Текст книги "Новомир"

14

Вагоны с турецким зерном еще в субботу стали поступать; и уже отобранные дежурной лаборанткой пробы в анализ девам запустив, она пошла на планерку. Кваснев добродушен был, мало того – весел: большую партию муки из новоорлеанского зерна удалось толкнуть военным – гора с плеч… Остатки же как-нибудь рассуем, дескать, не впервой; а теперь, братцы, турецкую начнем молоть, с ней долгонько нам придется заниматься, поступленье велико… как там с анализом, как пшеничка? Она пожала плечами: чего спрашивать, знает же, что к анализам только приступили, – и на часики глянула, демонстративно… Ну, не к спеху, лаборатория – разведка наша, с ней разговор особой (какой такой? – насторожилась было она); а нам с разгрузкой теперь не медлить, простои прямиком из нашего кармана, трехсменка чтоб железная! Так, а наш главный мельник где? Не ты – сиди, не ты; бухгалтерия у нас главная мельница, там все мелется…

Посмеялись, кто с угодой, кто ехидно, своим чередом шла планерка.

Возвращалась из конторы, думала: может, Павлику с детьми этот хлеб пойдет, достанется… один это военный округ, нет? Да все они наши. И вспомнила: у них же армия ракетная, отдельная, в прошлом году приезжали семьей, Вера тогда еще хвалилась, еще довольна была: городок хороший, все есть… ну, денег не хватает – а когда их хватало? А отец спрашивал: что, прямо на Америку? И ее тоже, стерву, на прицеле держим, посмеивался Павлик, а то разлобанилась – мир под себя подмять… По кумполу еще не получала, вот и бесится. И Леша что-то такое говорил тоже – в тот их день… Господи, в организации он еще этой, не подпольной, конечно, православной, это-то она поняла, но против власти же. А от нее всего ждать можно, от дурной. Фронтовиков бить – это ж докатиться надо, озвереть, алкашу этому с компанией, видно, все нипочем. А теперь с этим самым Верховным советом сцепился, и до чего дойдем, докатимся – никто не знает…

«Свежачку не хотите?..» – встретила ее Людмила Викторовна, и по лицу ее, по непривычному молчанию девок она поняла, что случилось нечто, нерядовое… А та сыпнула в электромельничку полгорсти зерна, на десяток секунд включила, не больше, крышку открыла: «На дегустацию прошу…» Она наклонилась, в размол вглядываясь, и солодовый и вместе затхлый запах почувствовала сразу же. Понюхала ближе – разит, подняла голову: «И… по скольким вагонам?» – «По семи. Ну, в одном еще ничего…» – «А клейковина?» – «Моем, – отозвалась Нинок от раковины, с засученными рукавами привычно полоскалась там в чашке. – По содержанию? Так себе, есть кой-какая. А качество… Попробуй. Как сиськи у старухи». Кто-то хихикнул, даже Людмила Викторовна слабо улыбнулась – но скорбно, радоваться было нечему. Она помяла свежеотмытый из размола катышек клейковины, дряблый, несколько раз попробовала на растяжение и разрыв – в руках расползается, ни к черту. А это ведь – белок, главное для человека, что есть в зерне, в хлебе, между народами войны за белок идут, так и называются, невидимые, неслышные… вот она, война. И с новыми, и со старыми орлеанами – со всеми, а мы вороним… «Ошиблись турки, – ухмыльнулась Натали, – это надо на ликеро-водочный сразу гнать. Ох и спиртяга будет!..»

«Не ошиблись… – сказала она; а объяснять им, что на вырученные деньги те же турки могут раза в полтора больше нашего хорошего зерна купить и почти задаром хлебушек наш есть, ни времени, ни охоты не было сейчас, потом растолкует. Все нам растолковывать надо, сами не думаем – разучились, что ли? Да нет же, хуже – не хотим! Прямо забастовка какая-то… вот-вот, общенациональная: ни о чем не думать, ни за что не отвечать… – Быстро мне цифирь, процент содержания!..»

Зачерпнула из ведерка зерно, глянула – не мелкое, чистое, внешне не придерешься, к зародышам только если приглядеться… А историю его не глядя можно рассказать: где-то на складах лежало или в элеваторных силосах, сыроватое, самосогреванье пошло – и, по всему судя, сильное, яйца печь можно было в нем, зерне, прорастать начало, плесневеть; пропустили через сушилку, на решетах подработали, протрясли и – нам, дуракам… Правда, через подонков наших, какие о качестве его реальном ну просто не могли не знать, а подмахнули контракт, пропустили. Ну и через тех, которые примут, – через нас…

Образцы размола и клейковины, данные прикидочного анализа захватила – и в бухгалтерию прежде, сопроводительные документы глянуть. Так и есть, даже и по содержанию белка обманывают, туфту гонят, разнос данных до трех почти процентов, но к этому-то не привыкать, научила Америка; а что касалось качества, то была там, в сопроводиловке, самая откровенная… не знаешь, как и назвать ее. Не ложь даже, нет – лажа, и это в государственной бумаге, сертификате!..

Секретарша поверх очков глянула: «Уехал». – «Как… когда? И скоро будет?» – «Не докладывал». – «Но будет? Мне по срочному очень делу!» – «Я же, кажется, вам сказала… вы что, неадекватно реагируете?» – «Вполне, – успокоила она ее, а у самой, почувствовала, лицо стянулось от злости. – А вы сами как, не пробовали, случайно, не проверялись? На годность к делу, к своему?..» И времени на ответ не дала, вышла, аккуратно так, не торопясь, дверь прикрыла… получила, стервоза?! Но отношения окончательно уже, навек испорчены – на короткий, слава богу, век…

Досада велика была: вроде только что машина его у крыльца стояла… Сказали о Квасневе двое рабочих с мельницы, белобровые, в изморози мучной, под грибком курившие у врытой бочки с водой:

– Да вот же, сейчас и поскакал, с черным с этим… на объект свой, куда еще! – А другой добавил: – Это вам не долгострой советский… Помнишь, Никол, шестой цех сколько строили? А дом на Шанхае?..

И теперь только поняла, без горячки, задним умом: и хорошо, что не застала, и зря лаялась с дурой этой некондиционной. Ты что ж, в самом деле думаешь, что он не знает, какой товар получил? Да с первой минуты, как нос в мельничку сунула, все понятным стало, только не верилось еще, что вот так вот – спроста, обыденно – вся пакость у нас и творится… И еще доказать что-то ему хотелось или убедить, показать… Господи, что?! И, главное, кому? Он сейчас небось в перспективах весь, еще этаж надстроить решает на своей ударной стройке капитализма – а тут ты, сопливка, бумажками трясешь, возмущаешься, понюхать предлагаешь… А то не знает он, чем там пахнет. Чуть не нарвалась. И, выходит, права та, некондиционная: не так реагируешь. Не по-умному.

А как? По уму если – как, когда безумье творится, дичь непроходимая кругом, и все так поставлено, кажется, чтоб даже не думал никто по уму делать, не смел?.. Соломатин, бедный, теперь в гробу переворачивается; и все, чему учил он вас, уже не нужно никому, и слова его, материализм тот немножко смешной, старомодный: «Запомните отныне: вы – борцы за белок!» – иначе как с юмором и не примут сегодня… другой пошел материализм.

На лавочку присела, в единственном на всей территории живом уголке, ими устроенном между одноэтажкой лаборатории и забором: две молодые чахлые, сколько ни поливай, березки, насквозь пропыленные, клумба ноготков, все той же пылью мучной припудренная, на всем тут лежит она, все кроет… там дом ее ждет, свой, неустроенный еще, а она тут. И ничего она не изменит с этим здесь, внутри, – только если наружу сор выносить. И не к начальству всякому стучаться, не к властям, хоть и к областным даже, – бесполезно, она знает, все там схвачено давно… К Базанову? Но что сделать он может, если такая машина запущена, махина, когда десятки вагонов уже на подходе, разгружаются в три смены, назад-то не повернешь их, невозможно, и все расписано вперед? Пока шум подымет – вся партия тут уж будет, в элеваторе… что толку?

Леши нет, он-то рассудил бы, нашел выход, хотя бы для нее.

Но сейчас самой надо, и что решить она может, слабая, без всяких прав, считай, целиком директору подчиненная? Только по обязанностям делать все – по должностным, иного ей не остается. На рекламациях настаивать, на арбитраже – и письменно все, под копирку; а докладную прямо сейчас надо сесть и написать, самую подробную. Побольше их, докладных по этому делу, и с регистрацией у очкастой… у очковой той, мало ль чем обернется. И пусть читает, нюхает свое – официально.

А как плюнуть хочется на все на это, заявление написать и домой уехать через две недели положенные – а нельзя… Но почему – нельзя? И не знает, как ответить себе на это. Рано? Да примут отец-мать, и Леша примет, поймут, не за стаж держаться же, да и найдется ей что-нибудь на первое время, найдут, без работы не останется… Но не надо, нельзя до поры, зазорно. По всем вместе причинам нельзя, а по каким – она разбирать их даже не хочет, копаться в них… скажут – прибежала. А ей бегать незачем, не лишенка. Крестная всегда так говорит: я что вам, лишенка?!

– Это… что такое это?!

Кваснев, когда под вечер по вызову вошла она в кабинет его, вскочил чуть не по-молодому из кресла, бумагой потряс, бросил ее на стол. И она забоялась прежде, чем в бумаге свою докладную узнала, – так он разъярен был или, может, возбужден.

– Что есть, – только и могла сказать она.

– Вы должны были немедленно найти меня, вы понимаете – немедленно! Везде!.. Эт-то черт знает что вообще!

– Вы с прорабом уехали, чуть не застала…

– С каким еще… прорабом? – сбился было Кваснев, уставясь на нее налитыми злой красниной, неукротимыми глазами, а лицо и вовсе сизо-багровым, потным стало – несмотря на вентилятор, ветром веющий из угла, где не так еще давно переходящие знамена стояли. – Нас режут, вы понимаете?! Ре-жут!..

И она поняла, конечно. По неуловимым каким-то приметам, безотчетно еще, не зря ж эти два с половиной года прошли, и каким, в каких только ситуациях и сценах уже не видела его, шефа, всякую интонацию знает и помнит – не захочешь порой, да запомнишь… Играет же. И успокоилась – как вчера с Иваном, да, хотя несходней не найдешь людей, – и почти весело подумала: не тебе женщин обманывать, хомяк, это ты свою калошу старую дури… хотя она-то уж тебя, наверное, больше чем наизусть знает, скучного.

– Я знал кое-что, да! Знал, что с качеством там не совсем… по дешевке же, прибыль хотел ухватить для завода, в руки же лезет! Ну, оздоровили б там зерно малость, подмол подпустили… но чтоб так?!

– А я искала вас, Николай Иваныч… спрашивала! Сверхважно, говорю. А она хамит – вместо ответа. Секретарь ваша.

– Как – хамит? Кто велел?!

– Не знаю… не первый раз уже, не мне одной. И регистрировать отказалась докладную… И ей, и вам прямо говорю: нельзя так, люди же, работа… Я к ней что, по личному делу?! Да хоть бы и по личному…

– Н-ну, я разберусь! – с угрозой хрипнул он, прочистил горло, и эта угроза нарочитая как-то совсем уж не вышла у него. Знали же, видели все, как понравилась недоступность ему своя кабинетная, новая… свои дела завел, так и говорили, усмехались. Те говорили, какие десятка полтора лет с ним проработали и привыкли без стука входить, в мучных капюшонах своих, монтажных подшлемниках… – А сейчас – в министерство звоню… совсем уж они там! Вот так и платимся за правителей наших, за безголовых… Они там политику крутят, высокую, а мы отдувайся!.. Главного ко мне немедля – бухгалтера, экономиста тоже! – приказал он ей. – А сами к себе идите, вызову… Черт-те что!

– А докладные мои, Николай Иваныч… Пусть регистрирует она. Это документ же!

– Да подожди ты с формальщиной своей!..

Слава богу, антракт. И ни в какую Москву ты звонить не будешь, все созвонено давно. И как глупо, убого все… неужто они и живут так? И на что, как Иван говорил, надеются? Вышла, наткнулась на взгляд секретарши – безличный, никакой… все у той в порядке с нервами, не отнимешь. Вот и ей надо в сторону их, нервы, ведь сейчас вызовет – обрабатывать… Самое главное, может, начнется, и все свои доводы надо в кучу собрать, обдумать, и на провокации всякие, на уловки не поддаться бы. Это не ей – им надо выпутываться, вот пусть и…

Девы уже развернутый анализ заканчивали, подсчитывали, лишь в двух из девяти вагонов более-менее сносное зерно было; и только собрала, переписала окончательную цифирь – звонок…

В кабинете все трое были – «особой тройкой эпохи реформ» уже прозванные кем-то, механиком крупцеха, кажется, еще недавно ни одной демтусовки или митинга не пропускал, а теперь материт всех подряд. Отвалился в кресле Кваснев, сумрачный, тяжелый, постукивал по столу щегольской и, наверное, дорогой авторучкой. Как всегда хмуроват был и безучастен бухгалтер-молчун; зато экономистка, готовая на все Антонина, тревожно поглядывала на обоих, дергалась иногда и начинала близоруко перебирать, перекладывать бумаги в раскрытой папке – молодилась все еще, очков на людях не надевала. Сухолядая, нервическая, с карандашиком всегда наготове в плотно сжатом костяном кулачке, лишнего при ней лучше не говорить…

Она прошла под их взглядами, положила перед директором листок с данными и не к столу присела, а в сторонку, у стены, за спиной у экономиста. И та завертелась сразу же, стул отодвигать стала, чтоб видеть все близорукими своими, но цепкими гляделками… ну, что ты вертишься, хотелось всегда сказать, чего тебе недостает? Муж есть, двое детей, машина с дачей, любовник – дуралей молодой из того ж крупцеха, зарплата из особой теперь, закрытой ведомости – ну, что еще? Ведь фантазии не хватит, у рекламы же начнешь занимать…

– Хреновы дела… – сказал наконец Кваснев, ни к кому не обращаясь; но, конечно же, для нее сказал. На листок с данными он даже не глянул. – Хреновы, говорю. Отказывается Москва помочь. Более того, советует не возникать… обстановка не та. Даже приказывает.

– А я все же настаиваю на рекламации. На арбитраже, – твердо, чтоб уж сразу застолбить, сказала она. С фантазией у шефа тоже негусто было: «даже приказывает…» И заготовленное добавила, под наив: – Нас подставили… так ведь? Так?.. Ну а при чем тут мы? Пусть отвечают.

– Вот-вот… Мы посредникам рекламацию выставим, те – туркам. На полгода эта бодяга, до морковкина, а у меня контракты на поставку муки, под зерно это… – Кваснев наливался ярью, сизости набирал в лице. – А станция вагонами нашими забита, простои скоро пойдут… нас съедят!

– Ну, арбитраж – сам по себе, а с зерном работать… Неустойку с них взять, выбить… большая будет.

– Когда это бывало? – вскинулась, заерзала Антонина, взмахнула кулачком. – Из них выбьешь!..

А что они от нее-то, собственно, хотят? Чего ждут, глядят? Сами из авантюры гнилой своей выкручивайтесь, умельцы. И отстраненно, холодно пожала плечами:

– Захотеть – никуда не денутся…

– Самим, – разомкнул наконец тяжелые губы главбух. – Самим утрясать все надо. Неустойку в мельницу не пустишь. Количеством маневрировать, качеством…

– Вот именно! И другого пути нам, понимаешь, не оставили, – Кваснев, как будто решенье найдя, хлопнул короткопалой лапой по листку ее. – Да, утрясать! Через два дня в мельницы запустим зерно… и с качеством – да! – утрясать надо. Корректировать. – И в упор ее спросил, глядя требовательно и вместе настороженно: – Вы-то готовы к этому?..

Понятно давно, кого им надо: своего человека на качестве, мухлевать готового по приказу. Временно своего – потому что при первом же случае, крупном провале махинации сдаст его «особая тройка», на минуту не задумается. Крайним сделает. А мы наивняшки, мы ничего не понимаем.

– Так анализ, Николай Иваныч, он и есть анализ… – И пересилила себя, улыбнуться заставила. – Его ж не подделаешь. Он на двух концах, у нас и у потребителя тоже…

– Это мы и без вас знаем, – уже не настороженно, нет – злобно смотрит он на нее, уловкой ее разозлен… вот тебе и добродушье, глупышка, и отходчивость. – Разберемся как-нибудь с потребителями. У нас с поставщиком проблема!

– Так, а если… – вдруг озарило будто бы Антонину; всем бюстом, гордостью единственной и чрез всякую меру подтянутой вверх, к ней крутнулась, обрадовала: – Если оприходовать по… сертификату прямо?! По сопроводительным показателям? А что?! – и на других оглянулась: – Риску не сказать, чтобы…

Вот он, пункт назначения, напряглась она. Приехали. Козла отпущенья им срочно… козу. На всякий такой маленький пожарный случай, на инспекцию залетную. Тоже мне, нашли идею… И не им отвечай, не им, те умные и добрые дяди молчат, – а ей, доброхотке.

– Нас один раз подставили – так? – а теперь мы сами еще должны подставиться?.. Вы что, Антонина Васильевна?! Это ж вы ничем не рискуете, вы. А мы с Николаем Иванычем – всем. Мы не волшебники: из сырья для ликерки делать конфетку… Вы ведь не дадите никаких гарантий – и правильно сделаете. И вы не дадите, и мы не примем. – И решила до конца сказать, момент удобный: – Я уж точно.

– Ну-ну, не преувеличивайте… – Это опять главбух, рокочет успокаивающе, но в глаза не глядит, хотя обычно-то скорее злоупотребляет этим – тяжелый у него взгляд, люди как-то теряются, а это ему по нраву. – И насчет гарантий можно поговорить, подумать… о возмещении, так сказать. Варианты же есть.

А роли, как роли распределили, сволочи, – прессовать начнут? И страх, и злость теснят друг друга в груди, поочередно… а зачем – бояться? Это они думают, что зажали ее в угол, – ну и пусть думают пока. Без Леши – вот когда тяжело было б… А она свободна теперь, ей повезло, в случае чего – заявление на стол, и оставайтесь вы тут в кабинете своем, крысятнике этом… Как никогда, старожилы говорят, крыс на заводе развелось, девы ее, да и сама она, уже побаиваются на склады ходить, в нижние галереи элеватора особенно, слесарей просят для сопровожденья… время такое, что ли?

– Нет, какие гарантии… – говорит она и опять пытается улыбнуться им всем, не раз помогала ей улыбка среди людей… ну, теперь-то навряд ли. – Их для меня и… быть не может, сами ж понимаете. – И шутит вроде как извинительно: – Свобода дороже!..

И шеф поднимает глаза наконец, смотрит тяжело и безразлично теперь:

– Будет тебе свобода, будет… Иди.

– Но, Николай Иваныч…

– Идите, говорю.

Они что ж, совсем уж за дуру принимали ее, что ли? Теперь не будут, но от этого не легче никак – скорее наоборот. Кандидатка на выкидыш, ясней некуда пригрозил, да черт-то с ними; но неужели так просто думали они всю махинацию эту провернуть, подделкой качества элементарной? В голове не умещается: две с половиной тысячи тонн зерна фальсифицировать… Хлеба насущного, своим же, от детишек до стариков, уж сколько их попрошайничает у булочных, копейки наскребают на него, бумажки рваные. «Своим…»

Непонятным тут был бы риск, слишком уж велик, инспекция такие большие партии всегда, считай, проверяет, американскую проверила же, – если б не знала она о приятельстве Кваснева с главным инспектором хлебным. И совершенно случайно узнала, когда весной на дачу ему документы затребованные возили: дальше калитки не пришлось идти, поясняла бумаги шефу, видя там, под зеленеющими, кое-где бутончики выбросившими яблонями, стол накрытый, курящийся запахами мангал и его, инспектора, у шампуров – седогривого, умного такого всегда, ироничного, он ей многим нравился… Видно, не хватило иронии. Потому до сих пор не слышно о результатах проверки, никаких тебе оргвыводов и рекламаций, хотя раньше-то не меньше чем скандалом обернулось бы такое, всесветным. Да и Антонина, истеричка эта, – знала, что говорила, о риске…

Вот и весь расчет их, по всему судя. И, значит, жди назавтра… Жди, что надумают они там: принуждать тебя, ломать или вовсе, может, уволят без всякого… ну, с этим-то потрудней, в числе лучших в городе лаборатория, чайный сервиз в январе сам вручал, добрячок… Слишком веришь некоторым, не в первый уж раз – и сколько учить тебя, глупую?!

А не будь и Леши – все равно бы увольняться пришлось, не для нее это. Хватит с них и Тоньки.

Она не боится очень-то, но противно же и страшно, как в руках чьих-то, которые мнут тебя и ломают, мерзкие, а ты слаба, ты не можешь ничего… Девчата спрашивают: ну как?.. «Плохо, как еще…» – отмахивается она, проходит в кабинетик свой. Сидит бесцельно за столом, без мыслей вроде; достает потом чистый лист, пишет заявление, по собственному, – пусть в сумочке будет, места не пролежит. И, не дописав еще, рвет его ожесточенно, бедная бумага.

Не удержалась все-таки вечером, поплакала немного и, может, потому уснула скоро. И сон был как в утешенье – глубокий, но с чем-то хорошим там, в глубине своей, легким, и она все утро хотела вспомнить его, разгадать призывное то и ждущее ее там, давно обещанное…

На планерке о лаборатории ни слова сказано не было, как нет ее. Она смотрела на Кваснева, бугрившегося за столом, на сизо выбритое, но будто отекшее ныне лицо, на толстые короткие, несколько суетливые всегда пальцы, вертевшие авторучку, то катавшие, то на попа ее ставившие, и думала – как мог бы, наверное, Леша думать: а кто ты, собственно, такой-то? Мельник, к делу приставленный. Зерно для людей молоть, крупой всякой обеспечивать. Доверили тебе, а ты? Много взял, и не на себя, нет, – себе, вот и все. Лишняя честь – тебя бояться, ты сам-то, небось, дергаешься, трухаешь. И она готова сейчас к разговору – к любому.

В приемной остановила ее на выходе секретарша и протянула поверх машинки бумагу, сказала: «Получите…» – с пренебреженьем, показалось, с некоей долей злорадства. И глаз, еще более холодных за стеклами модных больших очков, не спускала, пока она читала: приказ, уже?.. На отпуск приказ, с нынешнего дня?! Ну, мудрецы… Три мудреца в одном тазу – или сколько там их было? И улыбнулась мимо нее… на семь с половиной сантиметров мимо пожухлого в пудре, в домодельном макияже лица; в струнку вытянулась, повернулась на каблучках и пошла, как топ-модели ходят, наверное, бедра вниз огладив руками слегка, вызывающе вольно: завидуешь, тетка?! Завидуй!..

На августовское, заметно поумерившее пыл свой солнышко вышла, еще раз глянула в бумагу: «…обязанности по руководству лабораторией передать и. о. Костыркиной Л. В.» Надумали, грамотеи… какое еще «и. о.» при штатной заведующей?! А ведь так и придется Людмиле быть той самой «и. о.». Все рассказать ей, как есть, или поберечь, раньше времени ее не расстраивать? Слабохарактерная, ее даже и уламывать не придется, только растолковать, где и какую цифирь писать… Ну, посмотрим еще, мукоделы.

Костыркина даже за щечки взялась, рот открыла: «Выставили?!» – «Ага. В отпуск. Так что ты их исполняешь уже, обязанности…» Дело-то, впрочем, знает более-менее, не в первый раз исполняет. Не говорить? Тем более что сами все ей скажут, ясней некуда? Но в этом, если ей не сказать ничего, какая-то доля подлости была б – их подлости; и рассказала, коротко совсем, добавила: скорее всего, так… «Я… не хочу», – сказала по-ребячьи Людмила, умоляюще взглянула. «Ну, предложат если такое – заявление напиши тогда, официально, что права не имеешь подписывать сводные анализа, не „и. о.“ ты, а старшая лаборантка по штатам…» Она закивала; но вряд ли напишет, да и ты уверена ли в совете своем? Ни в чем нет уверенности, не дадено. Отнято, верней.

Отпуск оформила на удивление быстро, без всяких проволочек, даже отпускные выдали сразу; главбух, подписав бумажку, буркнул не глядя: «Отдыхайте…» – на что ответила она в меру ироничным «спасибо»… или рассчитывают работать дальше с ней? Или убирают, как помеху, на время? Что-то легко ты, подруга, отделалась – пока…

В магазин сбегала, бутылку крепленого и конфет взяла девам с отпускных, а в киоске газету областную, бывшую партийную, – в приемной телефон Базанова спросить, она ж не знает даже, в каком отделе он. Девчата еще на отборе образцов, несколько вагонов сразу подали, Людмила за угловым столом считает на калькуляторе показатели и заносит их в рабочий журнал – а придется ей, видно, переписывать его, заставят; и она, в мелкий газетный шрифт вглядываясь, набирает приемную: редакция газеты?.. А вы не подскажете телефон корреспондента вашего, Базанова? Да, Ивана Егоровича… Ага, записываю… Как – в командировке? А-а, ну да… В понедельник, скорее всего? А раньше – нет? Спасибо…

Вот так, хочешь не хочешь, а свободна она… Ложная свобода, недоделанная… незаработанная, верней, по облегченью своему торопливому это чувствуешь, мелкому, по готовности оправдаться.

Но формально – свободна. И уж вечером его увидит, на теплую, жестковатую, на широкую плиту груди его щекой ляжет и все расскажет… пожалуется, да, как плохо и боязно ей одной, а у тех все в руках, ведь все ж им отдали, ворью, осталось душу только. Посоветуется, а то ждала она так, чтоб посоветоваться было с кем; и вот есть же наконец-то – и рядом нет… Дом их обихаживать будет, чтоб он возвращался, а все прибрано в нем, у места, приготовлено и на стол подано, умойся только и сядь устало к нему; ну и хлеб еще нарежь, как водится.