Текст книги "Американская леди"

Глава двадцатая

Когда они добрели до Зонненберга, Ванда так вымоталась, что решила прежде подкрепиться в одной гостинице. За тюрингскими жареными колбасками и пивом, на которое уговорила ее Ева, они решили обговорить дальнейший маршрут. Вначале Ева собиралась повести Ванду к тем закупщикам, с которыми они уже работали в прошлом. Если же у Ванды после этого еще останется желание, то она сама отправится к другим, новым закупщикам. Несмотря на возникшее между ними взаимопонимание, Ева не согласилась сопровождать Ванду во время разговоров с закупщиками. И вот Ванда, подкрасив губы красной помадой, отправилась одна с твердым желанием узнать что-то полезное.

Карл-Хайнц Браунингер сложил руки и вытянул их, словно его мучили какие-то ревматические боли.

– Я понимаю, конечно, что кто-то верен подобным убеждениям и руководствуется лозунгом «Искусство – для всех», ибо он весьма привлекателен. И выгоден… И все же я отказываюсь запрыгнуть в уже уходящий поезд массового производства, который приводит к тому, что в каждой квартире будут пылиться одинаковые изделия! Пусть кто хочет продает статуэтки с развевающимися юбками – это его право. Но в моем ассортименте такого не будет! – И он скривился с отвращением.

– Но что тогда находится в ваших книгах с образцами? – с любопытством спросила Ванда.

И она услышала совершенно новые интонации!

– Книги с образцами – это еще один инструмент массового производства. Моя клиентура шарахается от них, как черт от ладана, поверьте мне! Мои стеклянные товары абсолютно уникальны. Они как хрупкая поэзия, они отображают чувственный мир художника. Каждый бокал превращается в рог изобилия, наполненный вдохновением, любая чаша становится воплощением бесконечной творческой силы человеческой души! Они отображают моменты в жизни художника – может ли кто-нибудь повторить такой момент?

Ванда тяжело, но искренне вздохнула.

– Вы даже не представляете, какое наслаждение – слушать ваши слова! Все прежние попытки приводили меня к закупщикам, которые хотели продавать дешевые товары по самым низким ценам. Именно от этого хочет уйти наша стеклодувная мастерская.

Ванда взглянула на Браунингера с улыбкой, под влиянием которой в переполненном бруклинском баре у Мики новая порция напитка не заставляла себя долго ждать. Она незаметно подвинулась на стуле вперед.

– Знаете, чего я совершенно не понимаю? Именно эти закупщики ведут себя так, словно их товары – вершина стиля «модерн»! Но при этом они торгуют исключительно фабричными товарами, да?

Ванда тайком радовалась, примечая понимающий блеск в глазах собеседника. Может, она уже была у цели?

Если бы все случилось так, как хотела Ева, то Ванда, наверное, и не отыскала бы Браунингера. Хаймеры поставляли продукцию много лет назад не ему, а его отцу. С тех пор заказов не было.

– И старик вел себя весьма надменно, а уж сын точно будет еще лучше! – сказала Ева.

Но Ванду нельзя было отговорить от ее плана. Она не хотела возвращаться домой, не испробовав все возможности. Глядишь, ее усердие и хватка не пропадут даром.

– Мне точно так же отвратительна эта бесчестность, достопочтенная фрейлейн! – ответил Браунингер. – Эти революционные борцы за пролетариат вытягивают деньги из карманов несчастных работников за никчемные безделушки! Я же, напротив, честно говорю, что мои предметы искусства доступны не каждому!

Его высокомерие, возможно, отпугнуло бы многих других, но Ванда чувствовала, что в этом был ее шанс, если… Да, если она правильно себя поведет!

Она склонила голову набок и сказала:

– Вы знаете, что ваш подход к ведению дел очень напоминает американский? Это, собственно, комплимент, – быстро добавила девушка.

– Ну, я не могу об этом судить, – закупщик покраснел от смущения, – но если достопочтенная дама так считает…

Он протянул Ванде воду в высоком блестящем стакане, не спрашивая у нее.

Она поблагодарила, слегка кивнув. При этом в голове стремительно проносились мысли. Карл-Хайнц Браунингер ненавидел массовые товары, и в этом был ее шанс. Все другие закупщики, к которым она заходила, отказали ей! Вопрос был только в том, как завязать с ним сотрудничество. Ванда отпила воды.

Вопреки опасению Ванды и благодаря элегантному виду и тому факту, что она прибыла из Америки, девушку приветливо принимали во всех домах. Едва ей предлагали присесть, Ванда тут же говорила, что она не представительница «Майлз Энтерпрайзис», а развивает современную стеклодувную мастерскую в Лауше. И у каждого закупщика Ванда спрашивала о нынешних предпочтениях клиентов. Но все, что она узнавала, мало грело душу: по большей части закупщики заказывали товар на фабриках; другие заявляли, что у них уже достаточно договоров со стеклодувами.

– Предполагаю, что вашими клиентами в основном являются галереи, – спросила Ванда, опустошив стакан наполовину.

– Ко мне ходят и несколько галеристов, но и они, кажется, теперь предпочитают цену качеству, – отмахнулся Браунингер. – Основную деятельность я веду на больших художественных выставках. Я знаю, что мои уважаемые коллеги посмеиваются над этим обстоятельством. Для них я не больше чем обычный рыночный зазывала. Но что они могут знать? Париж, Мадрид, Осло – по всему миру есть поклонники искусства, которые готовы платить деньги за настоящее искусство. Индийские махараджи, оперные певцы, крупные банкиры – сливки общества покупают предметы у меня и…

Браунингер осекся, будто осознав, что наговорил больше, чем собирался.

Ванда сглотнула. Махараджи и оперные певцы – она и представить не могла, что те могут купить бокалы с бородавками и оленями из мастерской Хаймера…

– Уважаемый господин Браунингер, вы меня не только впечатлили, но и почти… испугали, – ответила она и обезоруживающе улыбнулась. – Мастерская, для которой я провожу исследование рынка, может как раз кое-что предложить в области искусства, но… – Она взяла театральную паузу. – Если позволите мне один нескромный вопрос: у кого вы закупаете товары? Или еще точнее: есть ли вообще среди жителей Лауши стеклодувы-художники?

– Вы же понимаете, что я не могу назвать вам конкретные имена, – поторопился ответить Браунингер, будто сожалея о предыдущих откровенных словах. – Пара стеклодувов из Лауши действительно работают на меня. Но сотрудничество… Я бы так сказал, дается с трудом, – добавил он.

Ванда нахмурилась.

– Их ремесленные умения не отвечают вашим требованиям?

– Совсем напротив, там выдувать стекло умеют! – кивнул он в сторону, где примерно находилась Лауша. – Но они такие немногословные! Когда я интересуюсь, какие образы рождались у них в голове во время работы над предметом, мне приходится тянуть из них клещами каждое слово! Вот совсем недавно один поставил мне комплект из четырех синих чаш. Выполнены они на высшем художественном уровне, понимаете? Я сразу понял, что чаши, если их составить вместе, напоминают цветок незабудки, который будет привлекать зрителей, как цветок пчел. Это впечатление еще больше усиливалось от светло-голубых донышек этих чаш.

Ванда восторженно кивнула.

– Я так себе это и представляю: аллегорическая попытка человека представить Эдемский сад!

«Моника Демуа и прочие избалованные клиенты “Шрафтс” были бы в восхищении от такого внезапного приступа остроумия», – весело подумала Ванда. Она и вообразить не могла, что будет благодарна когда-нибудь нью-йоркскому декадансу.

Браунингер одобрительно кивнул.

– Достойное сравнение, достопочтенная дама! Я спросил мастера: какой душевный порыв вдохновил его на такую работу? Как вы думаете, что я услышал в ответ? Оказывается, все четыре чаши практично становятся одна в другую, чтобы занимать меньше места в шкафу!

Ванда не могла не рассмеяться. Таких слов можно было бы вполне ожидать от ее отца!

Браунингер тоже рассмеялся, а потом сказал:

– Насколько чувственнее в этом плане французские мастера! У них просто нюх на эмоции! Может быть, вам знакомо такое имя – Эмиль Галло?

Ванда кивнула.

– Моя мать – страстная поклонница этого французского стеклодува. Она живет в Нью-Йорке и, естественно, также обожает «Тиффани», – добавила девушка, чтобы еще раз доказать, что разбирается в искусстве. – А что вы думаете о венецианском стекольном искусстве? – спросила она как бы между прочим.

Браунингер скривил губы.

– Я знаю, что весь мир следит за Мурано, но, честно говоря, островное стекло кажется мне неискренним. – Он надменно взмахнул рукой.

Ванда озабоченно кивнула.

– Ретростиль, я понимаю.

Ванда вздохнула, словно она сама уже достаточно занималась муранским стеклом и пришла к такому же выводу, что и Браунингер.

Закупщик откашлялся.

– Не хотел бы показаться невежливым, достопочтенная дама… Но, к сожалению, у меня осталось совсем мало времени до следующей встречи. – Он смущенно моргнул. – Как бы ни радовал меня наш разговор, но я все же не понял, чем же я могу быть вам полезен.

Ванда тщательно подобрала юбку.

– Вы и без того мне уже помогли больше, чем можете себе представить, дорогой господин Браунингер, – произнесла она, поднимаясь. И в ту же секунду продолжила: – Рада, что еще остались такие закупщики, как вы. Это меня укрепляет в стремлении сделать стекло из Лауши символом высшего стеклодельного искусства. Да, можно даже сказать, что вы вернули мне веру в человечество!

Браунингер нахмурился, и Ванда поняла, что несколько переусердствовала, поэтому постаралась в тот же момент вести себя по-деловому. Она протянула ему руку и, набрав побольше воздуха в легкие, произнесла:

– Предположим, мне в ближайшие недели или месяцы попадет в руки предмет стеклодельного искусства, который, по моему мнению, будет отвечать вашим требованиям, могу я вам тогда его показать?

Карл-Хайнц Браунингер просиял.

– В любое время, достопочтенная госпожа! В любое время! Уже с радостью предвкушаю нашу первую сделку.

Почти смеркалось, когда Ванда снова вышла на улицу. Снег блестел – верный признак того, что ночь опять выдастся морозной.

– Ну наконец-то! Я уж думала, ты решишь там переночевать!

Силуэт Евы выделялся на фоне дверей соседнего дома.

– Если мы не поторопимся, то пропустим последний поезд в Лаушу!

– Мне очень жаль. Я совершенно не заметила, как пролетело время, – виновато ответила Ванда, когда они поспешили к вокзалу.

Ева взглянула на нее.

– У тебя такой вид… Это стоило того, чтобы мой зад так промерз на улице? Скажи, мы получили заказ? – Неожиданно в глазах Евы появился по-юношески азартный блеск.

Ванда подхватила ее под руку, и на этот раз Ева не сопротивлялась.

– Заказ – нет, но вместо этого я узнала кое-что важное, и это изменит все наше будущее!

Блеск в глазах Евы померк. Но зато Ванда просияла ярче рождественской елки. Она остановилась и повернулась к Еве, которая дрожала всем телом то ли от холода, то ли от волнения – трудно было сказать.

– Сегодня уже недостаточно просто делать красивую посуду. Это умеют делать слишком многие. Чтобы добиться успеха, нужно делать кое-что совсем другое!

– И что же это должно быть, скажите, пожалуйста? – На посиневшем от холода лице читалось сомнение.

Ванда с наслаждением закрыла глаза, смакуя слова, как сахарную вату на языке:

– Настоящее искусство заключается в том, чтобы продавать истории!

Глава двадцать первая

Первые дни оказались самыми тяжелыми. Дыра, которая внезапно стала зиять в жизни Марии, была такой большой, что она не понимала, как теперь закрыть ее.

Франко был в Америке, а ее заточили. Собственно, все было просто. Но ее разум отказывался понимать это даже спустя недели. Основное время дня голова ее была пустой. И только тогда можно было все терпеть. Тишину. Одиночество. Заключение. Кинжал в сердце.

Мария стояла у зарешеченной стеклянной двери, прислонившись лбом к стеклу. Легкий ветерок качал цветущие миндальные деревья, розовый снег лепестков кружился в воздухе, покрывая нежной пелериной сад. Только это и положение солнца говорило Марии о том, что пришла весна. В саду Патриции времена года перетекали одно в другое, как пятна туши на мокрой бумаге.

«В Лауше зима, наверное, все еще держит людей крепкой хваткой, – эта мысль пришла в голову Марии так неожиданно, что она не успела прогнать ее вовремя. – Может, они уже иногда по утрам слышат пение весенних птиц, которое помогает людям продержаться. Но, скорее всего, каждый день разгребают лопатами снег, посыпают лозой осиротевшие улицы и ждут».

Горячие слезы покатились по щекам Марии и упали на пол.

Снег. Услышит ли она когда-нибудь знакомый хруст взявшегося коркой снега под ногами?

Она так сильно потерла лицо, что разболелась кожа. Не плакать. Не пугать ребенка. Продержаться, это не может длиться вечно. Она каждый день надеялась на возвращение Франко. И тогда…

Она не останется здесь ни на минуту!

Мария твердо решила, что ребенок – ее путеводная нить к будущей жизни: она покинет Франко и заберет малыша с собой.

Больше никаких дискуссий, никаких «почему», на которые нет ответа. Нет больше и чувств к Франко. Все остальное она загнала в угол сознания, запретив себе рыться в нем. Разве не говорят, что время лечит раны?

Для Марии уже не имело значения, знает ли Франко, что ее заперли, как преступницу, или он ни о чем не подозревает. Она читала его прощальное письмо тысячу раз, повторяла каждое слово. «Я умоляю, дождись меня. Я позабочусь о том, чтобы ты ни в чем не нуждалась». Вот славно! Но из Патриции ничего было не выжать.

– Франко в Америке, а ты здесь, – звучал ее равнодушный ответ на все вопросы Марии. И в какой-то момент Мария смирилась. Также смирилась и с тем, что бежать не было никакой возможности. Для ее тюрьмы не нужны были решетки, запертые двери и окна, достаточно было глаз и ушей повсюду.

– Скоро это все кончится, скоро, скоро… – постоянно твердила она себе под нос. – Хоть бы Патриция сказала, каким кораблем прибудет Франко…

Ее рука скользнула по округлившемуся животу. Без ребенка она бы давно сошла с ума. Именно по этой причине Мария терпела дни, которые тянулись, как улитки, ползущие по выжженной солнцем траве и оставлявшие после себя лишь блеклый след слизи.

– Скоро все кончится, скоро, скоро…

Мария отошла от стеклянной двери и села у роскошного секретера, на котором лежала лишь стопка листов бумаги.

Она начала писать маленькую книжицу. Помогало и это. Когда-нибудь ребенок повзрослеет достаточно, чтобы все понять, и тогда Мария, возможно, прочитает ему свой дневник. Сначала ее очень мучила эта писанина. Было тяжело вспомнить то время, когда она девчонкой по ночам выдувала стекло в мастерской. Но ее история началась именно тогда, поэтому Мария должна была начать записи с того времени.

Было тяжело: никого не было рядом, с кем она могла бы поговорить, вспомнить прошлое. О тех временах, когда она с сестрами строила собственную стеклодувную мастерскую. И о ее долгой поездке в Нью-Йорк. Встреча с Рут. Сестра выглядела так элегантно, совсем иначе, чем в прошлом, когда она была той, которую Мария бесконечно любила. А потом большие чувства, когда она познакомилась с Франко! Воспоминания всегда переплетались с болезненным осознанием нынешнего одиночества, но Мария научилась не обращать внимания на эту боль и научилась выживать даже в темнице.

После того как все старые истории были записаны в маленькую книжицу, Мария довольствовалась тем, что записывала ежедневно по нескольку строк для будущего ребенка. Она не писала о том, что происходит с ней сейчас или что она чувствует. Ее ребенок не должен узнать, какой несчастной была его мать во время беременности. Вместо этого она писала о новом начале, которое наступит, как только вернется Франко, ведь ему придется выпустить ее из темницы.

Ее и ребенка. Новое начало как чистый лист бумаги. Где это случится, будет видно. Может, Монте-Верита станет им родиной на некоторое время. Но что потом? Все равно… Только бы убраться отсюда. Прочь, прочь…

Мария вздохнула и, как обычно, спрятала книжицу в изголовье кровати. Потом она взглянула на часы, которые болтались на нашейной цепочке. Четыре часа дня.

Она прошла в мастерскую. Утром она уже скоротала два избавительных часа заключения у горелки и стеклодувной трубки. Мария чувствовала себя лучше, когда голова была занята яркими образами. У стен стояли стеклянные мозаики, которые она сделала за последние недели, – причудливые, почти абстрактные изображения, значение которых она даже сама не могла объяснить, потому что они родились в ее голове сами собой. Теперь ее пальцы скользили по чашам с разноцветными кусками стекла, а она ничего не чувствовала при этом.

Время с полудня и до вечера было самым трудным: утренний запал уже прошел, а вечерняя усталость еще не навалилась.

Мария стала выкладывать плоские кусочки стекла различных оттенков зеленого цвета.

За несколько недель установился некий распорядок, ежедневная рутина, определявшая структуру этого сумасшествия: встать около девяти часов утра, когда Клара приносила завтрак. Только Клара, другие горничные не появлялись. Два кусочка белого хлеба, сливочное масло, мед и фрукты. Около десяти часов утра Марии давали воспользоваться туалетными принадлежностями, которые Клара забирала вместе с подносом от завтрака. В палаццо было пять туалетов с водопроводом – приятная неожиданность, которая очень понравилась Марии сразу после ее приезда сюда. Но теперь Патриция не выпускала ее даже в коридор, ведущий к туалету.

– Нехорошо, что ты так много бегаешь. Ты должна поберечься ради ребенка, – оправдывалась она.

Лицемерная тюремщица! Остальное время утра Мария проводила в мастерской, пока в час дня дверь вновь не распахивалась. Иногда обед ей приносила сама Патриция и оставалась с ней несколько минут. Несмотря на всю ненависть к свекрови, Мария парадоксальным образом полюбила эти моменты. В конце концов, Патриция была ее единственной связью с внешним миром. Но все же чаще приходила Клара, которая с опаской поглядывала на нее. Мария не представляла, что Патриция наплела о ней служанке, может, что ее невестка заболела какой-то заразной болезнью или помешалась рассудком. Скорее, последнее, потому что Клара не реагировала ни на какие настойчивые просьбы Марии о помощи, лишь растерянно косилась на узницу.

После обеда было время дневного сна. Как бы Мария хотела посидеть в плетеном кресле в оранжерее! Насладиться запахом цветов в окружении пальмовых листьев, которые покачивались от притока воздуха из вентиляционных прорезей… Но было бесполезно умолять: Патриция не согласилась открыть для Марии дверь в оранжерею. Наверное, она опасалась, что невестка разобьет окно и вылезет оттуда! Мария, несомненно, так и поступила бы. Стекла в оранжерее были тоньше, чем в комнате или мастерской, и не зарешечены. Тогда бы Мария бежала, бежала, бежала. Только бы оказаться подальше от этой стеклянной тюрьмы.

Первые дни она только и делала, что ломала голову, как бы выбраться отсюда. Один раз она даже оттолкнула Клару вместе с подносом и со всех ног понеслась к входной двери, но, добежав, обнаружила, что и та заперта. Женщина зарыдала и сломалась. Какое это было унижение, когда Патриция и граф снова отвели ее в комнату, как опасную преступницу! При этом Патриция плакала и делала вид, будто Мария глубоко обидела ее.

Можно было проститься с жизнью, отказаться от пищи – это еще одна возможность, но в животе у Марии был ребенок.

Помощь извне? Едва ли. Когда за окном появлялся садовник, Мария словно сумасшедшая била кулаками по стеклу, пытаясь объяснить, что ее заперли против воли. Никто не реагировал. Что же о ней наговорила Патриция?

Мария со злостью протерла стеклодувную трубку. Сотни кусочков стекла отлетели от нее, брызнули радужными каплями на пол. Они злорадно поблескивали там, безобидно красивые, и Мария едва не закричала от боли. С тех пор как она стала мысленно погружаться в себя, стекло было единственным материалом, с которым ей хотелось работать. В стекле проявлялись все слабости мастера, все ошибки человеческой руки – именно это больше всего привлекало Марию. Чувствительный материал много раз вызывал у нее приступы гнева, но потом женщина снова призывала себя к терпению и смирению, подстегиваемая честолюбием. Мария никогда бы не смогла вообразить ситуацию, когда стекло стало бы ее врагом.

Ровно в пять часов в замкé провернулся ключ. Мария сидела на кровати. С удивлением она обнаружила, что это Патриция, которая принесла на подносе чашку мокко и кусок сливочного пирога. Вот ее-то Мария точно не ожидала увидеть: в обеденное время она умоляла свекровь, чтобы та позвала для нее врача – у нее были боли в спине.

– Я клянусь, что ничего ему не расскажу! – уверяла она и думала точно так же.

Да и куда бы она сейчас сбежала с таким громадным животом? Если бы не беременность, Мария каждый день искала бы новые возможности для бегства, но приходилось думать и о не родившемся пока ребенке. И она сказала:

– Эти боли меня пугают! Если что-то не в порядке…

Но и эта дискуссия, как и все прежние, кончилась тем, что Патриция вышла из комнаты, поджав губы. Обычно после такого «поведения» она наказывала Марию, не появляясь у нее несколько дней.

Может быть, она как-то узнала, что у Марии сегодня день рождения?

Патриция поставила поднос на маленький столик перед кроватью, не глядя на Марию. Ее руки дрожали, а глаза покраснели, словно она плакала.

– Ты можешь попросить Клару, чтобы она нагрела мне воды для купания?

Мария указала на ванну, которую Патриция велела поставить в комнату в первый же день заключения.

– Может, спине станет лучше от горячей воды? – добавила она.

Патриция молча кивнула. Она уже почти дошла до двери, как вдруг остановилась и обернулась. Нерешительно переложив поднос из одной руки в другую, графиня почти неслышно вздохнула.

– Что случилось? Франко наконец-то объявился? – Огонек надежды загорелся в глазах Марии, и она не успела этому помешать. Она уже несколько недель ждала звонка Франко…

Патриция покачала головой.

– В Нью-Йорке возникли проблемы…

Каменная маска соскочила с ее лица, и она жалобно всхлипнула, быстро зажав рот ладонью.

Марию словно ударили в живот. Она резко подскочила, несмотря на свою неповоротливость.

– Что? Говорите уже!

– Один из таможенных чиновников, которые были в курсе, не удержал язык за зубами… – Нижняя губа Патриции задрожала. – Франко арестован.