Текст книги "Соотношение сил"

* * *

Ударили такие морозы, что о лыжных прогулках не могло быть и речи. Митя Родионов каждое утро приезжал в Балашиху, сидел на занятиях немецкой группы, потом еще пару часов Карл Рихардович занимался с ним отдельно в классе. В Москву они возвращались вместе на служебном автомобиле, предоставленном доктору Штерну по личному распоряжению Берия. Говорили по-немецки о чем хотели, без иносказаний и купюр. Шофер не понимал ни слова. Иногда занятия продолжались в комнате Карла Рихардовича на Мещанской до глубокой ночи.

Доктора беспокоило произношение Мити. Никак не удавалось убрать русский акцент. Пока Карл Рихардович размышлял, к кому обратиться, чтобы занятия продлили хотя бы на месяц, их продлили без всяких его ходатайств, и не на месяц, а на два.

Однажды Митя, махнув рукой, заявил:

– А, все равно акцент должен быть.

Он очень хотел спать, зевал и тер глаза. Доктор подумал, что парень просто устал.

– Перестань валять дурака. Выспишься, завтра будем отрабатывать гласные.

– Нет, я серьезно. Небольшой акцент нужен.

– Мг-м, – кивнул доктор, – необходим, чтобы гестапо было легче тебя ловить. «В рамках сотрудничества и обмена любезностями», – добавил он про себя, но, конечно, вслух этого не произнес.

– Латышский или эстонский, – продолжал Митя, позевывая в кулак, – точно еще не решили.

Карл Рихардович застыл с открытым ртом, минуту смотрел на Митю. Тот сидел на кушетке, поджав ноги в штопаных шерстяных носках, бледный, взъерошенный.

– Поставлю чай, – пробормотал доктор и быстро ушел на кухню.

Перед вводом советских войск в Прибалтику оттуда эвакуировались в Германию фольксдойче. В чью-то светлую голову пришла идея перебросить в рейх группу советских агентов под видом прибалтийских немцев. Еще в декабре к доктору обратился майор Журавлев, новый начальник немецкого отделения ИНО: кого из курсантов его группы можно превратить в фольксдойче? Срок – максимум полгода. Доктор мигом сообразил, в чем дело, и ответил: никого. Даже если человек выучит немецкий как родной, вызубрит выдуманную автобиографию, географию места, где, по легенде, родился, вывернется наизнанку, сменив бытовые советские привычки на буржуазные, все равно ему не обойтись без родителей, родственников, бывших одноклассников, друзей, знакомых. Человек не может свалиться с неба или вырасти из-под земли, как гриб, и незаметно затесаться в толпу. Фольксдойче будут прочесывать очень тщательно, выискивая именно таких, затесавшихся.

Журавлев молча выслушал, не спорил, кивал. Доктор тогда подумал: «Наконец догадались реанимировать агентурную сеть в Германии. Отлично. Только идея с прибалтийскими немцами – бред. Провалятся все до одного».

Больше никто с ним на эту тему не говорил, и доктор решил, что они сами поняли.

Он вернулся в комнату с двумя стаканами чаю. Митя спал, свернувшись калачиком на кушетке. Доктор, стараясь не шуметь, поставил стаканы на журнальный стол, уселся в кресло, макнул в чай сушку. Митя завертелся и открыл глаза.

– Акцента мало, – тихо произнес доктор, – если ты там родился и жил, должен знать язык.

– Какой? – не совсем еще проснувшись, спросил Митя.

– Латышский или эстонский. Сядь, чаю выпей.

– У меня будет месяц, там, на месте, выучу. – Митя пересел с кушетки на стул, развернул карамельку. – Ничего, я освоюсь.

– Язык выучишь за месяц?

– Попробую…

– Попробует он, – доктор усмехнулся, – вундеркинд-полиглот. Ну а родственниками, знакомыми, которые поручатся за тебя перед гестапо, обзаведешься за месяц?

Митя подул на чай, осторожно отхлебнул.

– Допустим, я сирота.

– Ладно, – кивнул доктор, – где ты рос, сирота? В приюте? Кто из работников этого приюта узнает тебя в лицо при очной ставке? Хорошо, рос ты не в приюте, а в приемной семье. Допустим, семью тебе организовали. А соседи, родственники, одноклассники, учителя где? Или, может, тебя в капусте нашли, готовенького, взрослого, с подходящим акцентом? Откуда известно, что ты немец? Это надо доказать, фальшивых документов недостаточно.

– Все будет хорошо, не волнуйтесь, – медленно выговорил Митя по-немецки.

– Мг-м, навербуют дюжину реальных фольксдойче на каждого фальшивого.

– Конечно, а как же иначе? – Митя насупился, помолчал и добавил по-русски: – Ну, не пошлют же они нас, голеньких, на верную смерть?

Доктор молча помотал головой и вдруг с такой силой шлепнул ладонью об стол, что зазвенели стаканы в подстаканниках.

– Карл Рихардович, вы чего? – испуганно прошептал Митя.

Для него, как и для всех курсантов, доктор Штерн был воплощением терпения и спокойствия, никогда не срывался, не повышал голоса.

– Ты работал в советском торгпредстве, вот чего! – Доктор сморщился, разглядывая покрасневшую ладонь.

– Кто меня запомнил? – Митя сломал в кулаке сушку. – Я ж там почти не высовывался, на машинке печатал, бумажки перебирал.

– Достаточно, чтобы попасть в картотеку гестапо. Каждого иностранца автоматически ставят на учет. За советскими гражданами ведется плотное наблюдение. В картотеке твои фотографии в профиль и анфас.

– Внешность изменят, – неуверенно перебил Митя.

– Пластическую операцию сделают?

– Нет, ну, можно волосы покрасить, усы отрастить, бородку.

– Отпечатки пальцев, рост, вес, телосложение, приметы, привычки… – Доктор нервно загибал пальцы. – Допустим, подберут тебе родственников и знакомых, выучишь ты несколько латышских или эстонских фраз. Но любая случайность, любая…

Митя сидел, низко опустив голову. Карл Рихардович заметил, что у него двойная макушка, и подумал: «Может, все-таки повезет? Единственный сын одинокой матери… Поговорить с Журавлевым? Глупо. Не мне его учить. Вообще, куда я лезу?»

– Пойми, я не пугаю тебя, просто есть вещи, о которых нельзя забывать.

– Да знаю я. – Митя махнул рукой. – Конечно, меня там пасли, фотографировали и пальчики могли срисовать запросто.

«Господи, как же ему страшно, – подумал Карл Рихардович, – держится, хорохорится, а внутри все застыло. Зачем я затеял этот разговор? Он сам все отлично понимает. Нет, поговорю с Журавлевым, вроде не похож на идиота. Это элементарные вещи. Забрасывать в качестве нелегала человека, который работал в советском торгпредстве, – преступление. Может, у них там какая-то ведомственная неразбериха? Ошибка? Бумажки перепутали?»

– Ладно, в конце концов, операция секретная, не нам с тобой ее обсуждать, – произнес он с вымученной улыбкой.

– Не нам? – Митя вскинулся, выпрямился, жестко прищурился. – А кому? Я туда отправляюсь, вы меня готовите.

– Ну, наверное, не я один. – Доктор пожал плечами.

– Мг-м, – кивнул Митя, – меня еще в спецотделе обрабатывают, кишки на кулак мотают, чтоб я к немцам не переметнулся. – Он сморщился и добавил чуть слышно: – Гады…

– Митя, все, не заводись. Они выполняют свои обязанности, – сказал доктор и подумал: «Нет, не ошибка, в спецотделе бумажки не путают, просто им плевать. Перебросят как можно больше, на удачу. Если хоть один не провалится в первые пару месяцев, выживет, выйдет на связь, операцию назовут успешной. С кем же он выйдет на связь, этот везунчик? Агентурная сеть уничтожена».

– Маму жалко, она все чувствует. – Митя поежился. – Не спрашивает ни о чем, только смотрит. На сердце не жалуется, а комната насквозь каплями пропахла.

– Ей передается твой страх. Но ведь еще ничего плохого не произошло, операцию только готовят, разрабатывают, по-разному может повернуться.

«Да, по-разному, допустим, хватит ума не перебрасывать Митю, так перебросят моих лучших – Любашу, Владлена. Они в картотеке гестапо не числятся. А собственно, почему лучших? Им ведь главное – количество. Пожалуй, всех перебросят, всю мою группу, включая Толика Наседкина».

– Ладно, Митя, меняем тему, – произнес он бодро по-немецки, – ты ведь учился на физико-математическом факультете.

– С четвертого курса забрали, по комсомольской путевке. А что?

– Физику совсем забросил?

– Кое-что почитываю. Честно говоря, по физике я здорово скучаю. В Берлине хотя бы время было в библиотеке посидеть. Там библиотека Общества кайзера Вильгельма отличная, все что пожелаешь. На руки, конечно, не давали, я ж иностранец, а в читальный зал пускали.

– Ты читал книги по физике?

– В основном, журналы.

Он перечислил несколько названий, немецких и английских, лицо у него при этом было, как у голодного человека, вспоминающего что-то вкусное, он даже облизнулся.

– Мне удалось разыскать номера со статьями Гана, Штрассмана, самыми первыми, когда они только догадались.

– О чем?

– Ну, что оно расщепляется. Это же с ума сойти. У Герберта Уэллса есть роман «Освобожденный мир», написан еще в четырнадцатом году, там как раз об энергии распада ядра. Буквально так: слиток металла умещается на ладони, но его достаточно, чтобы осветить и согреть огромный город. Или уничтожить. До конца тридцать восьмого это было фантастикой, то есть теоретически возможно, но лет через сто, не раньше…

Митя говорил по-немецки, быстро, возбужденно, русский акцент почти исчез, глаза сверкали. Он рассказывал то, что Карл Рихардович уже слышал дважды, о чем читал и думал постоянно все эти дни. Научные термины больше не пугали его, он стал понемногу понимать их смысл, не перебивал, думал: «Зачем выдернули мальчишку с четвертого курса? Вот его стихия, тут он как дома. Протоны, нейтроны…»

– Простите, – спохватился Митя, – я вас совсем заболтал, я, когда начинаю об этом, остановиться не могу. А вам, наверное, неинтересно.

– Очень интересно. Особенно про бомбу. Думаешь, возможно ее сделать?

Митя нахмурился, произнес по-русски вполголоса:

– Ее уже делают.

– Где?

– В Германии.

Он ответил так быстро и уверенно, что Карла Рихардовича продрал озноб.

– Понимаете, какая штука, – продолжал Митя, – я, когда читал журналы, обратил внимание: немцы после статей Гана и Штрассмана год ничего не публикуют по урановой теме. Такого быть не может. Должны идти исследования во всех институтах, конференции, симпозиумы, в общем, куча публикаций. Но ни словечка. В английских, в американских журналах только об этом и пишут.

– В Германию поступают английские журналы? – слегка удивился Карл Рихардович.

– Ну а как же? Обязательно, война не война, все равно обмен научной информацией продолжается. К нам тоже все поступает, только с опозданием.

– Значит, ты считаешь, немцы засекретили тему потому, что работы идут?

– Вот именно! Я докладную написал Фитину, отдал Журавлеву, он как-то скептически отнесся, но обещал передать лично в руки. Знаете, самое обидное, что у нас урана полно, месторождения на Урале, в Сибири, в Средней Азии. Вернадский еще до революции организовал несколько экспедиций, специально по урану. Но добывать не начали до сих пор. Вот так. Урана полно, и физики есть мирового уровня. Капица, Френкель, Иоффе. Николай Семенов цепную реакцию просчитал еще в середине двадцатых, его так и называют: мистер Цепная Реакция. Ландау… – он запнулся и добавил быстро по-русски: – Ландау весной тридцать восьмого посадили. Иваненко… – Он вздохнул, пробормотал чуть слышно: – Сидит Иваненко.

– Фамилия Мазур тебе знакома? – спросил доктор.

– Марк Семенович? – Митя вскинул голову. – Еще бы! Он преподавал у нас, я ходил к нему на семинар. Но только он тоже… – Митя запнулся.

– Сидит?

– Да. А почему вы спросили? Откуда знаете?

– Потом объясню. Он серьезный ученый?

– Странный вопрос. – Митя хмыкнул. – Марк Семенович Мазур – радиофизик мирового уровня. Погодите, вам что-нибудь о нем известно? Он жив?

– Жив, и почти на свободе. В ссылке, в Иркутске.

– Правда? – Митя облегченно вздохнул и широко, счастливо улыбнулся, впервые за этот долгий вечер. – А я уж думал… Он ведь старенький, ему за шестьдесят, и совершенно одинокий.

– А семья?

– Была да сплыла. – Митя махнул рукой. – Не важно.

– Ну-ну, расскажи, раз начал.

– Паскудная история. – Митя сморщился. – Дочка его, Женя, училась со мной на одном курсе. Красивая, способная. В общем, отреклась она от него, публично, на собрании, еще до ареста, когда его только из университета турнули. Фамилию поменяла и даже отчество. Была Евгения Марковна Мазур, а стала Евгения Евгеньевна Астапова. Фамилия материнская.

– А жена?

– Черт ее знает. Я к ним с тех пор не заходил.

– Ты что, дружил с этой Женей? – осторожно спросил доктор.

– Нравилась она мне очень. – Митя тряхнул головой. – Женька Мазур – первая моя настоящая любовь. Но ее больше нет. А кто такая Астапова Евгения Евгеньевна, я понятия не имею.

Зазвонил телефон. Митя вздрогнул, доктор пробормотал:

– Кто же это так поздно? – и быстро вышел в коридор.

Когда он взял трубку, там несколько секунд молчали. Он хотел уже повесить ее на рычаг, но вдруг услышал:

– Простите, это дежурная аптека? Мне нужно срочно что-нибудь от головной боли.

Мужской голос говорил с сильным акцентом, с трудом подбирал русские слова. Доктор ответил:

– Нет, это не аптека.

– Прошу, минуту, не вешайте трубку. Это номер А-18110?

– Вы ошиблись, сожалею, всего доброго. – Он повесил трубку, вернулся в комнату и объяснил Мите: – Не туда попали.

* * *

В папке с материалами из Разведупра сверху лежали три страницы текста, отпечатанные на бланках, с грифом «Совершенно секретно». Записка начальника 5-го Управления РККА Проскурова наркому Ворошилову.

«Представляю перевод донесения одного из достоверных источников, передавшего замечания о Красной армии, слышанные им в высших кругах германского офицерства. Наряду с предвзятыми антисоветскими высказываниями, отмечаются и вполне здравые суждения, подчеркивающие, между прочим, недостатки нашей службы связи.

Наиболее распространенной оценкой является: “Ничего выдающегося. Если Германии придется иметь военного противника в лице СССР, то германская армия без особых трудностей справится с Красной армией. Некоторые типы танков, участвовавших в Польской кампании, оказались совершенно непригодными”. Совсем отрицательную оценку дают в верховном командовании техническому уровню службы связи. Германская армия далеко превосходит Красную армию в области службы связи, и это, как показала война в Польше, имеет чрезвычайно важное значение.

Военные специалисты, не только в Англии, Франции и Америке, но и в Германии, не видя успехов Красной армии в Финляндии, злословят по поводу военной мощи СССР.

Шведский военный атташе в Риге сообщил одному из своих военных коллег, что Германия требует от Швеции ограничения открытой помощи белофиннам и оказания ее в секретном порядке.

Румыния: По сведениям заслуживающего внимания источника, румынский король Кароль при посещении 6 января Кишинева высказался в следующем духе: если Финляндия с ее 3-миллионным населением одерживает победы над РККА, то Румыния, имеющая 19 миллионов населения и сильную армию, может дойти до Москвы. Кароль считает своевременным думать об освобождении братьев-молдаван».

Летчик-ас Герой Советского Союза, комдив Иван Иосифович Проскуров был назначен начальником военной разведки в апреле тридцать девятого. За два года, с тридцать седьмого по тридцать девятый, четверо его предшественников на посту начальника Разведупра были расстреляны[4]4
  Урицкий Семен Петрович (1885–1938) – расстрелян; Берзин Ян Карлович (1889–1938) – расстрелян; Гендин Семен Григорьевич (1902–1939) – расстрелян; Орлов Александр Григорьевич (1898–1940) – расстрелян.


[Закрыть]. Вместе с каждым начальником снималось несколько слоев подчиненных. Кто-то успевал застрелиться до ареста, кто-то сходил с ума.

Ни в Академии Фрунзе, ни в Академии Генштаба разведке не обучали, некому было, да и незачем, Сталин все знал без всяких разведчиков, потому и назначил летчика, в буквальном смысле ткнув пальцем в небо.

«В самом деле, словно с неба свалился, – думал Илья о Проскурове, – толковый, порядочный человек на такой должности – чудо. Наверное, в небе магия «Курса» не действует, мозги остаются чистыми».

Проскуров заново создавал военную разведку и снабжал Хозяина подробной достоверной информацией, при помощи фактов и цифр подводил к очевидным выводам: Финская кампания приносит гигантские бессмысленные потери. Союз с Гитлером выгоден только Гитлеру. Он готовит свой блицкриг, который при нынешнем состоянии Красной армии станет для нас катастрофой.

Любые попытки развеять эйфорию были смертельно опасны. Возможно, Илья рисковал меньше Проскурова, поскольку занимал незаметную, практически несуществующую должность. Рисковали в первую очередь те, на кого Хозяин мог свалить свои провалы. Военачальники, военные инженеры и, разумеется, руководство военной разведки. Безвестный говорящий карандаш не годится на роль козла отпущения.

Внося в свои сводки информацию от Проскурова, Илья думал: «Мы оба рискуем, кто больше, кто меньше, неважно. Сообщать ему правду – самоубийство. Врать сейчас, накануне войны, невозможно. “Майн кампф” нападет на “Краткий курс”. Два мифа, две сказки. “Кампф”, безусловно, сильней. Главные пропагандистские козыри “высшая раса” и “жизненное пространство” успешно работают, Гитлер свои обещания выполняет, шаг за шагом идет к ясной, четко обозначенной цели и уверен в победе. А “Курс” застыл, трещит по швам. Пропагандистские козыри не работают. Все держится только на страхе. “Курс” – застывшая эпитафия, “Кампф” – программа действий, мощный наркотик для немцев. Жрут с наслаждением, одурманены всерьез и надолго. А мы жуем серую бумагу “Курса” с отвращением, из последних сил. Вместо дурмана тошнота и резь в животе. Брехня “Курса” легко испаряется, стоит посмотреть по сторонам. Немцы попрут на нас в состоянии глубокого транса, начнут нас завоевывать строго по расовой теории. И вот тут их ждет сюрприз. Идеологический хлам отлетит, проснется древнее, мощное национальное чувство. Мы станем сопротивляться с открытыми глазами, в здравом уме, без всяких теорий. Вот этого ни “Кампф”, ни “Курс” не учитывают. Верят в войну мифов. А это будет война мифа с реальностью, “Майн кампф” с Россией».

Илья тряхнул головой, закурил и вернулся к проскуровской справке.

«Отправка добровольцев из Швеции в Финляндию продолжается, в частности, 5 января из Стокгольма отправлено 8 вагонов с добровольцами. Проводы были обставлены очень торжественно. Значительная часть добровольцев является кадровым составом армии, во главе со шведским офицерством, лишенным, в связи с отправкой в Финляндию, своего воинского звания.

Италия: По агентурным данным, в Финляндию было отправлено из Италии 105 самолетов».

На следующей странице были данные о реорганизации германских ВВС и подробная информация о расположении войск у западной границы. Карты и схемы ясно показывали, что в ближайшее время фюрер планирует захват Дании и Норвегии.

«Ну что ж, разумно, – думал Илья, – у Германии мощный флот, а свободного выхода в Северную Атлантику нет. Британская морская блокада мешает импорту шведской железной руды. Никакие советские поставки этот дефицит не компенсируют. Англичане и французы уже готовятся к переброске войск в Финляндию. Если Норвегия и Швеция пропустят экспедиционные войска союзников, импорт руды будет окончательно перекрыт. А пропустить они в принципе могут. Войска союзников – хоть какая-то защита от немцев. Для немцев, конечно, такой поворот событий – серьезная неприятность, а для нас? Красная армия не может сломить сопротивление маленькой финской армии. Если на помощь финнам явятся англичане и французы, Сталину придется гнать дулами в спину собственную армию, расстреливать по десять человек, чтобы заставить одного пойти в атаку. Выиграть войну такими методами невозможно. Вмешается ли Гитлер и на чьей стороне? Вот уж точно не на стороне Сталина. Он подождет. Война между СССР и союзниками стала бы для фюрера огромным подарком. Если еще при этом нас атакуют японцы на Дальнем Востоке, а с юга попрут румыны… Вон как запрыгал румынский король под впечатлением нашего позора в Финляндии…»

Илья скользил глазами по строчкам, разглядывал карты и вдруг застыл. Расположение частей вермахта вдоль границы, реорганизация ВВС. За пределами рейха, из соседних стран, такие подробные данные получить невозможно. Военный атташе советского посольства в Берлине тоже не в силах все это раздобыть. Тут нужен доступ к самым секретным документам МИДа, военных ведомств, абвера.

Неужели Проскурову удалось восстановить агентурную сеть в Германии? Но без санкции Хозяина даже бесстрашный комдив на такое не решился бы. А санкции не было. Это Илья знал точно. Скорее всего, кто-то из прежних агентов стал настойчиво искать связь. На свидание к агенту отправился человек Проскурова, какой-нибудь незаметный второй заместитель военного атташе или сотрудник советского торгпредства. Для этого санкции не нужно. Зачем тревожить Хозяина по пустякам? Не случайно Проскуров дал информацию без всяких ссылок.

Единственный источник – это, конечно, не сеть, но уже кое-что. Агентов, когда-то работавших в Германии на ИНО НКВД и на Разведуправление Генштаба, Илья помнил по псевдонимам, кодовым номерам, различал по почерку, то есть по характеру информации и манере ее подачи, и сейчас пытался понять, кто это может быть. Он еще раз перечитал текст, подергал себя за ухо, почесал подбородок, пробормотал:

– Ай да комдив, ай да Герой Советского Союза!

* * *

До лета было далеко, но Эмма готовилась заранее. Очень уж угнетала берлинская зима. Снег выпадал редко, таял быстро, оставляя все мрачным, серо-коричневым. Даже в оттепель мучил промозглый холод. Из-за войны вечерами не включали фонари, в домах плотно закрывали ставни. Темные ледяные улицы продувались насквозь колючим ветром.

Перед Рождеством Эмма провела инспекцию своих запасов. Даже угроза военных лишений не могла заставить ее носить будущим летом надоевшие прошлогодние наряды. Всего два платья и одна пара босоножек пережили очередной сезон. Остальное было отдано горничной.

В кладовке стоял старинный сундук, в нем ждали своего часа аккуратно сложенные легкие яркие отрезы, моточки шелковых и хлопковых ниток, спицы, крючки, пуговки. В нижнем ящике комода хранились большая папка с выкройками, модные журналы, французские и немецкие.

Повернув створки трельяжа так, чтобы видеть себя со всех сторон, Эмма куталась, словно в римские тоги, в крепдешин, жоржет, батист, намечала линию проймы, сборки у талии, прикидывала фасон. Свободное годе или скроенная по косой отрезная юбка. Рукав фонариком или узкий, до локтя. Воротничок отложной или на планке.

Шила она вдохновенно, словно бросала вызов холоду, мраку и скверным предчувствиям. Правда, времени свободного почти не оставалось. Рабочий день начинался в девять утра и заканчивался не раньше восьми. Дома вечера пролетали мгновенно. Оглянуться не успеешь, уже полночь, пора спать, глаза закрываются.

Через месяц три чудесных новых платья были готовы. Оставалось подобрать к ним обувь, кушаки, сумочки, шляпки. В Шарлоттенбурге, неподалеку от дома Вернера, был дорогой универсальный магазин. Там вывесили объявление о тотальной распродаже. Можно купить все самое лучшее за очень приятные цены. Эмма взяла с собой Германа, его тоже следовало приодеть к лету.

Герман брел за ней по зеркальным торговым залам, всем своим видом показывая, как ему скучно, насколько он выше этой тряпичной суеты. Самостоятельно покупать себе одежду он не умел, не разбирался ни в качестве, ни в ценах, не помнил своих размеров, при этом был привередлив не меньше Эммы, но, в отличие от нее, никогда не знал, чего хочет.

В отделе дамской обуви Эмма усадила его на диван, сунула ему в руки свежий номер «Вестника Прусской академии», который прихватила с собой, как занятную игрушку для капризного ребенка.

Ей приглянулись несколько пар босоножек. Приказчица принесла нужный размер, опустилась на корточки, застегнула пряжки. Эмма, прихрамывая, прошла по ковру, остановилась напротив большого зеркала, возле дивана, взглянула на мужа. Голова низко опущена, очки съехали на кончик носа, альманах лежал на коленях. Эмма заглянула и прочитала несколько строк на открытой странице: «Существует нордическая и национал-социалистическая наука, которая противопоставляется еврейско-либеральной науке. Для нацизма западная наука и еврейско-христианская религия были заговором против эпического, магического чувства, которое живет в сердцах сильных людей».

«Игрушка оказалась вовсе не забавной», – подумала Эмма, осторожно перевернула страницу и увидела заглавие: «Обращение рейхсканцлера Адольфа Гитлера к участникам съезда германских ученых».

Герман вздрогнул, резко поднял голову, очки упали на открытые страницы, заскользили дальше вниз. Эмма ловким движением подхватила их, подышала на стекла, протерла полой вязаной кофточки, надела Герману на нос.

– Посмотри, какие лучше?

Одна ее нога была обута в коричневую замшевую босоножку на танкетке, другая в белую, лаковую, на низком каблучке.

Герман уставился на ее ноги, проворчал:

– Хм-м, принцип неопределенности, – и, подняв вверх задумчивые сонные глаза, добавил: – Бери обе пары.

Эмма так и сделала. Герман взял у нее коробки.

– Для себя что-нибудь приглядел? – спросила она рассеянно.

– Мне было не до тряпок. – Он многозначительно поднял палец. – Я размышлял о заговоре против магического чувства.

Следующие полчаса Герман примерял летние ботинки. Приказчик приносил все новые пары, присаживался на корточки, шнуровал. Эмма присаживалась рядом с приказчиком, щупала дырчатую замшу, проверяла, не упирается ли большой палец, достаточно ли мягкая пятка. Герман топал, расхаживал перед зеркалами, вздыхал, закатывал глаза к потолку, и на лице его отчетливо читалось: «Боже, когда это кончится?»

– Как только ты что-нибудь выберешь, милый, – шептала ему на ухо Эмма.

– Мне нравятся эти, но у них жесткая подметка, а у тех, светлых, подметка мягкая, но отвратительные белые шнурки.

– Шнурки можно поменять.

– Для этого надо идти в другой отдел, и как же подобрать правильную длину, подходящий цвет? Это целая эпопея, – хныкал Герман.

– Милый, шнурки продаются здесь, всех цветов, любой длины, – утешила Эмма, ловя сочувственный взгляд приказчика и восхищаясь собственным терпением.

Наконец нашлась пара с мягкой подметкой и подходящими шнурками. Еще полчаса заняла примерка летних костюмов. Брюки оказывались то широки, то коротки, пиджак тяжел, велик, мал, узок в талии.

– Эмма, неужели я потолстел?

– Нет, милый, просто крой приталенный, тебе не подходит.

– Хм-м, приталенный пиджак… В этом есть нечто педерастическое.

Эмма уже потеряла надежду, а Герман – терпение, но в последнюю минуту приказчик принес идеальный костюм, светлый, но не слишком маркий, легкий, пошитый точно по фигуре Германа.

В отделе мужских сорочек можно было обойтись без примерок. Эмма, пробежав глазами полки, сразу выбрала четыре штуки.

– Зачем мне столько? – изумленно спросил Герман.

– Твои две. – Она вручила ему пакеты. – Иди, подожди меня внизу, в кафе.

Он пошел через зал к лестнице, но остановился, развернулся, двинулся назад, к Эмме. У кассы ее уже не было. Он заметался по залу, задел какого-то пожилого господина, сердито извинился, постоял, подумал, решительно направился в отдел дамских шляп и увидел Эмму. Она держала в руках что-то белое, разговаривала с приказчицей. Он подошел и, перебив тихий щебечущий диалог, хрипло спросил:

– Две другие для него?

Приказчица скользнула любопытным взглядом по их лицам.

– Простите. – Эмма с улыбкой отдала ей шляпку, взяла Германа под руку. – Пойдем, милый, ты устал.

Они пересекли зал, стали спускаться по лестнице.

– Для него? – повторил Герман уже спокойней.

– Ну, а для кого же еще? – Эмма вздохнула. – Не понимаю, что на тебя нашло? Ты отлично знаешь, я иногда покупаю Вернеру одежду. Кроме меня некому, а сам он не может.

– Эта дура, вероятно, решила, что у тебя любовник, – проворчал Герман, – любовник, которому ты покупаешь сорочки.

– Конечно, милый, – Эмма хихикнула, – и еще она подумала: либо ты меня придушишь, как Отелло, либо я кинусь под поезд, как Анна Каренина.

– По-твоему, такие куклы читают Шекспира и Толстого?

– Насчет чтения – не знаю, а в кинематограф точно ходит. Но, кажется, Толстой у нас запрещен.

На улице Герман спросил:

– Зачем ему сорочки?

– Интересный вопрос. – Эмма мягко повела плачами. – А зачем они тебе?

– Разве он вылезает когда-нибудь за калитку?

«Ага, все-таки интересуешься, – обрадовалась Эмма, – ладно, посмотрим, что будет дальше».

– Круглый год в пижаме и в этом своем дурацком колпаке, – продолжал Герман. – Ты хотя бы звезду спорола?

«Дальше все то же», – вздохнула про себя Эмма.

Дурацкий колпак, да еще старые письма от Мазура – вот все, чем интересовался Герман, когда заходила речь об отце. Колпак пугал его красной звездой, он требовал отпороть звезду, а письма сжечь, потому что Мазур еврей, да еще советский. Хранить в доме свидетельства такой дружбы опасно.

– Не нравится режим, уезжай, – говорил Герман, размахивая и шурша пакетами, пока шли к трамвайной остановке. – У нас, слава богу, не большевистский барак, границы открыты, скатертью дорога. А если уж остался, изволь держать себя в руках. Зачем устраивать эти идиотские демонстрации? Что и кому ты пытаешься доказать? Планк вытаскивал тебя всеми силами и даже перед СС за тебя поручился! Гейзенберг так же, как ты, едва не угодил в лапы гестапо. Ах ты боже мой! Какая гордая бескомпромиссность! Он бойкотирует режим, а мы все жалкие приспособленцы! Хочешь поиграть в благородство? Тогда признай, наконец, что ты давно выдохся как ученый и пытаешься прикрыть это жалким фрондерством.

– Ты правда считаешь, было бы лучше, если бы он уехал? – спросила Эмма.

– Во всяком случае, честнее.

– Разве он тебе чем-то мешает? Что ты никак не можешь успокоиться?

– Представь, не могу! Мой отец был выдающимся ученым. Распределения Брахта, приложения к квантовой механике и физике твердого тела, работы по оптике входят во все справочники и в университетские курсы. А теперь он превратился в нелепого чудака, в посмешище, обрек себя на бесславную одинокую старость. Зачем? Ради чего?

– Ну так пожалей его. Просто пожалей, и все. – Эмма вздохнула и подумала: «Бесполезно. Даже если мне когда-нибудь удастся их помирить, они опять поссорятся после первых нескольких фраз, которые скажут друг другу. Слишком далеко все это зашло».

– Собственных родителей не видела два года, а к нему мотаешься без конца, – мрачно заметил Герман.

– Очень они нуждаются в этом! – огрызнулась Эмма и добавила спокойней: – Главное, вовремя отправлять поздравительные открытки.

Родители Эммы жили в Мюнхене. Отец, преуспевающий адвокат, вступил в нацистскую партию задолго до ее прихода к власти. Гитлер нравился ему еще со времен мюнхенского путча. Папа был красавец, высокий, широкоплечий. Белокурые волосы давно поседели и поредели, голубые глаза выцвели, но в свои семьдесят три он все еще напоминал персонажа пропагандистского плаката. Чеканные черты, идеальный арийский череп. Маленькая пухленькая мама до старости умудрилась сохранить ямки на розовых щеках и кукольно-сладкое выражение лица. Папа и мама, забавная пара. Мужчина с агитплаката, женщина с конфетной коробки.