Текст книги "Соотношение сил"

Глава шестнадцатая

Немецкие военные инженеры фирмы «Хенкель» должны были перелетать из города в город на самолете, но пожелали ехать поездом по Транссибирской магистрали. Путь от Москвы до Иркутска с остановкой на сутки в Новосибирске занимал десять дней. Делегация состояла из семи человек, восьмым был заместитель военного атташе посольства Германии в Москве Отто Даме. Он отлично владел русским. Митя Родионов познакомился с ним еще в Берлине, и при встрече Даме приветствовал его как доброго приятеля, крепко пожал руку, сказал, что вот, наконец, сбылась мечта детства – полюбоваться бескрайними просторами матушки России.

Немцам выделили целый поезд. Вагоны дореволюционные, первого класса. Такую роскошь Митя видел разве что в музее. Темное дерево, мягчайшая кожа, бархат, ковры, бронза, старинный фарфор и хрусталь. Были вагон-кинотеатр, вагон-клуб с роялем, вагон-бильярдная, разумеется, ресторан, да еще вагон с запасами жратвы и выпивки из распределителя ЦК.

Сопровождающих оказалось значительно больше, чем немцев. Чиновники из Наркомата авиапромышленности и Наркомата иностранных дел, офицеры НКВД, киномеханик, пианист, повара, официанты, уборщики, врач с двумя медсестрами, охрана.

Вагоны для сопровождающих делились на три категории. В первом классе, таком же шикарном, как у немцев, ехали наркомовские чиновники и шишки НКВД. Среднему звену достался второй класс – тесноватые купе на двоих с умывальниками за раздвижными дверцами. Охрана ехала в плацкарте.

Соседом Мити был молодой переводчик из «Интуриста». Звали его Степан. Невысокий брюнет с круглыми щеками и широким женским тазом, он лил на себя столько одеколона и так обильно мазал волосы помадой, что в купе приторно пахло парикмахерской.

Митя взял в дорогу пару толстых советских журналов со статьями о расщеплении ядра урана и книжку «Электромагнитные волны в неравновесных средах», авторы Марк Мазур и Вернер Брахт. Книга была издана в Кембридже в тридцать втором году, с предисловием Резерфорда. Марк Семенович подарил Мите немецкое издание. На титульном листе написал по-русски: «Самому упрямому моему студенту, Мите Родионову».

Марк Семенович много лет носился с идеей усилителя электромагнитных волн. Идея противоречила общепринятым законам оптики и радиофизики, но это вовсе не означало, что она в принципе неосуществима. Когда Проскуров дал прочитать письмо с описанием прибора, Митя почти не удивился. Он предполагал, что рано или поздно Мазур найдет решение. В науке все так и происходит. То, что вчера противоречило догме и категорически отрицалось, сегодня допускается как вероятное, завтра принимается всеми как догма, послезавтра догма костенеет, и очередная идея потихоньку долбит ее изнутри острым клювиком, как птенец яичную скорлупу.

Митя надеялся, что в дороге у него будет время почитать, подумать, но сосед торчал в купе и болтал без умолку о своих донжуанских похождениях.

– Старик, строго между нами. В «Национале», киноартистка одна, как зовут, не спрашивай, все равно не скажу, очень известная. Ну и вот, значит, танцуем, слово за слово, чувствую, поплыла, буферами ко мне жмется, глаза закрыла. В общем, то да се, такси, поехали к ней на квартиру, муж, само собой, в командировке, ну, я тебе скажу, прямо зверь баба, представляешь…

Голос у Степана был глуховатый, тихий, на одной ноте. Он облизывал пухлые малиновые губы, причмокивал, подмигивал. Митя кивал, качал головой, иногда бросал что-нибудь вроде: «Ну ты даешь! Здорово! Ничего себе!» А сам думал: «Собрать в пучок электромагнитные волны… пучок очень мощный… если волны можно собрать, значит, ими можно управлять, настраивать. Да, но при чем здесь разделение изотопов?»

– Ну и вот, входит она, все прям офонарели, царь-баба, я смотрю, мордаха знакомая, вроде в кино видел. Оказалось, летчица знаменитая, портреты были и в «Правде», и в «Огоньке» на обложке, и в кинохронике, конечно, показывали ее сто раз, – бубнил Степан, поглаживая себя по зализанным волосам, – в общем, втюрилась по уши, застрелюсь, говорит, жить без тебя не могу, никогда такого мужчины у меня не было.

– Вот это да! – Митя для разнообразия тихо присвистнул и незаметно перевернул очередную страницу.

«Фотон не имеет массы покоя и существует только двигаясь со скоростью 300 000 километров в секунду… Единственная постоянная и неизменная величина в природе – скорость света. Взаимодействие излучения с веществом… Создать монохроматический луч… управлять светом…»

– А вот еще был случай, в Сочи в санатории солистка балета из Кировского, белобрысенькая, костлявая, ключицы торчат, ни кожи, ни рожи, но огонь, я тебе скажу, вообще удержу не знает.

Степана, как магнит, притягивало большое зеркало на двери купе. Он то и дело вскакивал, изучал подробности своей круглой физиономии, выдергивал пинцетом волосок из ноздри, выдавливал угорек, скалился, ковырял в зубах спичкой и продолжал бубнить одно и то же, как испорченная пластинка.

На курортах, в ресторанах, в театрах, в гостях у знакомых или просто на улице Степана подстерегали и атаковали знаменитые красавицы, артистки театра и кино, балерины, спортсменки, летчицы. Каждая прижимались к нему буферами, тащила к себе, душила в объятьях, балдела, млела, сходила с ума, втюривалась по уши, писала страстные письма с угрозами застрелиться, удавиться, отравиться.

В поезде ехали несколько молодых женщин, медсестры и официантки. Степан оценивал их по пятибалльной системе: «У той, рыженькой, фигура так себе, на троечку, а мордаха ничего, пять с минусом. У брюнетки буфера полный атас, пять с плюсом, мордаха на четыре с минусом, нос великоват, и глаза косые».

Митя хмыкал, поддакивал и думал: «Лет десять назад открыли метод разделения изотопов ртути при помощи облучения ртутной лампой. Если правильно подобрать, чем облучать уран… Теоретически возможно… У разных изотопов одного элемента разный уровень возбуждения».

– С иностранками я ни-ни, – бубнил Степан, – шарахаюсь, как от чумы. Шпионки все до одной, будь она хоть Марлен Дитрих, близко не подойду.

– Точно, – кивнул Митя, не отвлекаясь от своих размышлений.

«Мохроматический луч в принципе способен на что угодно. Может он выборочно ионизировать изотопы 235? Почему нет?»

– …Циркачка, воздушная гимнастка, гнулась во все стороны, прям узлом завязывалась, такие кренделя выделывала – вообще очуметь…

Ответных откровений Степан не требовал, хотя бы в этом повезло. На третьи сутки от одного лишь звука глуховатого монотонного голоса Мите хотелось лезть на стену. Ссориться, затыкать Степана не стоило. Ясно, почему они оказались в одном купе. Проскуров предупредил, что сосед будет обязательно бериевский барабанщик.

Переводить приходилось в основном в ресторане, из-за этого Митя почти не успевал поесть. А Степан, хоть и знал немецкий, помалкивал, кушал в свое удовольствие, поглядывал, прислушивался, явно контролировал Митю.

Митя несколько раз просил его помочь. Степан отвечал:

– Само собой, старик, мы ж вместе работаем, – подмигивал и ободряюще хлопал по плечу.

Но за завтраком, обедом и ужином все продолжалось по-прежнему. А когда возвращались в купе, опять звучала бесконечная трескотня о бабах. Митя только одного не мог понять: когда же барабанщик успевает строчить свои отчеты?

Чиновные шишки жрали и пили как приговоренные, трапезы тянулись часами. Молочные поросята, бараньи шашлыки, цыплята-табака, осетрина, семга, горы икры – все исчезало в чиновных утробах, заливалось коньяком, шампанским, водкой, а потом еще торты, фрукты. Немцы ели спокойно, без жадности, только на икру налегали. Никогда ее раньше не видели в таких количествах. Пили умеренно, Отто Даме отказывался от мяса и не прикасался к спиртному. Даже за здоровье товарища Сталина и за здоровье фюрера позволял себе поднимать бокал с водой.

К полуночи немцы уходили в свой спальный вагон, и тогда начиналось настоящее свинство, с матом, игрой в дурачка, плевками на ковер, похабными анекдотами.

Утром к завтраку начальство являлось опухшее, вялое, таращило налитые кровью глаза. Немцы выглядели куда бодрее. Митя слышал, как они тихо обмениваются насмешливыми репликами: «Загадочная русская душа… Светлые идеалы коммунизма… Царский поезд…»

За окнами проплывали заснеженные поля, леса, деревни. На станциях поезд останавливался редко и только ночью. Если какой-нибудь немец вылезал на пустую платформу размяться, подышать и пошпионить, он видел лишь фасад вокзала, гигантскую скульптуру Сталина, смутные силуэты обходчиков, огни семафоров.

В Новосибирске немцев встретила лютая вьюга и паника городских чиновников. Дорогу от вокзала до гостиницы не успели расчистить, проехать на автомобилях было невозможно. Делегацию возили на санях. Немцам приключение нравилось.

Снег прикрыл убожество немощеных улиц и рабочих бараков заводского жилгородка. Авиазавод имени Чкалова был огромный, со множеством корпусов и цехов. Для немцев, конечно, устроили показуху, и они это сразу поняли. Директор дрожал, заикался, увиливал от прямых ответов, с механическим воодушевлением рассказывал о грандиозных достижениях и еще более грандиозных планах. Митя со злостью ловил снисходительные улыбки немцев.

Завод выпускал в основном истребители И-16, гордость советской авиации. Немцы преувеличенно восхищались маленькими тупомордыми «Ишачками», осматривали новый цех бомбардировочной авиации. Митя вдруг увидел все это их глазами, и стало страшно. Он догадывался, что наши секретные военные заводы показывают немцам по личному распоряжению Сталина. Цель – убедить их в нашей военной мощи. Смотрите, какая огромная страна, сколько мы производим оружия! Но эффект получался обратный. Невозможно было скрыть, что оборудования, грамотных рабочих, технологов, инженеров не хватает, что станки собраны кое-как. Рабочие испуганно таращились на гостей, отвечали односложно, пытались поскорей удрать, спрятаться. И еще – от них плохо пахло. Митя знал, что в рабочих бараках нет водопровода, а поблизости ни одной бани и прачечной.

В качестве главного инженера немцам представили парня лет двадцати пяти, он был белый как бумага и говорил лозунгами: «Родная партия и лично товарищ Сталин… Отеческая забота… Выполним, перевыполним… Повысим качество продукции…»

Митя услышал, как один из визитеров, склонившись к уху Даме, прошептал:

– Кажется, этот юноша от волнения обмочился.

Даме в ответ скорчил печальную рожу, подмигнул:

– Трудности технические, кадровые, психологические, гигиенические.

Митя рад был вернуться в поезд. Степан сразу залег спать. Прихватив книжку, Митя выскользнул в коридор, долго стоял у окна. Вьюга кончилась, тучи разбежались. В лунном свете мягко покачивались сизые волны заснеженной тайги. Лиловое небо отливало бирюзой, мигали редкие звезды. Он попытался читать, но не мог успокоиться, в душе кипели стыд, злость, страх. Лицо морщилось, губы едва заметно шевелились. Он бормотал про себя: «Это моя страна, нищая, грязная, средневековая, но моя. И нечего ухмыляться! Высшая раса, сверх-человеки! Еще поглядим, чья возьмет!»

– Бескрайние просторы, великая Сибирь, – произнес вкрадчивый голос по-русски, с легким акцентом.

Митя вздрогнул. Даме подошел неслышно, встал рядом, пропел приятным баритоном:

 
– Широка страна моя родная,
Много в ней лесов полей и рек.
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек.
 

Митя ничего не ответил, только заставил себя растянуть губы в резиновой улыбке. Даме взял книжку из его рук, прочитал вслух название, имена авторов, покачал головой:

– Увлекаетесь физикой? Вот уж не думал.

Митя молча кивнул, хотел забрать книжку, но это было бы невежливо. Даме открыл первую страницу. Его подвижное лицо на мгновение застыло. Он пристально взглянул Мите в глаза, тихо, вкрадчиво заметил:

– Дарственная надпись, автограф автора.

– Одного из авторов, – уточнил Митя.

– Значит, физика не просто увлечение, вы учились у профессора Мазура. Как он поживает?

– Вы разве с ним знакомы?

– Лично не знаком, но имя достаточно известное. – Даме отбил пальцами дробь по стеклу. – Школа Резерфорда. Любопытно, как складываются судьбы ученых такого уровня тут, в СССР?

– Нормально складываются, все в порядке, – быстро пробормотал Митя.

– Не сомневаюсь, что ученые в Советском Союзе пользуются всеми возможными привилегиями, уважением и почетом, – с иронической важностью произнес Даме и добавил чуть тише: – Ну, а все-таки, как дела у вашего старого учителя? Какие премии успел получить? Какие открытия сделал? Руководит кафедрой или институтом?

– Не знаю, – Митя пожал плечами, – очень давно его не видел.

– И публикациями не интересовались?

– Да так как-то…

– Но книжку взяли с собой в дорогу.

– Под руку попалась, хотел подтянуть немецкий, заодно физику вспомнить.

– Понятно, – кивнул Даме, – физика сейчас на взлете. А вот своих старых учителей забывать нехорошо.

– Согласен, – Митя вздохнул, – нехорошо.

Из купе высунулась голова Степана в сеточке для волос, покрутилась, как локатор, засекла Митю и Даме и тут же спряталась.

– Внимательный у вас сосед, – заметил Даме с сочувственной усмешкой. – Книжку не одолжите почитать? Мне тоже захотелось вспомнить физику.

– Но ведь это не арийская физика, – заметил Митя все с той же резиново-любезной улыбкой.

Даме тихо рассмеялся и потрепал его по плечу.

– Бросьте, Дмитрий, мы с вами люди здравые. – Он сунул книжку в широкий карман вязаной куртки. – Обещаю вернуть на обратном пути.

– Хотите оставить меня в дороге без чтения? – Митя из последних сил старался сохранять спокойствие.

– Предлагаю обмен. – Даме подмигнул. – У меня с собой Эрнст Юнгер «В стальных грозах», самая популярная книга в Германии.

– Популярнее «Майн кампф»? – выпалил Митя и прикусил язык.

Даме пропустил неосторожную реплику мимо ушей, принялся нахваливать Юнгера:

– Мемуары о Первой мировой, увлекательней любого романа. Не оторветесь, уверяю вас. Абсолютный эффект присутствия. Поверьте бывшему фронтовику, самая честная книга из всех, что написаны о войне. Это вам не унылый пацифизм Ремарка.

«Ремарк пишет в сто раз лучше твоего Юнгера», – подумал Митя и произнес с вежливой улыбкой:

– Я читал Юнгера, когда был в Берлине.

– Да? – Он поднял брови. – Ну что ж, приятно слышать. Знаете, лично я во второй раз перечитал с еще большим удовольствием. Сначала проглатываешь страницы, а потом спокойно, не спеша, смакуешь детали. Возьмите, очень советую.

– Нет, спасибо. – Митя покраснел и отвернулся.

– Опасаетесь внимательного соседа? – Даме кивнул в сторону купе.

– С чего вы взяли?

– Мания преследования. – Даме вздохнул. – Национальная черта или временное помешательство?

– Это вы о Германии? – угрюмо, сквозь зубы, спросил Митя.

Даме хмыкнул.

– Я все думал, почему вы мне так симпатичны? Что между нами может быть общего? Оказывается, радиофизика. Вы учились у профессора Мазура, а я слушал курс лекций профессора Брахта в Берлинском университете, посещал его семинар. И тоже, как вы, забыл старого учителя. Книжка – повод вернуться к славным временам студенческой юности. – Он скорчил печальную физиономию, поднял домиком белесые брови. – Ну, Дмитрий, прошу вас!

– Ладно, берите. – Митя вздохнул.

А что оставалось делать? Книжка уже лежала у Даме в кармане. Оттуда не вытащишь.

Вернувшись в купе, он долго не мог уснуть. Степан ворочался на нижней полке, похрапывал. Стук колес не успокаивал, наоборот, звучал тревожно. Митя пилил себя: зачем вылез с книжкой в коридор? Почему Даме так в нее вцепился? Какой черт вообще принес его в чужой вагон? Не надо было отдавать. Но ведь это невежливо. А вдруг не вернет? А вдруг Брахт уже что-то почуял про изотопы урана и Даме специально послали в Иркутск?

«Конечно, Даме шпион, – размышлял Митя, – но какое им дело до Мазура? Как могли узнать, где он сейчас? Неужели Брахт навел? Допустим, к ним просочилась информация, что Мазура посадили. Но о ссылке в Иркутск пронюхать невозможно. О его успехах с прибором – тем более. Он ведь не случайно отказался писать в официальные инстанции, передал письмо в надежные руки. Нет, конечно, ни о Мазуре, ни о приборе они знать не могут. Зато об урановых месторождениях в Восточной Сибири им известно. Вернадский составлял геологические карты еще до революции, раздобыть их легко».

Мысли путались, то казалось, что это паранойя и ничего страшного не произошло, то, наоборот, накатывала вязкая паника. Он уснул под утро, и приснился ему кошмар, в котором Даме запихивал в карман вязаной куртки крошечного профессора Мазура, немецкий бомбардировщик «Штука» летел бомбить Москву, а доктор Штерн плавал в облаках над Кремлем и пытался поймать урановую бомбу сачком для бабочек.

* * *

Весь коллектив Большого, от оперных и балетных прим до последней уборщицы, обязан был посещать кружки Гражданской обороны (ГРОБ). Маша сунулась в «автомотодело», но кружок оказался переполнен, новеньких не принимали. В пулеметный принимали, но собирать и разбирать детали пулемета, вонючие и жирные от машинного масла, было очень уж противно. Оставался гранатометный. Там учили бросать деревянные чушки. Маша надеялась, что чушки и звание заслуженной спасут ее от клейма «пассивного балласта», но она ошиблась. Кроме ГРОБ, была еще ПВХО – противовоздушная и химическая оборона.

Готовясь к экзамену по теории ПВХО, Маша заучивала наизусть: фосген тяжелее воздуха в три с половиной раза, пахнет свежим сеном, поражает легкие. Иприт пахнет горчицей, имеет кожно-нарывное действие.

Мама рассказывала, что студенткой, читая учебники с описаниями болезней, находила у себя все до одной. Маша не только находила у себя все симптомы отравления фосгеном и ипритом, она их чувствовала. Изнывала от головной боли и удушья. Видела в зеркале, как посинели у нее губи и щеки. Измерив температуру, очень удивилась, что ртутный столбик остановился на тридцати шести и шести. Ей казалось, у нее тридцать девять и сейчас она умрет от отека легких. Илья заметил, что, когда она читала учебную брошюру со страшными картинками, у нее даже нос заострился.

– Ну что поделать, если у меня так развито воображение? – оправдывалась Маша. – Все заучивают, сдают, и ничего. А я психую.

– Отстраняйся, нельзя быть такой чувствительной. Сдашь как-нибудь, они отвяжутся, – утешал Илья, – тем более ты теперь заслуженная.

– Вот именно, – вздохнула Маша, – у нас все заслуженные – ворошиловские стрелки первой степени. Ларионова и Лепешинская снайперы, Головкина пулеметчица. А я «пассивный балласт». Ты говоришь – отстраняйся, но если смотреть со стороны, то эти военные игры вообще выглядят диким бредом. Театр похож на психбольницу.

– Тогда притворись такой же сумасшедшей, как все. Ты ведь артистка. – Илья усмехнулся и добавил чуть слышно: – Вот я много лет только и делаю, что притворяюсь. Живу по системе Станиславского.

– Настоящая война будет тоже по системе Станиславского? – внезапно спросила Маша.

– Ну-ну, перестань. – Илья прижал ее к себе, погладил по голове. – Впереди лето, надеюсь, дадут, наконец, отпуск, поедем в Крым. В этом году война точно не начнется.

– Откуда знаешь?

– Не станет он воевать на два фронта, ему надо сначала с Европой разобраться, с англичанами. Пока все не так плохо. С финнами у нас наконец подписано перемирие, сейчас он попрет в Норвегию. С нами торгует и конфликтовать вроде не собирается. Ему это невыгодно.

– А война вообще никому не выгодна, – задумчиво пробормотала Маша, – там другой какой-то механизм.

– Ну, и какой же?

– Просто смерть.

Он прижал ее к себе сильней, пытаясь спрятать, прикрыть. Маша поцеловала его в шею, нашла губами ухо и зашептала:

 
– Я скажу тебе на ушко:
Угодили мы в ловушку.
Нету воздуха для нас,
Только ядовитый газ.
Все нам чудится и мнится,
Будто можно откупиться,
Не дышать, не есть, не пить
И за все благодарить.
Этот глупенький расчет
Нам навязывает черт.
Он глядит на нас с ухмылкой
И трясет своей копилкой.
А в копилке у него
Кроме смерти ничего.
 

Маша испуганно взглянула на Илью.

– Прости, я не хотела.

– Оно само вырвалось, – продолжил Илья, передразнивая ее виноватую интонацию. – Ну что ты? Жалко, нельзя записать, но ничего, запомню. Все твои стихи помню наизусть. Пожалуй, это лучшее. Знаешь, иногда там, в моей клетухе, или в кабинете на ковре перед ним, мелькнет в голове несколько твоих строчек, и сразу легче.

– Правда? Ты никогда не говорил.

– Ну вот, сказал. И все, хватит, мы ведь ничего не изменим. Сколько еще осталось до войны? Год? Два? Точно никто не знает, но все, что осталось, – наше. Отравим страхом это драгоценное время – потом не простим себе.

– Да, ты прав, я поняла, я постараюсь, – смиренно кивнула Маша.

* * *

На дне чемодана Митя нашел старый потрепанный путеводитель по Иркутску, дореволюционное издание. Мама положила по-тихому. Митя обрадовался, через тысячи километров отправил ей мысленное «спасибо».

Журналы со статьями о расщеплении ядра урана были прочитаны от корки до корки, книжку Мазура-Брахта утащил Даме. Степан продолжал свои охотничьи рассказы. Картинки и текст с «ятями» хоть как-то отвлекали от нудного трепа и тревожных мыслей.

Митя узнал, что Иркутск стоит на семи холмах, как Москва и Рим, что основан он в начале семнадцатого века. Казацкий отряд боярского сына Ивана Похабова плыл по Ангаре на огромных лодках – кочах. В них помещалось человек двадцать, с имуществом, провизией, боеприпасами. Для зимовья выбрали остров в слиянии рек Иркута и Ангары, сложили казарму из бревен, потом выстроили острог на правом берегу Ангары, назвали его Иркутском.

Через Иркутск по рекам из Москвы в Китай проплыл первый посол, толмач, то есть переводчик, Сибирского приказа Николай Спафарий. Он оставил записки об этом долгом путешествии. «Острог Иркутский строением зело хорош, а жилых казацких и посадских дворов с 40 и больше, а место самое хлебородное».

Митя так увлекся, что забормотал вслух, и Степан вдруг смолк, уставился на него выпученными глазами, спросил:

– Это что за физика такая?

– Физикой сыт по горло. – Митя провел ребром ладони по кадыку. – Надо хоть немного путеводитель почитать, знать, куда мы их везем. Вдруг историей заинтересуются?

– Брось, старик, дыра дырой, какая там, на хрен, история? – Степан криво усмехнулся, выхватил путеводитель, небрежно пролистал, швырнул на столик у окна. Брошюрка шлепнулась на пол.

Мите вдруг стало не по себе. Показалось, что Степан промахнулся нарочно. Лицо его выглядело странно. Выпученные зеленоватые глаза побелели, губы кривились и слегка дрожали.

Митя нагнулся, поднял путеводитель, не глядя на Степана, открыл, принялся спокойно объяснять:

– И вовсе не дыра. Иркутск – главный культурный и промышленный центр Восточной Сибири. Вот смотри, после смерти Петра, зимой тысяча семьсот двадцать седьмого года появился полукомандированный-полуссыльный Абрам Петров, прадед Пушкина, позднее получивший фамилию Ганнибал. Строил Селенгурскую крепость. И Радищев там был, и декабристы. В девятнадцатом веке оттуда отправлялись экспедиции на Камчатку…

Послышались странные звуки. Митя, не докончив фразу, замолчал, поднял голову, взглянул на Степана. Тот стоял над ним, красный, потный, с выпученными глазами, и шипел:

– Ты кто такой, сука? Че ты мне тут лепишь, а? Умный, в натуре? Самый умный, да? – Дальше поток матерщины, что-то про сопли, дерьмо и кровь.

– Ты рехнулся? – спросил Митя, дождавшись паузы.

– А не фига тут самого умного корчить, – прошипел Степан и сплюнул на коврик.

Митя едва успел убрать ногу, встал, прихватил пиджак с вешалки, брезгливо отстранил Степана, вышел из купе, бросив через плечо:

– Подотри.

В коридоре он закурил, подумал: «Вот тебе и барабанщик».

Митя ожидал от своего соседа чего угодно. Конечно, чувствовал с первого дня знакомства, что под личиной придурковатого врунишки, нудного, но вполне дружелюбного «полового Мюнхгаузена», как он прозвал про себя Степана, скрывается нечто мерзкое. Профессиональный стукач, этим все сказано. Однако стукач должен быть хитрым, прикидываться рубахой-парнем. До этой минуты Степан вел себя именно так. И вдруг сорвался.

В голове промелькнули строчки Лермонтова: «Не вынесла душа поэта позора мелочных обид». Митя пытался понять, что же так обидело бериевского барабанщика? На физику он не обращал внимания, только в самом начале, мельком взглянув на журналы и книгу, небрежно бросил: «На хер тебе эта нудотень?» Митя объяснил, что совершенствует свой немецкий, осваивает научную терминологию. Ответ вполне удовлетворил барабанщика, он больше не обращал внимания, что там читает Митя. Болтал свое.

«Он болтал, а я его треп игнорировал. Кивал для виду. Конечно, он почувствовал. Женщины для него больная тема, – размышлял Митя, – артистки, летчицы… Мужики, у которых нормальная личная жизнь, в сказках не нуждаются. Может, он вообще девственник? Кто на него позарится? Ну, разве шалава какая-нибудь по пьяному делу. Я своими небрежными кивками и хмыками разбередил душевные раны. Или все-таки его взбесил путеводитель по Иркутску? Почуял в этом косвенный упрек? Он числится переводчиком в «Интуристе». Наверное, они обязаны не только стучать, но знать историю городов, по которым водят иностранцев. А он ни черта не знает. Вот и сорвался».

Митя вспомнил выпученные побелевшие глаза, красную рожу, шипение и понял: не стоит копаться в причинах внезапной блатной истерики. Что бы ни делал Митя, как бы себя ни вел, стукач ни за что не признает его своим. Породы слишком разные. Просто Степан оказался слабаком. Другой бы на его месте держался до последнего, копил злобу, потом выплеснул бы все в донесениях.

«В общем, даже к лучшему, – решил Митя, – в любом случае настрочит он на меня по полной программе, от всей стукаческой души. Зато не надо больше притворяться, поддерживать фальшивый дружеский тон. Придется еще потерпеть его пакостное присутствие в Иркутске, наверняка ведь поселят в одном номере. А назад в Москву, к счастью, летим самолетом. Так что ауфидерзейн, барабанщик Степа».

Вернувшись в купе, он застал соседа спящим. В свете ночника никаких пятен на коврике заметно не было. Значит, плевок свой барабанщик подтер. Митя спокойно умылся, почистил зубы, еще немного полистал путеводитель. Там была карта города, конечно, дореволюционная, но улица, на которой жил Марк Семенович, сохранила старое название – Веселая. Митя отыскал ее на карте и уснул с путеводителем в руках.

Разбудил его настойчивый стук. Часы показывали четверть шестого. За окном непроглядная тьма.

– Ребята, подъем, через полчаса прибываем! – крикнул в дверь проводник.

Степан зевал, хлопал глазами. Митя, натягивая штаны, услышал его сонный, вполне добродушный голос:

– Ну, чего, старик, чайку выпить успеем, как думаешь?

«Неужели не помнит вчерашнее? – изумился Митя и невольно снова принялся гадать: – А может, он меня провоцировал на драку? Для бериевской конторы очень даже выгодно, чтобы я, человек Проскурова, так подставился. Черт их знает».

– Горяченького было бы неплохо, – ответил он и дружески подмигнул Степану: – Тебе как спалось, старик?

– Нормально. А что?

– Так, ничего. – Митя поманил его пальцем, прошептал: – Ты во сне разговариваешь.

– Да? – Степан равнодушно зевнул. – Вот уж не знал. И о чем же я разговаривал, интересно?

– Интересно, – кивнул Митя, – очень даже. Только не о чем, а о ком.

Митя скрылся за дверкой умывальника, умылся, почистил зубы. Когда вода перестала журчать, послышалась возня. Отодвинув дверку, он чуть не столкнулся лбом со Степаном.

– О циркачке, что ли? Или о летчице?

– Если бы! – Митя вытер лицо. – О бабах ты днем болтаешь, а ночью…

– Ну, что ночью? Слышь, старик, не темни.

Митя натянул нижнюю фуфайку, потом надел рубашку, повернулся к Степану и прошептал:

– Такое нес, у меня прямо мороз по коже.

Зеленые глаза опять выкатились из орбит, но на этот раз в них вместо злобы мерцала тревога.

– Что же такое я нес? – спросил он, кривя губы.

Митя вздохнул и помотал головой:

– Нет, старик, извини, не могу, язык не поворачивается.

– Ну, ты хотя бы это, приблизительно. Имена, что ли, какие называл?

– Только одно имя, зато много раз.

– Какое?

– Товарища Сталина, – прошептал Митя почти беззвучно и тоже выпучил глаза.

– Ну, ясно, – Степан облегченно вздохнул, – это ж святое имя. Вот в царское время в Бога верили, молились ему, а теперь каждый советский человек товарищу Сталину молится.

– Мг-м. Только молитва твоя очень уж своеобразная. Слова в ней в основном матерные.

– Это как это?

– А вот так. Материл ты товарища Сталина как бешеный, с нечеловеческой ненавистью. Убить грозился.

Митя опять отвернулся, стал застегивать рубашку и услышал сиплый приглушенный крик:

– Врешь! Не было этого!

– Да такое вообще придумать невозможно. – Митя натянул джемпер и сел шнуровать ботинки. – Вот уж точно, в кошмарном сне не приснится.

Степан молчал, сопел, наконец спросил:

– Слышь, старик, только сегодня ночью? Или раньше тоже?

– Каждую ночь. Каждую, понимаешь? Сначала я ушам своим не поверил, решил – померещилось. Вроде нормальный парень, свой в доску. А потом опять. Матом о товарище Сталине, да еще с угрозами. Жуть. Сегодня особенно громко. Между прочим, стенки тут тонкие.

Лицо Степана стало серым, пряди на лбу слиплись от пота, нижняя губа оттопырилась и мелко тряслась.

– А кто там, за стенкой? – прошептал он.

– Киномеханик и пианист. У музыкантов знаешь какой слух? По голосу любого отличат.

На платформу в Иркутске вышел совершенно другой Степан. Спина согнулась, голова вжалась, глаза бегали. В автобусе он забился на заднее сиденье, молча пялился в темное окно. А к Мите подсел Даме, стал делиться впечатлениями о книжке:

– Очень редкое и удачное сочетание. Просто о сложных вещах. Увлекательно и познавательно. Мне казалось, я все забыл, а стал читать – и сразу вспомнил.

Автобус так прыгал, что говорить было почти невозможно. Митя попытался, но едва не прикусил язык. А Даме умудрялся болтать, сначала по-немецки, потом вдруг выдал по-русски:

– «Рытвины, ямы, ухабы, все, что в России зовется шоссе». Это Вяземский, был у вас такой поэт в прошлом веке. – Он помолчал и добавил с усмешкой: – Поэта нет, а шоссе все те же.

Митя равнодушно пожал плечами. Внутри екнуло.

«Профессионал. Остальные так, мелкие сошки, а этот шпионище будь здоров. Специально Россию изучал, Вяземского знает. Что же он ко мне привязался? И даже не маскируется, будто нарочно всем своим видом показывает: я шпион-профессионал!»

Но, несмотря на тревогу и подозрения, Митя вынужден был признать, что общаться с Даме куда приятней, чем со Степаном. Как такое может быть? Ведь Степан хоть и сволочь, и стукач, но свой. А Даме безусловно враг.

Наконец автобус остановился возле здания с колоннами. На фасаде сияли электрические буквы «Гостиница “Центральная”».