Текст книги "Мутные слезы тафгаев"

Счет арестован, презентация сорвалась, секретарша завладела компроматом – проходит стороной.

Будь жив, будь свят. Будь примирен. Расфокусировав взгляд, ни на ком не останавливайся.

– Разгоняюсь! – воскликнул Филипп Осянин. – Сбивая дыхание, притормаживаю, смотрю куда меня занесло – вас туда же. Мне привычно куковать без средств в Москве или Брянске, но долой панихидные мысли, я правдив и неунывающ! как я спал? Ужасно… жизнь удается? совсем даже нет… я говорю с собой о страшных вещах. Меня захватывает совершенно не то, что действует благотворно. Мы беседовали о танках?

– О них, – кивнул Максим.

– А что? – спросила Анна.

– У нас сомнительная компания. В составе ее компонентов кунжут и шоколад, негодующие и сопревшие, мне пока дышится, прерывисто, но дышится, а-ааа… а-ааа… а-а… дышу. Умираю… погибаю… встречу и посмеюсь. Хотя бы и так. Хотя бы и танк.

– Под танк можно броситься только один раз, – предупредил Максим.

– Не задаваясь вопросом зачем, – прохрипел Филипп Осянин.

– Упиваясь своей исключительностью, – вставила Анна.

– Я поражен, – уважительно протянул Осянин. – Она поражена. Она – центральная нервная система. Уфф, наконец-то все прояснилось. Отражающаяся на Тадж-Махале луна, греющие души несообразности, для здравых женщин мы с Максимом неугодные люди, а вы, Анечка, идете рядом и не пытаетесь скрыться водным путем – я в вас не обманулся? Я Филипп Осянин. Поверили?

Бабочкой на огонь, медведем на пулеметы, возлежа на клумбе самым объемным цветком, вперился в облака. Что увидел? не что, а кого… и кого?

Никого. Вместе с арбузом мне предложили взять девочку. Но чуть подороже. Не хотите подержать в руках мое главное?

Боюсь, руки отсохнут.

Крутись диск быстрее, быстрее, еще быстрее, с шестой композиции замедляйся, «blues falling down like rain» – разобрав слова, подстраивайся. Беспричинное счастье, белесая рябь.

Суббота.

Утренняя рвота.

После вчерашнего сам бог велел.

Во дворе кричит некто схожий со мной: «Ирина Петровна, взгляните на меня, выгляните в форточку, дайте мне посмотреть на вашу рожу! Это ваш муж. Бывший, конечно».

Благословен друг твой у Господа.

Ему не безразлична смерть рок-н-ролла. Он повсюду в пузырящихся тренировочных и бордовой спортивной куртке: ты где, Иваныч? В рыгаловке на Киевской? Ты же собирался сходить в зоопарк.

Ну, меня… короче говоря, меня не пустили.

– Что будет с Россией, то будет со мной, – сказал Осянин. – Я там же, где и все. И вылезти оттуда, как мне думается, нереально. – Отклонив протянутую Максимом сигарету, Филипп Осянин бы не отказался от стакана бананового самогона, некогда попробованного им в обстановке выматывающей полемики с Семеном «Ракетой». – Выдав полбанки здорового пафоса, я устремляюсь глазами к ногам… к своим ногам, не к ее – не к вашим, Анечка. Космический плейбой спаривается с любыми формами материи, но я заурядный землянин, не меняющий точку опоры в угоду внезапно появившемуся импульсу отринуть врожденную интеллигентность и ощупать языком в жанре фэнтези… в астрале меня не поймут. Я… я здесь.

– С приездом, – усмехнулся Максим.

– Поглаживая солнце, чураясь полезной деятельности…

– Я тебя перезвоню.

– Конец приходил, приходил, действительно приходил, однако, видишь, обошлось. И напрасно? Утих придуманный буран… Жалеть меня не надо. Я радуюсь, когда живу… и сжимаю последние зубы, если больно.

С деревьев летят окурки, ворон курит без фильтра, не тыкай в него пальцем, встрепенись и испарись, с меня хватит одного помешанного.

Ты говоришь о себе самом.

Угу. Сольем же воедино наши голоса: подонки, извращенцы, нефтяные папы, они – отцы нации, мы – ее дети, сознательно забывающие, что эта жизнь – единственная. Мои ладони пропахли хлебом, которым я кормил голубей. Великое Дао посещает меня, когда захочет. Ножницами – вслепую, жизнеописание Лао-цзы – на вытянутой руке, до свидание, борода. Вырастай еще.

Заодно и голову помыли?

Потный я… со мной и моя собственная мама опасается оставаться наедине. Задержав взгляд на звездах, я всю ночь так и стою. На сегодня моя ситуация такова – выпрыгнув с парашютом, до сих пор не приземлился.

Соседский летчик, покоритель неба, входил в него, входил…

Кладут в землю.

Кто-то шепчет: «Покоритель земли».

Филипп Осянин шепчет.

Вы с ним в какой-то мере истеблишмент. Поскольку у вас занятия – не труд.

Побледневшие мулаты, нудящий падре, отвратительный ром из туфельки учительницы рисования, куда приплывет корабль, чья команда восьмой день разыскивает капитана? В Гавану.

Я зажмурил глаза.

Открой на секунду. Я надел женский платок и ты должен увидеть меня голым.

Нет! Не сегодня… Уходи.

– И не возвращайся, – процедил Осянин.

– Гони его, Филипп, – сказал Стариков.

– Методично…

– Я сбегал и не нашел.

– А искал? – соблюдая нейтралитет, спросила Анна. – Может, бросимся врассыпную? Сорвем банк… общаясь с вами, очень сложно удержать нить разговора.

– Между друзьями происходит всякое, – философски заметил Максим. – Я проскакал на коне, они пронеслись за мной на BMW, моя лошадка выбивается из сил, но дистанция сокращается. Поляризация настроений возрастает. Всемирная любовь превращается в пустой звук.

– Мы в Москве, – задумчиво сказал Осянин.

– Нам не скучно, – кивнул Максим.

Пусть меня и убьют, пусть положат на санки, чтобы везти на прием к гробовщикам: я помогу тебе, Червь, обернуться вокруг моих костей – дрожа не всем телом. Откровенно говоря ничем не дрожа. Я буду добрым мертвецом, не проклинающим, как Иов, день свой. Молчаливым, да, утомленным, да, пишущим и произносящим слово «пирожные» с двумя «р»: пир-рожные, пир-рожные. Я неповторим.

Это у тебя от пьянства.

Из-за гаража выходит помятый слесарь Макеев. У него разводной ключ. Он не склонен прощать.

Поздоровавшись с подремывающей старицей, Макеев вникает в выдаваемое ею с шаманской истерией повествование: «почерневшие облака, многообещающие запахи зимы, пойду я вскорости, милок, дорогой небытия, меня отсюда вышвырнут, а счастье не приходило… сгребая в куски раздавленный фруктовый торт – киви, апельсин, виноград, половина пенсии ушла – я поджидала в гости мою старейшую подругу еще со школьной скамьи. Мне восемьдесят четыре, Елене Владимировне восемьдесят пять…

Второгодница?

Да не важно. У нее остеохандроз, болят, ят, блят, стреляют, яют, мерзнут руки: спит в боксерских перчатках».

Один страдал на кресте, второй годами жарился под облетевшим деревом, и что в итоге?

Мы с тобой.

Измазанные благоухающими выделениями, ободренные способностью верить в лакированные божества – мы любим тебя, Москва. Бери нас за плечи и остервенело тряси.

Вводи в курс.

Согревай.

– Заканчивается… песня, – сказал Осянин. – Начнется другая. Другая уже начиналась. Как вы заметили, мне не очень нужны собеседники. – Филипп Осянин озадаченно присвистнул. – Меня временами недооценивают, но это они зря. Моя ванна достаточно глубока, чтобы в ней утонуть.

– При определенных условиях, – промолвил Максим, – подойдет и раковина: для пребывающих в запредельном дерзновении джанки. Прознав о карме, прогудел… о чем, о том, жили бы у тебя кошки, не жили бы у тебя мыши, воздух полон демонов, бей их дубиной, по-японски игла – хари.

– Да что толку с тобой…

– Нэдзуми – мышь.

– Мышь на игле, в завале из соли, перца и хрена, с охранной грамотой от высокомудрого Николы…

– Складываем и получаем харинэдзуми – ежика.

– Как симпатично! – воскликнула Анна.

– У меня плывут мозги, – простонал Осянин.

– Борись, Филипп, – посоветовал Стариков. – Цепляйся.

– Лунный заяц не уйдет от их стрел, от мышей и игл, неумолимо опрокидывающих в подсыхающую лужу – крови? слизи? Страшно.

– Жить страшно, – согласился Максим.

– Мне бы, э-эээ, мне бы, и я бы, э-эээ, я бы.

– Смысл жизни скрыт, – кивнул Стариков.

Голова впитала солнца как раз для солнечного удара. Крокодил не съел раненого сифилитика.

Пошлепав губами, Филипп Осянин затаил в улыбке ошеломляющее рвение быть выше обстоятельств. По его щекам сползают вытекшие глаза, атмосфера земли создает замкнутое пространство, думающим подобными масштабами не избежать клаустрофобии – проснулся, вскочил, ноги подогнулись, упал. Глаза на месте. Смотря на размеренную попойку, они видят куда зашла религия, рассматривают, как «Ракета» и иже с ним отмечают день рождения Кришны: крепкого здоровья, «Таран», удач в астрале, Мрачный Трефа, довольно шуметь о своей инаковости, сэнсэй Панов.

Важнейшая функция памяти – забвение, но Максим Стариков, потеряв листок с любопытнейшей по вашему представлению лексикой, о вас помнит.

Мне приятно. Африканисты и японисты стоят друг друга: в четверг я переводил культорологический симпозиум, и меня момент за моментом выводил из себя пожилой японский режиссер – шутил, комиковал, проявлял топорное остроумие; утомившись подбирать адекватный эквивалент на русском, я, тяжко вздохнув, сказал: «Совсем старик сдурел».

В зале засмеялись.

Курода-сан подумал, что смеются его шутке.

Туговато соображая, остался доволен. Побольше, чем от собственной молодой супруги, от которой постоянно пахнет жареным цыпленком – как бы ни мылась и ни душилась.

От кого малышка Томико родила полукровку? от славящегося тяжелыми поцелуями вьетнамца?

Еще у него стажировался один вздорный узбек…

Если любовь и придет, то последней. Машины в лоб, хоп-хоп, хоп-хоп, на фамильном гербе господина Куроды ничего, пустота: пустота – это всё. Накидывая пальто на замерзающую сидя дворнягу, я ни от кого не требую разделять исповедуемые мной идеалы.

– Виталий Панов, – промолвил Осянин, – не идет на открытый бунт. Опускающийся к его физиономии паук раскачивается будучи отдуваемым, одетый на поясницу пояс из кроличьей шерсти жжет и щетинится, вырванное без должного уважения сердце шныряет под делающей хватательные движения люстрой – для приличного ночного кошмара образов мне хватает. Покачаем же бедрами! Взлетим, как пылинки!

– Бедрами я качать не стану, – категорично сказал Максим Стариков.

– Нырнем, как батискафы! – прокричал Осянин. – Упьемся допьяна вашей московской росой, смывающей с нас корку бесчувствия – кинь взгляд на Аню!

– Ну и? – спросил Стариков.

– Она сопит в ожидании моей атаки.

– Вы думаете, без вас мне паршиво? – окрысилась Анна. – Не обнадеживайте себя! Съехав с дороги, сами и выбирайтесь. Не будем интриговать или играть в прятки. Вы…

– Я, – кивнул Филипп.

– Вы Осянин, я вас знаю.

Развезло и понесло, протащило лицом по щебенке, мое шаманское имя – Бескорыстный Гриб, принесите мне гитару, покажите розетку, я постараюсь умилостивить Всевышнего техасским металлическим блюзом.

Вчера ни с кем, сегодня один, Максим Стариков видел в гробу такую стабильность: сидел перед прудом, он замерз, сижу перед катком. Вся жизнь впереди, у идиотов всегда вся жизнь впереди, розовые очки переносицу не натерли? сверля глазами людей, заходящих мне за спину, я оборачивался и прошивал их взглядом до скелета.

Низменные интересы, насильственная сокровенность, вам невмоготу.

Ваша правда.

Они задумали установить с тобой связь, не предполагая в тебе полулегендарного деконструктора внешних границ устилаемой гирляндами пустоши – мы ее вросшие ногти, услужливые аборигены, выбеленные отравляющими газами гусанос, мне как-то странно говорить тебе, что будет с лазутчиком. Его попросят очистить тело, как помещение.

Земля, земля, «Челюскин» тонет, «Челюскин» тонет.

Рыба с глубины смотрит на солнце – на нее находит, бывает. В монастырских гостиницах махач и бедлам, не высовывайся! я впечатлителен до слез, получите же локтем под ребра! не держите обиды. Брошенный мною нож был предназначен не вам. Если вы, выжив, смягчитесь, светлые духи встанут за вас горой. В праведном гневе, в майках навыпуск, их не узришь, не умея видеть в темноте, молодой человек! ну, какой я вам, тетя, молодой? Издеваетесь? Страх перед кастрацией определенно не тот, что лет пятнадцать назад. Припухли веки, раздулась щека, выпятились губы, организм сам решил изменить внешность – моя крошка опасна.

Сегодня был ее день.

Пусть моей будет хотя бы ночь.

Застоявшись в порту, мы поднимем парусом белый флаг и невосприимчиво уснем под гул отдаленного боя. А Бога, вероятно, и нет.

Смелая гипотеза.

Занимающиеся моржеванием топят печаль не в вине – в проруби. Я не с ними, крест мне на могилу попроще, захватив меня врасплох, соскребайте с конвейера, выводите контрольным выстрелом из состояния безысходного опьянения, не возвращающего домой: непроходимого, укоренившегося, толпа неоднородна, колокол звонит, чем бы по нему ни ударили, прикрученные ремнями к кроватям отдаются по телефону, наши мозги не так легко отравить алкоголем, Филипп Осянин тут?

Тут. Но он никому об этом не говорит. Кладбище изобилует интересными людьми, реально смотревшими на жизнь, выгорая под кожей и поглаживая вздутый живот. В туман вгрызаясь дымом папиросы. Фонарь горит, горит, горит, потух. Остались только прежние вопросы. Где взять мне денег. И отчего же столь ущербен, слаб мой дух.

Девочка, мальчик, общее благословение.

Не зарываясь в песок, встанем в цепочку.

Здесь четвертый этаж.

Выпрыгнем, раскрыв зонты и преподавая в полете классический японский танец: от ноздрей до ступней с писком перемещаются жуки – не больше мурашек. Им непонятна управляющая нами система «зрение-знание». Затягивающая автоматизация, тыканья в огонь, благодарность за дарование компьютерных качеств, малокровность и озаренность, приготовься к броску. Спроси у боксера почему он прижался к канатам.

Почему вы…

Чтобы держаться ближе к выходу.

– Три шага вперед, – сказал Осянин, – съезд на все десять вниз: поднимаемся в гору. Если и в себе, то чуть-чуть. Ветер приносит дым, мы, задыхаясь, валимся с бамбуковых лестниц, но никаких подробностей о снах, ни к чему, обойдетесь. – Филипп Осянин вызывающе напрягся. – Есть ли здесь еще кто-то, бывавший в настолько глубокой медитации? Принимающий закодированные сообщения насылаемых Неприятелем комет, дробя камни воспрявшим фаллосом…

– Лучшего применения не нашел? – осведомился Стариков.

– Мы выкарабкаемся, Максим, – промолвил Осянин. – Кометы приходят и уходят, изнанка фортуны ворсиста и строга, вечером по телевизору хоккей. Отпустило? Пистолет передаст Мрачный Трефа, патроны Андрей Самовар, жертву выберет случай. Организуем?

– Не переношу хоккей, – сквозь зубы выдавил Стариков. – Да и к Самовару на Комсомольский ехать бы не желательно. Его дом окружен дубьем.

– Дубами? – спросила Анна.

– Угу, дубами. Иначе говоря, дубьем… Им же и заселен. У меня там случались сумбурные стычки, о которых не вспомнишь без ущерба для настроения. Некая чашечка кофе с видом на океан…

– На Северно-Ледовитый, – уловив интонацию, предположил Осянин. – Устрашающе и занятно. Ромео, Джульетта, и опытный бисексуал Хуанито. Называя тебя героем, я не возьму это слово в кавычки: всосать, погубить, о! не умирайте, пожалуйста не умирайте – умоляйте нас, Анечка, заклинайте. Мы не сбиваем вас с толку? Не слишком напрягаем вашу головушку?

– Справимся, – пробормотала Анна. – Я не какая-нибудь недоразвитая.

Нуждающаяся в поглаживаниях, намотанная на Винт, ничем не защищенная от преследующей всех нас вселенской грусти, не придавайте значения. Голова для боли. Пустые ведра для ржавчины. Носи меня по кругу, ошалевшая стремнина, спускайся за мной, махающий крыльями гроб, выбравшись на недостижимой для артиллерии высоте, я поплыву рыбой в космосе, потрясающей рыбой в космосе, воздушная тревога! со спутников предупредят, в церквях надуют кто шарики, кто презервативы, на мне шелковое белье, неправда! провокация! охрана не пропустила меня в лужниковский дворец спорта на бои без правил.

Порвала билет. Схватилась за дубины. В значительной степени из-за того, что я прибыл в костюме ниндзя.

«Люди из претории, синдикат дурмана, смертельное сафари, названия современных кенийских детективов…».

«Убирайся!».

«Поднимался из метро на ступеньках, а остальные ступеньки ехали впереди, даю слово, впереди, и позади, я оглядывался…».

«Нельзя!».

Отказавшись открыть лицо, я почувствовал, что живу и журчащим чужеродным телом подманиваю блуждающие гарпуны; стряхнув с них кровь, взгляните на свет, он, как дождь, покрывает крыши, ему не требуются провожатые, он пощипывает вечным, славным, отталкивающим от Земли, я раздавлен, вера разрушена, в крупных городах подавляющий перевес на стороне бездуховных мудил… угнетенных никчемной сексуальной жизнью? Это не оправдание.

Вынужден тебя огорчить – при душевных расстройствах виагру принимать не рекомендуется.

Мне все равно. Затык, заклин, хлопья малинового снега парализуют волю, я люблю джаз сильнее, чем вас, моя ненаглядная бэби, расшатанная толстушка из далеких времен, не ты ли? Вставила мне ночью градусник? Не туда – в рот.

Я бы, наверно, могла… а я мог бы перекусить: Андрей «Самовар» ринулся в поток машин, предсмертный вопль слился со свистком регулировщика, Филипп Осянин довезет его душу до хлопающих и скрипящих Небесных Врат. На правах ветерана движения. Оседлав белого носорога. Пора прощаться, Андрей.

«Кожу сняли?…».

«Как ты просил».

«Пусть она пойдет на бубен…».

«Мы выполним твою просьбу».

Отгуляв, расползись, разметай, черезчур много, отрываемые руками сломанные ногти, пасмурность, хмурь, воскресенье, завязывая шнурки, я не поставлю ноги тебе на спину. Когда нас не станет, мы до конца будем там, где никого и ничего.

– Жара, – протянул Осянин. – В воздухе веет Флоридой, память настроена на былые рок-н-ролльные посиделки, трансцендентальные собрания с исцарапанными пластинками и льющимися отовсюду голосами не ведающих страха корифанов – чем примечательна Тампа? Кто скажет, вы или я?

– Не я, – сухо ответил Максим.

– А я скажу, – энергично произнесла почувствовавшая свою значимость Анна. – У меня был парень, заезжавший за мной после работы на синей «Ниве», нудный такой, нравоучильный, мы скакали по колдобинам, как на мустанге, разговаривая и о хоккее, интересовавшем Сергея с пугающей…

– Она о хоккее, Максим, – перебил Осянин.

– Пусть говорит, – прорычал Стариков. – Я потерплю.

– Ну и вот, – продолжила Анна. – От него я знаю о хоккейной команде из Тампы, где играл наш знаменитый вратать… с татарской фамилией… нет, не вспомню…

– Нигматуллин? – неожиданно для себя выдал Осянин.

– Это тоже вратать, но футбольный. Тот другой – в маске. Завистливо смотрящий на лед, на трибуны, на весело бегающих игроков, на жующих и смеющихся зрителей, словно бы из тюрьмы.

– Надо же, – хмыкнул Осянин. – Вы прибавляете. Счастье в здоровье, прочее блажь – включая психическое? Не обязательно. Поразительно, до чего вы доходите трезвой. И пропади она пропадом Тампа! Замечу лишь, что Кит Ричардс написал в ней «Satisfaction».

Не взяли в самолет – полетим сами. Старинный девиз бойцов, подавленных густотой обступающей чащи и созерцательно покачивающихся на гребне шторма: снимаясь с места, выпрыгнем высоко вверх, держась за руки, как за крокодильи лапы, осознавая, что жить в России никогда не было легко, на тумбочке у кровати годами стоял графин с водкой, соратницы пили и подливали, выказывая уважение недорогим развлечениям людей с паранормальными талантами; Людмила неутомительна, Светлана Т. Л. убивает веером, мы никто для него, для Солнца, для подпалившего оперение, для рыжего, а оно нас грет, вырывает из когтей железобетонного мрака, отпуская ночные грехи – absolvo te, Максим. Кто это?

Он со мной.

Караул выставлен?

На улице дежурит Олег «Таран».

Градины – камни, камни и есть, как-нибудь завтра, не сейчас, проявите аристократическую чуткость… желтая трава, зеленая и снег, ты о чем говоришь? собирается гроза, гаснущий фитиль все-таки вставлен, Мрачный Трефа вторые сутки не с нами: забравшись на Белорусском вокзале в цистерну с чистым спиртом, он ушел в кругосветное плавание.

«Ракета» оповещен?

Семен катается на дельфинах. Дверь на засове, трубка снята. Чувство братства укрепляет равновесие ума – оно в нем, но непридвиденные осложнения, налившиеся глазные яблоки, я бы отсоветовал взывать о помощи над могилами черных шаманов и сидеть, обнявшись с собой, с простуженным собой перед покрытыми инеем зеркалами, умный враг замахивается дрыном и бьет исподтишка коротким мечом. Нашатырем из моего состояния не выведешь. Подруга лежит в экстазе. Без тебя?

Любовь – это безумие.

Безумия нам хватает и без любви.

Русский космизм, ползущая грязь, разогнанная очередь за бессмертием, увидит ли меня задними фарами подающая назад «скорая» – не спрашиваю.

Ты обращен вглубь – не себя, а Всего.

Не забирайте его, сержант, у него нет денег, только справка из психо! невро! логического диспансера.

Сгущаешь, земляк. Наслаждаясь звуками бетономешалки, угощайся сливовым повидлом: мой брюзгливый дед получит его в заказе к двадцать второму партсъезду; подсохло, обрело несокрушимость, да не шлепай ты по ковру в промокших кедах, устроившиеся в жизни голодают в лечебных целях, а я по естественным причинам; встав на стол, я буду придерживать потолок. Чтобы не рухнул. Не деформировал меня в плоскую структуру, в потупившуюся каракатицу, затылок мы проломим подушкой, подушку затылком, дистанцируясь от одномерных и рассекая на прежнем баркасе бурные воды подсознательного, хоботные пиявки, эхо в горах. Красавицу по кругу.

Кричала не она – невзрачный аморалист Пелецкий, затянутый в авантюру и подобранный сердобольными саночниками, подававшими опознавательные знаки глазастым орлам: мы неприкаянные экстремалы, мы с ним, мы не бросим. Решаемая проблема, товарищи, как ваши дела? идеально! говорящие так находятся на грани самоубийства, полноте! тужась на унитазе, Пелецкий представляет себя беременной женщиной, он опускается до уровня безоговорочного дебила, не слышит real deal gong, обрублена или отрублена его рука? цела. Не будь у него дома, оставалась бы у него улица, он бы околел – попутные раздумия о морозе.

Возрождение потенции, пучок душистой конопли.

Хы-хы.

Хы-хы.

Убожество, други.

Докатились.

Пелецкий буквально расцвел. Он умеет чувствовать. Ежедневно поминая Андрея «Самовара», он на двадцать третий день последовал за ним, допившись до невозможности дышать и натянув перед отходом пробковый британский шлем; змеилась вонь, заливались губные гармошки, вершилось предназначение – свершилось, сняло тяжесть с души, на всяком месте Владычество Его, соплеменники напутствовали Пелецкого смехом отрывистым, христианским, «я завалился к усопшему из бара «У Гориллы», путанно объяснил ему что-то невнятное, у нас не наметилось разногласий. Не мешая совершавшимся над ним камланиям, присел отдельно и, задействуя телевизор, думал посмотреть «Тень вампира», но по другому каналу шло «Логово мутанта»…

Обязывающее название.

Вечер спасен. Усталость, всплеск, рывок, как ни странно, возбужденность. И снова вниз – к усталости.

Ты в дреме или в отключке?

Я бы не возражал стяжать ограниченность исканий. Иметь верный кусок хлеба, квалифицированно выйдя из-под власти духа – в музее поэта Николая Рубцова челюсть мне не сломали. Свернули… Не сломали! Таран бы сломал. Не сломал! не вложился! зашей его в баранью шкуру, Олег «Таран» будет скакать и хрюкать – я первым начал его презирать. Он принял мою капитуляцию, встряхнул упавшего за плечи, ты встаешь? уйди, я в объезд… наступи мне на нос, сделай из него утиный клюв, под нужным тебе углом не получится, меня уже нет в живых, ты меня путаешь! одиночеством, как плитой, я накрою все предыдущие неудачи, достойный выбор.

Неуловимое выражение признательности.

Разительное несходство с желающими повторения.

– Шесть раз уснул, пять раз проснулся, количество условно, суть верна, повторы вынуждены, с опытом и зрелостью у меня перебор. – Филипп Осянин виновато развел руками. – Полоска света на воде дергается, мечется, на маяке кто-то перебрал или задумал зло, трамвай на повороте сходит с рельсов, мы бескомпромиссно сойдемся кость в кость. Наши волосы вылезли от болезни, но нас принимают за скин-хэдов. Она щипалась. Пела под барабан. Я не искал ее расположения. Из яйца лотос, из лотоса Брахма… Марина Жукова и на выходе из ЗАГСа не верила, что я способен на любовь.

– Ты не был на ней женат, – глухо сказал Максим.

– У меня и волосы не вылезли. Как, впрочем, и у тебя, основательней моего погружавшегося в книги Секста Эмпирика – в «Две книги против логиков», «Две книги против физиков», «Две книги против педиков»…

– О последней не слышал.

– А вы, Анечка?

– Умоляю оставить меня в покое.

– Будь по вашему, – промолвил Осянин. – Отступаю и умолкаю с евангельской кротостью. Лед трещит, мысли сменяются. Четверо дистрофиков вполне справятся в драке с одним крепышом.

– Я помню случай, когда даже трое, – поежившись, пробормотал Максим. – Мирская суета, бывший дом адмирала Барша…

– В Вологде? – резко спросил Осянин.

– Да.

– Третьим был «Марли»?

– Он.

Задетый истиной, сбитый ею оземь, она невысока, но жилиста, по подбородку бьет замерзшая слюна, девушка у меня есть. А юноша? Не интересуюсь. Завиваю усы, выслушиваю лопающиеся от холода камни, нет жизни на Марсе… нет мне там жизни. Повидавшись с Максимом, я, перепрыгивая с льдины на льдину, держу путь в покинутые налегке пределы – человеком дзэна.

Непосредственно человеком.

Поднимающим перетрусившего ротвейлера за одну заднюю лапу. Поблекшим, взвинчивающим темп, не принявшим капитализм и носящим в ухе обручальное кольцо, в столице рыщут хмурые упыри. Да упокоюсь я в мире. Нескончаемо тянется перрон, мудрее не выходить из дома, рэгги во мне еще не отзвучало, в сапог вставлена подобранная ветка с замерзшими листьями, идея выражена, но не явно.

Твои родители сумели тебя родить.

И что? Не надо было?

Об этом подумает «Ракета».

Кричат дети, орут кошки, струятся стоячие воды, ведущие бизнес собратья пробивают себя дорогу к престижному кладбищу и роскошному надгробию, «Марли» сверкает среди них драгоценностью. Абсолютно дикое предположение.

Несчастны все.

Помимо, разумеется, исключений.

Разумеется, отсутствующих.

«Хочешь меня?». Приземистая девушка на Цветном бульваре спросила, Кирилл «Марли» машинально кивнул. «Хочешь только меня?». Он кивнул вновь. По нему видно, что ничего не хочет, ничем не восторгается, развалился, насколько возможно, на скамейке с отломанной спинкой, сорвал сердце, бегая от своей тени, отобедал у Старикова говядиной цвета небесной сини, на десерт электрический заряд?

Я крайне тронут.

Ты не гонишься за лучшим.

Меня размололи. Мне не запомнилось. Таракан разделился на четырнадцать… самоупоенность иссякла, качка усилилась, я храпел, перекатывающаяся приблуда разбудила. Немножко ударила ногой, показавшись мне толстым бородачом с допотопным ламповым приемником. Но она женщина, солнышко, завлекающая и отдающаяся без пауз, подвижно слушая «Пинк Флойд».

Умница.

Плюс «Скорпионс».

Какой страшный переход!

В одежды преуспевающих оптимистов мы не рядились – пропадати, охти, горевати, мя, сучьи дя, сплачется, полегчает, заплатили, разомнемся, нас бросало от храма Бориса и Глеба в Зюзино до крытого роллердрома в Бибирево; по бедрам постукивали сложенные зонты, танцовщицы в бушлатах – на Колеснице Грома, достижение нирваны – внутренняя война на уничтожение, беспримесное православие не пойдет на пользу нашей природе. Существование – решаемая проблема. За государственный счет хоронят либо больших деятелей, либо бомжей.

Полюбив, Москва не отпустит.

– Я, друзья, был хорош, – усмехнулся Осянин. – Да? Я был хорош когда-то. Исчез в Томске, промелькнул в Брянске, появился здесь. Поселившись у Максима, закрыл книгу, погасил лампу, свет погас во всем доме. Совпадение? Не мне судить. Столб дыма – не пожар. Валит из труб, едва ли пробуждая спасительные энергии Дао. Но где разлом, там и просочимся, подбежим и накажем – наблюдая за собой, я нередко воистину ужасаюсь. Чувствуете, как пахнет анашой? Не чувствуете. А я всегда чувствую. Из сливного отверстия ванной высовывается зеленая рука и хватает за член.

– Почему именно за член? – возмутился Стариков. – Почему не за ногу?

– Счастливое стечение обстоятельств.

– Я бы не сказал…

– Если любишь шахматы, поймешь. Растрогаешься до помутнения, произведешь на Него впечатление, я читаю мысли – сейчас ты думаешь об…

– Не об этом! – рявкнул Максим.

– Об этом, об этом… Сейчас ты уже сожалеешь, что я уличил тебя во лжи. Ой, меня раскрыли, эх, мне мерзко и совестно. – Филипп Осянин самодовольно выпятил подбородок. – Объяснить вам, Анечка, как я силен?! Показать чем? Йе-йе! Ваша грудь вздымается неспроста!

– Поспешим, Анна, – раздраженно прошипел Максим. – Потратимся и купим в овощном киоске самый здоровый конкомбр.

– Кон… ком… дом… ком… отчего же в овощном…

– Огурец, – перевел Максим. – Если по-французски. Огурец. Если ясно.

– А без огурца, – продолжила шептать Анна, – вы меня не…

– Не для вас – для него, – указав на Филиппа, сказал Стариков. – Заткнем человека приблизительно мирно.

Мне уйти? Будьте добры.

Остаться? Как пожелаете.

Вот, нашел в кармане… это не ртуть? Не усложняй жизнь, Филипп – ты же можешь выговорить столь простое слово, как «Ом», пришедшее мне на ум, заряжая и разряжая, извлекая лязганье, отменяя скулеж, пресыщенные органоиды перемежаются с задувальщиками рождественских свечей, холодная пена лупит в лоб, принявший монашеский чин византист звонит Максиму, недовольно бормоча: «Я намертво схватился за соломинку. Мое окружение – мопсы. Вызывайте и мы вас развлечем. Станцуем танец отчаяния. Заявляю во всеуслышание: и тут никакой полноты счастья!».

Скверно. Разум охватило волнение. Через ошибки к еще большим ошибкам, к настоящим провалам, незнакомые женщины наваливаются, язва терзает, проспал заутреню, подкрались и облили, живущие непонятно на что огорчены за тебя, доносящего вечность рыбакам, крановщикам, Ефрему Петровичу, взрывным ткачихам – Ефрем Петрович, неужели вас наконец выпустили из обезьянника?

Из деревни в деревню. Ловя машину на выезде из Спасской башни. Мне уготованы неприятности, переломить ситуацию не удастся, уложите! наймите сиделку, общество скинется? возложим на Осянина – он не подведет. Не закажет на них выпить. Вы имеете право на него рассчитывать. Прекрасно! не шевелясь и принимая жаропонижающее, я выберу время поработать над редактированием «Завещаний бывших кастратов», включающих измышления Мрачного Трефы, изыски «Ракеты», проникновенные эскапады Андрея «Самовара», прекрасно! как же прекрасна моя душа. А чем она не прекрасна? Вполне прекрасна. Замкнулась на себе – не разомкнешь.

Я не буду спрашивать, каков ваш план.

Наша кастрация носила метафорический характер и, преодолев ее напрочь, я бы подзарядился от проститутки – они же аккумуляторы, вбирающие в себя энергию многих мужчин, почему бы не энергию Дао, в данном контексте не скажешь «О, сколь отлично это от Дао»; по обе стороны от кровати проходят войска, духовный рост убыстряется, наравне с «Завещаниями» готовятся «Размышления», ближайшее будущее нисколько не радужней отдаленного.