Текст книги "Соотношение сил"

Потрясенный племянник помчался в Копенгаген, ему не терпелось проверить тетушкино открытие экспериментально в университетской лаборатории и поделиться новостью с Бором. Приборы все подтвердили. А Бор в это время отправлялся в Америку. Отто Фриш поймал его в порту.

Бору хватило пары минут, чтобы понять масштаб открытия, он воскликнул: «Боже, какими же мы были слепцами!» – велел Фришу срочно вместе с Мейтнер написать статью для «Нейчер» и пообещал никому ничего не рассказывать до публикации. Понятно, что авторство открытия принадлежит тому, кто первый опубликовал.

На вопрос корреспондента, как же удалось профессору Мейтнер произвести столь сложные вычисления, не имея под рукой никаких справочников, Фриш ответил: «Она все держит в голове».

Ося потер сонные глаза, потянулся, налил в чашку остатки холодного кофе.

Итак, одно из главных открытий двадцатого века сделано пожилой одинокой еврейкой, эмигранткой, в лесу, в глухом курортном местечке на западном побережье Швеции, под Рождество, на поваленном дереве, без циклотрона, без магнита весом в семьдесят шесть тонн, огрызком карандаша на клочке бумаги.

Датский корреспондент спросил Фриша: «Если бы вы разминулись с Бором, мир узнал бы об открытии на полтора месяца позже?»

Фриш ответил: «Нет. В тот же вечер профессор Мейтнер отправила письмо Гану, где все изложила. Мне не удалось отговорить ее, она проработала с Ганом тридцать лет и полностью ему доверяет. Вот почему я так спешил рассказать Бору».

Ося пролистал оставшиеся вырезки. Среди них была еще одна статья Гана и Штрассмана. Она вышла в немецком научном журнале в конце января, на две недели раньше британского «Нейчер» со статьей Мейтнер и Фриша.

В первой части повторялось описание опытов, во второй преподносились выводы Мейтнер, которые они узнали из ее ответного письма. Но никаких ссылок, словно Мейтнер не существует. Синий карандаш не забыл пояснить, что немецкие химики не могут упоминать имя еврейки-эмигрантки.

«И поэтому приписывают ее открытие себе», – подумал Ося, зевнув так, что чуть не вывихнул челюсть.

Глаза слипались, читать стало невозможно. Сквозь щель между темными шторами пробивался бледный рассвет. Хватило сил лишь на то, чтобы почистить зубы. Он уснул одетый и проснулся от стука в дверь. Казалось, поспал минут десять, не больше. Часы показывали семь. На пороге стоял бодрый, улыбающийся Тибо.

– Доброе утро. Ну, как наши ядерные успехи? О, вижу, ночь прошла бурно, – он кивнул на бумаги, разложенные по ковру.

– Не все успел прочитать, вот тут еще стопка… – У Оси спросонья слегка заплетался язык.

– Значит, читали внимательно. Жду вас внизу, позавтракаем. А потом будет еще пара часов, дочитаете. Спешка отменяется. У меня тут появились кое-какие дела.

За завтраком Ося немного пришел в себя, с аппетитом умял омлет с сыром и большой клин яблочного пирога. Отхлебнув кофе, взглянул на Тибо, задумчиво произнес:

– Среди физиков нет разведчиков. Но вы по образованию физик.

– Я изучал физику в Брюссельском университете, очень давно, еще до прошлой войны, до сих пор тешу себя иллюзией, что, если бы не война, мог бы стать ученым. – Тибо вздохнул. – Не стоит вспоминать, слишком печальная история.

Ося понимающе улыбнулся и спросил:

– Скажите, Рене, почему так упорно замалчивается имя профессора Мейтнер?

– Неужели не ясно? – Бельгиец усмехнулся. – Я вам уже объяснял. Лучшие физики попали в глупое положение. Ферми только что получил Нобелевскую премию за открытие, которое в свете деления ядра оказалось ошибкой. Супруги Кюри пять лет упорно не замечали того, что сегодня стало очевидным. Только у Бора хватило мужества сказать: какие мы все были слепцы.

– Однако именно Бор рассказал об открытии до публикации, нарушил обещание, – заметил Ося.

– На его месте кто бы сумел удержаться? – Тибо задумчиво помешивал сахар в стакане. – Девять дней плыть в океане и держать язык за зубами, не обсудить, не поделиться? Вы, очевидно, так и не поняли масштаба открытия и что оно значит для физиков.

– Зато я понял масштаб подлости уважаемых господ ученых.

– Нильс Бор человек кристальной порядочности, вот это прошу запомнить, – жестко проговорил Тибо и добавил чуть мягче: – Он делает для эмигрантов все что может. Он организовал побег Мейтнер из рейха, у него был острый конфликт с Ферми, когда тот не назвал имен Мейтнер и Фриша в своем интервью. Он так бьется за их права, что поползли слухи, будто Фриш его зять. Все отлично знают, что у Бора четыре сына. Легче наградить Бора несуществующей дочерью и выдать ее замуж за Фриша, чем смириться с бескорыстием и благородством. А вообще, я рад, что вас задела человеческая сторона этой истории.

– Да, признаться, нейтроны и протоны тронули меня меньше. – Ося допил кофе и закурил.

– Мг-м, – кивнул Тибо, – нам с вами придется иметь дело с людьми, а не с атомами. Те, кто сейчас работает над бомбой в Далеме, не произносят вслух имени Мейтнер. Между тем Вайцзеккер был ее учеником. Ган тридцать лет не мог без нее шагу ступить. Гейзенберга связывают с ней общие воспоминания.

– Надеетесь, муки совести притормозят их работу над бомбой для Гитлера? – с усмешкой спросил Ося.

– Просто дополнительные штрихи к портретам. – Тибо взглянул на часы. – Все, мне пора. За папкой зайду в десять.

Ося вернулся в номер. Просмотреть осталось совсем немного. Короткие досье на известных и предполагаемых участников немецкого уранового проекта, таблицы с цифрами по закупкам урана, карта Германии, на которой помечены крестиками места, где есть или могут быть объекты, задействованные в работе над бомбой.

Последней лежала копия письма на бланке министерства военно-морского флота Великобритании, адресованного министру авиации Кингсли Вуду.

Сэр!

Несколько недель назад одна из воскресных газет расписала в ярких красках огромное количество энергии, которое можно высвободить из урана с помощью недавно открытых цепных процессов, возникающих при расщеплении нейтронами атома. На первый взгляд это может предвещать появление новых взрывчатых веществ большой разрушительной силы. Необходимо отдать себе отчет, что это открытие, каков бы ни был его научный интерес и дальнейшее возможное практическое значение, не угрожает привести в ближайшие годы к результатам, которые можно было бы практически использовать в широком масштабе.

Судя по некоторым данным, можно предполагать, что при обострении международного напряжения будут намеренно распускаться слухи о применении этого процесса для создания какого-то нового страшного секретного взрывчатого вещества, способного смести Лондон с лица земли. «Пятая колонна», без сомнения, попытается путем такой угрозы убедить нас пойти на новую капитуляцию. Поэтому совершенно необходимо заявить о подлинном положении дела.

Во-первых, лучшие специалисты считают, что лишь небольшая составная часть урана играет действенную роль в этих процессах и для получения крупных результатов ее нужно будет извлечь. Это – дело многих лет.

Во-вторых, цепная реакция возникает лишь в том случае, если масса урана большая.

В-третьих, такие опыты невозможно сохранять в тайне.

По всем этим причинам явно нет оснований опасаться, что это новое открытие дало нацистам какое-то зловещее новое секретное взрывчатое вещество. Глухие намеки будут, несомненно, делаться, и будут упорно распространяться угрожающие слухи. Однако нужно надеяться, что они никого не обманут.

Искренне Ваш,

министр военно-морского флота Уинстон Черчилль

5 августа 1939

«Молодец, мистер Черчилль, все угадали точно, – ехидно заметил про себя Ося, – никаких слухов немцы не распространяют. Они сразу все засекретили, быстро закупили уран и начали делать бомбу. Слухи распространяет «Сестра», а бомбой британское правительство не занимается. Понятно, сейчас война, но в августе ее еще не было, и, наверное, стоило отнестись к этому серьезнее».

Не надеясь на свою память, он решил переписать фамилии предполагаемых участников проекта из Институтов физики и химии Общества кайзера Вильгельма. Тибо нацелил его именно на Далем. Он обратил внимание, что в солидном списке профессоров и доцентов было единственное женское имя: Эмма Брахт.

Глава восьмая

«Триумф воли» Сталин смотрел трижды. Именно из-за «Триумфа» спецреферент Крылов попал в «сектор особых просмотров», так назывался кремлевский кинозал. Туда допускались только члены Политбюро, да еще начальник Главного управления кинопромышленности Борис Захарович Шумяцкий, который сам когда-то этот сектор придумал и создал.

Шумяцкому приходилось переводить Сталину иностранные фильмы, главным образом голливудские вестерны, Хозяин их любил, но переводчиков на просмотры не допускал.

Борис Захарович языками не владел. Он заранее просматривал очередную ленту вместе с переводчиком, записывал текст, заучивал наизусть, поскольку читать в темном зале по бумажке невозможно.

В ноябре тридцать седьмого Шумяцкого, который практически создал советскую кинопромышленность, наградили орденом Ленина, а в январе тридцать восьмого расстреляли. Его место занял Дукельский Семен Семенович. Он имел три класса образования, служил начальником Управления НКВД Воронежской области. С кино Дукельского связывало лишь то, что в ранней юности он подрабатывал тапером в провинциальных кинотеатрах. Смотреть иностранные фильмы с переводчиком и заучивать перевод оказалось для него непосильной задачей.

Дукельский чудом не развалил советское кино, так и не заметив разницы между областным НКВД и кинопромышленностью. Через год его наградили орденом Ленина. Но не расстреляли, как Шумяцкого, а назначили наркомом Морского флота СССР.

С тридцать девятого советским кино руководил Большаков Иван Григорьевич, бывший управделами Совнаркома, вполне толковый профсоюзный чиновник с двумя высшими образованиями. Иностранными языками он тоже не владел, но с переводом вестернов для Хозяина по заранее заученному тексту справлялся.

Накануне подписания пакта с Гитлером Хозяин решил посмотреть «Триумф воли». Фильм вышел давно, в тридцать четвертом. Конечно, Сталин видел его и раньше, без перевода, или довольствовался заученными комментариями Шумяцкого. Но в ночь с восемнадцатого на девятнадцатое августа тридцать девятого ему вдруг потребовался точный перевод, Большаков подготовиться не успел, и Поскребышев догадался привести Илью.

Сектор особых просмотров находился возле Кремлевского дворца в помещении бывшего зимнего сада. Всего три ряда кресел, больших, мягких, с подлокотниками. В центре первого ряда сидел Хозяин. Молотов справа, Ворошилов слева. Перед ними – низкий широкий стол. Чай, конфеты, фрукты, воды Лагидзе, белое и красное грузинское вино. Остальные – Каганович, Калинин, Микоян, Хрущев – появлялись не на каждом просмотре, садились обычно по бокам, рядом с Молотовым и Ворошиловым. Илье определили место во втором ряду, позади Хозяина, чуть правее.

«Триумф» снова крутили накануне сентябрьского визита Риббентропа и сразу после него. На втором просмотре Хозяин задавал вопросы о нацистских вождях, появлявшихся на экране. Особенно интересовал его Гесс. За «Триумфом» последовал «Чапаев». Третий просмотр сопровождался одобрительными матерными комментариями. После небольшого перерыва показали «Волгу-Волгу».

С тех пор Илья стал постоянным переводчиком немецкой хроники, уходить раньше Хозяина не дозволялось, и он смотрел «Чапаева», «Веселых ребят», «Волгу-Волгу», «Цирк». Каждый фильм уже в пятый, в десятый раз. Именно благодаря этим просмотрам Илья хорошо проинструктировал Машу перед выступлением в Георгиевском зале: «Ты ни в коем случае не танцуй. Ты пляши, скачи, бей чечетку и улыбайся, постоянно улыбайся. Вот это ему нравится».

Немецкую хронику в последнее время крутили все чаще, большими порциями, сразу по несколько выпусков «Еженедельного обозрения» и документальные фильмы.

На этот раз ждали свежую порцию о Польской кампании. Хозяин со свитой уже сидел в зале, но случилась какая-то неувязка, пленки запаздывали, и поставили выпуск «Союзкиножурнала».

На экране мирное население городов и сел Восточной Польши радостно приветствовало советские танки. Девушки с цветами в украинских костюмах. Старухи в белых платочках, нарядные смеющиеся дети. Закадровый голос вещал: «Над Польшей восходит лучезарное солнце свободы и счастья. Долгие годы нищеты остались позади».

Следующая сцена: добродушные красноармейцы бережно спускают с крыльца элегантной виллы кресло, в нем толстая старуха в шляпке. Рядом идут женщины помоложе, тоже в шляпках, с чемоданчиками. На экране все улыбались, включая старуху. Диктор комментировал: «Бывшие польские князья покидают свои хоромы. Теперь здесь будут рабочие клубы, школы, детские сады».

Открытый грузовик с мебелью стоял возле хорошего городского дома. Персонажи все как на подбор, молодые, крепкие, и опять в украинских костюмах. Дивчины в веночках с лентами, парубки в вышитых косоворотках пели хором веселую украинскую песню и затаскивали в парадный подъезд комоды, кровати, стулья, граммофон, зеркальный шкаф. Девочка с бантиками несла большую куклу, мальчик-подросток – стопку книг, перевязанную бечевкой. И опять все улыбались.

Диктор: «Украинская рабочая семья меняет адрес, переселяется в квартиру, где прежде жили польские богатеи».

Сюжет был снят халтурно, однако старуха в кресле рассмешила Хозяина. Следом засмеялись все, Илья тоже. Рефлекс работал автоматически, хотя в зале было темно.

– Рожи какие довольные у них, – заметил Хозяин, тыча пальцем в экран.

– Еще бы, – подхватил Молотов, – мы же их освободили.

Илья подумал: «Интересно, кто это «мы»? Он имеет в виду только Красную армию или вермахт тоже?» Он вспомнил торг, разгоревшийся накануне «освобождения» Польши.

Третьего сентября, как только Англия и Франция объявили Германии войну, Риббентроп потребовал, чтобы Красная армия вошла в Польшу немедленно. Это означало открытое вступление СССР во Вторую мировую войну на стороне Германии. Но воевать Сталину вовсе не хотелось. Им завладела идея при поддержке Гитлера восстановить прежние границы Российской империи, предстать перед миром и будущими поколениями кем-то вроде Ивана Грозного, Петра Первого. Он рассчитывал расширить территорию своего величия за счет чужой войны.

Конечно, он понимал, что подписанием бумажек не отделается, и помогал чем мог. Увеличил свои военные поставки в Германию, выполнил просьбу Геринга, чтобы радиостанции в Минске во время передач как можно чаще повторяли слово «Минск», которое летчики люфтваффе могли использовать в качестве маяка. Спрятал в Мурманске от англичан германские суда, плавающие к началу войны в Северной Атлантике. Оказалось – мало.

Риббентроп торопил, настаивал: «Если не будет начата русская интервенция, неизбежно встанет вопрос о том, не создается ли в районе, лежащем к востоку от германской зоны влияния, политический вакуум».

Сталин передавал через Молотова:

«Мы согласны с вами, что в подходящее время нам будет совершенно необходимо начать конкретные действия. Мы считаем, однако, что это время еще не наступило. Возможно, мы ошибаемся, но нам кажется, что чрезмерная поспешность может нанести нам ущерб и способствовать объединению наших врагов».

Восьмого сентября немцы начали блефовать, объявили, что уже взяли Варшаву, и категорически потребовали ввести войска, иначе двинутся дальше на восток.

Молотов от лица советского правительства тепло поздравил через Шуленбурга германское правительство со взятием Варшавы, хотя обе стороны знали, что Варшава еще не взята. В ответ прозвучали сдержанная благодарность за поздравления и все тот же насущный вопрос: когда?

Молотов пообещал: скоро, в ближайшие дни. Немцы не унимались: когда именно? Молотов заявил, что Красная армия не готова: «Советские военные власти оказались в трудном положении, так как, принимая во внимание местные обстоятельства, они требовали, по возможности, еще две-три недели для своих приготовлений».

Действительно, положение трудное. На халяву сцапать солидный кусок чужой территории куда легче, чем сочинить уважительную причину такого некрасивого поступка.

Через руки Ильи проходили перехваты секретных телеграмм, отчетов Шуленбурга германскому МИДу о встречах с Молотовым.

«Молотов заявил, что советское правительство намеревалось воспользоваться дальнейшим продвижением германских войск и заявить, что Польша разваливается на куски и что вследствие этого Советский Союз должен прийти на помощь украинцам и белорусам, которым угрожает Германия».

«А ведь Хозяин совсем свихнулся, – с ужасом констатировал Илья, – логика «Краткого курса»: СССР вводит войска в Польшу по соглашению с немцами, с их благословения. Зачем? Чтобы защитить украинцев и белорусов от германской агрессии! И он ни секунды не сомневается, что немцы это съедят».

В следующей телеграмме приводилось по-детски искреннее объяснение Молотова: «Этот предлог представит интервенцию СССР благовидной для масс и даст возможность СССР не выглядеть агрессором».

Риббентроп передал через Шуленбурга недовольство фюрера и свой вариант: «Имперское правительство и правительство СССР сочли необходимым положить конец нетерпимому далее положению, существующему на польских территориях. Они считают своей общей обязанностью восстановление на этих территориях мира».

Пока немецкая армия громила Польшу, а Красная готовилась к «интервенции, благовидной для масс», «Майн кампф» и «Краткий курс» энергично спорили о формулировках.

Илья запомнил еще один изумительный пассаж: «Молотов согласился с тем, что планируемый советским правительством предлог (спасти Восточную Польшу от угрозы со стороны Германии) содержал в себе ноту, обидную для чувств немцев, но просил, принимая во внимание сложную для советского правительства ситуацию, не позволить подобным пустякам вставать на нашем пути. Советское правительство не нашло какого-либо другого предлога, поскольку до сих пор Советский Союз не беспокоился о своих меньшинствах в Польше и должен был так или иначе оправдать за границей свое теперешнее вмешательство».

Наконец договорились. Получилось вот что:

«Правительства Германии и России совместными усилиями урегулируют проблемы, возникшие в результате распада Польского государства, и закладывают прочную основу для длительного мира в Восточной Европе».

Но, по большому счету, фюрер плевал на формулировки. Для него было важно, чтобы Красная армия вошла в Польшу до взятия Варшавы и официальной капитуляции. Он хотел представить СССР державой, воюющей на его, Гитлера, стороне, и тем самым окончательно отсечь Москву от Лондона. А Сталин хотел совершенно противоположного: не воевать, получить свой кусок из рук Гитлера, и чтобы СССР при этом выглядел мирной державой.

Немцам надоело требовать ввода войск, они пустили слух, будто намерены заключить с поляками перемирие. Этот блеф сработал мгновенно. В случае перемирия Сталин терял обещанный кусок Польши и оставался в дураках.

В два часа ночи семнадцатого сентября он вызвал Шуленбурга и официально объявил ему, что сегодня в шесть утра Красная армия пересечет границу на всем ее протяжении от Полоцка до Каменец-Подольска и займет оговоренную пактом территорию.

Таким образом границы «Майн кампф» и «Краткого курса» сдвинулись вплотную, за несколько дней до падения Варшавы и окончательной капитуляции Польши. «Лучезарное солнце свободы и счастья взошло над Польшей».

У Ильи в ушах продолжал звучать смех и реплика Молотова: «Еще бы, мы же их освободили».

В зал на цыпочках, согнувшись, впорхнул Поскребышев, произнес на выдохе:

– Через двадцать минут…

Хозяин смешал в своем бокале белое с красным. Настроение у него было самое благодушное. Он ткнул бокал в склоненное лицо Поскребышева так резко, что край стукнул о зубы и половина смеси пролилась на пиджак. Последовал очередной взрыв общего смеха. Но на этот раз инстинкт у Ильи не сработал. Он не сумел заставить себя улыбнуться. К счастью, никто не обратил на это внимания. Спецреферента Крылова тут вообще не замечали. Он допускался в святилище в качестве переводящего устройства.

– Выпей, Сашка, не суетись, – сказал Хозяин.

Поскребышев, разумеется, выпил, хотя ненавидел эту смесь, к тому же язва у него была. Он стоял спиной к экрану, лицом к залу, медленно пил, под общий смех, кадык двигался вдоль горла. Глаза его на миг встретились с глазами Ильи и тут же спрятались, сощурились, лицо исказилось в смешной обезьяньей гримасе, одной из тех, которые так забавляли Хозяина.

– Ну, что там еще? – спросил Хозяин после очередного раската смеха.

– «Цветущая молодость», – ответил Поскребышев.

– Длинный?

– Как раз двадцать минут.

– Давай.

«Цветущая молодость» был первым цветным документальным фильмом о майском параде физкультурников. Под бравурную музыку по Красной площади двигались сложные стальные конструкции, обвешанные гирляндами девушек в гимнастических купальниках. Гигантская белая скульптура Хозяина плыла на живом постаменте из полуголых мужчин и женщин. Узбечки в шароварах, узбеки в розовых трусах и тюбетейках кувыркались и размахивали руками вокруг бутафорских кустов хлопчатника. Колонна НКВД в майках и трусах несла гигантский портрет Берия. Впереди вышагивал упитанный малыш лет пяти. Камера тут же показала Хозяина. Он улыбался и помахивал малышу рукой. Грянула песня:

 
Все мы загорелые,
Сильные и смелые.
За Сталина и родину
Всегда готовы в бой.
 

Проскакали дети верхом на бутафорских конях, волоча тачанки с деревянными пулеметами. Сотня девушек в купальниках, с лентами, опустилась на шпагат, прямо на брусчатку.

Илья смотрел и думал: «Скачут перед ним в полуголом виде… Мы все скачем перед ним. Мы заводные игрушки, я, Машка… Его игрушки… Жизнь каждого в его руках. Как он любит повторять: “Одним движением пальца…”»

Режиссером-постановщиком этого парада был Всеволод Эмильевич Мейерхольд. В титрах его имя не значилось. Оно больше нигде не значилось. Как только репетиции закончились, Мейерхольда взяли.

Илья на секунду представил другое кино, где красочные кадры парада чередовались с кадрами избиения его режиссера-постановщика в кабинете следователя на Лубянке.

Песня оборвалась на полуслове, экран погас и тут же замерцал опять. Под музыку Вагнера возникла черно-белая заставка, медленно поплыл готический шрифт. Илья краем глаза заметил, как проскользнул в зал запыхавшийся Большаков, и сквозь увертюру к «Полету валькирии» услышал собственный голос:

– «Крещение огнем». Фильм о действиях германской авиации в Польше. Борьба Германии за свою свободу. Только факты, простые и подлинные, суровые и беспощадные, как сама война.

Под аккорды арфы возникла панорама Данцига. Закадровый голос рассказал, что это исконно германский город, древняя земля тамплиеров. Потом минут десять маршировали польские войска, мелькали заголовки газет, открыточные виды Лондона и Парижа.

Илья переводил рубленые лозунги:

– Политические провокации в стиле Пилсудского не знают границ, Польша провоцирует весь мир, Польша наращивает вооружение, Лондон – гнездо поджигателей войны.

В кадре появились германские военные части, расчехленные орудия, танки, полевая кухня, солдаты с обнаженными мускулистыми торсами, офицеры, склонившиеся над топографическими схемами. Суровый голос диктора смягчился, зазвучал тепло и задумчиво:

– Немецкие солдаты в ожидании команды отдыхают, занимаются спортом, полдничают, играют в карты.

Панорама военного аэродрома сопровождалась стихами в прозе:

«Как меч в небе, наши доблестные люфтваффе готовы сокрушить каждого, кто покушается на мир в Европе».

Опять замелькали города и газетные заголовки.

«Весь земной шар затаил дыхание, – объяснял диктор, – фюрер все еще пытается сохранить мир».

Появился дорожный указатель с названием «Посевалк», радиовышка, небольшое здание с разбитыми окнами.

«Польские войска провели обстрел нашей территории. Мы отплатим бомбой за бомбу».

Затем – небо, пухлые облака. Кадры напоминали начало «Триумфа воли», но вместо фюрера в облаках плыли стаи люфтваффе. Общие планы чередовались с крупными. Небо, облака, толстобрюхие, похожие на навозных мух бомбардировщики, быстрые косые крестики истребителей. Кабина, летчик в шлеме за штурвалом, один, другой. Под веселый мотивчик мужской хор запел:

«Тра-ля-ля, тра-ля-ля, мы летим бить врагов, мы с победой вернемся домой».

Пространство внизу выглядело плоской схемой. Бомбы казались не крупнее фасоли, взрывы – искорками, вспышками спичек.

«Военно-воздушная мощь Германии обрушила стальной ураган. Стремительные, как ветер, наши истребители, взрывают покоренное воздушное пространство. Все важные военные объекты уничтожены с воздуха за несколько дней».

«Тра-ля-ля» сменилось благостной медленной мелодией. Опять аэродром. Самолеты приземляются. Голос диктора зазвучал игриво-умильно:

«Как голодные птенцы, открывают они свои люки, чтобы принять новый бомбовый груз».

Лица летчиков, все как на подбор правильные, арийские. Короткий отдых, полевая кухня. Опять облака, бомбы, взрывы, но вместо «тра-ля-ля» – Вагнер.

Диктор – торжественно, с воодушевлением:

«Бомбы сыплются стальным дождем. На волю выпущены смерть и разрушение».

Фильм шел уже минут тридцать, а в маленьком зале не прозвучало ни слова. Только голос Ильи механически повторял по-русски немецкие фразы. Он произносил их медленно, четко, как положено механизму.

«На волю выпущены смерть и разрушение».

На экране смерть и разрушение выглядели красиво, режиссеры, операторы, монтажеры знали свое дело. Облака, плавный танец самолетов, «Полет валькирии», чеканные арийские профили летчиков. Сквозь эти картинки Илья видел гибель множества людей, детей, женщин. Трупы, трупы…

Вагнер, «тра-ля-ля», немецкий диктор и собственный голос не могли заглушить грохот взрывов, панику, крики, стоны, от которых лопалась голова, хотя ничего этого не показывалось и не звучало.

Поплыла панорама разрушенной Варшавы.

– Мы пролетели над городом, с нами не мешало бы лететь мистеру Чемберлену. Что вы теперь скажете, мистер Чемберлен? Вот результат вашей безжалостной политики, за нее придется отвечать перед всем миром, – повторял Илья вслед за немецким диктором и думал:

«Вот кто бомбил, стрелял, давил гусеницами. Чемберлен. А Гитлер со Сталиным пришли освобождать, спасать…»

Тут Хозяин оживился, звякнул бутылкой о стакан, налил себе «Лагидзе», ткнул пальцем в экран:

– Правильно, так его… – Он обматерил Чемберлена и отхлебнул воды.

На экране германские солдаты раздавали с грузовиков хлеб жителям Варшавы. Затем появился Геринг и произнес небольшую речь:

«Люфтваффе добились невероятных свершений. Первая фаза великой битвы завершилась триумфом. То, что люфтваффе продемонстрировало в Польше, скоро продолжится в Англии и Франции».

Хозяин, перебив Илью, громко заметил:

– А, вот и жирный!

Он всегда произносил это, когда в кадрах хроники появлялся Геринг.

Илья взглянул на часы. Половина второго. Нестерпимо хотелось домой. Он тосковал по Машке. Только с ней рядом, прижавшись, зарывшись лицом в ее волосы, он выныривал из мертвой сталинской реальности, дышал, жил. Потом опять уходил на дно тухлого болота, леденел, притворялся заводной игрушкой, говорящим карандашом. Зачем? Ради чего?

Он закрыл глаза на мгновение, представил, как Машка спит, ворочается, бормочет, вздрагивает во сне, и тут же загадал: если сейчас будет перерыв, значит, придется сидеть до утра. Он никогда точно не знал, сколько продлится очередной просмотр. Изредка удавалось потихоньку спросить у Большакова. Но сейчас Иван Григорьевич сидел слишком далеко, а вставать и пересаживаться нельзя.

Экран замерцал, без всякого перерыва. И опять Илья услышал собственный механический голос:

– Польский поход. Вероломные заговорщики-поляки. Бессмысленная оборона окруженной Варшавы. Данциг, город тамплиеров. Пока западные военные миссии пытались втянуть СССР в военную агрессию против Германии, рейхсминистр Риббентроп вылетел в Москву, чтобы подписать пакт. Дни террора и польских репрессий ушли раз и навсегда.

Ползли немецкие танки, Риббентроп спускался по трапу в Москве, высилась гора касок с голов побежденных поляков, брели бесконечные толпы военнопленных.

– За первые восемь дней кампании захвачены территории, на покорение которых в Первую мировую требовалось не меньше года, польской армии больше нет, – повторял Илья вслед за немецким диктором и думал: «Неужели потом еще “Чапаев”? Хозяин вроде зевнул, Ворошилов клюет носом, Молотов сидит прямо, неподвижно, пялится в экран. Скоро конец. Парад в Варшаве…»

Немецкие колонны шагали четко, мощно, под разудалый марш.

«Парад в Варшаве принимает фюрер. Германия может чувствовать себя спокойно под защитой такой армии».

Начался кусок мультипликации. Карта Европы, море с подвижными закорючками волн. Британия по форме напоминала зайца, присевшего на задние лапы. Над островом с игрушечным жужжанием летел германский бомбардировщик и сбрасывал на него овальную, с рыбьим хвостом, бомбу. Британия раскалывалась на части и тонула в нарисованных волнах.

– У Германии теперь остался один враг, которого нужно победить, – перевел Илья последнюю фразу диктора и подумал: «Бомба, та самая. Если они ее правда сделают, понятно, для кого. Британию им нужно победить, а нас – уничтожить».

Титры пошли на фоне настоящего, не мультяшного моря, по которому плыли настоящие германские корабли, утыканные дулами орудий. Мужской хор пел:

«Мы идем на битву с врагом. Пусть звонят колокола, чтобы о нашем превосходстве знали все. Дай я возьму тебя за руку, за твою лилейно-белую руку. Прощай, моя дорогая. Мы идем сражаться с Англией. Мы потопим всю гордость англичан».

Переводить песню Илья не стал, свет включили, Хозяин, позевывая, поднялся со своего кресла. Часы показывали половину третьего.

На следующее утро он перечитал еще раз письмо Мазура. Конечно, в открытии расщепления ядра урана сомневаться не приходилось, и Мазур вряд ли шарлатан, все-таки профессор, академик, но это вовсе не значит, что завтра в руках Гитлера может оказаться бомба фантастической разрушительной силы. Гитлер сам бомба, на фоне его личной разрушительной силы любое сверхоружие пустяк.

Сотни изобретателей закидывают своими заявками Комиссариат обороны, Политбюро, Президиум Верховного Совета и прочие инстанции. Тут тебе и летающие танки с вечными двигателями, и смертоносные лучи, и аппараты для чтения мыслей. Что, если прибор Мазура нечто из этого ряда?

«Слова, слова, – вздохнул про себя Илья, – Мазур преувеличивает значение своего изобретения, это вполне нормально для ученого. Акимов пытается вытащить из ссылки своего старого учителя, и это тоже нормально. Карл Рихардович завелся потому, что у него фюрерофобия. А у меня ее разве нет? О господи, как же мне хочется убедить себя, что урановая бомба – родная сестра вечного двигателя, и махнуть рукой!»