Текст книги "Соотношение сил"

Она протянула руку к его карману. Ося перехватил и сжал ее запястье.

– Ты что?! – Она дернулась, гневно сверкнула глазами. – Отдай конверт!

– Хорошо. Только будь добра, посиди спокойно одну минуту. – Он отпустил ее руку, достал из кармана конверт, но другой, с посланием из Польши.

Габи изумленно разглядывала фотографию и рисунок, попыталась прочитать латинские буквы первых строчек:

– Дзжен добры пани Залесски… – Она уставилась на Осю. – Я не понимаю! Это польский или чешский? Что это вообще такое?

Ося ухмыльнулся.

– Пани Залесски угнали в Германию. Ребенок остался в Польше. Пани работает горничной на частной вилле в пригороде Берлина. Ее хозяин обратился в секретариат Ватикана с просьбой разузнать что-нибудь о судьбе ребенка. Мальчика зовут Анжей, ему четыре года. Симпатичный, только очень серьезный. Конечно, досталось бедняге. Маму свою год почти не видел, живет у чужих людей в деревне. Падре Антонио попросил меня, как приеду в Берлин, передать письмо лично в руки немцу, который отправил запрос. Ну, вот. А теперь отгадай две загадки. Кто там нарисован, собака или овца, и как фамилия немца?

– Собака, – прошептала Габи, сложила письмо, рисунок и фотографию в конверт.

– А по-моему, овца. – Ося убрал конверт в карман. – Знаешь, падре долго извинялся. Дело в том, что твой драгоценный Штерн, блестящий конспиратор, спрятал записку в коробке с конфетами. Падре догадался, что это может привлечь внимание советских таможенников, вытащил из коробки и сунул в папку к своим бумагам. А потом, в самолете, не удержался, прочитал. Имя Вернер Брахт крепко врезалось ему в память. – Ося погладил морщинку между ее бровями. – Не хмурься, я не засвечусь, мое знакомство с Брахтом произойдет самым естественным образом.

Габи помолчала и чуть слышно спросила:

– Когда ты с ним встречаешься?

– Сегодня вечером. – Он взял ее лицо в ладони. – Надеюсь, советский друг Мазур не ошибся в нем и мы не опоздали.

– А если они найдут какой-нибудь другой метод или уже нашли? – Габи все еще хмурилась, но невольно потянулась к его губам.

После долгого поцелуя Ося заправил ей прядь за ухо и прошептал:

– Не знаю. Все может быть.

* * *

Из открытых окон гостиной раздавались аккорды фортепиано. На багровых лепестках роз блестели капли. Лейка стояла у крыльца. Прежде чем войти в дом, Эмма склонилась к розовым кустам, понюхала.

Агнешка играла какую-то незнакомую мелодию. Эмма открыла дверь, в очередной раз заметив, насколько спокойней и уютней стало тут после переезда Хоутерманса. Запах табака выветрился, Вернер в отсутствие дорогого Физзля курил значительно меньше, его сигареты были не такими крепкими и вонючими.

Музыка стихла, полька услышала шаги и вышла в прихожую. В легком светлом платье, с непокрытой белокурой головой, она выглядела слишком красиво для прислуги. Волосы отросли, она зачесала их назад, сколола на затылке. Такая прическа очень ей шла, лицо казалось тоньше, интересней. Исчезла обычная мертвенная бледность.

«Неужели начала пользоваться помадой и румянами? Платье новое, дорогое. Купила на деньги Вернера, – подумала Эмма и тут же одернула себя: – Обращать внимание на косметику и наряд польской горничной? Фу, какая гадость!»

– Добрый вечер, госпожа Брахт. Господин Брахт наверху, в лаборатории.

– Здравствуйте, милая, вы отлично выглядите. – Эмма ласково улыбнулась. – Скажите, что вы сейчас играли? Приятная мелодия, но совершенно незнакомая.

– Полонез Огиньского, «Позегнане очизну».

– Простите, я поняла только слово «полонез».

– «Прощание с родиной», композитор Михал Клеофас Огиньский, – тихо объяснила Агнешка.

– Есть такой композитор? – Эмма вскинула брови. – Впервые слышу. И с какой родиной он прощается?

– С Польшей.

– Очень актуально. – Из вежливости она сдержала усмешку. – Когда же он успел написать эту трогательную музыку?

– В тысяча семьсот девяносто пятом году. – Агнешка легким движением поправила волосы. – Огиньский участвовал в восстании Тадеуша Костюшки против раздела Польши между Австрией, Пруссией и Россией, восстание было подавлено…

– Все-все, милая. – Эмма замахала руками. – Лекцию по польской истории вы мне прочитаете в другой раз.

– Простите, госпожа. Хотите чай или кофе?

– Ничего не нужно, спасибо.

Вернер сидел за маленьким столом, грыз карандаш. Стол был завален исписанными бумагами. Эмма подняла с пола несколько упавших листков, чмокнула старика в щеку и небрежно спросила:

– Вы все-таки решили ссылаться на Мазура?

– Странный вопрос, дорогуша. – Старик пожал плечами. – А как же иначе?

– Да, но вы уже семь лет работаете без него.

– Не семь, а шесть, – спокойно уточнил Вернер, – это не имеет значения. Главные этапы мы проходили вместе.

Эмма стояла у стола и шарила глазами по разбросанным страницам. Имя Мазура мелькало слишком часто. Ладно, черт с ним, военная цензура вычеркнет, да и какая, в конце концов, разница? А вот то, что своего имени она не увидела, обожгло крепко, будто кипятку глотнула.

– «Черный корпус» больше не свирепствует, Россия теперь дружественное государство, надеюсь, Марка не вычеркнут. – Старик поднял голову и поймал ее взгляд. – Эй, дорогуша, ты чего надулась?

– Я? Нет, все нормально.

– Доценту Эмме Брахт будет отдельная подробная благодарность на последней странице.

– Спасибо, Вернер, не нужно.

– Дорогуша, в чем дело? Или хочешь, чтобы я зачислил тебя в соавторы?

Она молча отвернулась и до боли закусила губу. Он легонько похлопал ее по руке.

– Спасибо, Вернер, теперь я знаю, как хорошо вы обо мне думаете, – процедила она сквозь зубы.

– Ладно, прости, пожалуйста, просто ты выглядишь такой обиженной, непонятно почему. Кстати, Герман в курсе, что ты мне помогаешь?

– Да, конечно.

– И как он к этому относится?

– Сначала злился, потом принял как данность, – быстро произнесла Эмма и достала из сумки пудреницу.

– Ну, слава богу. – Вернер вздохнул. – А то я боялся, что у него будет шок, когда выйдет публикация.

Ей надо было прийти в себя, сменить тему. Обида жгла нестерпимо. Как он смел предположить, что она претендует на соавторство? Все равно что заподозрить в воровстве! Но отдельная благодарность на последней странице, за все, что она для него делала, – это крайне оскорбительно. Так благодарят жалких лаборантов. Быстро прикасаясь к лицу пуховкой, она небрежно произнесла:

– Ваша пани Кюри сегодня сияет.

– Еще бы ей не сиять. – Старик развернулся на стуле, оскалил в улыбке вставные белоснежные зубы. – Утром пришло известие, что ее ребенок жив.

– Что? – Эмма едва не выронила пудреницу. – Как? Каким образом удалось узнать?

Он поманил ее пальцем и таинственно прошептал:

– Мы связались с польским подпольем.

Эмма отпрянула.

– Кто это – мы?

– Какая ты пугливая, совсем разучилась понимать шутки.

– Это очень плохая шутка, – медленно отчеканила Эмма, спрятала пудреницу в сумку и спросила еще раз, спокойнее: – Ну, и как же удалось узнать?

– Макс посоветовал обратиться в Ватикан. – Вернер встал, покрутил головой, разминая шею. – Там есть специальная служба, которая поддерживает контакты с польским духовенством. Три месяца назад мы отправили запрос. И вот наконец получили ответ.

– Кто – мы?

– О господи, – Вернер закатил глаза. – Разумеется, мы с Агнешкой.

Внизу зазвонил телефон. Старик взглянул на часы и быстро вышел. Дверь осталась открытой. Эмма слышала его шаги по лестнице, голос Агнешки:

– Тот господин, который звонил утром.

Потом голос Вернера:

– Да… Буду через пятнадцать минут… Третья скамейка справа от главного входа… Да, понял… Светло-серый пиджак… Ну, и отлично. До встречи.

Эмма сбежала вниз, замерла у лестницы, открыв рот. Вернер был уже в ботинках и надевал пиджак поверх домашней рубашки.

– Что случилось? Куда вы? – Она не могла понять, почему вдруг так тревожно забилось сердце.

Старик на ходу напялил шляпу, обернулся на крыльце, послал воздушный поцелуй.

– Дорогуша, я скоро вернусь!

– Вернер, подождите, я с вами!

Но Агнешка уже закрыла за ним дверь. Эмма протянула руку, чтобы отстранить польку, и встретила ее спокойный, слегка удивленный взгляд, который подействовал как ушат холодной воды.

«Да что со мной? Бежать за ним глупо. – Эмма сморщилась, тряхнула головой. – Он взрослый человек, я ему не нянька».

– Госпожа, мне нужен ваш совет. – Полька все еще стояла у двери, но глаза опустила. – Я впервые попыталась сделать вишневый штрудель. Пожалуйста, попробуйте. Правильно ли у меня получилось, и если нет, то в чем ошибка?

* * *

Ося вышел из телефонной будки, не спеша прошел пару кварталов до парка. Третья скамейка справа от главного входа оказалась занята. На ней сидели две пожилые дамы, двигали спицами, оживленно болтали и уходить явно не собирались. Он опустился на соседнюю, закурил.

На групповых снимках участников научных конференций Брахт всегда стоял или сидел рядом с Мазуром. Внешность у обоих была запоминающаяся. Ося не сомневался, что сумеет узнать Брахта.

В воскресном приложении к «Ивнинг пост» за август двадцать шестого, посвященном дню рождения Резерфорда, среди дюжины фотографий он нашел знакомые лица. Вместе с Резерфордом в кадр попали Марк Мазур, Вернер Брахт и молодая красивая женщина. Из подписи внизу Ося узнал, что это Марта Брахт. Снимок был сделан в Кембридже, в парке на большой лужайке у озера. Все четверо, включая Марту, в широких летних брюках. Ее гладкие светлые волосы подстрижены прямым каре, по моде тех лет. Ворот свободной блузки расстегнут, тонкая талия перетянута широким ремнем. Рука лежит на руле велосипеда, прислоненного к стволу дерева. Марта смеется в объектив. Вернер сидит по-турецки на траве у ее ног, Мазур и Резерфорд стоят лицом к лицу в комичных бойцовских позах, изображая, что готовятся отдубасить друг друга.

Резерфорду тогда исполнилось пятьдесят пять. Брахту и Мазуру уже перевалило за сорок. На снимке все четверо выглядели молодыми и счастливыми.

Дожидаясь Брахта, Ося вспомнил ту фотографию и подумал: «Марта погибла, Резерфорд умер, Мазур попал в советскую тюрьму. Все эти годы работа над резонатором оставалась для Брахта главным утешением, смыслом жизни».

Дамы на соседней скамейке обсуждали способы лечения ревматизма, качество вязальной пряжи, последнюю комедию с Марикой Рекк и пользу спортивных лагерей для здоровья подростков. Ося встал, отошел, чтобы выкинуть окурок в урну, и вдруг услышал:

– Добрый вечер, господин Брахт.

– Здравствуйте, фрау Грюн, здравствуйте, фрау Мильх.

Невысокий худой старик в светло-сером пиджаке и шляпе стоял возле третьей скамейки. Ося вернулся, сел на место, снял темные очки, поймал взгляд Брахта и едва заметно кивнул. Старик кивнул в ответ, поправил шляпу.

– Господин Брахт, присаживайтесь. – Дама положила свое вязание на колени и похлопала ладонью по скамейке. – Давно хотела вас спросить, как вам польская прислуга?

– Часто вижу ее в бакалее, вы доверяете ей покупку продуктов? – заверещала вторая. – Мы своей польке никогда не даем наличных денег.

– Милые дамы, я бы с удовольствием поболтал с вами, но простите, у меня сегодня весь день болит голова, мне надо немного прогуляться.

– От головной боли отлично помогают теплые компрессы из отвара лаванды…

– Можно еще добавить немного мелиссы…

Брахт растерянно взглянул на Осю. Ося подмигнул, поднялся и медленно двинулся по аллее в глубь парка. Пройдя метров двадцать, остановился, оглянулся. Брахт быстро шел к нему.

– Господин Бенини? – спросил он с легкой одышкой.

– Да, это я. – Ося пожал ему руку. – Здравствуйте, господин Брахт. Приятно познакомиться.

– Простите, я отнял у вас время, Шарлоттенбург вроде маленького поселка, на каждом шагу встречаешь знакомых. Аптекарша и булочница всегда появляются некстати и разносят сплетни.

– Ничего, я не тороплюсь.

– Если я правильно понял, вы привезли официальный ответ из секретариата Ватикана?

– Я привез письмо из деревни под Краковом от женщины, которая приютила мальчика. Давайте сядем, на ходу неудобно.

– Да, конечно, идемте, я знаю тихое место, где никто не помешает. – Брахт взял Осю под руку. – Не могу найти слов, чтобы вас поблагодарить. Честно говоря, совершенно не надеялся получить ответ. А вы как-то связаны с Ватиканом?

– Нет, я журналист. – Ося улыбнулся. – Мой друг епископ, узнал, что я лечу в Берлин, и попросил передать вам письмо лично в руки. Опасался отправлять по почте.

– Абсолютно правильное решение, – Брахт понизил голос, – вы знаете, тут у нас почту вскрывают, полякам и чехам запрещено переписываться с родственниками, письмо на польском могло привлечь внимание цензуры.

Они свернули с главной аллеи, по тропинке вышли к маленькой поляне, окруженной кленами и липами. Ося взглянул на часы, подумал: «Скоро начнет темнеть. Он должен прочитать при мне».

– Вы все-таки торопитесь, – виновато заметил Брахт.

– Нет, вечер у меня совершенно свободный, просто дурацкая привычка постоянно смотреть на часы.

На краю поляны, между стволами кленов, стояла одинокая скамейка без спинки, такая короткая, что они вдвоем едва на ней поместились. Ося протянул Брахту польский конверт.

– Вот, возьмите. Там фотография мальчика и его рисунок.

Брахт надел очки, осторожно вытащил снимок, шмыгнул носом, пробормотал:

– Похож, одно лицо… Удивительно, еще остались люди…

Ося поглядывал на него искоса и мысленно подгонял: «Ну, давай же быстрее! Темнеет! Потом будешь переживать и умиляться сколько душе угодно!»

Наконец конверт и фотография нырнули в карман Брахта. Он достал платок, вытер глаза, высморкался.

– Господин Бенини, мне бы хотелось… Скажите, я могу как-то отблагодарить вас и вашего друга епископа?

– Да, можете. – Ося протянул ему московский конверт. – Это письмо вам. Пожалуйста, прочитайте сейчас.

– Мне? – Старик так высоко поднял брови, что шляпа поползла к затылку. – От кого?

– Откройте, посмотрите, думаю, вы легко узнаете почерк.

Брахт поправил очки, дрожащими руками вытащил листки.

– Господи! Откуда это у вас?

– Долгая история. Пожалуйста, вы сначала прочитайте. – Ося поднялся. – Я отойду на пару шагов, чтобы вам не мешать.

Он встал спиной к скамейке, прислонился плечом к стволу клена. Сумерки опускались быстро. Заметно похолодало. В кронах уже мелькали первые желтые и красные листья. Где-то совсем близко трещала сорока, по траве стелился легкий туман. Через пять минут раздался изменившийся, глухой голос:

– Пожалуйста, дайте мне сигарету, я забыл свои.

Ося сел рядом на скамейку, закурил вместе с ним. Брахт глубоко затянулся и произнес:

– Главное, жив. – Он снял очки, взглянул на Осю. – Вы там были? Видели Марка? Говорили с ним?

– Нет. Письмо попало ко мне через четвертые или пятые руки.

– Пожалуйста, расскажите все, что знаете.

– Знаю совсем мало. Со здоровьем у него неважно. В тюрьме пытали. Он выдержал, ничего не подписал. Накануне ареста убедил дочь и жену отречься от него, решил, так будет безопасней, и не ошибся.

– Да, я слышал, что там творится. – Старик тяжело вздохнул. – И про аресты, и как заставляют подписывать фальшивые признания. Вот о фальшивых отречениях слышу впервые. Женя живет с ним. Слава богу, он там не один. А скажите, есть надежда, что ему позволят вернуться в Москву из ссылки?

Ося усмехнулся.

– Господин Брахт, я никак не связан с теми, кто решает такие вопросы.

– Да, но вы… скажите честно, вы ведь работаете в разведке?

– Не в советской и не в немецкой, – чуть слышно пробормотал Ося, – больше ничего сказать не могу.

– Понимаю. – Старик прикусил губу, помолчал. – Письмо для Агнешки это только повод, верно?

– Не совсем так. Письмо из Польши абсолютно подлинное. Я бы передал вам его в любом случае. – Ося наклонился, поднял с травы кленовый лист, тронутый желтизной. – Господин Брахт, можно теперь я вам задам вопрос?

– Догадываюсь, о чем вы хотите спросить, и сразу отвечу. Нет, я не успел опубликовать.

– Не успели? – Ося пристально взглянул ему в глаза. – То есть вы уже приняли решение?

– Тут решать нечего. После того, что написал Марк, о публикации речи быть не может.

– Спасибо. – Ося обмяк, будто только что пробежал длинную дистанцию со спринтерской скоростью, даже голова слегка закружилась.

– Господин Бенини, неужели вы думали, что я мог принять какое-то другое решение?

– В вашем решении я не сомневался, – выпалил Ося, покрутил черенок кленового листа, и тихо добавил: – Меня беспокоит другое. Простите, я понимаю, вопрос бестактный. Насколько глубоко сын и невестка посвящены в вашу работу?

– Ерунда! – Брахт махнул рукой. – Беспокоиться не о чем. Сын мою работу считает шарлатанством, как, впрочем, большинство его коллег. Невестка часто меня навещает, с ней мы дружим, она помогает мне с вычислениями и в экспериментах.

– Вот, а говорите, не о чем беспокоиться. Она знает, что вы подготовили публикацию?

– Конечно. – Старик кивнул. – Эмма даже взялась перепечатать рукопись, когда они с Германом вернутся из отпуска.

– Когда они вернутся?

– Уедут послезавтра, вернутся через десять дней. – Брахт пожал плечами. – А что?

– Как вы ей объясните, почему вдруг раздумали публиковать? – быстро спросил Ося.

– Раздумал, и все! – Он сердито повысил голос: – Хочу провести еще серию экпериментов. Да какое это имеет значение?

– С ее помощью?

– Нет, я скажу ей, что хочу поработать в одиночестве, – медленно, упрямо произнес Брахт.

– Вы сказали, что она взялась перепечатать рукопись, – напомнил Ося. – Рукопись у нее?

– У меня, – пробормотал старик и вдруг резко вскочил.

В сумерках глаза его блетели, шляпа опять съехала на затылок. Он заговорил тихим ровным голосом:

– Послушайте, господин Бенини, я не понимаю, в чем вы подозреваете мою невестку? Она добрый, порядочный человек, и я не позволю…

Ося тронул его руку:

– Гейзенберг, Ган, Вайцзеккер тоже добрые порядочные люди, я никого ни в чем не подозреваю, я просто знаю, что все они, включая вашего сына и вашу невестку, делают урановую бомбу для Гитлера.

Брахт сморщился, глаза потухли, он отвернулся, минуту смотрел на деревья, потом медленно опустился на скамейку и усталым, безучастным голосом спросил:

– Господин Бенини, объясните, чего вы от меня хотите? Публиковать я не буду. Разве этого мало?

– Господин Брахт, – Ося вздохнул и заговорил как можно мягче, – вы же понимаете, если о возможностях вашего резонатора догадается кто-то из участников уранового проекта, произойдет катастрофа. Может, вам на некоторое время лучше уехать в Швецию или в Швейцарию и забрать с собой ваш резонатор вместе со всеми рукописями и чертежами?

– Что значит – уехать? – Брахт выпрямился и стукнул кулаком по колену. – Я прожил тут всю жизнь, тут мой дом, моя лаборатория!

– Вы известный ученый, лабораторию вам дадут где угодно. В Стокгольмском университете, в Кембридже, в Принстоне. Когда Германия перестанет быть нацистской, вы вернетесь.

– В Принстоне… – Старик зло усмехнулся. – Послушайте, господин Бенини, я должен сразу предупредить. Я, конечно, уважаю Энрике, но не допущу, чтобы мой резонатор попал к нему и помог сделать американскую урановую бомбу. Ее скинут на Берлин. Я в этом участвовать не буду!

«Ну вот, иного я и не ожидал, – вздохнул про себя Ося, – те же слова, привет от Бора и Мейтнер».

– Господин Брахт, – Ося внимательно разглядывал прожилки на кленовом листке, – вы вольны решать, отдать резонатор в руки Ферми или нет. Выбор остается за вами, конечно, если вы уедете. А если нет, выбора не будет. Далем разрешения у вас не спросит. Они просто возьмут ваш резонатор и используют в своих целях. Попробуете возразить – окажетесь в лагере. Поймите, наконец, ваша невестка может в любую минуту догадаться, связать возможности вашего резонатора с проблемой разделения изотопов.

– Чтобы догадаться, надо быть Марком, – выпалил старик и продолжил чуть тише: – Эмма – толковый физик, но без экспериментов с ураном, теорети… – Он вдруг замолчал на полуслове, сгорбился, сжался, будто его ударили.

Шляпа соскользнула на траву, Ося поднял ее, отряхнул и держал в руках. Наконец послышался тихий голос:

– Нет, она никогда на такое не пойдет.

– Не пойдет на что? – осторожно уточнил Ося.

Брахт закрыл лицо ладонями, минуты три сидел неподвижно, потом взял у Оси свою шляпу, надел, поднялся, спокойно произнес:

– Уже совсем темно. Пора домой.

По тропинке шли молча. Ботинки намокли от росы, старик поскользнулся, Ося поддержал его за локоть и спросил:

– Вы напишете ответ Марку?

– Да, конечно. А вы сумеете передать?

– Постараюсь. Когда вам позвонить?

– Завтра утром, в любое время.

Они вышли из парка, Ося протянул руку.

– До свидания, господин Брахт.

– До свидания, господин Бенини. – Старик крепко пожал его кисть и прошептал: – Мне надо подумать.