногородний больной может рассчитывать у нас только на сочувствие. Максим чувствует изнуряющее омерзение, он никак не решается начать это есть: «я думаю не о себе, моя голова не пуста, она будто бы набита камнями – сейчас, кажется, моя очередь? Повторяю – я не о себе. Моя? Не волнуйтесь, как-нибудь брошу. Хотя для человека, зарабатывающего дартсом, прозвище „Золотая нога“ не самая лучшая характеристика его способностей» – ласковые пули… а-аа… медленно входили… а-аааа…. ученые-предатели изнывали от скачков тоски и делились с тюремным надзирателем превосходными задумками по управлению климатом. Они удобоваримо дозрели в них лишь здесь, на параше – отзовись, София, я уже притомился идти к тебе без всяких ориентиров. Коллективные стремления, геомантия, бронзовая овечья печень, избитые Дианой нимфы, невнятное наставление на Путь, Максим Стариков не устанавливает донорских рекордов, и ему представляется, что наблюдающие за ним китайцы не пропускают ни одной из его негативных эмоций. Вторгаются в тайну, исподтишка смеются, не пройдетесь ли вы со мной в глубину лесного пожара? Действительна ли простреленная икона? случаются ли изнасилования у диких животных? полная сосредоточенность на торчащей из живота стреле, суетливая коррекция исходных пунктов, Максим оплачивает заказ и выходит на улицу непонятым и голодным, не позволяя себе чего-то важного? оказавшись с лишними купюрами не в своей тарелке? отхаркивающие свойства мать-и-мачехи, разваливающийся автобус на Тамбов, конец… конец мая, дорожные менты штрафуют всех подряд, поспешно набирают на отпуск, на часах Максима Старикова двигается только секундная стрелка. Остальные за четыре года и пол-оборота не сделали.

– Поддаваясь самоупоению, – сказал Осянин, – я надеваю пиджак от Черрути прямо на тельняшку и влачу… не ничтожное – угарное существование. Следя за деятельностью Майка Тайсона. Прислушиваясь к упадническим взвизгам бессмертных: у меня не будет неожиданной обессиленности. Я не водружаю на пьедестал социально-значимых химер – ни ради кого бы там ни было, ни при каких обстоятельствах… Но когда я сижу в реальной задумчивости, я наклоняю голову низко, и лоб касается земли, передо мной проходят бытовые сюжеты безвозвратного путешествия на одном месте, во рту замерзает слюна, таксисты троят аллилуйю – у вас в Москве я видел афишу, где говорится, что в каком-то концерте наравне со всеми участвует Ю. Савичева. Я отлично помню футболиста Юрия Савичева: он играл за «Торпедо» и забил решающий гол в финале победной для нас сеульской Олимпиады – так это, может быть, он? Неужели он пошел на операцию и стал женщиной? И теперь, как умеет, поет?

– Наверняка я не знаю, – ответил Максим, – но в мегаполисах и не такое в ходу. Я не о себе – у меня нулевая согласованность с краегоульными устремлениями демоса. Но ночь боится моего прочтения ее аксиом… Да и вообще, я стараюсь ценить, что наш президент приносит присягу на чистом русском – без кавказского акцента. Илья Козельский меня бы не оспорил. Как журналист. Как почвенник. Как неистощимый последователь универсалий Гракха Бабефа, сказавшего перед казнью: «Гмм… Эхх… Я погружаюсь в сон честного человека».

Жалкий звук после хлопка грязных ладоней, блистательное завывание давнишнего члена нашей семьи Мики Джаггера – бессмысленны чары гниющей вакханки, простившей попытку прижать ее к древу: на сук насадить и закончить расспросы, кто был самым стойким в среде растаманов.

– Илья Козельский? – спросил Осянин. – Чье двоедушие нуждается в дополнительной отделке? Просивший отсрочки у разъяренных нетопырей?

– На пудрящихся тальком нельзя положиться, – промолвил Максим.

– Он взвинчен?! в нем виден размах?

– Получив в редакции задание взять у кого-нибудь интервью, Козельский звонил этой личности – юристу, парламентарию, актеру – и, представившись, говорил: «Купите презерватив и примите участие в акции „Ни одним дебилом больше!“. Но не мне вас учить, выбор за вами, я беспокою вам по поводу побеседовать для такого-то журнала или газеты. Сегодня сможете?». Приглашать Козельского в тот же день никто не собирался, но если Илья слышал «нет», он слетал с катушек и озверело орал: «Ну, и пошли вы на…!». Сгибая в дугу… а?… линию горизонта.

– Наш чувак, – уважительно заметил Осянин. – И он что, успешно работает? В первачах?

– Ага… Даже из заводской многотиражки намедни поперли.

Как воздушный шарик – сначала проткнули, затем порвали на клочки, ультимативные требования пробуждающихся вулканов, массовое алкогольное отравление на курсах сомелье, в Максиме Старикове сидит маленькая инфекция – у Максима из-за нее хрупкость мыслей и вялость в мировоззрении, карецца… малиновый крем… космические яйца, запутавшийся рогами в изгороди козел, Главное само уводит меня от Него, несметные богатства подводных демонов-змей, Высокий песок, с праздником весны и труда… тебя, невольника крепленых вин: продажей подаренного тобой бубна не залатаешь бреши в моем бюджете, хук… джэб… она из Старикова не выходит, до болезни не разрастается, но с болезнью было бы гораздо проще. «Мани падме», «жемчужина в лотосе»… резервная телебашня, поддельные страховые полисы загробной жизни, предрассветный снос нерасселенных пятиэтажек – болезнь или убивает, или заканчивается, а с маленькой инфекцией все обстоит посложнее: чем дольше Стариков с ней живет, тем ему ближе до смерти – стаканчик укрепляющего питья, шутки долой, при свете родился, при свете и умру, но откуда же он, этот свет, пойдет? Неловко, натужно? Не от маленькой ли инфекции?

От нее.

– Маленькая инфекция – это душа, – пробормотал Максим.

– Она есть, – кивнул Осянин. – Она бунтует. Принимает лишнее.

– Напустив на себя важный вид и отслужив панихиду по своему социальному статусу, Козельский подумал покончить с собой при помощи передоза. Прокипятил иглу, с непривычки вдолбился на глазок, но ему стало так хорошо, что он решил повременить. Просто упорядочил дозу. Посоветовавшись со знающими людьми.

– Все равно подохнет, – отмахнулся Осянин.

– Как будто бы ты не подохнешь.

– Правильно, Максим… Прибавляешь, что тут сказать.

Наливай, раз осталось. Полный отказ системы слюновыделения, оплывание альтернативным жиром, Мамон вознаградит тебе за вышколенный эгоизм, небосвод подернется, как от зубной боли: увидев зимбабвийскую травлю белых фермеров? подустав играть холопскими жизнями? покажи Филиппу Осянину фотографию с женского марафона и он тотчас же возбудится. Забьет копытом. Обманувшись и мире, и в войне, в самый раз набрав мстительности – Максим Стариков ступает между подобными соотечественниками, как между могилами и никак не в силах выбрать день, чтобы сходить на прием к психиатру; на позапрошлой неделе у него спросили дорогу до Даева переулка.

Помня о том, что, если ты специально вводишь в заблуждение путников – в его случае путницу: осиная талия, высокие скулы, измором не возьмешь, – тебе сразу же после кончины суждено пребывать безродной тенью и не воплотиться ни в одном из пространств, Максим Стариков не стал напускать тумана.

Сказал, как есть.

На переломе желаемого и действительного.

Звезда полетала, летит… это космический корабль… нет, это маразм; никогда не любивший человек имеет право на снисхождение, Максима Старикова не озаряют математически выверенные приступы идиотии – он обходительно улыбается, но женщина уже ушла: влюбчивая, промерзшая, Максим Стариков подневольно фигурирует на обороте безучастного времени, из него выйдет отличный самоубийца… говори, говори. Запоздалые извинения Ватикана за растоптанный крестоносцами Константинополь, плановые сбросы в окружающую среду радиоактивных отходов, я порвал с будущим еще раньше, чем прошлым? и куда мне отныне? под чьими окнами сложить оружие? мои знания и вправду паршивый капитал? неосознанно следуя за этой женщиной, Максим завернул за угол, пренебрег осмотрительностью и заметил, что обратившуюся к нему даму обступило трое подвыпивших пролетариев.

Старикову немного обидно: «Я перекинулся с ней всего парой слов, но мимо теперь не пройдешь, не проскочишь, придется ввязываться и заступаться, от мыслей вылезают волосы, возникает ощущение своей исчерпанности»; Максим Стариков не горланит упавшим голосом кабацких песен – он рекомендует им опомниться и обрести благодатную стабильность в сознании собственной никчемности.

«Я, как Фрейд – холоден со здоровыми, любезен с больными… не трожьте ее хотя бы при мне – вы не учитываете, что у нее мог быть двухчасовой роман со слепнувшим по ночам звездочетом? ну, что же, давайте сцепимся, я же ни за какие фрагменты янтарной комнаты не раскрою вам источники… какие? такие – уже пятый год обеспечивающие меня лунным гравием». Примите… sorry… ах ты, сука… Максим с обеих рук обменивается с ними мирскими аргументами и думает, мыслит, не преуспевает. Не удерживается на ногах. Пустое, досадовать на создавшуюся ситуацию мне незачем, я бы попытался помочь любой женщине, разговаривал ли я с ней, смолчал, не важно… никакой личной жизни, только общественная, боевую окраску тигру наносит сама природа, я вдохновился и пропал – эта дамочка, как и прежде, уходит… пусть, ладно, ни малейших претензий, я же для нее никто, и она меня сегодня не активирует… заходи со спины, Масленок! ломай его там! Гаси!

– Смешно, – процедил Максим. – Невообразимо… сновидения ты смыслом не приглаживай.

– А?

– «Ваз» опять поднял цены.

– Тебе-то что, Максим. – Взяв с полки египетский крест с петлей наверху, Осянин его взыскательно осмотрел. – Не мне, не вчера, но Локк говорил: «Нет ничего в разуме, чего прежде не было в чувствах». По латыни это будет… «Nihil est in intellectu…». Как же дальше…

– Пока ты сказал, что в разуме нет ничего.

– Тоже верно! – воскликнул Осянин.

– Но спорно. Ничуть не менее, чем некогда сделанный мне сюрприз. В начале 2002-го я жил с бывшей примой малоизвестного ансамбля народного танца и, однажды прийдя домой, застал свою квартиру перекрашенной в черно-белую клетку. И пол, и стены… судьба мягко дает понять, что все! кранты. А Елизавета скрипит пивной банкой, не без самодовольства говоря: «Мне не удалось стать королевой в реальной жизни, так я буду хотя бы шахматной – носи меня по комнатам подольше и поласковей, без этих обычных для тебя: „я выпиваю по одной и повторяю по другой“ – предъяви мне ощущение покоя и готовность сделать что-то хорошее… постарайся облегчить мне встречу моего тридцать второго дня рождения, этого „праздника со слезами на глазах“ – давай, Максим, мои ожидания очень легко превзойти». Я всегда предполагал, что Елизавета нестойко прикипела к ноосфере – к сфере разума… раз мы о нем говорим. Я предполагал, но все равно почувствовал нечто упущенное из вида…

– Как ушатом холодной воды?

– Кипящей смолы.

От твоего поцелуя, малышка, у меня отнимаются ноги. А ты уже залезаешь – я не могу сопротивляться, и ты скачешь на мне, как на Сивке-Бурке. Умеренном, небывалом… ничем не отвечающем на насилие.

– И ты что… скис и смирился? – поинтересовался Осянин. – Заручившись поддержкой нетерпеливо отмахнувшихся духов? В двух минутах ходьбы от ближайшего покойника?

– Дискредитируя одухотворенный секс.

– Сокращая расходы на сухие вина.

– Не хронометрируя свой послеобеденный отдых… О чем ты, Филипп, я ей, разумеется, не поддался: сев в кресло, я посоветовал Елизавете пригласить в нашу кровать западных наблюдателей и сказал, что я тоже в игре – раз она королева, то я король: «он почти никуда не ходит, а ты, если считаешь себя королевой, должна быть постоянно в движении. Вот и дерзай – в магазин, на рынок, платить за телефон и электричество. Пока же присаживайся, но на табуретку: на второе кресло я привык ноги класть».

Простота и удобство монгольской моды, жеманные жесты современных денди, павшие члены жюри Костромского конкурса балалаечников; Максим Стариков познакомился с Елизаветой Семеновой в Царицынском парке. У исполнительной власти есть прямой доступ к его деньгам. Реальность выплюнула Максима, как косточку. Из нее пока ничего не выросло.

Лежа в обычной ванне, можно отправиться дальше, чем на корабле или на ракете… как это?… вскрыв себе вены: Стариков импульсивно артикулировал небу-кладбищу на спинке грязной скамейки, Елизавета подошла и устроилась вполборота к нему, ничего под себя не подложив; выглядит она весьма мрачно, но что же кроется за ее невыразительностью? страдает ли она от эмпиемы, от, иными словами, скопления гноя? лишается ли, оглянувшись назад, в свое прошлое, дара речи? хлеб в хлебнице, суп в супнице, сфинкс говорил: «Я – сомнение». Не аппелируя к флоридским производителям апельсинов и не высасывая мозги сохметским аспирантам – граи, мухоловки, ухищренная первородность Непостижения, бинарные оппозиции, культура bodhi, еще чуть-чуть молчания и с ней случится истерика. Дарю лишь любовь, за остальное мне приходится платить, мне – не мне, а мне… не мне платят – я плачу. А тебя, девушка, калмыцкими напевами не покорить. Не завести огрызком карандаша.

Максим Стариков сказал ей: «Вам ни к чему быть такой мрачной – это же не я выше вас, а вы ниже меня. Примостились на скамейку ниже меня. Расселись. Ниже меня – вот если бы я пришел позже вас и намеренно пристроился задом поблизости с вашими ушами, вы бы с полным основанием…».

«Тссс!».

«Мой член холодный, как лед».

«Да будет так. Но мне плевать выше вы или ниже, у меня и без вас неприятностей с лихвой хватит – зуб мудрости… зараза… растет он у меня. Не у небосвода. Зубная боль неба – лишь образ. У меня – быль… его уже три раза спиливали, но он все выдвигается и отвлекает – и не от того, что я посвящаю свой досуг чтению умных книг, мудрость… му… му… то самое му… одно название – на моей стене многого не прочтешь, а я на нее, бывает, неделями смотрю. Безвылазно – из дома, из себя… не внося никаких утолщений в тончайшую грань между жизнью и смертью».

Колбасник с пепельным лицом у ювелирного развала. В его кармане бродит гном и зло бурчит: «Убить вас мало».

Москва, витальная богооставленность, Бангкок, обезьяний кикбоксинг, Стариков зачарованно комбинирует услышанным – Максима легче гнать вперед, чем удерживать на месте, и когда-нибудь он сделает выбор. На худой конец займется целительским бизнесом. Следовало бы измотать ее увещеваниями, будто бы у меня… во мне где-то, как-то, что-то теплится… у Максима Старикова повышенная температура, он переполнен энергией и он абстрагируется, начинает с азов: успокоительный характер впадения в забытье, фотосессии замерзающих регионов, из рукава испарились все тузы, какая-то моль и та умеет летать. С надсадным шумом плывут облака. В вас, дамочка, избыток нежилых помещений. Я на личном опыте пережил состояние подопытного кролика, кое-кто телеграфирует мне недужные мыслеформы и сейчас – она была слишком со мной, слишком… со мной… слишком со мной, недопустимо слишком…».

«Мужчина!».

«Она… слишком… Чего вам?».

«Вы не могли бы потише шевелить извилинами? Изводит меня этот скрип. Достает».

«Ну…».

«Могли бы?»

«Конечно. Договорились».

Не отвлекаясь на сборник статей Коэбрава Кобла Кихота, не сложив кости в корпоративных скандалах – кому вилы, кому просвет… подпольные биржи черной икры – не посещаю, селевой поток административной реформы – барахтаюсь, всплываю… что тебе, крошка? пятый раз за первую ночь?

Так дела не делаются.

– Ты не замечал, Филипп, что мое веселье не распространяется на те ситуации, когда я не один?

– Не пришлось, – понимая подтекст, ответил Осянин. – Да это и в принципе невозможно. Если ты один, меня рядом нет.

– Чтобы заметить, – пробормотал Стариков.

– И тому подобное.

– Приступая к занятию любовью, мы с Лизой как-то поспорили сумеет ли она, не сбиваясь, прочитать таблицу умножения. В то время пока я ее… по мере возможностей…

– У нее получилось?

– Она ошиблась на шестью семь. Танцуя подо мной только свою музыку…. привычно окунувшись в механику «эрото-коматозных просветлений».

Беспримерно торжествуя под белым знаменем. Врываясь в догорающие кельи – день не начнется, еще не кончившись. Искушенный волк не взрогнет в капкане.

– Непокоренная рвань, – сказал Осянин, – погоды здесь не делает, но все же… На что вы спорили?

– Проигравший должен был спуститься с утра за газетой – привезти ее на лифте. К завтраку.

– Не ожидал…

– Твои проблемы, – пробурчал Максим.

– Если кто-нибудь разморозит мамонтов, они побегут именно за мной.

– Они побегут… понесутся…

– Ты выписываешь прессу? Серьезно?

– Мне дали бесплатную подписку. На один месяц – в рамках рекламной компании. Они подумали, что я привыкну к их газете и стану за нее впоследствии платить – они очень плохо разобрались во мне, как в человеке.

– Ее ты не учитываешь? – осведомился Осянин.

– Лизу? С ней никому не везло и не повезет – она живет одним днем. Завтрашним… она отправилась выполнять условия пари, я присел у окна, закурил сигарету, установил наблюдение за уснувшим в палисаднике вороном – посмотрел вниз и увидел ее. Поспешно удаляющуюся от подъезда.