Текст книги "Новомир"

XXIV

Ночью, далеко от родного, он проснулся от одиночества.

Оно, должно быть, долго копилось в нем, как пыль в углах запущенного дома, пылинка к пылинке собиралось, от случая к случаю, ногами наносилось, сквозняками, долгим соседством чужого, холодного, от которого он сам незаметно как стыл; и вот наступил его час, толкнуло во сне, пробудило, на ухо будто сказало внятно – один… Ночь за окном и ветер, не услышать в ней ответа, следа не найти, одни лишь деревья шумят по-ночному, и голая мерзлая земля под резким, под дергающимся светом фонарей, грязь и лед грудою. Давно и везде оно было, чужое, утягивалось бог весть как далеко во тьму, не изжить, и казалось неодолимым – потому, может, что в нем уже было самом, и в нем успело, свило тоже холодное свое, от чего зубы стискиваются порой, гнездо…

Во сне, от которого он проснулся, он в одно какое-то, как ему показалось, всего мгновение увидел вдруг и понял все, оттого и была такая тоска, будто последняя… Что – все? Все, чего не будет уже. Не повторится, да, не вернется уж никогда больше. Сердце еще помнило ту последнюю, ему не дозволенную здесь тоску, билось, не хотело еще с нею расставаться; но и ждало – обещанного чего-то ждало. Что-то было и обещано там ему, но неизъяснимое, невыразимое на языке жизни, которое услышал он было, уж понял со страхом великим и радостью, уже принял, сомнения все откинув, – но тут же и забыл…

Он все забыл, одно сердце помнило, билось. Была она радостной, тоска, – вот все, что помнило сердце теперь, и оттого только тяжелело пустотою своей одиночество его и тесней обступало, дальше простиралось во тьме чужое, тенями ветвей голых всходившихся, ветром издерганных, стучалось в окно, скорбным шумом глухим своим даже равнодушие мира этого разъяв, жалуясь неизвестно кому и на что, маясь; и только одно поначалу, единственное выходило – так нельзя больше… Нельзя, ты что-то не то, не так делаешь.

Ты уж давно в глухой, самому себе непонятной обиде на чужое, непримиримости, а оно вокруг не виновато в том, что не свое тебе. Это ты его не сделал своим, ты взглядом скользил, пренебрегал, в душу не пускал… и что тебе делать теперь, быть как? Ответ казался простым, но это была обманчивая простота; и он долго лежал так, с открытыми в сумрак глазами, в пустоте своей, потому что не знал, что противопоставить видимой обманчивости такого ясного, казалось, единственно верного ответа. И такой же простой, показалось, и единственный пришел наконец и на это ответ: как и всякая, истина эта твоя тогда только истиной останется, когда будешь следовать во всем ей и весь, искренними всеми, какие дадены, силами своими и помыслами, другого нет. Иначе, если вполсилы, и вправду обманет, заведет, пустыми теша надеждами, заманит в безвыходное – и оставит…

Оставит, не ты первый, не ты последний.

Да, надо расширять родное. Признавать, принимать, ведь это ты не сумел, ты не смог все это, чуждое тебе такое вокруг, своим, родным тоже сделать, и никто, кроме тебя самого, в одиночестве твоем не виноват. Не земле заклеклой, не темному где-то, все и вся покинувшему небу шумят деревья за окном свое ночное, скорбное – тебе… Ты один поймешь, назовешь их жалобу жалобой, а чоканье и клекот соловьиный песней, ты развеешь, захочешь если, многоцветный холод жизни, в родное вложишь смысл, родством объединишь, оживишь. И звезду поймешь, ту самую, утреннюю, она же говорила тебе, а ты не понял. Ты ждал от нее мысли, но мысль не ее дело – твое. Ее дело быть, светить тебе, а твое понять и принять ее, сестру жизни твоей невечной, сестренку младшую, не сознающую даже красоты младенческой своей… как ты братика принял когда-то, ничего не требуя от него, лишь бы он только был. Ты старше, в тебе беспокойная кровь живого; ты сильнее, и потому свободней тебе и трудней намного, несравненно трудней; тебе родное расширять везде, во всем, не сиротить и без того сиротское, не обидеть до одиночества, принять, в этом спасение от холода жизни – почему ты не делаешь, забыл это делать, назначенное тебе? Может, он в том и состоит только, смысл души и труд ее: соединять родное собой, а чужое изживать?

Слова приходили и уходили, им нельзя было отказать в смысле, но и только. Он все будто стоял еще у подножия большой своей, истинной, полной жизни, которая ведь есть у человека и ждет всегда, откликаясь на всякий, пусть даже слабый самый, случайный чаще зов его, лишь глаза подыми только, позови. Чужое вокруг, не переставая еще быть чужим, отодвинулось; он ходил средь своего опять, вернувшись, и это не за окном, а с огородов осенних, ненастных тоже, с межи той подпаханной в уснувшей траве, с узенькой стежки высоким шумом несчастным, внятным таким и родственным, встречали его ветлы, с земли, своими руками несчетно перебранной и теперь пусть в беспорядке позднеосеннем, средь скорбей и порухи, но отдыхающей, – встречали, шумели о своем, а ему, мальчишке опять, словно говорили: ничего, перетерпим, переждем – а ты не слушай нас, старых, ты иди, все еще будет… Подхваченная летним ветром, клонилась, бежала торопливо, шумела береза, и ей, к самому полю выбежавшей, только в борозду не попавшей, вторил торжественно и многоречиво колок весь, и телега медлительно влеклась тесною вдоль опушки колеей, попирая ободьями, ступицами колес клоня травостой, пестро зацветший, порошащий пыльцою, нехотя сзади расправлявшийся опять, и отцовская спина в простеньком выгоревшем пиджачишке тепла была и суха от солнца, плывущего, ныряющего меж ветреных в высоте облаков, греющего меж порывов… Люди, думал он, мои родные люди живут далеко; отсюда далеко живут они – как там они?..

Он все ходил где-то, себя и свое вспоминая, встречая, все глядел, выглядеть не мог, что-то еще за памятью, за прогалами лет этих пытаясь найти, обрести, и не себе вроде только, но всем, в одиночку мыкаться уставшим, всем будто надо было это, и вот он ходил, травку, что ли, искал или мысль некую, в заветных где-то ложках бродил степных, отдаленных – но не находил; и пришел к дому, домой. Он вернулся поздним, замершим, но еще вечером; уже в темнеющей высоте, невыразимо далекая и кроткая, первая звездочка привиделась – и вот замерцала, то являясь глазам, а то, если глядеть на нее, пропадая, так слаба она была еще, робка, и предночные облака погасшие залегли на краю неба, уснувшие раньше людей, давние те и родные такие, под которыми жить довелось… И радость, и тоска прожитого вдруг стиснула горячо, обняла жарким своим, любящим как никто, никогда, и на мгновение высветила будто все, уже, казалось, забытое насовсем, по свету в пыль развеянное, потерявшее смысл, имя даже свое – но живое где-то, ждущее… Вспомнилось то, что обещано было, но забылось, во что не верилось никак: но уж неважным стало, помнить о том или нет, верить ли, разуверениям дать ли волю, беспамятству ли жизни, – все равно всех оно ждет нас, возвращение…