Текст книги "Мутные слезы тафгаев"

– Как-нибудь обойдусь, – с отвращением скривился Седов. – Я и так видел довольно много лишнего – парламентский час, гиен… духов хлорированной воды. Собственную кровь.

– Собственное дерьмо.

– И это тоже. В качестве удачного начала дня… Ты о том человеке, которого кроватью на Энтузиастах убил, часто думаешь?

– Совсем не думаю, – искренно ответил Боценко. – Но изредка представляю себя на его месте. И еще я представляю бутылку – словно ее мне вставили в рот и ввернули. Пей, мол, наслаждайся, потрудись помолчать, позабыв о чувствительности – в тебя льется, в тебя упирается, тебя раздирает, а ты держишься молодцом, не утрачиваешь вороватый облик, отказываешься завязывать…

– Пивную бутылку?

– Из-под портвейна.

Западая на фей, обтираясь росой, все же нюхаю клей и мужаюсь иглой… у Седова были женщины, обвинявшие его в том, что они тратят на него свою молодость.

Седов их не звал. Вставать с ним плечом к плечу, сопровождать его до кремации – не звал, но затем и не гнал: вернись и молчи, не проявляй близорукой смелости, вспомни – тис обладает ядовитыми шипами, но съедобными ягодами, зачуханный ворон праздношатается и давит семечки: немало уже подавил. Потоптал, заплевал – рядом с раздавленными семечками лежит тучный господин, который ими подавился.

Угреватый националист Шарунас Почикявичус лежит не как живой. Как мертвый. У Каунасского технологического университета: под его шляпой грязные, спутанные волосы, безошибочного нюха на Крупное у него не было, хлеб он добывал себе хлеб соль; работал, потел, пропускал мириады любопытных вещей – чревовещающие рыла, ладожские тростники, «Колокола», «Финал» и «Заколдованный город» Чюрлениса, благословленных в нью-йорскском соборе ламу и слона… его выделили за ту обученную летать птицу? не исключено – под луной что-то блестит, но это не капельки святой воды. Битое стекло – Седов когда-то жил с выстуженной огнепоклонницей Татьяной Сибуриной. На улице маршала Василевского. За ее счет, за свои таланты, дублируя каждое касание, каждый поцелуй – ему двадцать девять, ей пятьдесят четыре, она говорила ему: «в твоей жизни имелись женщины, и ты их натягивал, любил, не знаю в какой очередности – среди них были и тратившие на тебя свою молодость, но я, Седов, не о них, а о себе: я трачу на тебя свою старость, лучшие свои годы. Да, Седов, лучшие, и дело тут не в тебе – пожалуйста не считай, что встреча с тобой имеет для меня такое огромное значение».

Соленые грибы. Властные повадки. Седов вилкой за гриб, Татьяна за его ладонь. Вилкой.

Гвоздит к столу.

Садитесь, бабушка.

«Только если тебе на колени».

Весна. Природа пробуждается. Страшная явь после сладкого сна.

– Ту односпальную кровать, – рассказывал Седову причудливо раскачивающийся Боценко, – я все же отвез на дачу. Себе купил новую – с той кроватью у меня связаны плохие воспоминания: и об убитом ею мужчине, и о спавшей на ней Оленьке Дулдо – на кровати-убийце было очень сложно спать вдвоем. Спать рядом с кем-нибудь. Она слишком узкая – получается только друг на друге, когда я спал на Ольге, все это казалось мне более-менее терпимым, но когда она подмяла меня под себя, стало хуже. Через месяц я уже спал на полу. А еще через какое-то время…

– У двери, – предположил Седов. – Как в сказке про лису.

– Нет, друг! Через какое-то время я Оленьку Дулдо ко всем чертям выгнал восвояси! Без мата и без рук – не теряя мужского достоинства. А кровать перевез на дачу. Предварительно кого-то ей убив.

– Не казни себя, – постарался успокоить приятеля Седов. – Ты бы его и шкафом убил.

– На суде это вряд ли бы послужило доводом в мою пользу. Ни к чему там было про шкаф говорить… и без этого все обошлось. Я о себе – для меня обошлось.

– Ясно, ясно… Совесть не мучает?

– Она меня ела. Ела, ела, но подавилась.

– Твоя совесть, – слегка улыбнулся Седов, – в тебе далеко не шериф. Она в тебе поросла… невесть чем… да. Между прочим, слово «шериф» пришло из арабского языка и означает последователь пророка. Оно что-то означает, хотя бы оно… Кстати!

– А? А-ааа… Ты мне?

– Тебе, – сказал Седов. – Верно я слышал, что тебя обыграл в шахматы твой трехлетний племянник?

– Подчистую разнес! – не стал выгораживать себя Боценко. – Уничтожил! В порошок стер!

– Хмм…

– Вероятно, он гений.

– Или ты идиот.

– Его родители склоняются именно к второму.

Но Седов не считает Боценко законченным идиотом. Нет, он не идиот – блоха в грубой шерсти земли. Степей, лесов, полей, озер: Михаил Боценко имеет низкий порог готовности к скорому неистоиству тупых инопланетян, Седов погрубел от переедания японской айвы и приобрел на Шмитовском проезде букет розовых тюльпанов.

Купив, он сразу же подарил его кривенькой нескладной девушке, которой он за букет и заплатил – отошел в сторону, спрятался за газетный киоск и пристально высматривал оттуда, не станет ли она его кому-нибудь перепродавать.

Не стала.

Прижала к груди и ошалело улыбается.

– У меня на даче, – сказал Михаил Боценко, – есть кресло-качалка. Вытащив его на крыльцо, я целый день в нем качаюсь. Как сейчас на стуле перед тобой, только солидней, правильней – всем уже надоел. Зла никому не делаю, но все проходящие ненавидят.

– А ты качаешься и ничего не хочешь.

– Этого я и хочу.

– Ничего не хотеть.

– От жизни, – поправил его Боценко. – От смерти я все-таки чего-то еще жду. Я, Седов, ни на чем не основываюсь, но мне кажется, что она не обманет моих ожиданий.

Смерть – всегда будущее. «Born to run», «рожден, чтобы бежать»: об этом пел Спрингстин, сипел кто-то из отечественных, но все это чушь. Любой рожден для того, чтобы умереть.

Седов, Фролов, Михаил Боценко.

Хосе Валенсиано.

В полдень, близ реки Бояки, где некоторое время спустя Симон Боливар нанесет сокрушительное поражение войскам генерала Мурильо, собираются вешать беспощадного борца за права простого народа Хосе Валенсиано.

Но его сподвижники уже там, они постараются его отбить: из-под Хосе Валенсиано вышибают опору, однако его мучачос идут к нему на помощь, они прорываются сквозь тесные ряды регулярной армии; у Хосе Валенсиано очень сильная шея, и он сможет продержаться до их подхода – Хосе сумеет продержаться в петле, не подохнув, но его женщина, пылкая мулатка Франсина Суарес не в состоянии смотреть на его мучения; подбежав к Хосе Валенсиано, она повисла у него на ногах, Франсина гулко прокричала: «Хосе, Хосе!! Я не умею жить без тебя, вместе с твоей жизнью они забирают и мою, Хосе, Хосе, зачем же тебя у меня отобрали?!».

У Хосе Валенсиано крайне мощная шея, но не беспредельно – пять секунд, восемь, двенадцать, и Франсина Суарес с ужасом слышит, как у Хосе Валенсиано ломаются шейные позвонки.

Она висит у него на ногах.

Франсина непереносимо страдает – как следует из краткого коммюнике базирующегося вдалеке от Земли информационного агенства «Звездный Ранверсман»: она ненадолго пережила своего возлюбленного».

Лет на сорок, сорок пять.

По их представлениям – это мизер.

– Господь плывет в невесомости, с трудом уклоняясь от астероидов, – поделился своими предположениями Михаил Боценко. – Я ему сопереживаю, желаю удачи, выхожу из полудремотного состояния, далее я поведаю о себе, как о заурядном члене общества, такого во мне тоже хватает – общаясь с огромным количеством людей, я крайне избирательно подбираю компанию для выпивки. Исключительно с собой и пью.

– Но за двоих.

– В обычные дни, да. Но в праздники я могу накачаться и за четверых. И главным образом из-за того, что разочарован.

– Все разочарованы.

– Но я, – вспыхнул Михаил Боценко, – разочарован не в любовнице, не в патриархе и не в правительстве: не в поступи окружающего мира. Я, братишка, в себе разочарован.

– Это последняя стадия, – вздохнул Седов.

– Неоперабельная.

– А жизнь, – сказал Седов, – входит и выходит. В тебя. Но в других не меньше – входит и выходит, входит и выходит, точнее сравнения не подберешь. Входит и выходит.

– Как бы имеет.

– Верно, Миша. Жизнь нас имеет.

Под ногами скверно, мокро – чтобы не заляпать штаны, их пора подтягивать, и на ум приходит малоизвестная притча о царьградском строителе мостов Драплоблюде Спадниче – он взирал на солнце, терял зрение, ослеп, но после этого он стал смотреть на солнце через лупу.

Спаднич выжег себе глаза.

Седов не знает, в чем моральное значение этой притчи.

Боно о ком-то поет: «You ‘ re not only one starring at the sun».

Бородавки тоже бывают злокачественными.

В череде придуманных Седовым притч эта одна из самых удачных. Седов сподобился… сподобится ли Боно перечислить все четыре волшебных сокровища Ирландии: камень судьбы, копье победы, котел изобилия, меч света?

Точит ли фигуристов мысль о недалеком конце всего сущего? простит ли цыганская гадалка взорвавшуюся в ее руках колоду карт? Седов бы простил.

– Я, – сказал он, – нередко выхватываю из снов интересные образы. Как пить дать… Или образы, или несколько поэтических строк, но я их постоянно забываю – выхватил, а записать нечего. У меня плохая память…. я думал, что у меня плохая память, но затем я понял: не в ней моя проблема, я же ничего не выхватил – думал, что выхватил и забываю, а на самом деле ни образов, ни строк – одни проблемы. Не с памятью.

– И то хорошо, – улыбнулся Боценко.

– Я бы так однозначно не говорил, – нахмурился Седов.

– А я скажу. Насчет милейшей женщины, ее памяти и моей памяти о ней. Как-то вечером я увидел у себя во дворе неспокойно метавшуюся даму – она была в домашнем халате и бормотала себе под нос имя какого-то Павлика. Погода тогда стояла теплая, но выходить из дома в халате, по моему субъективному мнению, все же довольно странно. Два дня спустя я увидел ее снова – она подошла к сидящей у подъезда молодежи и спросила у них: «Не знаете, где мой Павлик? А то я уже начинаю волноваться – я жду его к ужину, разогреваю котлеты с рожками, но его все нет и нет. Не знаете, где он?». Я не расслышал, что они ей ответили, но сразу же догадался – она сумасшедшая: ее сын, вероятно, погиб, вот она и помешалась. Не стал бы человек в здравом уме по улице в халате ходить. Ни за что бы не взялся. И знаешь, чего мне захотелось?

– Ну? – спросил Седов.

– Ее, – плотоядно процедил Боценко.

– Как женщину?! Никак по-иному?

– Ага!

– Что тут возразишь… Еще вопрос, кто из вас более больной.

Как же, не без этого, припоминается – была ты девушкой моей и женщиной другого.

Он перевесил. Все о'кей.

«Приветик!»

«Ну, здорово…»

– За неделю до того желания, – сказал Михаил Боценко, – я как раз дочитал «Пятый персонаж» Робертсона Дэвиса. Отличная книга. В ней среди всего прочего говорилось о безумной женщине – о том, как пожалев бродягу, она позволила ему ею овладеть: где, не помню, но когда вся деревня искала ее с фонарями, ее нашли непосредственно под ним.

– Но ты же все-таки не бродяга.

– Потом тот бродяга стал священником.

– Так вот ты куда метишь, – протянул Седов. – Нетривиальный путь в священники избрал ты, Михаил: крайне сложно тебе будет найти… попутчиков.

– В священники, – отмахнулся Боценко, – я не гожусь, не пригоден я для этого – слишком думать люблю. А с той женщиной у меня был секс. Вот так… И после секса со мной ей не стало хуже. Я раза четыре к ней приходил; приду, она не в настроении, ухожу, а она меня не отпускает. Если бы не разговоры о ее сыне, я бы дольше у нее оставался. Где он, с кем он… Ни на минуту о нем не забывает.

Естественно, подумал Седов, она ведь его мать – Павлика уже нет в живых, однако она пока есть: ей и об этом забыть непросто, не то что об ушедшем сыне.

Ушедшем недалеко – если кладбище в черте города, – но надолго.

– Секс, Михаил, от безумия не лечит, – ни на чем не основываясь, утверждающе высказался Седов, – они идут по разным эллипсам. Не выталкивая друг друга с орбиты.

– Здесь я некомпетентен, – пожал плечами Боценко. – Я и не зарюсь. Но к Людмиле это не имеет ни малейшего отношения, у нее с головой все более-менее нормально.

– Что? – удивленно спросил Седов.

– Я видел ее сына.

– Видел он… Тут, Миша, нечем гордиться. Секс от безумия не лечит, но, оно, как выясняется, заразно…

– Позволь мне тебя перебить. Ее сын не погиб и не умер, он был под Чеховым: в летнем лагере. Ты говорил о своих проблемах с памятью – у тебя их, как выяснилось, нет, а вот она страдает страшной амнезией. Страдает, ничего о ней не зная. Не от нее страдает.

– От ее последствий, – подсказал Седов.

– Как бы там ни было, не от количества своих лет. Не как тот лысый капитан нашей футбольной сборной… как его звать-то… не помню фамилию.

– Виктор Онопко?

– Он самый. Опытнейший игрок: все видит, все понимает, но ничего уже не может.

Годы берут свое. Седов в прошлые, предназначенные для этого времена, свое у них не взял. В лучшем случае не добрал – ему сесть на безбелковую диету, расчесать нервы, они у Седова ничем не продиктовано слиплись, с утра он чувствует себя тупее, чем к вечеру; взломаем лед и пойдем в глубину? не с мыслью о распаде личности, а внутри самой мысли? отпечаток ноги Будды совпадает с отпечатком ноги Адама. Ветер задул мою свечу, вор ее унес; если между ног у женщины находится вход в рай, то данных входов очень много: так быть не должно, Седов должен быть счастлив – должен… должен… должен это себе; он нередко просыпался за пять минут до эрекции – по дороге в церковь можно встретить немолодую нимфоманку, но не идти же с ней туда, куда ты шел один; не костить же осень 2003 года за ее пагубное увлечение душещипательной схоластикой.

Не осень – опять-таки себя самого, впрочем, Седову не дано миновать ее элегии, ему абсолютно все равно для чего он рожден.

Для чувства или для мысли.

О распаде личности? Я переживу. Печаль? Ее. Я постараюсь ее пережить без драк и поножовщины.

Не объединяя разрозненные тайные общества, не делая попыток разбить Мировое Яйцо – в вишневом поехавшем свитере.

– Тебе, Михаил, довелось бывать на Родосе и рассматривать выпученными глазами крепость рыцарей Святого Иоанна, но лично я… я… поздно. Поздно ничего не знать и не желать.

– Поздно. – кивнул Боценко. – Но продолжай. Лично. Ты.

– Я переводил через Тургеневскую площадь плешивую хромую собаку, и, когда у меня еще были деньги, ездил в Одессу. К морю.

– Летом?

– Зимой я езжу внутри снежного кома с Воробьевых гор.

– Ха-ха.

– Не смейся, я почти не шучу. И не вру. Я существо невиданной честности – да, Михаил, в Одессу я ездил летом. Пока деньги были.

– Были и будут, – подбодрил его Боценко. – Крепись.

– Я только этим и занимаюсь. Но в Одессу я действительно ездил: отдыхал и возвращался – однажды до того потратился, что в несся обратно в плацкарте. Ночью меня разбудили. Глубокая ночь, ни призраков, ни летучих мышей, но в вагоне происходило активное перемещение; я прислушался к разговорам и уяснил для себя основания людской взволнованности. Народ метался по вагону из-за сумки.

– Какой еще сумки?

– Эта сумка, – пояснил Седов, – лежала на верхней полке, которую до недавнего времени занимал некий дагестанец. Или армянин. Точно никто не знал, но сейчас его в вагоне было, и народ…

– И народ, – сухо заметил Михаил, – с никем не оспариваемым правом подумал, что в сумке бомба.

– В сумке бомба, а в вагоне ни легавых, ни саперов. Паника в нем. И разбуженный я.

– Человек без специальных знаний.

– Не герой, – трезво оценил себя Седов. – Однако действовать стал как раз я. Во мне осталось совсем немного жизни, но мне бы все же не хотелось, чтобы мои веки прикрыли монетами – никакими… в том числе и выпущенными не централизованно: из золота, в Невинномысске, с лицом директора птицекомбината…

– Ну и как ты поступил? – поинтересовался Боценко.

– Выбросил эту сумку в окно. Я понимал, что рискую чужими жизнями, но я рисковал и своей: жизни во мне, конечно, немного, но на карту я тогда – ну так, в принципе – немало поставил.

– И она сыграла.

– Сыграла, – согласился Седов. – Но ничего не выиграла.

В тот визит в Одессу Седов спал с несколькими женщинами: «у тебя ко мне… что-то такое, детка… ты ее чувствуешь? любовь чувствует каждый бегущий от нее»; от головы одной из них ужасно пахло: она мыла ее дважды в день, но ничего не помогало. И не поможет: Седов догадался почему.

Ей ничего не сказал.

Она разболтала ему о многом: о клубах и дискотеках, цене своего нового купальника и полнейшем непонимании исходных пунктов его мироощущения, вполне позволяющего ему купаться в семейных трусах, но Седов не сказал ей даже об этом. Не проговорился он и том, что Чарли Паркер переходил из тональности в тональность гораздо быстрее собаки – быстрее, чем она способна сделать нюхательное движение: лучшие из них делают пять подобных движений в секунду, но это же Чарли Паркер, неповторимый «Bird», изо всех сил старавшийся уйти от героина посредством беспробудных запоев – внеземной Папа-Пар, не променявший талант на долгую и счастливую жизнь.

Его огонь неугасим. Местные интересы ему, как кроту солнце. А от головы Маргариты Евтениной плохо пахло от того, что в ней умер мозг.

От ее головы шел трупный запах.

– Амиго!

– Угу…

– Ты летишь! Твои крылья горят!

– Так и есть…

– Чем ты недоволен? – вкрадчиво спросил Михаил у надолго примолкшего Седова. – Когда ты выбросил эту сумку, никто ведь не пострадал?

– За редким исключением.

– В смысле?

– Если ты о том, что никто не загнулся, то, верно – никто. Но пострадавшие были… Хозяин той сумки, Мишаня, дагестанец ли он, армянин, но он вернулся – веселым и хмельным: он выпивал в соседнем вагоне со встреченными в поезде знакомыми. Радостно улыбнувшись окружающим, он заглянул на свою полку, а его сумка уже отсутствует – как ты понимаешь, ее и на прежнем месте и быть не могло. Я же ее в окно выбросил.

– Неприятная ситуация… И за счет чего ты из нее вышел?

– За счет того, – сказал Седов, – что народ абссолютно безмолствовал. Я на это, честно говоря, не рассчитывал – одеваю ботинки, чтобы в драке пальцы на ногах не поломать, составляю в голове приблизительный план сражения, но ничего этого не понадобилось. Да… Сюрприз… Не подвел народ.

– В коем веке.

Люди, стоящие у станка, не читают серьезную литературу, не ходят по музеям и лекториям: они самодостаточны. Седов же думает, он думает… он обездоленно парит – новая любовь далека, выгода в неблагоприятном, после этой затяжки дым из моих легких просто так не выгонишь, ты, девушка, почувствовала, как неплавно только что крутанулась Земля? Я пустынен, суров, до полусмерти прибит посылаемой в меня энергией непонимания; в метро ездят одни неудачники, время побед пришло – время побед надо мной: Седову не раз снилось, что он сидит в громадном ковше экскаватора.

В его убежище полно змей, у них количество и ядовитые зубы, а у Седова лишь тростниковая дудочка.

Он на ней играет.

Змеи Седова не слушают – ползут, заходят за спину, но Седов сжимает свою дудочку еще крепче.

Ему лезет в глаза пробегающее на столицей солнце. В глаза Седова лезут и змеи. И Седов прекращает играть на своей дудочке.

Эх-хх…

Отбивается ей.

Сначала злишься, что не взял зонт, потом, что не захватил очки от солнца – Мартынов опустошает себя на Тверском бульваре.

Он так же, подобно Седову, Фролову или Редину, никем не чествуемый сеятель в чем-то чистого и непременно доброго.

Мартынов делает Будду. Увядание наступательного импульса, давильный пресс неблагоразумных желаний, благоговение, аромат нежности – лови его, лови. Дождь прошел, багдадские халифы не проявились, неглубокое вдыхание праны… женщина с журналом – землистая кожа, прозрачные колготки.

Молчит. Похоже, беременная.

С пишущей ручкой. Держит ее по ветру.

У Мартынова на днях умер дальний родственник Василий Скандеевский– экономя на еде, он тратил почти все свои деньги на книги. После него осталась богатая библиотека. Много непрочитанных.

На скамейке, где сейчас задумчиво сидит Мартынов, Мартынов взрастал и вчера. Рядом с ним обнимались молодые люди, скамейка тряслась; если бы они перешли на что-нибудь кроме объятий, Мартынов бы точно с нее сорвался.

«Православной братии пламенный привет. Вы меня… меня отыщут? в этом холодном мраке? по горящим глазам и стуку зубов – в середине недели уже еле стою: марочный блюз, жизнь на краю»; из кармана торчит платок, но отнюдь не из кармана пиджака. Из кармана брюк. Весьма не стерильный.

Мартынов видел и такое.

– Вы водите этой ручкой по журналу, отгадывая кроссворд, или… имея в виду будущее, делаете некие пометки? – спросил Мартынов у предположительно беременной женщины.

– Что получится, – хмуро ответила она.

– У вас получится, – предупредительно покачал указательным пальцем Мартынов.

– Что получится? – нахмурилась Татьяна Морозова.

– Те же слова, но уже в форме вопроса, – усмехнулся Мартынов.

– Я, кажется, поняла… Вы снова обо мне?

– Одна из моих знакомых точь-в-точь напоминает мне вас. Точнее, вы мне напоминаете ее. У нее ваши волосы, ваш сосредоточенный взгляд, те же духи. Только она страшная.

Мартынов пока не вышел из берегов. От дождя у него остались мокрые волосы, от непродолжительного разговора с этой женщиной весомые сомнения в ее счастье; так и есть – она не замужем. Несколько месяцев назад Татьяна Морозова уволилась из российской армии, где она стыдливо неистовствовала в звании старшего сержанта, наскоро надевшего погоны с возведенной в культ целью найти себе мужа.

Но иметь цель еще не достаточно для ее достижения – нельзя сказать, что Татьяна Морозова убедилась в этом сама. Ее в этом убедили: она держалась сколько могла, но, истерично бросив в сумку военный билет, все-таки предпочла существование без КПП. С нестройной фигурой – в шумерских мифах юного Гильгамеша сбрасывают с высокой башни, однако его подхватывает орел: ее бы он не спас.

Рухнув на него сверху, Татьяна Морозова орла бы просто убила.

– У вас, – сказал Мартынов, – не очень счастливая судьба, но вы как-никак в положении, а для женщины это крайне существенно, женщина с ребенком – уже совсем другой вид человечества, и вы…

– Да никакая я нее беременная! – повышая и без того командный голос, воскликнула она.

– Нет?

– Хмм… Хмм!

– Да?

– Я жирная! Пока служила, более-менее держала себя в форме, но теперь окончательно расползлась. Как те утки, которым еда в зоопарке достается без всяких усилий. Жизнь как бы вроде бы хорошая, все как бы приблизительно идет – ни хрена, мужик… по правде говоря беременность мне сейчас еще более нежелательна, чем лишние килограммы без нее – у меня же ни мужа, ни средств, чтобы обеспечить малыша хотя бы самым необходимым.

– Вот видите, – добродушно сказал Мартынов.

– Чего?

– Все к лучшему.

– Не смеши меня, – поморщилась Татьяна. – Все равно не рассмешишь. Руки коротки.

Она не беременна – узнав об этом, Мартынов с чувством собственного достоинства помыслил о том, что у него никогда не было женщины-сержанта. Любого военного не было. Пусть и не действующего, но со свистом пуль за спиной. Что свистящих… кому… осанну в вышних. В грязные уши людей с чистой совестью.

У Мартынова нет предположений, как бы он повел себя при приближении к нему подгоняемых провидением пуль.

Разрывных? Не без этого.

Медитативно свистящих в миноре.

– В вас когда-нибудь стреляли? – праздно поинтересовался Мартынов. – Про гранаты не спрашиваю.

– Не спрашивайте…

– Не буду. Обещаю.

– Мне многое обещали…

– И что же вы?

– Я никому не нужна, – промолвила Морозова. – Даже для того, чтобы в меня стрелять. Но может быть, еще выстрелят. Я сама – женщины редко кончают с собой при помощи огнестрельного оружия, но я, как знающая о нем не понаслышке, в состоянии пойти именно этим путем.

– Вставляйте его в рот, так вернее всего, – с открытым сердцем посоветовал ей Мартынов. – Я о стволе.

– Ты о нем, – хмыкнула она.

– И ни о чем внешне схожем. Я уверен в своих словах потому что в меня уже стреляли.

Плутоватая Мышь, непогребенная мечта, мы катались на велосипедах, принимали на веру нашу страсть, и я растерял с тобой пыл – посади меня на шхуну.

Дай флажок держать зубами. И додумай мою думу обязательно стихами: рассуди, кто был Отелло в пьяной драке у продмага. Вскользь подумай, чье тут тело под тобой дрожит от страха.

– Сколько раз стреляли? – негромко спросила Татьяна.

– В меня? Один.

– Одного раза зачастую хватает – если я возьмусь стрелять в себя, его наверняка хватит. Какие тут могут быть сомнения… В тебя пульнули в упор?

– Я бы так не сказал, – ответил Мартынов. – Но из лука.

– Да неужели, – недоверчиво протянула она.

– В Лужниках. Я, конечно, видел, что девушка натягивает тетиву, но не придал этому особого значения. Когда стрела воткнулась в дерево в сантиметрах пяти надо мной, я спросил у лучницы: «вы, надеюсь, не сомневались, что ваша стрела меня не заденет?». Я спрашивал ее не озлобленно, мягко спрашивал… Она мне ответила: «разумеется, сомневалась. Я же всего вторую неделю стрельбой из лука занимаюсь» – мне было неприятно это услышать. Но я услышал.

– Тебе пришлось, – обоснованно заметила Татьяна Морозова.

– Так же, как и позавчера мне пришлось сморщиться в Тетеринском переулке. При виде смотревшей на меня из окна голой женщины.

– Ты не любишь женщин? – удивилась она.

– Ей было лет восемьдесят.

– Смешно, – невесело пробурчала Татьяна. – Ей было лет восемьдесят, а тебе опять было неприятно. Опять и опять… Ты мне не купишь коктейля? Водку с мандарином?

– В другой раз.

Увидеть над собой оба ее склонившихся подбородка? нет, что вы, совершенно исключено, Мартынов сегодня к этому не готов. Раньше более-менее принимал – Чи музицировало в Нефритовых Воротах и исподволь спускалось к его гениталиям. Разнохарарактерная всеобщность, неизгладимая безголовость, всех душит похоть, но все хотят любви; не взваливай на себя заботу по ограждению меня от божественного промысла – Мартынов даже не рассказал ей о свиньях.

Свинья единственное животное, не боящееся укусов гремучих змей, но свинью она могла принять на свой счет: женщины, худые и вряд ли, da capo, сплошное da capo, Мартынов идет на поводу у своей судьбы.

Не нагнетай, Татьяна, победа и так за тобой, меня не просветишь рентгеном пулеметного дула, не вовлечешь в мировозренческий спор о «быть или не быть, уколоться или пес с ним, с самообразованием» – сокрушать, профанировать… тростевая кукла Алексия Второго, нетронутая мощь асоциального ренегатства, на Воздвиженке у Мартынова спросили: «Сколько времени?».

Одноногий мужчина с дымчатыми глазами. Он спросил Мартынова не о том времени, которое играет на трубе Сачмо в далеком космосе: Млечный путь некогда считался атмосферным явлением… читали?

Информация из бесед с теми, у кого я спрашиваю время.

Вы не позволяете себе скучать. Благообразный попрошайка Софрон Панин в молодости воевал и, потеряв на войне свою ногу, несколько относительно жалел о случившимся с ним несчастье.

Он сказал Мартынову: «Одной ногой я остался на том свете – одной ногой я остался с Господом, но полностью он меня еще не взял. Я очень жду, когда он меня возьмет. Жду и дождусь – я знаю чего ждать, молодой человек, я же верую исключительно в Христа, и я обещал Господу, что он меня дождется: я дал ему слово еще тогда под Кандагаром. Дал слово, что он меня дождется. Он дождется, я дождусь – никто и ничто не помешает нам быть вместе».

На Мартынова его вера подействовала в следующем смысле – он быстро пошел обратно к Тверскому бульвару.

Если женщина-сержант еще не ушла, он все же купит ей банку с коктейлем.

Мартынов на ходу пьет холодное пиво, так же на ходу размышляя о боге солнца, уходившего ночью с земли, чтобы проехать на своей колеснице по загробному миру: мертвые тоже вправе получить определенную часть света. К зашитому человеку нехорошо приходить со своей водкой. «Я – мое все» – Мартынов все чаще воспринимает отведенную ему сущность именно под таким наклоном. С недавних пор он смотрит на мир явлений несколько под иным углом – более развернутым. К Богу ли? к кому еще? последуй за мной к пониманию себя, устрой мне минимальное застолье, пробудись… корявое танго и левая страсть. Проводил им тебе по груди, по щекам, испытывал оружие, поднимался на борьбу, привыкал к труду, накалывал с трудом пойманную бабочку, да только игла погнулась; Мартынов спешил, ломал крылья московскому ветру, но Татьяны Морозовой на Тверском бульваре не оказалось: там за шахматной доской сидел давний знакомый Мартынова Александр Прогаборский.

Старый, проверенный, но из тех, что не нальют страшным утром и ста граммов – насильно заброшенный в тыл нечистых на руку ратоборцев. Никем не признанный патриций, недремлющий часовой своего невежества, комнатный мачо. Начальник смены автозаправочного комплекса.

– Здравствуй, Мартынов, – сказал Александр, – здравствуй и не унывай, ты как раз вовремя, у меня тут образовалась жуткая позиция, но в две головы мы с тобой что угодно одолеем: обычно подсказывать нельзя, но мы с ним договорились, что можно. Ты… вот… иди сюда, познакомься – это Николай Алексеевич, он торгует газетами где-то на «Белорусской» или чуть дальше к «Динамо». А еще у него язва. И роскошная коллекция анального порно.

– Неплохо, – кивнул Мартынов.

– Я собираю ее для души, – подключился в разговор лысеватый бодрячок Николай Алексеевич, – кто-то марки, музыкальные диски, а я с годами остановился на порно. В последнее время делаю акцент на анальное.

– Наверное, у вас были причины, – сказал Мартынов.

– Внутренняя потребность.

– Я так и подумал.

Так или не так, но Мартынов подумал: освежеванное дружелюбие, ложная луна, легко уступающие жрицы, перестать отражаться в зеркале – это достаточно радикальная мера? слепой слышит, как горит свеча, электрический свет не слышит, ну и… кто же служил горними прототипами для таких извергов, как Ильич, Бронштейн, Коба? от столь масштабных мыслей и у слона голова заболит – Александр Прогаборский до прихода Мартынова этим себя не обременял. Судя не только по выражению его лица, но и по тому, как расположены на доске его фигуры.

Если вспышка в мозгу Александра и была, то ей там все и разнесло.

Руины: под черепом, на седьмой горизонтали, король высовывается из-за бруствера и с ужасом мечтает о coup de grace.

Сгущаются сумерки.

Над ничтожными перспективами Александра Прогаборского. В не меньшей степени и над остальными играющими – в шахматы, в расступающихся перед машиной смерти матросов чувств; смерть – машина – вечный двигатель…

– В моем возрасте, – признался Николай Алексеевич, – секс уже отходит на второй план. Мне теперь в десятки раз приятнее наблюдать за ним со стороны.

– Вы нашли нехудшую точку для обзора, – постепенно выправляя положение Александра Прогаборского, сказал Мартынов.

Мартынов выправляет его положение на доске. Не в голове или в сердце – коня на G5, выгодная редакция размена слонов, эту сдвоенную пешку полезней пожертвовать: дай Бог любимым мне быть собой, собою, собой. Отстраненно вбирая в себя плесень веков. С еще не распевшимся гонором. Что может быть важнее?