Текст книги "Соотношение сил"

Хоутерманс говорил быстро, взахлеб. Вроде бы пытался отвлечь Вернера, на самом деле выплескивал собственные переживания. А старика сейчас волновала только судьба Мазура.

– Если его там обрабатывали так же, как тебя, он вряд ли уцелел. Десять суток на ногах, без сна, холодная вода, угрозы. Марк всегда был очень хрупкий, нервный. Да и возраст… Конечно, они его угробили.

«Хрупкий? Вот уж про кого этого не скажешь, – подумала Эмма. – Мазур высокий, широкоплечий, энергичный. Вернер по сравнению с ним стебелек».

– Подожди, Вернер, зачем ты его хоронишь? – оживленно заговорил Хоутерманс. – Я тоже никогда не мог похвастать крепкими нервами, а там понял, что главное условие выживания – интеллект, способность мыслить. Я видел, как здоровяки-крепыши, не прочитавшие за жизнь ничего, кроме букваря, «Краткого курса» и передовиц газеты «Правда», ломались удивительно быстро, слабели физически, превращались в доходяг, полуживотных, а хлипкие интеллектуалы держались, сохраняли человеческий облик. Мне даже хватило духу отказаться от своих показаний, написать заявление, что дал их под пытками и угрозами моим близким и все названные мной невиновны.

– Что такое «Краткий курс»? – спросила Эмма.

– То же, что «Майн кампф», только в сто раз нуднее. – Фриц махнул рукой. – Программное сочинение Сталина.

– О твоем аресте сообщила Шарлотта. – Старик сосредоточенно сморщил лоб. – И сразу Нильс, Ирен с Пьером, Альберт отправили официальные телеграммы советскому правительству с требованием освободить тебя.

– Да, знаю, очень тронут и благодарен, только это бесполезно, – быстро проговорил Хоутерманс.

– Как же бесполезно, если тебя освободили?

– В защиту Конрада они тоже послали. – Хоутерманс сморщился.

– Конрад – это кто? – спросила Эмма.

– Вайсберг. Он работал со мной в Харькове. Его расстреляли. И меня никто там освобождать не собирался, переправили под конвоем, отдали гестапо вместе с такими же эмигрантами. Я был уверен, что мне тут в лучшем случае светит лагерь, а скорее всего, казнят. Но вот освободили без всяких официальных писем от мировых светил. Хватило поручительства одного Макса.

Эмма покосилась на Вернера. Старик сидел, низко опустив голову, сжав пальцами виски, и, кажется, уже не слушал Хоутерманса, бормотал:

– В последний раз мы с Марком виделись весной тридцать четвертого, на международной конференции в Ленинграде. Перед моим отъездом поссорились. Марк заявил, что Гитлер мог прийти к власти только в стране, где каждый второй антисемит. Я спросил: кто же, по-твоему, антисемит? Я или Макс? Ты ведь сказал: каждый второй. Потом я брякнул, что только в стране, где каждый второй – идиот, мог прийти к власти Сталин. Он в ответ: ты называешь мою родину страной идиотов? Обычно мы после перепалок на политические темы быстро мирились, смеялись, но в тот раз почему-то страшно завелись, не могли остановиться и даже не попрощались. А ведь это была наша последняя встреча.

– Вернер, не вините себя. – Эмма погладила его плечо. – Кто же мог предвидеть?

Старик не услышал ее, продолжал глухим, безнадежным голосом:

– Я долго дулся, ждал от него письма, а он, наверное, от меня. Наконец я не выдержал, написал. Он ответил не скоро и как-то холодно, потом прислал открытку на день рождения. Потом замолчал.

В прихожей стукнула входная дверь.

– Вот и Агнешка, сейчас будем пить кофе, – сказала Эмма.

– С начала тридцать пятого переписываться с иностранцами стало опасно, – объяснил Хоутерманс.

– Я позвоню Максу, отправлю телеграмму Нильсу, – решительно заявил старик, – надо связаться с Кюри. Нильс напишет Альберту. Мы закидаем их гневными посланиями от мировых светил с требованием освободить Марка.

«Только этого не хватало!» – испугалась Эмма и ласково сказала:

– Вернер, мне кажется, не стоит спешить. Подумайте, если опасно переписываться с иностранцами, значит, заступничество Бора и фон Лауэ могут, наоборот, навредить. Вот Фриц говорит, там всех обвиняют в шпионаже. – Она многозначительно взглянула на Хоутерманса.

– Я слышал, сейчас, при новом главе НКВД, многих выпускают. Не знаю, не возьмусь советовать, там все непредсказуемо. – Фриц встал, улыбнулся опять фальшиво. – Ладно, иду варить кофе.

– Непредсказуемо, – повторил Вернер.

– Представьте, если Марка уже выпустили – и вдруг приходят гневные послания от иностранных ученых. – Эмма накрыла ладонью его дрожащую руку.

– Выпустили? – Старик поднял на нее покрасневшие влажные глаза, взглянул с такой детской надеждой, что ей стало не по себе. – Думаешь, могли выпустить?

– Ну конечно! Я просто уверена. Он давно на свободе и продолжает работать. Кстати, вы показали Фрицу резонатор?

– Ему пока не до этого, слишком устал, возбужден, без конца рассказывает о большевистских ужасах, скучает по жене и детям. – Вернер потянулся за очередной сигаретой.

– С ним вы стали слишком много курить, – заметила Эмма и отодвинула портсигар. – О, как дивно пахнет из кухни!

– Физзль правда здорово варит кофе. Обычный кофейник его не устраивает, отыскал в кладовке медный, турецкий. – Голос Вернера зазвучал спокойней, лицо ожило. – Когда-то Марта купила его в Венеции в антикварной лавке, и до сих пор никто ни разу им не пользовался.

– Да, удивительно, как вдруг оживают старинные вещицы, – задумчиво произнесла Эмма, – кстати, вы уже начали экспериментировать с рубином?

Он не ответил, опять закрыл лицо ладонями, пробормотал чуть слышно:

– Марк, Марк…

* * *

Проскуров позвонил Илье домой в шесть утра, сказал нарочито вялым голосом:

– Дрыхнешь? Вроде договаривались мяч погонять.

– А что, там уже просохло? – зевнув, спросил Илья.

– Мг-м, и даже травка выросла.

Илья вскочил, быстро умылся, почистил зубы, натянул спортивные шаровары, майку, старый джемпер. Сверху надел легкую куртку, прихватил из вазы на буфете два больших яблока.

До Знаменки он добежал трусцой минут за десять. Проскуров ждал его на спортивной площадке во дворе, неподалеку от главного здания Комиссариата обороны. Одет был так же, как Илья. Шаровары, джемпер, куртка. Сунув руки в карманы, лениво подкидывал носком ботинка мятый футбольный мяч.

Моросил дождь, мелкий, как пыль, земля была влажной и скользкой, никакой травки. Фраза «травка выросла» означала, что Митя Родионов вернулся из Иркутска.

Илья достал из карманов яблоки, одно кинул Проскурову, другое надкусил. Минуту оба молча жевали.

– Как наши изотопы? – спросил Илья.

– Пока не знаю. Родионов от резонатора в полном восторге, твердит, что Мазур гений. – Проскуров пнул мяч. – Я видел только запаянный свинцовый контейнер, размером с куриное яйцо. Отправлю с курьером в Ленинград, академику Иоффе, вместе с копией официальной заявки и описанием прибора.

– Официальная заявка от кого кому?

– Ну, не курица же снесла это свинцовое яичко с урановой начинкой прямо ко мне на стол. Думаешь, я бы сунулся к Иоффе без бумажки?

– Да, правда, не сунулся бы, – кивнул Илья, – но ведь Мазур боялся писать.

– Осмелился. Родионов уговорил его составить заявку в научно-техническое подразделение, все оформили как положено.

Мяч лениво покатился за ограду и поплыл в глубокой луже.

– Ладно, черт с ним, все равно дырявый, – Проскуров махнул рукой. – Мальчишки подберут, дыру залатают, будут играть в свое удовольствие. Давай пройдемся.

Они ушли с площадки, отправились, как всегда, к Гоголевскому бульвару. Дождь кончился, сплошное облачное марево таяло на глазах, становилось прозрачным и легким. Сквозь него просвечивала утренняя весенняя голубизна.

– Сдается мне, товарищи физики Мазура твоего не любят, – сказал Проскуров, прожевав яблоко вместе с огрызком.

– Почему?

– Тему выбрал непопулярную, упрямо продолжал над ней работать, игнорировал мнение коллег. Одиночка. Таких нигде не любят, особенно в дружных творческих коллективах.

– Но ведь в академики приняли.

– Лучше бы не принимали, сразу доносы полетели. Там, знаешь, тот еще гадюшник. Спасибо, Вернадский вступился, написал Молотову и Сталину. Наверное, поэтому из тюрьмы отправили не в лагерь, а в ссылку.

– Может, стоило обратиться к Вернадскому, а не к Иоффе? – спросил Илья.

Проскуров помотал головой:

– Мазур просил не трогать его. Вернадский и так рисковал, когда вступился.

– Мало ли о чем просил Мазур? Твое решение.

– Мое, – кивнул летчик, – но Мазур прав. Это только кажется, что академик Вернадский фигура неприкасаемая. Сам знаешь, у нас незаменимых нет. Да и все равно, без Иоффе не обойтись. В ядерных вопросах он главный. Физики считают Иоффе чуть ли не святым. У него сплоченная команда. Ученики, сподвижники. Есть такое выражение: «Детский сад папы Иоффе».

– Трогательно. – Илья хмыкнул. – Мазур давно вырос из детских штанишек, в ученики не годится и, вероятно, в сподвижники тоже. Может, они с Иоффе конкуренты?

– Вряд ли. Слишком разные области. К тому же по моей информации Мазур на звание «папы» никогда не претендовал.

– Если прибор окажется перспективным, и Мазура вернут в Москву, папа Иоффе охотно его усыновит. – Илья покрутил в пальцах яблочный хвостик.

– Ну, ты оптимист, Илья Петрович. – Проскуров покачал головой. – Вопрос о перспективности будет решать сам Иоффе. Ему придется брать на себя ответственность, пробивать, хлопотать, рисковать. К тому же ученых выпускают неохотно, сидят тысячи, а выпустили всего-то человек пять, да и те в ссылке, то есть на волосок от следующего ареста. Разрешили жить и работать в Москве только одному Ландау. Слышал о таком?

– Нет.

– Говорят, гений. – Проскуров усмехнулся. – Ландау Лев Давидович, молодой физик-теоретик. Взяли в апреле тридцать восьмого, отсидел ровно год. За него просили мировые светила, вплоть до Эйнштейна. Жолио-Кюри прислал телеграмму лично Сталину.

Илья сразу вспомнил Хоутерманса. Гений он или нет, но за него тоже просили мировые светила. Не выпустили. Сдали гестапо.

– Ландау освободили, когда за него поручился лично Капица. О нем, надеюсь, слышал? – продолжал Проскуров.

– Тоже гений? – Илья хохотнул. – Гений на гении сидит…

Иван ничего не ответил, не улыбнулся, сдвинул брови, поджал губы. Минуту шли молча. Иван мрачнел все больше, наконец, покосившись на Илью, быстро произнес:

– Ландау посадили за дело.

Из уст Проскурова это прозвучало так странно и неожиданно, что Илья поежился, спросил серьезно, без всякой иронии:

– Неужели шпионил по-настоящему?

– Листовку написал антисоветскую, с призывами к свержению государственного строя, – процедил Проскуров сквозь зубы.

– А, понятно.

Летчик вдруг остановился, крикнул хриплым шепотом:

– Ни черта тебе не понятно! Реальная листовка, сочиненная и написанная лично гражданином Ландау Львом Давидовичем в апреле тридцать восьмого!

– В камере?

Проскуров тяжело уставился на Илью из-под насупленных бровей. Скулы побелели.

– Вы за кого меня принимаете, товарищ Крылов?

– Тихо-тихо, Иван, не заводись. – Илья тронул его плечо. – Ты же сам сказал – взяли в апреле.

– Через четыре дня после того, как появилась листовка, – угрюмо пояснил Проскуров. – Своей выходкой Ландау подставил многих в Институте физических проблем, включая самого Капицу. Листовка – факт. Я знаю.

«Конечно, знаешь, – подумал Илья, – почти год занимаешься ядерной темой, при твоей дотошности наверняка изучил всех ведущих физиков».

– К счастью, Ландау не успел размножить свой пасквиль и разбросать на первомайской демонстрации, как собирался. – Проскуров спрятал руки в рукава куртки, резко вздернул плечи. – Может, он и гений, но человек дрянь. Настоящий провокатор.

Никогда еще Илья не видел летчика в таком взвинченном состоянии. Он завелся не на шутку, черты заострились, голос звучал отрывисто и глухо.

«Дался ему этот Ландау с листовкой», – удивился про себя Илья.

Листовок, написанных гениальными физиками, Илье читать не доводилось еще ни разу. Ученые, литераторы, артисты, композиторы, режиссеры строчили доносы друг на друга вдохновенно, в огромном количестве. Рабочие, колхозники, школьники тоже строчили, но не только доносы. Иногда в областных сводках НКВД попадались антисоветские листовки, украшенные звездой или свастикой. Под звездой Сталина величали фашистом, предателем социализма. А под свастикой обещали: «Скоро придет Гитлер, освободит русский народ от кровавой власти Сталина». Анонимные авторы, независимо от эмблем и убеждений, с одинаковым отчаянием жаловались на невыносимую жизнь.

Такие бумажки ставили под удар сразу множество людей. Из-за них в колхозе, на заводе, в школе брали всех подряд, без разбора. Но если бы миллионы поголовно молились на Сталина и в едином порыве строчили только доносы, тогда была бы уж полная безнадега.

Илья вспомнил сочинение школьника Алеши Соколова из Рязанской области, которое потихоньку изъял и сжег. Не донос, не листовка. Никаких звезд и свастик. Просто детское сочинение на невинную тему: «Как я провел зимние каникулы». А ведь тоже могло вызвать эпидемию арестов.

– Дрянь. Провокатор, – повторил Проскуров, – вот успел бы он разбросать на первомайской демонстрации, в толпе, сколько людей безвинно пострадало бы.

– Да, как бомбу кинуть, – пробормотал Илья и попытался сменить тему: – Странно, согласись. Мы привыкли думать: если гений, то непременно честный, порядочный, а главное, умный. Не хочется верить, что гений может оказаться дрянью и провокатором.

– А Гейзенберг? Урановая бомба для Гитлера посерьезней бомбы-листовки. Странно другое. Вот смотри: Бронштейн Матвей Петрович, физик-теоретик высокого класса. Совсем молодой. Знаешь, как его называют? Моцарт квантовой гравитации! Некоторые физики считают настоящим гением Бронштейна, а вовсе не Ландау. За него тоже просили, ручались…

– Ну, знаешь, с такой фамилией[15]15
  Бронштейн – настоящая фамилия Л.Д. Троцкого.


[Закрыть] никаких листовок писать не нужно, – перебил Илья.

– Брось. – Проскуров махнул рукой. – Евреев Бронштейнов – как русских Кузнецовых. Да и при чем здесь фамилия? Витта и Шубина тоже взяли[16]16
  Физики-теоретики Бронштейн Матвей Петрович (1906–1938), Шубин Семен Петрович (1908–1938) – расстреляны. Витт Александр Адольфович (1902–1938) – умер в лагере.


[Закрыть]. У них с фамилиями все в порядке. А военные инженеры? Королев, Лангемак, Клейменов, создатели реактивных снарядов на твердом топливе. Им цены нет. Туполев, Петляков, Бартини. Авиаконструкторы, уникальные мозги. Никаких дурацких листовок никто из них не писал, работали на оборону страны. И как работали!

«Кого взяли, кого выпустили и почему, – вздохнул про себя Илья, – ни о чем другом думать не может. Честная душа. Пытается нащупать, поймать ниточку логики. А ниточка ускользает. Нет никакой логики. Только случайные дикие завихрения сталинского сознания».

Вслух он быстро, твердо произнес:

– Инженеров и авиаконструкторов скоро должны выпустить.

– Ага, Лангемака и Клейменова уже выпустили. – Иван зло усмехнулся. – На тот свет[17]17
  Лангемак Георгий Эрихович (1898–1938) – создатель реактивного миномета «Катюша», расстрелян. Клейменов Иван Терентьевич (1898–1938) – директор Реактивного института, расстрелян. Изобретение «Катюши» присвоил инженер Костиков А.Г., по доносу которого были арестованы Лангемак, Клейменов, Королев.


[Закрыть].

– Это было при Ежове, – отчеканил Илья чужим, механическим голосом.

– Ах, да, конечно, извини, я и забыл. – Он сморщился. – Курить есть у тебя?

Илья пошарил по карманам, нашел мятую пачку с двумя полувыпотрошенными папиросами, но спичек не оказалось. Проскуров огляделся, догнал какого-то парня, прикурил. Сели на скамейку. Проскуров дымил жадно, нервно. В голове у Ильи мелькнуло: «Будто в последний раз».

Перед глазами опять замаячил самолетик, перечеркнутый крест-накрест, с буквами на крыле «ПРОСК» и надписью сверху: «Держись от него подальше». Поскребышев был тот еще художник, самолетик получился кривобокий, падал носом вниз, разваливался на лету.

Илья прервал долгую, тяжелую паузу:

– Ладно, времени мало. Официальную заявку Мазур написал. А как насчет дружеского послания профессору Брахту?

Проскуров метко запульнул свой окурок в урну.

– Есть послание. Но только отправлять его нельзя.

– То есть как? – удивился Илья и подумал: «Вот что на него, оказывается, давит. Тянул до последнего, сам о письме не заговорил. Значит, проблема действительно серьезная».

– Этот изобретатель хренов просто взял и все выложил Брахту. – Проскуров сморщился. – Бред какой-то, не понимаю…

– Подожди, Иван, что – все? Написал инструкцию, как собрать прибор и делить изотопы? – Илья присвистнул. – Всерьез верит, что мы отправим это в Берлин? Слушай, может, он псих? С гениями бывает.

– Нет, это не инструкция, формул и технических подробностей там нет, – пробормотал Проскуров так тихо, что Илья едва расслышал.

– Ты специалистам показывал?

– Нет.

– Почему?

– Прочитаешь – поймешь, – шепотом рявкнул летчик, достал из кармана серые тетрадные листки, плотно, мелко исписанные лиловыми чернилами с обеих сторон, сунул Илье. – На вот, ознакомься.

– Подожди, но тут по-русски написано, – изумленно заметил Илья.

– Это не Брахту, это мне. – Проскуров ткнул себя пальцем в грудь и нервно оскалился.

Илья развернул, стал читать.

Уважаемый начальник военной разведки! Простите, не знаю Вашего имени-отчества, Родионов отказался назвать, вероятно, военная тайна. Считаю необходимым высказать Вам некоторые соображения.

1. Если я правильно понял, Вы проинструктировали Родионова, что мое письмо профессору Брахту должно стать поводом для продолжения переписки и одновременно притормозить его работу над прибором, запутать, направить по ложному пути. Таким образом, Вы ставите две диаметрально противоположные и взаимоисключающие задачи. Ложь и попытка запутать не могут служить поводом для продолжения переписки между людьми, которых связывают многие годы дружбы и совместной работы и которые никогда друг другу не лгали. Профессор Брахт легко распознает ложь и сразу заподозрит провокацию, решит, что писать меня вынудили. Человека, который передаст письмо, он примет за провокатора и откажется от дальнейших контактов с ним.

2. Любые попытки насильственно воздействовать на профессора Брахта, как то: убийство, похищение, шантаж (шантажировать его нечем), бессмысленны и крайне опасны. Они привлекут усиленное внимание к его работе, что может привести к самым нежелательным последствиям.

3. Тема его и моих исследований далека от ядерной физики, экспериментировать с ураном Вернер не станет. Ему это не нужно, резонатор открывает сотни других интереснейших возможностей. Разделение изотопов – просто случайный, побочный эффект. Но как только прибор будет готов, Вернер обязательно познакомит с ним научную общественность. Пока большинство ученых к самой идее создания резонатора вынужденных излучений относятся скептически, никому не придет в голову, что можно использовать лучевой метод разделения изотопов урана. Однако имея готовый прибор, они обязательно начнут экспериментировать и получат реальный шанс решить проблему сравнительно легко и быстро, без участия и вопреки желанию профессора Брахта.

4. Я знаю Вернера Брахта много лет и могу гарантировать, что по доброй воле он никогда не согласится участвовать в создании урановой бомбы для Гитлера. Использование резонатора в этих целях станет для него тяжелым ударом и трагедией. Он ненавидит нацизм не меньше, чем мы с Вами, и считает Гитлера буйнопомешанным.

Таким образом, единственный способ заставить Вернера Брахта скрыть резонатор от ученых, занятых бомбой, – предупредить его о катастрофических последствиях. Уверен, если он будет предупрежден, сделает все возможное, чтобы прибор не попал к ним в руки. Оставаясь в неведении, он рискует в любой момент стать слепым орудием. С каждым днем этот риск увеличивается. Не исключаю, что уже поздно. Вот почему я принял решение написать ему правду.

5. Любой специалист Вам подтвердит, что в своем письме я не открыл никаких технических подробностей. В Вашей воле не отправлять письмо, а меня отправить назад в тюрьму, в лагерь или расстрелять. Я старый человек, пожил достаточно, главный свой замысел осуществил. Отдаю себе отчет в том, что если примете решение меня уничтожить, бесполезно просить Вас пощадить мою дочь, и все-таки прошу. О том, что с помощью резонатора можно обогащать уран, ей ничего не известно.

Прежде чем примете решение, прошу Вас хорошо подумать. На чаше весов гибель европейского континента, а возможно, всей нашей планеты. Ложью, предательством, насилием такой груз не перевесить, все это упадет на ту же чашу и сработает в пользу гибели. Ситуация слишком серьезная, чтобы врать. Только правда дает шанс. Будьте честны перед собой, помните о масштабе ответственности, слушайте свою совесть и здравый смысл.

С уважением и надеждой,

профессор Мазур.

Илья поднял глаза на Проскурова. Мгновение они молча смотрели друг на друга. Летчик достал из кармана плотный конверт.

– А вот это Брахту. Копия, на немецком, специально для тебя. Родионов перепечатал, для меня сделал русский перевод. Спрячь, дома ознакомишься.

Илья убрал конверт в карман.

– Ну, что скажешь? – спросил Иван.

– Пока не знаю, – пробормотал Илья, качая головой, – надо почитать, что он написал Брахту.

– По смыслу примерно то же. – Проскуров поежился. – Только рассказал, как собирал урановую смолку, заверил, что у нас никаких работ по урану не ведется, ну и еще кое-что личное.

– У тебя есть возможность выяснить, занят ли Брахт в урановом проекте? – Илья поймал затравленный, растерянный взгляд Проскурова.

Сам он чувствовал себя не лучше. После тяжелого молчания услышал:

– Прочитаешь письмо – поговорим.