Текст книги "Новомир"

7

Вино было кисленькое, чудесное по жаре и чуть сладило, она давно такого не пила, это они по дороге сюда в магазинчике купили. Он открыл бутылку остававшегося еще коньяка, выпил рюмку – нет, жарко, ополоснуться надо… И она уловила его взгляд, еще отрешенный от всего, только ими двоими занятый, – взгляд мимо нее, на берег, и оглянулась.

Вдоль него, берега, не торопясь шли двое, парней ли, нет… не парней, нет, постарше один, в рубашке расстегнутой и в сатиновых черных трусах, коренастый, другой моложе гораздо и повыше, с обгорелыми плечами; а сзади, отстав на сотню шагов, брел по отмели, по воде третий, видно было – подвыпивший… К ним шли, мимо ли них – непонятно, но уже сердце ее заколотилось нехорошо… к ним. Она встревоженно посмотрела на него, и он кивнул ей – ничего, мол. И усмехнулся.

– Не связывайся только… ладно?

Она проговорила это шепотом, уже боясь, что услышат; а он лежал на боку, на локоть опершись, и медленно жевал, поглядывал на подходивших.

Они в ногах остановились, шагах в трех-четырех, и молча разглядывали их. Тот, что помоложе, белобрысый, под ежик стриженный, с красным на лице и на плечах загаром и мужественной вязкой мускулов вокруг рта, на нее глядел, потом перевел бледные глаза на бутылки. Она, не зная, что делать, села. Алексей посматривал на старшего, сощурившись совсем.

– Что? – сказал он наконец, и голос его был так неприветлив, вызывающ даже, что она дрогнула, умоляюще оглянулась… ну зачем, не надо! Миленький, не надо! Но он лишь мельком глянул, останавливая даже молчаливое это ее, больше в глазах его ничего нельзя было увидеть.

– Может, угостите? – Старший сказал это миролюбиво, и на левой стороне оплывшей его волосатой груди она только сейчас увидела со страхом татуировку, совсем небольшую. – Поговорим о том о сем… то да се.

– Нет. Не рассчитывали.

– Н-ну, ты!..

– Подожди, – остановил тот обгорелого и с каким-то интересом оглядел Алексея. На нее он совсем не обращал внимания, будто ее тут не было. – Не понял… жалко, что ль?

Вместо ответа Алексей встал – не торопясь вставал, на шаг вбок соступил с подостланного и оказался напротив белобрысого.

– Жалеешь, – утвердительно сказал старший, и что-то в его скуластом лице промелькнуло, сожалеющее тоже. Качнул головой, оглядывая подбережье все, и сделал движение, как будто собрался уходить.

– Зачем? Говорю, не рассчитывал. – И ей кивнул, но куда-то за спину: – Идем… пора нам.

– Сиди!

Это ей, лицо у белобрысого почти бешеное; а подходивший сзади, тонконогий, вообще худой, невзрачный и весь каким-то редким волосом поросший, засмеялся, крикнул:

– Парам-пам, да?!

И тут же дернулся обгорелый, шагнул; и, увидела она, отшатнулся от его кулака Алексей, но второй в лицо ему попал – так, что голову мотнуло. Глаза б закрыть, не видеть… не закрывались, и в ужасе глядела, сжавшись вся, как оттолкнул он белобрысого, сам отскочил, и как забегают ему сбоку, друг другу мешая, других двое.

И не успев глаза перевести на него опять, на Алексея, скорее поняла, чем увидела, как увернулся он от очередного кулака, отпрянул, но тут же толкнул, не давая тому развернуться, – и, как-то присев, ударил вдруг, снизу, и белобрысый со всего размаху сел, вдарился ягодицами в землю, с глухим каким-то жутким стуком, и завалился, оскалился беззвучно к небу, выворачивая шею…

Это безумьем было, мороком мгновенным, ничем иным – потому что ей жалко вдруг его стало, обгорелого… Да, на миг какой-то, на полмига всего, но жалко… так боль его почувствовала, хряск этот, стук ужасный, в ней во всей отозвавшийся… Господи, помоги!

Но было, кажется, поздно. Уже коренастый в голову бил Леше, в лицо ему опять, тычками какими-то резкими и страшными, дергаясь телом всем, а худой вцепился в руку ему в правую; и Алексей, оступаясь назад и рукой другой не успевая отмахиваться, упал, за собой увлекая того…

Она вскочила наконец, закричать хотела… кому? И кинулась, толкнула уже поднимавшегося с карачек худого, и тот, руками нелепо, по-бабьи всплеснув, свалился через Алексея головою вперед, в ноги старшему…

– Ну, с-сука!..

Она не знает, кто просвистел с обещанием это – в рубашке тот, с ног чуть тоже не сбитый, или обгорелый, глазами на нее белыми глядящий с земли, перекосившись сидит, рукою за зад… Уже он, Алексей, Леша, встал и бежит, шатаясь, мимо нее и за локоть ее хочет, но промахивается, подбородок в крови – и она за ним кидается, с ним… Он хватает, чуть не падая, бутылку, а ее назад толкает, за себя, грубо; и другую нашаривает, уже глаз не спуская с тех двоих, разгибается. И друг о дружку их, бутылки, тукнуло со звоном, плеск, звяк невнятный осыпающегося стекла, – и переступает через осколки, в одной руке горлышко, в другой чуть не полбутылки уцелело, идет на них…

– Ладно-ладно… все! – Это старший: отступает поспешно на несколько шагов, руками примиряюще. И трогает губу, в лице у него брюзгливое уже что-то. – Все, шустряк. Почокались.

Алексей останавливается; и тот, еще раз удостоверившись глазами в глаза, что – кончено, поворачивается к белобрысому, уже будто и не боясь, хозяином опять. Глядит, как встает, распрямляет тот, матерясь, мускулистую спину, говорит:

– Все, выпили. Вот не жалко же.

– Убью сук… найду!

– Убьешь…

Старший говорит это с непонятным выражением и идет к воде. Наклоняется там, лицо ополаскивает, примачивает и, утираясь на ходу полой рубашки, уходит вдоль кромки галечника, и обгорелый явно за ним не поспевает, хромает…

– Алеш… Лешенька! – Она всхлипом давится, каким-то сухим, ее бьет им; пальцами дрожащими трогает его прямо на глазах запухающее слева лицо, подбородок… кровь, Господи! – Больно, да? Платочек сейчас…

– Стекло, – говорит он глухо ей вслед, когда бросается она к сумке, – и вовремя, чуть не напарывается, стекла удивительно много, везде. – Не надо… умоюсь. Собирай.

Она спохватывается, на уходящих оглядывается, на него, бредущего к воде, и лихорадочно заталкивает все в сумку, хорошо – большая. И руки ее опускаются вдруг, сами, и нету сил их поднять. Это страх возвращается к ней, одуряющий, и на мгновенье мутит, затемняет все, что бы могло быть… Все могло, да нет – было б, за тем и пришли. И уж не жизнь была б… повесилась бы, утопилась. Она не знает, как смогла бы жить тогда. Не встань Леша…

Боже мой, быстрей надо – и не наверх тропкой, какой пришли сюда, а к набережной, на пляж, где люди. Вернуться могут – с ножами, с чем угодно… Смотрит опять, с содроганьем теперь: на подходе к лозняку уже, нелюди, баба торчит опять… как, как можно – с такими?! И срывается, бежит с сумкой к нему.

Он оборачивается к ней, хочет, наверное, улыбнуться, но получается криво: разбита губа, это теперь видно, и кровь еще не везде смылась, успела свернуться, пятнами на светлой щетинке подбородка, на щеке…

– Хорош? Окунусь сейчас…

– Лешенька – нет! Нельзя!.. – Она тычется ему в плечо и тут же вскидывает голову, глазами ищет глаза его, умоляет: – Мы там, у пляжа… Вернутся же – с ножами, не знаю с чем! Быстрей пойдем… уйдем!

– Не вернутся, – говорит он, глядит туда, его лицо на миг совсем чужим становится и не то что злым… Но не дай бог, чтоб на нее когда-нибудь так посмотрел. Она впервые видит такое у него лицо, она уже боится и его, всего боится в жизни этой проклятой, страшной, готовой сломаться и все сломать, в любую свою минуту… Увидят, что купается, вздумают – и мигом же добегут, будут здесь…

– Не они, не ты… – говорит ли, кричит она бессвязное. – Я не могу, понимаешь, – я! Уйдем скорей! Я не знаю, что… я запла́чу сейчас. Ударь меня, раз так!..

– Ну, ну… – Он обнимает ее, сумку перехватывает – согласился? Да; и оттого, может, что тяжесть эта снята, что уговорила – вдруг обмякает она вся, ноги не держат, и слезы прорывают что-то в ней наконец горячие, трясут ее, и щекой в грудь ему опять, трется, размазывает их… девочка, что ль? Девочка. Руку его находит, надо быстрей; отрывается, лицо отворачивая, и чуть не тащит его – подальше отсюда, рада и бегом бы…

Уже на полдороге, чуть уняв сердце, она замечает наконец-то, что он, усмехаясь ее оглядкам туда, к лозняку, теперь пустынному, далекому, слившемуся с зеленой каймой всего подбережья, – что поморщивается он, пальцами шевелит в ее руке, высвободить словно хочет… Она опускает глаза – и ахает: суставы на правой у него сбиты в кровь, распухли тоже…

– Миленький, прости!.. Да что ж это такое, мамочки?!

– Да ничего… достал пару-тройку раз. Эх, коньячку бы…

– Ага! Я прямо напьюсь!..

Он хохочет тихо, остановясь, головой поматывая и морщась; а она смотрит почти обиженно, недоуменно – и тоже улыбаться неуверенно начинает, и слезы опять близки к глазам…

Они останавливаются на подходе к городскому пляжу, на мыску у лодочной пристани; наспех расстилает она отсыревшее, что ли, с большим коньячным, резко пахнущим пятном одеяльце – и пока смывает он с себя все, фыркает в воде, вдруг решительно натягивает платье, уже даже мысль сама забраться в воду противна ей… Опять оглядывается в обе стороны: там – никого не видно, а над пестрым, неестественно ярким лежбищем пляжа гам бессмысленный и крики, магнитофонные завыванья, грязная вода сносится оттуда, и все подваливают сверху, из города, спускаются… нет, домой сейчас, только домой.

Он не удивляется, одетой увидев ее, садится как-то устало, закуривает, и она подступает наконец с платочком и флакончиком духов из косметички.

– Э-э, без них, – твердо говорит он. – Не хватало благоухать… Ты этой лучше… слюной. Не ядовитая же.

– Нет, Лешенька, нет… – шепчет, дышит над ним она, и чайка, тоскливая чайка опять откликается ей.

8

Они шли к остановке тихими, сейчас и вовсе малолюдными переулками. Возле винного магазина на углу отиралось несколько фигур; и она подумала, что впервые, может, смотрит на них без опаски – но только рядом с ним, конечно. Нарочно их разводят, что ли, – готовых на все?.. Теперь она не сомневается в этом…

«Подыши тут, я сейчас…» – «Нет, я с тобой». Зашли. Продавщица, под мумию заштукатуренная и видавшая тут, конечно, всякое, подавая коньяк и вино, глядела не столько на Лешу, сколько на нее; и она подшагнула к нему, он расплачивался, под руку взяла и посмотрела ей прямо в щели накрашенные, равнодушные – и та отвела глаза.

Ехали в углу на задней площадке, он спиной к салону, говорили мало и не о том, что было и будет что. Не скажешь еще, что завечерело и жара спадать начала, неуловимо еще все это, но людей на улицах прибавилось – порожнего люду, гуляющего. Вот они едут домой; примочки обязательно надо, минералкой из холодильника, чтоб спало, и рубашку не забыть постирать – кажется, наступил на нее там… наступишь. Они едут домой, она мясо поставит тушить, еще утром вынула из морозилки, банку помидоров откроет, домашних; может, он поспит, он же ночь с этим Иваном не спал, а тут такое… он поспит, а она пока все приготовит. И они будут одни. И ни с каким вечерним он не поедет. Она подумала об этом просто, без какого-то уже теперь сомнения, потому что для себя все уже решила… когда? Не знает; где-то там, на берегу. И куда ему таким, на глаза людям сразу. Он переночует, а завтра хоть с утренним, хоть с вечерним, когда ему понадобится. И что будет, то и будет. И не потому, что эти… Она белые те глаза не забыла и только не позволяла себе представить, что и как могло бы быть… нельзя, не надо. И решила не потому, что каждый зверь, нелюдь отнять может и оскорбить в ней все навек, до невозможного, до невозможности жить… да в возвращение любое позднее, Господи, везде эти скоты сейчас. Но не потому. Просто она ждала, его ждала, и он пришел.

Держась за него и приподнявшись на цыпочки, она поцеловала его в уголок губ, в правый, куда давно хотела, и сама почувствовала эту какую-то не то что холодность, но прохладу своих губ, спокойное это свое, решенное. Он не понял, глянул, улыбнувшись чуть, и сказал:

– За что? За что так?..

Она не ответила, просто смотрела в глаза, просто руку ему положила на грудь. Не объяснишь; да и что они могут понять? Что мы понимаем во всем, что можем? Ничего.

Только дома уже спохватилась, ругала себя: как она забыть могла?! Чего-чего, а уж подорожник она бы нашла там, на берегу… И осчастливило: а во дворах, в частном секторе! Не объясняя ничего – «я сейчас!..» – сбежала вниз. И от подъезда увидела в тени на скамейке, где еще утром сидела и совсем-совсем другим была занята, двух бабушек, после похода в магазин отдыхавших, наверное. Ходила с ними, стучалась в калитки и окна – пока наконец у одной совсем уж глухой старушки не отыскали его, подорожник, под заборчиком, средь подвяленной зноем муравы.

Прибежала, открыла ключом дверь – тишина. И что-то захолонуло в груди на миг, не сразу на вешалку оглянулась: ветровка, сумка… ага, туфли – все здесь. И дыханье перевела, заглянула в комнату. Он спал в кресле, отвернув голову к плечу, лишь затылок был виден его с мягко завивающейся темно-русой вороночкой; а рядом, на столике, пионы тяжелым пунцовым цветом клонились, истомленные тоже… И шевельнулся запоздало на дверной стук, вздохнул и поднял голову:

– Ага… а кто-то, помню, напиться хотел!

– И напьюсь, – пообещала она, будто в самом деле верила в это; и присела около кресла, к плечу его. – Вот, смотри…

– Ну-у!.. Это где ж ты раздобыла?

– Там… во дворах, – махнула она рукой на окно. – Все облазила, нет бы на берегу сразу глянуть. Мы вот что: я приверну сейчас тебе, и ты ляжешь, поспишь… ага? А то сколько уж на ногах, с ночи той… часок-другой хоть сосни. А я готовить тут пока буду, пятое-десятое.

Он смотрел на нее и, ей казалось, не мог скрыть вопроса этого во взгляде… ох уж, мужики эти. Растолковать? Ну да, часа два с небольшим до автобуса – не успеть, конечно. Неуспевающими будем. Двоечниками. Но разве это скажешь?

– И рубашку, – сказала она, выдерживая взгляд. – Снимай рубашку, постираю. Наступили, что ли, на нее…

Он по щеке ее ладонью провел, погладил:

– Слушай… этого, третьего там – ты свалила? Что-то не понял я там…

– Не знаю… толкнула, что ли, – она не то что смутилась, а как-то неловко стало; и передернуло ее, прижалась лицом к его плечу. – Со страху. Ох, как страшно было…

– Храбрюшка!.. – И опять погладил, пальцы в волосах ее задержал. – А в следующий раз, – он сказал это и этому же усмехнулся, мельком, – в следующий раз не жди, беги – и чем дальше, тем лучше. Это просьба. Одна беги! Со всех ног, поняла? Нет, ты поняла?

– Поняла, – сказала она, закрыв глаза и подставляя губы.

Он спал, а она, стараясь посудой не греметь, поставила и суп варить тоже – мужику, как мать говаривает, без хлебова нельзя. Пыталась думать – но как-то, получалось, обо всем сразу и ни о чем толком… Нет, она почти не боялась. На кухне все в дело наладив, в ванную зашла, в совмещенный свой санузел… свой? Лучше не думать об этом пока. И прежде чем в пену затолкать, спряталась опять лицом в его рубашку, горчинку эту улавливая и еще что-то, она не поняла сначала… желание свое? И откинулась к косяку, постояла так, чувствуя, как редко, но сильно начинает биться ее сердце.

Нет, она и уедет отсюда, только скажи он. Как ни привыкла, а все равно чужое все, холодное… да они все тут чужие друг другу, люди, – до тоски. Как он был, город, так и остался одной огромной для нее грязной общагой, и тут не в квартирном только вопросе дело. Привыкла, деревни вроде уж и побаиваться стала – но это одна боится, без интереса и поневоле если. Без него, устало спящего сейчас на твоей постели – и знающего что-то о тебе, о вас двоих, чего не знаешь ты. Чего ни Славику не понять, ни даже матери твоей с отцом, никому – как тебе жить.

Она и сама какие-то представления имеет о том, желания смутные, но знание – как жить в невразумительной этой жестокой жизни – только у него. В это она сразу поверила почему-то, почувствовала это знанье в нем, еще узнать-то его не успев, то радует он ее, то пугает собою, как девочку… Желания, да, девичьи всякие мечтанья банальные; но одной – то есть если хоть со Славой, допустим, – тянуть это, выправлять все до человеческого, до должного ей не то что не под силу, нет, но не хочет она. А в том, что одной тогда придется тянуть, она не сомневается, считай, она этих уклончивых знает.

Небо за окном в легком облачном оперении, вечернее уже, отмягчевшее; и она заходит в комнату – платье взять другое, переодеться. Он спит, на живот перевернувшись уже, приобняв подушку и лицо отвернув к настенному коврику, диван разложила она; и его спина голая, майки не носит, и плечи с суховатыми, даже на вид твердыми мускулами едва заметно подымаются и опускаются, и посапыванье слышно иногда… неизвестный ей почти, Господи, незнаемый, что делает с нами жизнь. Но тихо как в комнате, сон стоит во всех ее углах, и это твой, почти твой мужчина спит на твоей постели, и ты уже не одна.

Не одна… Она сознает вдруг это, для нее совершенно непривычное, оказывается, с кем бы ни приходилось быть, необыкновенное… разве что дома, но там-то другое совсем, не то. Наконец-то не одна теперь. Даже и эта квартирешка могла бы, наверное, стать ей домом – с ним. Дом ее там, где она не одна, с ним. Вот ему, почему-то знает, уверена она, ее терпенье, ее покорность нужны, он их оценит, хоть не очень-то и обходительный с виду, много не говорит… А Славик – он и неплохой, и мягкий, и даже настоять может, когда очень захочет; но, похоже, и близко не знает, что это такое, терпение, и почем оно здесь. Ему и не надо было его, на всем-то готовом, и не понять, что оно значит в жизни этой, где все надо терпеть… где даже и счастье надо уметь перетерпеть, мимолетное свое. И она даже представить себе не хочет, не может весь ужас того, что произошло бы, окажись не Алексей с нею, а он – там, на берегу…

И видит ссадину на его лопатке, как-то ею не замеченную, в подсохшей сукровице и припухшую тоже, досталось ему… Надо бы пластырь на ночь, хоть с вазелином… и на раскладушку, да? Не думай, почти приказывает она себе. Наклоняется, дыханье задерживая, смотрит в непроницаемое, чуть будто нахмуренное лицо сна его – нет, лики у сна, не лица. Он близко весь, вот он, поцеловать можно; но еще какого-то права на него не имеет она пока, на всего. Даже вот разбудить его сейчас, как это ни хочется ей, не чувствует она за собою права – и она знает, какого.

Горячая вода, слава богу, всю эту неделю есть; она прибирает все на кухне, в окно поглядывая, и ей и досадно, и немного смешно: тоже соскучилась… Успела соскучиться по нему по всему и ничего с собою поделать не может. Устал же, говорит она себе, ты не пожалеешь если – никто не пожалеет… ну, на него-то найдутся, только и глядят, небось, пожалеть – такие ж, наверное, как и ты. Глянуть бы, как он управляется там один, у себя дома. И кастрюльную крышку роняет, дребезжалку чертову, не успевает подхватить, а дверь в комнату неплотно притворяется.

Теперь следующих выходных ждать – как долго. Она, может, и на пятницу отпросится, чтобы в четверг вечером с автобусом уже дома быть – и у него… Если завоза вагонов неплановых не будет, а то все грозится Кваснев большой заказ раздобыть. И не пугается, когда из-за шума воды в раковине совсем неслышно подходит он сзади и за плечи ее берет – потому, быть может, что как раз думала о нем… да и все время о нем, о ком еще. Поворачивается в его руках и жадно смотрит в лицо ему, со сна и отмягчевшее, и припухшее малость, в наклейках пластырных ее – опало, нет?

– Поспал?

– Ага… как провалился. – Он говорит это краем рта, губа разбитая с пластырем мешает; а глаза совсем добрые, непривычно даже, и руки тоже. – Как черти за ноги утянули. Сними, умоюсь.

– А может…

– Нет, сними.

– А смотри, вроде опало, – радуется она, пальцами осторожно оттирает следы пластыря на скуле, на щеке его, ласкает почти, он даже глаза закрывает. Губами ловит ладонь ее, и она, замирая, отдает ее и себя всю рукам, таким неловким теперь губам его… и вот задел больное, поморщился и усмехнулся вместе, отстранился чуть лицом:

– Ин-ва-лид…

– Мы на ночь еще привернем, ладно? А то как таким являться?

– Надо, – соглашается он. – Чтоб хоть лошади не шарахались…

Но плечи какие у него – теплые, плотные, не чужие уже, но словно в первый раз гладит она и тискает их будто понарошку, а у самой плыть начинает все, ненужным все становится и неважным – кроме этого, плеч этих и чего-то еще повыше ключицы, мягкого такого же, как в ней, едва ль не истомного…

Нет, Бог есть… И сама замечает, что думает об этом с неуверенностью и как-то между делом, не так, как надо бы, как должно. Он дал ей это, услышал. И дал, и спас это сегодня, несмотря на неразумность ее – ведь не хотела же идти на реку эту, что-то же противилось в ней… не послушалась, пошла. На ниточке висело же все, Боже мой, на тоненькой какой. Но постой… Но не пошла бы если, то уж, наверное, проводила б его сейчас на автовокзале, ведь не оставила бы в девичьей глупости своей, в боязни, – надоумил, выходит? Поторопил?

Почти в растерянности суеверной от этой мысли, она включает телевизор, рука сама поддергивает штору на темнеющем окне, где перед открытой створкой сохнет на вешалке его рубашка. Уже в селе их автобус давно… Все на столике, под пионами, он в старой разношенной футболке ее, все равно ему тесной, наливает в рюмки; а на экране появляется и начинает с сипом бубнить по написанному осточертевшая всем, как папаши-алкаша в большой разбродной семье, запухшая физиономия…

– Дебил, – говорит он, Алексей, отставляя бутылку, глаза его сразу меркнут. – Не голова, а… Как в селе у вас яйца тухлые называют?

– Болтышами…

– Вот, болтыш. На кол посадить бы, по закону. Переключи.

Неожиданного в этом нет для нее, но вот нового… Много чего еще будет нового, как и в ней для него, конечно же; так и сводит жизнь, и если бояться всего, то хоть не живи. Но вот в нем она не видит этой боязни перед жизнью, и это ее не то что радует, нет, опасаться бы надо, – но и успокаивает как-то, и за спокойствие это, за покой многое можно отдать…

Поторопил, значит? Предупредил? Это как посчитать…

Да что ты считать можешь, девчонка, кроме регул своих с пятого на десятое, ждешь на завтра-послезавтра, а они подкатят… Сосчитаны твои двадцать четыре, и не здесь, в низменном, а где-то там, где всему ведется, должно быть, соизмеряется счет и сводятся судьбы. И теперь уж всегда ты будешь помнить, наверное, и не захочешь забыть те гулкие два ли, три удара, когда автобус тронулся уже и ты увидела в проходе между рядами его, спиной почти к тебе стоявшего… не увидела, нет, – узнала. Найди теперь, спроси того мужика, почему, по чьему велению опоздал он и бежал с автобусом рядом, кулаком в обшивку грохал, – нет, не опоздал вовсе и раньше нужного тоже не пришел, а точно в срок, вовремя, чтоб ты услышала в свою дверь… Судьба, она. И никакого у тебя оружия, никакой защиты, кроме послушанья ей, нету и не будет.

Пересев на диван, он покуривал, бесстрастными какими-то глазами глядя на мелькающие экранные картинки американского, что ли, боевика, рекламными кретинами и проститутками перемежаемого; а она лишние тарелки на кухню унесла, прибрала немного и наконец-то подсела к нему, под его руку:

– Что там?

– Да вон, не наигрались еще в войну америкашки… не схлопотали еще ни разу по-настоящему. Ну, достукаются. – Улыбнулся, вспомнив, разговор их продолжая, заглянул ей в лицо: – Да, не сказал тебе… мать же видел, твою.

– Правда?

– Истинная, дальше некуда. У конторы, мимо шла. Марья Федотовна, говорю, я в город завтра еду, дочку увижу вашу – что передать, может, подкинуть?

– Так и сказал?! – почти испугалась она, голову вскинула.

– Ну да, – он весело, малость легкомысленно подморгнул ей. – Так прямо и сказал. Испугалась… как вот ты сейчас. Нет-нет, говорит, бог с тобой, ничего не надо… А что, нам чего-то бояться надо?

– Нет, что ты! Просто неожиданно как-то…

– Главное, что просто. – И поерошил волосы ее, какое-то к ним он неравнодушие имел, это она заметила – хотя что в них особенного, шатенка, разве что чуть, может, потемнее его; но пусть любит. – Сложностей и без того хватает.

– Каких-то, – она помедлила, – твоих?..

– Нет. Вообще. Мне теперь задачка: твоим на глаза не попадаться. Пока не сойдет. А то подумают невесть что…

– Не поторопился? – Она сказала это губами в его плечо, и получилось глухо, не совсем внятно. И взглянула.

– Не опоздал, – опять усмехнулся он. Опухоль слева заметно спала и почти не безобразила его лица. Нет, ему бы не мешало чуть поправиться им, лицом. – Вот чего не люблю – опаздывать. К шапочному-то… Они у тебя такие, знаешь, степенные. – Она кивнула. – Не могу не оценить.

– И я такой буду!

Это получилось у нее, вырвалось как-то внезапно, она и сама не поняла, с чего и как решилась на такие слова, – и, деваться некуда, храбро глянула в его сощуренные смехом ли, испытующим ли чем глаза.

– Ой ли?!

Нет, они смеялись, и как-то хорошо, почти любовно смеялись, нельзя было не поверить; но она потянулась вся к ним и губами закрыла все-таки их, по очереди:

– Не смотри так…