Текст книги "Соотношение сил"

Информация о работах над урановым оружием прямо касалась Германии и безусловно заслуживала внимания. Илья перепечатал текст, слегка отредактировал. Убрал «бесплатный труд чешских и польских рабочих, а также узников концлагерей». Хозяина такие подробности раздражали. Предпоследний абзац выкинул. Письмо академиков просто приложил к сводке.

Прежде чем протянуть руку к телефонному аппарату, он постоял у открытого окна, выкурил папиросу.

Проскуров сразу взял трубку. Голос звучал глухо, хрипло. Илья проглотил ком в горле и произнес спокойным будничным тоном:

– Добрый день, Иван Иосифович. Тут у меня к вам несколько вопросов по сводке. Часам к десяти могу подойти на Знаменку. Устраивает?

В ответ долгая, тяжелая пауза, потом вздох и, будто эхо со дна колодца:

– Так точно, товарищ Крылов.

* * *

Когда Ося вернулся из Швейцарии, Чиано сказал, что в ближайшее время от поездок придется воздержаться.

– Джованни, вы нужны мне здесь, грядут большие события.

Под большими событиями его шеф разумел нападение Германии на Бельгию, Голландию, Люксембург и Францию.

Между тем Осе надо было срочно лететь в Париж. Тибо собирался вывезти из Бельгии остатки урана, а Осю подключил к тайной операции по вывозу тяжелой воды из Парижа. Две тонны, которые норвежцы отказались продать немцам, хранились у Жолио Кюри в Коллеж де Франс.

Дуче прицепил Осе на грудь бронзовую медаль за доблесть, гримасничая, произнес короткий пафосный спич о том, что итальянским солдатам следует учиться отваге и мужеству на поле боя у итальянских журналистов.

Потом был ужин у Чиано. Ося прихватил с собой пленки. На вилле министра имелся небольшой кинозал. Портрет Сталина, возвышающийся над полем с трупами красноармейцев, особенно сильно впечатлил зрителей. Эдда, жена Чиано, дочь Муссолини, охнула, прижала ладони к щекам, а после просмотра решительно заявила:

– Джованни, у вас получился готовый фильм! Надо написать закадровый текст и показывать во всех кинотеатрах Италии. Это красноречивей любых газетных репортажей. Вы должны отправиться во Францию и снять кульминацию великих событий.

– Дорогая, но Джованни вовсе не военный оператор, – возразил Чиано, – сейчас его некому заменить в пресс-центре.

– Он лучший военный оператор в Италии, – отрезала Эдда, – я постоянно смотрю хронику и знаю, что говорю. Заниматься пустой болтовней в пресс-центре может кто угодно, а вот так снимать войну – только он один.

Чиано еще немного поспорил с женой, но, конечно, она победила. В их союзе она была главной и всегда побеждала.

Ося поблагодарил Эдду, а также свою верную «Аймо» и портрет товарища Сталина.

На следующий день он обедал с падре Антонио в маленькой пиццерии неподалеку от площади Святого Петра. Они давно не виделись. Падре больше не ездил в Москву, теперь он служил в папском секретариате, возглавлял отдел связей с католическим духовенством на оккупированных территориях.

Старый епископ сотрудничал с британской разведкой уже лет двадцать, но платным агентом не был. Он помогал Осе поддерживать связь с Москвой с тридцать седьмого. Сначала просто выполнил небольшую просьбу – принял и передал информацию от советского разведчика-нелегала. Разведчика отозвали в Москву и сразу арестовали. Его жена осталась в Швейцарии, она была на последнем месяце беременности и собиралась приехать после родов. Благодаря падре удалось сообщить ей, что муж в тюрьме, если она вернется, тоже будет арестована. Ося переправил ее с ребенком в Британию, потом они уехали в Америку. Без падре спасти эти две жизни было бы невозможно, так же как и жизнь Габи. Ося не знал, сколько всего спасенных на счету старого епископа, да и сам падре вряд ли мог назвать точную цифру.

Информацию в Москву он передавал из личной симпатии к Осе и к доктору Штерну. Единственной точкой опоры епископ считал добрую волю и здравый смысл каждого отдельного человека, независимо от вероисповедания и национальности. Официальным правительственным структурам не доверял, политиков называл «закваской фарисейской». Атмосфера итальянского посольства угнетала его. Он признался Осе:

– Честно говоря, я рад, что больше не надо летать в Москву. Тяжело принимать исповеди и отпускать грехи чиновникам, которые лгут словом и делом, служат дьяволу и продолжают считать себя христианами. Конечно, папский секретариат не лучше. Та же «закваска фарисейская», лгуны, лицемеры, только вместо пиджаков сутаны. Но тут хотя бы появилась возможность заняться полезным делом.

Падре Антонио пытался наладить тайный канал переправки евреев из оккупированной Польши в нейтральные страны. Польским подпольщикам иногда удавалось вывести небольшие группы детей из гетто, приходилось их прятать в деревнях. Семьи, принимавшие их, рисковали жизнью собственных детей.

Он говорил об этом скупо и дал понять, что не очень верит в успех своей затеи.

– Политики в Британии и в Америке не желают слушать о том, что творится в оккупированной Польше. Еврейский вопрос для них слишком щекотливый. Конечно, неприятно сознавать, что Гитлер – прямое следствие европейского и американского антисемитизма. – Он вздохнул и продолжил, перебирая четки: – «Нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, чего не узнали бы. Посему, что вы сказали в темноте, то услышится в свете; и что говорили на ухо внутри дома, то будет провозглашено на кровлях»[20]20
  Евангелие от Луки, гл. 12, ст. 2–3.


[Закрыть].

Им принесли одну здоровенную пиццу «Кватро фромажо» на двоих. Падре пил воду, Ося – «Кьянти». Когда поели, старик спросил вполголоса:

– Джованни, я сильно подвел вас с Москвой?

Ося развел руками:

– Ну, что же делать, все когда-нибудь заканчивается.

– Там сейчас служит падре Бенито, к сожалению, он не тот человек, к которому можно обратиться. Да, кстати, вам удалось передать ответ доктору Штерну?

Ося молча помотал головой. Падре глотнул воды, придвинулся на стуле поближе и зашептал:

– Джованни, в прошлую нашу встречу мне было неловко признаться вам, но теперь придется. – Пальцы его перебирали четки, от сутаны пахло ладаном и утюгом. – Москва не соблюдает дипломатическую неприкосновенность, на таможне обыскивают. Я не рискнул оставить записку в конфетной коробке, это могло привлечь внимание. Сунул ее в папку к своим бумагам. Потом, в самолете, прежде чем спрятать назад в коробку, не удержался и прочитал.

Ося улыбнулся.

– Падре, вы поступили абсолютно разумно, в коробке ее, конечно, нашли бы.

Старик ничего не ответил, низко опустил голову, продолжал перебирать четки, губы едва заметно шевелились.

Принесли кофе. Осе хотелось курить, вокруг дымили, но зажечь сигарету рядом с епископом, тем более когда он молится, было неловко.

– Да уж ладно, Джованни, закуривайте, – проворчал падре, не поднимая головы.

– Спасибо. – Ося чиркнул спичкой. – Падре Антонио, вы имели полное право прочитать то, что передавали, у меня нет от вас секретов, мы с самого начала так условились.

Старик убрал четки, отхлебнул кофе, взглянул на Осю довольно сурово, исподлобья, и вдруг улыбнулся.

– Счастливая случайность – просто псевдоним Бога. Знаете, кто сказал?

Ося пожал плечами:

– Судя по стилю, вряд ли кто-то из святых отцов.

– Это сказал Альберт Эйнштейн, и я с ним полностью солидарен. – Старик допил кофе, промокнул губы салфеткой. – Вот какая история. В папский секретариат пришел почтовый конверт из Берлина. Внутри два письма, одно на польском, другое на немецком. Под немецким текстом и на конверте стоит имя «Вернер Брахт».

Ося нервным движением загасил окурок, схватил стакан и залпом выпил воду.

– Так и думал, что вы удивитесь, Джованни. – Старик усмехнулся. – Кажется, это мой стакан. Ладно, слушайте дальше. В обоих письмах просьба узнать о судьбе польского ребенка. Его мать угнали в Германию. Ребенок остался в деревне под Краковом у чужих людей. Мать работает горничной в доме Вернера Брахта в Шарлоттенбурге. – Падре поймал пробегавшего официанта, попросил принести еще воды и продолжал: – Я отправил запрос в Польшу, по надежному каналу.

Ося потянулся за второй сигаретой, но падре остановил его:

– Джованни, одной достаточно. Как только придет ответ, дам вам знать. Вас, конечно, не затруднит слетать в Берлин и доставить ответ адресату. Надеюсь, с мальчиком все в порядке, вы принесете в Шарлоттенбург хорошую весть и лично познакомитесь с профессором Брахтом.

– Да, мне давно хотелось познакомиться с ним, – чуть слышно пробормотал Ося.

– Догадываюсь. – Епископ ухмыльнулся.

– Падре Антонио, как вас благодарить?

– Благодарите Бога, Джованни, и не унывайте. Никогда еще из Германии от немцев-хозяев подобных запросов не приходило. Знаете, что я думаю? Немец, который принимает такое живое участие в судьбе польки и ее ребенка, вряд ли согласился бы работать в урановом проекте.

После обеда они еще немного погуляли, вышли к набережной Тибра. Ося показал свою простреленную тетрадь. Падре взял ее в руки, поднес к лицу, посмотрел сквозь дырку от пули, потом вернул Осе, перекрестил его и сказал:

– Джованни, когда вам покажется, что все ужасно и надежды нет, взгляните на мир через это окошко.

* * *

Проскуров ждал Илью на их обычном месте, возле спортивной площадки, неподалеку от здания Комиссариата обороны. Понуро сидел на скамейке, в плаще и шляпе. Почти стемнело. Накрапывал дождь, редкие крупные капли приплясывали в луже под фонарем, блестели на шляпе летчика.

– Привет. – Илья не стал садиться, скамейка была мокрой. – Поднимайся, давай ко мне под зонт.

– Здоро`во, – сипло отозвался Иван, но с места не сдвинулся.

– Вставай, простудишься. – Илья тронул его плечо. – В соседнем дворе беседка, пойдем, под крышей посидим.

Проскуров нехотя поднялся. Поля шляпы, усыпанные каплями, как драгоценными камнями, прятали половину лица. Илья видел только поджатые губы, серую тень щетины на подбородке.

Беседка была занята, там целовалась парочка. Они побрели под зонтом к бульвару.

– Значит, решился на таран, – произнес Илья после долгого молчания. – Почему не предупредил?

– Снимают меня, Илья. Не хотел тебе звонить, я теперь, считай, прокаженный, от меня надо держаться подальше.

«Значит, чутье не подвело обезьянку Шурика. Видимо, Хозяин не вчера принял решение насчет “слишком честной души”. Илья покрутил зонтом, стряхивая капли, искоса взглянул на Ивана.

– Приказ уже есть?

– Нет.

– Ну-у, ты паникер, Ваня, честное слово, не ожидал от тебя. Пока нет приказа, говорить вообще не о чем.

– Будет приказ, со дня на день. Клим телегу на меня накатал.

– Невидаль, сотая телега Клима! – Илья хохотнул. – Понятно, просрал Финскую, валит на тебя. Да пусть подотрется телегой своей, его самого сняли, он теперь никто.

– Он теперь председатель Совета обороны при СНК, это, конечно, пшик, а вот в ближнем круге остался. Телега называется «Акт о приеме Наркомата обороны». – Проскуров заговорил скрипучим тенорком Клима: – «Организация разведки является самым слабым участком в работе наркомата. Организационной разведки и систематического поступления данных об иностранных армиях не имеется».

«Это не телега, это приговор. – Илья сжал зубы. – Да, приговор, потому что абсолютная, наглая ложь. Клим не мог такое накатать без санкции Хозяина».

– «Наркомат обороны не имеет в лице Разведуправления органа, обеспечивающего Красную армию данными об организации, состоянии, вооружении, подготовке и развертыванию иностранных армий, – продолжал Иван, – сдал Ворошилов, принял Тимшенко. Подписали Жданов, Маленков, Вознесенский».

Илья тихо выругался. Проскуров остановился, приподнял пальцем поля шляпы. В ярком фонарном свете Илья увидел красные, воспаленные от бессонницы глаза.

– Ты читал все мои сводки. Что еще ему надо? Объясни, чего он хочет? Чтобы я врал, как Клим?

У Ильи в голове крутились Машкины строчки: «Этот глупенький расчет нам навязывает черт… а в копилке у него, кроме смерти, ничего». Вслух он произнес:

– Нет, Иван, врать, как Клим, ты не сумеешь при всем желании. Нет у тебя таких талантов. Но можно смягчить, пригладить. Просто не лезь на рожон, не спорь, не возражай, во всяком случае сейчас.

– Не возражать? Ты же читал стенограмму, что он там нес, помнишь? – Проскуров спрятал руки в карманы, сгорбился, пробормотал: – Столько людей уложили зазря, а будто и не было ничего. Точных цифр никто никогда не узнает.

– Вань, за точными цифрами правда слишком уж страшная, – осторожно заметил Илья. – Не уверен, что нашим детям и внукам она нужна. Чтобы жить дальше, такое прошлое лучше забыть.

– Забыть? – Проскуров зло усмехнулся. – Вот шлепнут меня, объявят врагом. Моим детям лучше забыть меня? Поверить, что я враг?

– Твои не забудут и не поверят. – Илья помолчал минуту и продолжил с фальшивой бодростью: – Шлепнут, объявят… Ты говоришь как о свершившемся факте. Это еще не факт, далеко не факт. Сейчас не тридцать седьмой, а сороковой. Новый заговор в Красной армии накануне войны он заваривать не станет.

– Новый не нужен, старый вполне сгодится. – Иван усмехнулся. – Остатки сладки. В тридцать седьмом из арестованных выбили показания с хорошим запасом, каждый назвал еще десяток сообщников. Мы все сообщники, любого можно пришить к старому заговору.

С этим Илья поспорить не мог. Военная контрразведка под руководством Берии прочесывала ежовские архивы, собирала компромат на уцелевших. Берия основательно готовился к скорой войне, ему требовались надежные рычаги влияния на комсостав.

– Приказ он подпишет. – Проскуров передернул плечами. – Ну, может, не завтра, через неделю, через месяц. Неважно. Отправит командовать авиаполком где-нибудь в Одессе или в Липецке. Месяц-два помытарит, и привет. Сам знаешь, как это бывает.

Еще бы не знать. Постоянно работала одна и та же схема. Снятие с должности, перевод куда-нибудь в провинцию, арест, расстрел. Так происходило со всеми, от Енукидзе до Тухачевского, от Ягоды до Блюхера.

– Вот я и решился написать про бомбу, – продолжал Проскуров, – терять мне все равно нечего. А вдруг он хотя бы задумается? Конечно, лучше бы лично доложить, но не принимает он меня. Поскребышев талдычит по телефону: «товарищ Сталин занят!»

– Не принимает? – оживился Илья. – Так ведь это хороший знак! Когда он кого-то наметил, наоборот, принимает, тепло беседует. Написал про бомбу, ладно, только пока остановись на этом, пережди, и все обойдется.

Проскуров сморщился, помотал головой:

– Слушай, хватит.

Илью самого уже тошнило от своего фальшиво-бодрого тона.

«А что еще я могу? – с тоской подумал он. – Сказать: “Да, надежды нет, ты обречен, он тебя уничтожит”? Тем более я сам в этом вовсе не уверен».

Илья вздохнул:

– Нет, Вань, я тебя не утешаю, но все-таки время, правда, изменилось. А Финляндия стала хорошим уроком. Что он там нес на заседании, неважно. Надо по делам судить, а не по словам. В итоге Клима он все-таки снял, Рокоссовского выпустил, притормозил строительство Дворца Советов и сверхтяжелого океанского флота.

Илья заметил, что дождь кончился, закрыл зонтик, подумал: «Ладно, пора сменить тему, поговорить, наконец, о письме. Прежде всего – откуда он взял информацию о Брахте… Нет, позже, слишком он взвинчен, пусть немножко остынет».

Он потянул Ивана в сторону от лужи, в которую они оба едва не угодили, и спросил:

– Ну, а что Иоффе?

– Молчит.

– Может, этот резонатор вообще пустышка?

– Нет, не пустышка. – Проскуров помотал головой и ровным безучастным голосом пояснил: – Прежде чем отправить в Ленинград, я отдал контейнер ребятам из технического отдела. Они проверили. Там действительно обогащенный уран.

У Ильи вырвался тяжелый вздох и глупый вопрос:

– Не доверяешь Иоффе?

Иван пожал плечами.

– Просто знаю, тянуть будет бесконечно, вот и решил сразу выяснить главное. Процент изотопа двести тридцать пять невысокий. Но если представить промышленный масштаб. – Иван сморщился. – Конечно, немцы сразу просекут и вцепятся.

– Немцы просекут и вцепятся, – повторил Илья, – а что же наши?

– Помнишь, я тебе говорил о заявке из Харьковского УФТИ? Вот так же и Мазура замылят, тем более ссыльный он, из академиков поперли. – Проскуров усмехнулся. – Они его поперли, а он их всех обскакал. Ученые коллеги такого не прощают.

– Ну, это, положим, их личные проблемы, прощают, не прощают. Результат налицо – обогащенный уран, так что…

– Хороша ложка к обеду, а яичко к Христову дню! – перебил Иван. – Вот если бы уже шла добыча и переработка, если бы партия и правительство трясли академиков, тогда другое дело. Тогда товарищи Иоффе и Хлопин сразу простили бы Мазура, вцепились бы зубами. Резонатор стал бы их общим достижением. Но ничего этого нет. У нас нет. А у немцев есть все. Они глубоко в теме. Получив такой дешевый и эффективный метод обогащения, бомбу сделают к следующей весне.

– Но ведь Брахт в работах не участвует, – осторожно заметил Илья.

Он не стал спрашивать, откуда взялась хорошая новость, подумал: «Решай сам, раскрыть мне свой берлинский источник или нет. А ведь, по сути, ты уже раскрыл. Даешь в сводках информацию без ссылок, понимаешь, что я догадываюсь, откуда она может идти».

– Не участвует, – медленно повторил Проскуров, – и резонатор свой еще не собрал. Но скоро соберет и опубликует.

– То есть Мазур прав? – Илья сглотнул комок в горле.

Он хотел добавить: «Значит, письмо надо отправлять?» – но не успел. Проскуров быстро, на выдохе, произнес:

– Родионова в Берлин не выпускают. – Он поежился, поправил шляпу, заговорил спокойней: – Пробить ему поездку я не могу. Спасибо, если парня за собой не потяну. По-хорошему, надо бы отправить его подальше от меня, назад в НКВД к Журавлеву, но с его характером он там спалится сразу.

Они вышли на ярко освещенную Арбатскую площадь. Из кинотеатра «Художественный» валила толпа с вечернего сеанса. Илья потянул летчика за локоть к стене, чтобы не мешать движению. Они встали под большой цветной афишей: артистка Раневская в соломенной шляпке набекрень держит на руках маленькую пухленькую девочку с косичками. Сверху – огромные красные буквы: «ПОДКИДЫШ».

Илья достал папиросы, чиркнул спичкой. Рядом звонкий голос произнес:

– Извините, пожалуйста! Вы – товарищ Проскуров?

Девочка лет шестнадцати, придерживая рукой белую беретку, смотрела на Ивана снизу вверх восторженными глазами. Рядом стояли еще две девочки и два мальчика, и все смотрели раскрыв рты.

– Ну, я Проскуров, – мрачно откликнулся Иван.

– А-а! Вот! Я же говорю, он! – Девочка в беретке подпрыгнула и хлопнула в ладоши.

– Товарищ Проскуров, у нас кружок юных летчиков носит ваше имя! – сообщил долговязый мальчик в кургузом, не по росту, пальто и кирзовых сапогах.

– Дорогой товарищ Герой Советского Союза! Мы все вами восхищаемся! – заверещала толстушка в мальчишеской спортивной куртке поверх цветастого платья и протянула Ивану открытку. – Разрешите попросить у вас автограф!

– Ребята, да вы что? – смутился Иван. – У меня и карандаша с собой нет.

Илья вытащил самописку, отвинтил колпачок. Долговязый мальчик пригнулся, подставил спину. Иван покачал головой, вздохнул, взял самописку и открытку.

– Минуточку! Это же Валентина Серова!

– Товарищ Проскуров, я вообще не представляла, что встречу вас, ну, пожалуйста, товарищ Проскуров. – Толстушка умоляюще сложила руки. – Ваш снимок из «Огонька» у меня дома, а Серову я сегодня в «Союзпечати» купила, я через кальку автограф ваш обведу, а потом под копирку, на ваш снимок, аккуратненько…

– Давай, Иван Иосифович, расписывайся, не обижай комсомольцев, – подбодрил Илья.

– Товарищ, а вы тоже летчик? – Девочка в беретке вопросительно уставилась на него.

– Почти. – Илья покачался на одной ноге, подкинул и поймал зонтик. – Я канатоходец в цирке.

– Сереьзно?! – Глаза девочки округлились. – В цирке, на Цветном бульваре?

– Товарищ шутит. – Иван хмыкнул, вернул толстушке фотографию артистки Серовой с размашистым автографом на обратной стороне.

Подростки поблагодарили и помчались к трамвайной остановке.

– Всенародная слава. – Илья похлопал Проскурова по плечу. – Нет, Иван, не тронет он тебя. С должности, может, и снимет, но не тронет.

– Мг-м, не тронет… – Иван достал из внутреннего кармана плаща конверт: – Держи, спрячь. У меня обыски могут начаться в любую минуту, дома и на службе.

Илья быстрым движением сунул конверт во внутренний карман плаща. Не стал спрашивать, что это. Сразу понял: письмо, подлинник. Они пошли дальше по Никитскому бульвару. После долгого молчания Илья усышал:

– Ты не спросил, откуда информация о Брахте.

– Да уж понятно, не из анализа научных публикаций. Только на черта ты ввел это в сводку?

– Для тебя, чтобы ты был в курсе.

– Думал, побоюсь встречаться с тобой? – Илья шлепнул его плечу. – Дурак ты, Ваня. Ну, так откуда информация?

– Илья, давай посидим, скамейки вроде сухие.

Они сели, закурили.

– Есть у меня там один канал, – пробормотал Проскуров, – хотя, если честно, я не уверен.

– Источник в германском МИДе, – тихо отчеканил Илья.

– Откуда знаешь? – Иван быстро, тревожно взглянул на него.

– Из твоих сводок. – Илья откинулся на спинку скамейки. – Не первый день работаю. Источник сам вышел на связь, верно?

– Вышла. – Проскуров кашлянул. – Но, понимаешь, слишком уж странно она это сделала. На приеме в нашем посольстве подошла к к военному атташе, представилась, мило поболтала, а потом он обнаружил в кармане пиджака записку. Назначила встречу, подписалась кодовым именем. Судя по всему, раньше она работала с ИНО. В их картотеку не влезешь, спросить там не у кого, да и рискованно.

«Еще бы! Сейчас спросить об агенте в НКВД почти то же, что сдать его прямо в лапы гестапо, – усмехнулся про себя Илья, – а ты все-таки держишься, Герой Совесткого Союза, не раскисаешь, соображаешь отлично. Германские источники ИНО так или иначе проходили через меня. Других способов проверки у тебя нет».

– Пока все в порядке, мои ребята анализируют информацию, – продолжал Иван, – вроде дезу не гонит. Но одно дело – текущая информация и совсем другое – подключить ее к урановой теме.

– Так ты уже подключил, – заметил Илья.

– В том-то и дело, что нет! – Иван чуть повысил голос. – Никаких запросов о Брахте я в Берлин не отправлял. Она сама сообщила, причем не только о том, что Брахт уволился из института и бойкотирует режим, но еще и о резонаторе.

– В каком контексте?

– Дала список ученых, самых известных, кто участвует, кто нет, с небольшими комментариями. О Брахте примерно так: радиофизик, занят темой, которую большинство ученых в настоящее время считают неперспективной, но если его работа окажется успешной, публикация произведет фурор.

«Фон Лауэ включила для маскировки, – размышлял Илья, – значит, послание доктора сработало. Отлично. Только почему ответ пришел таким странным образом? Падре не удается выбраться в Москву? Но Ося не мог знать, что через военную разведку это дойдет до нас. К тому же после ухода Флюгера, после того, как НКВД едва не угробил Эльфа, он с нашими спецслужбами дела иметь не желает, работает только со мной и с доктором…»

Илья выбросил погасший окурок в урну и спросил:

– Как она выглядит?

– Красотка, блондинка лет тридцати, глаза голубые. Одевается стильно. Что-то есть от Марлен Дитрих. Работает в пресс-службе Риббентропа. От денег отказалась.

– Предлагали? – Илья скрыл усмешку.

Пока действовал запрет на агентуру в Германии, платить агентам было не из чего. Ни Разведупр, ни ИНО НКВД собственных, неподотчетных валютных фондов не имели.

– Разговор о гонораре был, так сказать, предварительный, – в голосе Ивана прозвучало смущение, будто чувствовал лично себя виноватым в неплатежеспособности Разведупра, – как только запрет будет снят, деньги появятся.

– Твои ребята именно так и ей объяснили? – спросил Илья с шутовской серьезностью.

– Издеваешься? – Проскуров скривился. – Никто ничего не объяснял, просто при первом намеке на вознаграждение она сразу сняла тему. Заявила, что раньше работала бесплатно и своих привычек менять не намерена. Очень надменная, самоуверенная дамочка. Вот это и настораживает. Сейчас, когда мы с Германией практически союзники, получается двойной риск.

– Получается такой риск, что деньгами вряд ли компенсируешь, – тихо заметил Илья, – платные агенты приходят и уходят. Их легко перекупить. Инициативщики надежней.

– Да, я тоже об этом думал, – кивнул Проскуров, – провокатор Гейдриха точно стал бы требовать денег, торговаться для правдоподобия. Но знаешь, есть еще один момент. Она неплохо говорит по-русски. По опыту известно, настоящие инициативщики редко владеют языком, а вот провокаторы Гейдриха обязательно.

– Выучила все-таки. – Илья улыбнулся. – Молодец.

Проскуров застыл. Илья легонько хлопнул его по плечу:

– Кодовое имя Эльф. Номер А-91. Считай, ты ее уже проверил.