Текст книги "Соотношение сил"

Глава одиннадцатая

Муссолини отправил в Финляндию очередную партию истребителей и бомбардировщиков. Самолеты летели из Милана с посадкой и дозаправкой на военном аэродроме под Берлином. Экипажи состояли из добровольцев, рвавшихся помочь мужественным финнам в борьбе с советской агрессией. Эскорт сопровождала небольшая группа журналистов.

Осе досталось место в кабине «Фиата-Чекони», среднего бомбардировщика с камуфляжным серо-зеленым окрасом. «Чекони» («аист») больше напоминал толстую пятнистую рыбу с растопыренными плавниками, чем легкую длинноногую птицу. Он дребезжал при взлете, как пустая консервная банка, запущенная чьей-то хулиганской ногой скакать по булыжнику.

В кабине воняло спиртом и бензином. Из иллюминатора открывался неплохой вид для съемки, но еще не рассвело, к тому же облачность над Германией была низкая. «Чекони» быстро набирал высоту, и скоро все потонуло в сплошном тумане.

Глаза слипались. Он провел в Берлине двое суток. Этой ночью почти не спал. Новый посол Италии Дино Альфиери, только что сменивший неугодного Риббентропу старика Аттолико, устроил прием в своей резиденции. Вечеринка закончилась часа в три, Ося не мог уйти раньше, потому что Карл Вайцзеккер появился среди гостей только в начале второго.

Осе удалось разыскать его во фланирующей толпе и довольно лихо разговорить. Он зацепил молодого надменного физика вопросом: «Что такое движение с позиций квантовой механики? Сумма неподвижных положений или сумма исчезновений и появлений?»

В ответ он услышал много интересного:

– Вселенная современной физики больше похожа на систему мыслительных процессов, чем на гигантский часовой механизм. Если я верно понял ваш вопрос, вы имеете в виду третью апорию Зенона?[6]6
  Зенон из Элеи (495–430 до н. э.) – греческий философ и математик. Прославился своими апориями (парадоксами) об адекватности физического движения и его математической модели, известными только в пересказе Аристотеля.


[Закрыть]

– Ну да, – Ося кивнул, – стрела летит и одновременно не летит, потому что в любой момент занимает определенное место, равное своей величине, то есть ее движение состоит из суммы состояний покоя, следовательно, движения нет.

Вайцзеккер снисходительно улыбнулся.

– Прошло двадцать пять веков, эту стрелу поймал Гейзенберг и кинул обратно Зенону. Придумал принцип неопределенности. Точно зафиксировать положение стрелы и определить, покоится она или движется, невозможно.

– Зенон, вероятно, имел в виду макромир, – осторожно заметил Ося.

– Да, от квантовой физики он был далек. – Вайцзеккер хмыкнул. – Разница между античной наукой и современной заключается в том, что для древних атом был чем-то сугубо материальным, основой материи, а для современных физиков он только символ.

– Все-таки невозможно представить, что вся материя состоит из символов. – Ося пожал плечами. – Нет, у меня не хватает воображения.

Вайцзеккер остановил официанта с подносом, они взяли по бокалу шампанского.

– Когда мы раскупорили атом, оказалось, что он набит дифференциальными уравнениями, – задумчиво произнес Вайцзеккер, любуясь игрой пузырьков в бокале, – идеализм доказан математически, если, конечно, математика чего-нибудь стоит. Ваше здоровье, Джованни.

К ним подошла Габриэль фон Хорвак, вежливо дождавшись паузы в монологе Вайцзеккера, спросила:

– Скажите, Карл, а женщина может стать гениальным физиком?

– Такая красивая, как вы, никогда. – Вайцзеккер поцеловал ей руку. – Это было бы просто несправедливо.

Оживленная болтовня продолжалась минут сорок, мягко перетекала от космической пыли к футболу, от диалогов Платона к французским сырам, от музыки Бетховена к фантастическим романам. Габи вспомнила «Освобожденный мир» Уэллса и поинтересовалась, насколько реально с точки зрения современной науки описанное там страшное оружие.

– Чуть-чуть реальней, чем нашествие марсиан, – с серьезным видом ответил Вайцзеккер.

– А «лучи смерти»? – спросил Ося.

– Вот как раз марсиане их и запускают. – Вайцзеккер подмигнул.

– Не знал, что наш славный Гуэльмо Маркони был марсианин. – Ося хмыкнул. – Он так увлек дуче этими загадочными лучами, что получил должность президента Итальянской академии наук и неограниченное финансирование своих исследований.

– Маркони? – Тонкие губы Вайцзеккера дрогнули в презрительной улыбке. – Всегда восхищался его предприимчивостью.

– Карл, но ведь и настоящие ученые тоже занимались «лучами смерти», например этот, как его? – Габи щелкнула пальцами. – Вернер… Вернер Брахт, он еще придумал очень элегантную теорию, принцип неопределенности.

Вайцзеккер засмеялся и опять поцеловал ей руку.

– Габриэль, вижу, вы всерьез увлеклись физикой.

– Это сейчас очень модно, – ехидно заметил Ося, – недаром Габриэль когда-то работала в журнале мод.

– Джованни, перестаньте, – фыркнула Габи и растерянно взглянула на Вайцзеккера. – Карл, я что, сморозила страшную глупость?

Он склонился к ее уху и прошептал:

– Принцип неопределенности сформулировал действительно Вернер, но другой. Не Брахт, а Гейзенберг.

– И лучами он тоже занимался? – не унималась Габи.

Вайцзеккер продолжал смеяться и качать головой.

– Нет, ну правда, Карл, я же не сама это выдумала! Ведь есть такой ученый, Вернер Брахт?

– Вернер Брахт, профессор-радиофизик, – тихо, наставительно произнес Вайцзеккер, – он действительно занимался лучами, но совсем другими. На лавры Маркони уж точно не претендовал. Скажите, Габриэль, где вы набрались этой восхитительной чепухи?

Габи виновато потупилась:

– В поезде кто-то забыл книжку «Магические тайны физики», я листала от скуки и увлеклась.

– Любопытно, кто автор?

– Не помню. – Габи сморщила нос. – Ладно, Карл, я поняла, «лучей смерти» нет. Но разве уран не тот самый волшебный металл из романа Уэллса? Вот я недавно читала, будто британцы уже сделали урановое оружие чудовищной силы, только не могут найти место для испытаний.

– Читали в «Магических тайнах»?

– Нет, в «Ивнинг пост».

Вайцзеккер развел руками.

– Ну-у, это уж точно вопрос не ко мне, а скорее к военной разведке, к вашему мужу, милая Габриэль.

Муж Габи, Максимилиан фон Хорвак, стоял в нескольких шагах от них, беседовал с подвыпившим итальянским капитаном. А неподалеку мелькала седая голова Вайцзеккера-старшего.

«Удивительная тут собралась компания, – думал Ося, продолжая болтать и улыбаться, – фон Хорвак, офицер абвера, участвует в заговоре против Гитлера, так же как его шеф Канарис. Вайцзеккер, статс-секретарь МИДа, сочувствует заговорщикам. Один его сын, военный, был тяжело ранен в Польше. Другой, физик, делает урановую бомбу для Гитлера. Среди военных и дипломатов, толпящихся в этом шикарном зале, каждый третий заговорщик, каждый второй – сочувствующий. Генералы вермахта сплошь заговорщики, за редким исключением. Они постоянно строят грандиозные тайные планы: распустить СС, объявить Гитлера недееспособным и взять под стражу, призвать немецкий народ к возрождению христианской морали, осудить зверства, заключить мир с Англией и Францией на разумной основе и спасти фатерлянд. Бедняжки переживают шизофреническую раздвоенность. С одной стороны, всерьез воспринимать этого фигляра неловко, даже унизительно, а с другой – что же делать, если он все время побеждает? Им ничего не стоит прихлопнуть его, но они верят, что без него побед бы не было, хотя должны понимать, что на самом деле это их победы, а вовсе не его. Без них, военных и дипломатов, он ничто. Авторитет фюрера растет, благородные планы рушатся, но зато ордена, чины и деньги сыплются как из рога изобилия. Парадокс почище апорий Зенона».

Пока все ограничивалось только трепом с Карлом Вайцзеккером на вечеринках. Это было так же безопасно, как бессмысленно. Тибо сразу предупредил: никакой самодеятельности. Да Ося и сам понимал. Урановый проект охранял седьмой отдел РСХА, там работали лучшие люди Гейдриха. Любой шаг в сторону далемской команды мгновенно высвечивался, ничего не стоило провалиться.

Глядя на облачную муть за стеклом, Ося прокручивал в голове подробности ночной вечеринки, процеживал каждое слово Вайцзеккера, его реакции, мимику. Философ-физик с удовольствием поддерживал беседу, но стоило Габи вырулить к урану, он мгновенно ускользнул от разговора. О Вернере Брахте не сказал практически ничего. «Радиофизик, занимался лучами, но совсем другими».

Когда Ося получил от падре коробку конфет с листочком, исписанным знакомым почерком доктора Штерна, он попросил Габи разузнать что-нибудь об этом Брахте.

Габи обнаружила имя Брахта в числе известных физиков, попавших под пресс борьбы «истинно арийских ученых» против «еврейской науки». Он упоминался рядом с Гейзенбергом в эсэсовском журнале «Черный корпус» как «бациллоноситель еврейского духа». В лагерь после этого не угодил, как, впрочем, никто из жертв той яростной борьбы. Продолжал жить в Шарлоттенбурге, в собственной вилле, в двух кварталах от дома, в котором Габи когда-то снимала квартиру-студию.

Нашелся общий знакомый, двоюродный брат ее мужа, военный инженер. Он слушал лекции Вернера Брахта, когда учился в Берлинском университете, и до сих пор вспоминал о нем с большим уважением. От него Габи узнала, что у Брахта есть сын Герман, физик, и невестка Эмма. Та самая Эмма Брахт, единственная женщина-доцент, которую обнаружил Ося в списке сотрудников далемского Института физики, полученном от Тибо.

Герман Брахт тоже числился в этом списке, а вот Вернера Брахта там не было. Но это ничего не значило. Список был неполный и неточный. Пока оставалось только гадать, участвует он в работе над бомбой, или нет.

В библиотеке Римского университета Осе удалось разыскать старые номера «Нейчер» и других солидных научных журналов с публикациями Брахта. Почти везде рядом с его именем стояло имя советского радиофизика Марка Мазура. В букинистической лавке при библиотеке Ося откопал книжку Марка Мазура и Вернера Брахта «Электромагнитные волны в неравновесных средах», изданную в Кембридже в тридцать втором году, с предисловием Резерфорда.

Вопрос, от кого доктор Штерн мог узнать о Брахте, более или менее прояснился. Чем именно занимались Брахт и Мазур, почему в Москве решили, что участие радиофизика Брахта значительно ускорит работу над урановой бомбой, Ося пока не понял. Но собрать информацию о возможном участнике проекта в любом случае нелишне. К тому же поход в библиотеку помог неплохо подготовиться к содержательному трепу с Карлом Вайцзеккером.

Ося не заметил, как задремал. Ему приснилось лицо Габи, в последнюю минуту, когда прощались. Он не хотел ей говорить, куда именно улетает из Берлина ранним утром. Но подвыпивший итальянский капитан, доброволец, ляпнул при ней:

– Касолли, не забудьте панаму, на Финском фронте жарко! – и заржал над своей идиотской шуткой.

Она застыла, побелела, губы задрожали. Кругом было полно народу. Ее муж надел на нее шубку, спросил:

– Что с тобой? Тебе нехорошо?

– Голова разболелась, – прошептала она, глядя на Осю расширенными глазами, в которых было больше гнева, чем испуга.

Ося виновато улыбнулся, пожал плечами и пожелал всем спокойной ночи.

Во сне Габи уткнулась лбом ему в грудь и бормотала:

– Ненавижу тебя! Как ты мог? Зачем, зачем тебя туда понесло? Как мне жить, пока ты там?

– Успокойся, меня не убьют, – прошептал он, хотел погладить ее по голове, но провел рукой в пустоте и проснулся.

В глаза хлынула чистейшая бездонная голубизна. В небе над Балтикой не было ни облачка. Все сияло, искрилось в лучах утреннего солнца. Ося сумел разглядеть далеко внизу скользящие по радужно-снежному ландшафту крошечные темные крестики – тени самолетов.

– Снижаемся! – крикнул пилот и во всю глотку запел арию герцога из «Риголетто».

* * *

Илья приехал на Мещанскую в начале первого ночи, открыл дверь своим ключом. В квартире все спали. Карл Рихардович ждал его, старался не уснуть, но нечаянно задремал в кресле и проснулся, когда Илья уже сидел напротив, смотрел на него припухшими воспаленными глазами.

– Простите, что так поздно. Вообще не надеялся вырваться сегодня.

Голос его показался странным, каким-то сухим, глухим, как шорох бумаги. Пальцы отстукивали нервную бесшумную дробь по подлокотнику кресла.

– Чаю выпьешь?

– Не хочется.

– Что-то случилось?

Илья коротко, без всяких эмоций, рассказал о Мае Суздальцеве. Доктор слушал молча, только вздыхал.

– Знаете, я понял одну удивительную штуку, – сказал Илья. – Раньше просто в голову не приходило. Оказывается, ее боль мне трудней терпеть, чем свою собственную. И особенно жутко оттого, что утешить не могу. Разные бывают трагедии. Несчастный случай, или, допустим, бандиты, или неизлечимая болезнь – да, тяжело, но можно смириться, принять как данность. А в гибели этого мальчика есть нечто такое… – Он щелкнул пальцами.

– Нечто издевательское, – продолжил за него доктор, – глумление над самим понятием жизни и смерти. Принять как данность невозможно, и смириться не получается.

– Не получается. – Илья помотал головой. – Вот мы с вами битые, задубели, толстенной корой обросли, привыкли к своим личинам. А Машка слабенькая, уязвимая, ее от вранья тошнит. Я лавирую, ускользаю, отвлекаю. Пытаюсь внушить, что в абсурде есть какое-то рациональное начало.

– И какое же, интересно?

– А, все то же. – Илья махнул рукой. – Острый политический момент, отодвинуть границы, тянуть время, французы с англичанами сволочи, война, подготовка к войне. Знаете, что слышу в ответ? Хороша подготовка, заранее убить побольше людей, чтобы облегчить задачу Гитлеру. Нет, дорогой доктор. После истории с Маем мои фокусы не проходят.

– А ты попробуй сказать правду.

– Я и говорю. – Илья усмехнулся. – Наизусть цитирую.

– Хватит паясничать, – одернул его доктор. – Ты прекрасно понял, я имею в виду вовсе не газету. Настоящую правду, без кавычек.

– Настоящую? О чем? О тупом ублюдке, для которого мы все даже не скот, а просто грязь под его сапогами? – Он слегка повысил голос, глаза зло сощурились. – Зачем ей это знать? Чтобы ощутить себя комком грязи?

– Илюша, не заводись. Я хочу, чтобы ты меня услышал. Чем ловчее ты лавируешь и выкручиваешься, тем выше и прочней стена между вами. Хочешь утешить ее? Прекрати повторять околесицу в духе «Краткого курса» и передовиц «Правды». Ты не доверяешь ей? Опасаешься, ляпнет где-нибудь что-нибудь?

– Да нет же! Не в этом дело!

– А в чем? Не молчи, объясни.

Илья сидел, низко опустив голову, доктор пытался заглянуть ему в глаза и услышал быстрый шепот:

– Боюсь лишить ее последних иллюзий.

– Думаешь, они у нее остались?

– Не знаю… Ну ведь надо во что-то верить, когда тебе двадцать один год…

– И во что она должна верить? В светлое коммунистическое завтра? В мудрость и отеческую любовь товарища Сталина?

– Перестаньте. – Илья сморщился. – Верить хотя бы в какое-то завтра, видеть хотя бы бледную тень смысла.

Доктор вздохнул и отвернулся. Минуту молчали, наконец Илья произнес:

– Просто мне страшно за нее, пытаюсь защитить, спрятать.

– Ну, ты же не кенгуру, у тебя на брюхе теплой сумки нет. Да и не усидит она в сумке, взрослая уже.

– Взрослая, – кивнул Илья, – кстати, послушайте, какой сочинила вчера стишок:

 
Ты хочешь говорить красиво,
а получается вранье.
Я знаю, тупость – это сила,
и надо уважать ее.
 

Карл Рихардович повторил стишок, медленно, нараспев. Глядя на него, Илья невольно улыбнулся.

– Слабенькая, уязвимая, – произнес доктор, передразнивая унылую интонацию Ильи, – плохо ты ее знаешь, Илюша.

– Ладно, опять мы заболтались. – Илья взглянул на часы. – Времени мало, меня вызвать могут в любую минуту, я предупредил Поскребышева, если что, сюда позвонит.

– Отлично, – кивнул доктор, – значит, дергаться не будешь. Позвонит – сразу поедешь, а нет, так и слава богу. Слушай, я знаю, кто мог бы съездить в Иркутск.

Доктор принялся подробно пересказывать разговор с Митей Родионовым. Илья почти не перебивал, иногда вставлял короткие реплики.

– Отправлять нелегалом в Германию парня, который работал в торгпредстве, – маразм, белая горячка в ежовском стиле, но Берия совсем не идиот…

– А вот представь, – перебил доктор, – если бы до сих пор наркомом оставался Ежов.

– Не спился бы, мог и остаться.

– Брось, – доктор махнул рукой, – не мог. Он и без водки был абсолютно невменяем.

– Как будто остальные вменяемы! Ворошилов, Буденный, Молотов…

– Ну-ну, ты загнул. Молотов уж точно в здравом уме. С трибуны и по радио вещает вполне связно.

– Ежов тоже вещал не хуже прочих. Для этого здравого ума не нужно, голосовых связок вполне достаточно.

– То есть ты считаешь, Хозяин избавился от Ежова исключительно из-за пьянства? А на кого свалить тридцать седьмой? Ну и все-таки пора уж назначить на такую ответственную должность более компетентного человека…

– Например, Валерия Чкалова.

– Кого? – Карл Рихардович даже привстал от удивления. – Чкалова? Летчика? Погоди, он ведь погиб недавно.

– Мг-м, разбился при испытании новой модели истребителя, через несколько месяцев после того, как Хозяин предложил ему занять пост наркома. Ежов еще не был снят. Берия сучил ножками от нетерпения, ждал. И вот, нате вам, Чкалов.

– Он отказался?

– Обещал подумать. Предложение прозвучало на ужине в Кунцеве, при Ежове и при Берия.

– Слушай, а может, это был такой изощренный способ убийства? Натравить их обоих сразу, вполне в его стиле.

– Может, и так. – Илья пожал плечами. – Но вряд ли. Просто Хозяину нравятся герои-летчики. Вот, назначил Проскурова руководить военной разведкой. И, между прочим, выбор оказался очень удачный. Проскуров толковый человек, разведку поднимает из пепла. И – страшно произнести – порядочный. Представляете, честный, порядочный человек. Смертный приговор.

– Вот и попробуй поговорить с ним о Мите. Заберет его к себе, а? Даже если не получится с Иркутском, Митю надо вытащить в любом случае.

– Подумаю. – Илья нахмурился, помолчал минуту. – Карл Рихардович, а ведь вы меня заразили урановой темой. Не выходит из головы. Оказывается, наши физики уже полгода письма строчат в ЦК про энергию урана и возможность создания сверхмощного оружия.

Доктор молча кивнул.

– Есть резолюция Берия, – продолжал Илья, – все разговоры о ядерном оружии – вражеская попытка отвлечь правительство от более насущных проблем.

– Ядерный взрыв их разбудит, – пробормотал доктор.

Илья потянулся за папиросой, прикурил, наблюдая, как дым тает в воздухе, сказал:

– От взрыва никто не проснется. Не успеет. К урановой теме они отнесутся всерьез только тогда, когда бомбой займутся американцы.

– Намечается война с Америкой? – Карл Рихардович вскинул брови.

– Нет. Просто там есть агентурная сеть. Вероятно, проверенные источники сообщают, что правительство США никаких действий относительно урана не предпринимает. Не считает нужным, поскольку, по мнению самых авторитетных специалистов, производство ядерного оружия пока технически невозможно.

– Но в Германии бомбу делают? – доктор наморщил лоб, почесал лысину. – Делают или нет? Доводы Мити о том, что исчезли публикации, кажутся вполне убедительными…

– Те же доводы приводят наши физики. Но подтвердить или опровергнуть их некому. – Илья развел руками. – Сегодня на территории рейха нет ни одного нашего агента. В общем, с Америкой и Германией у нас, как в старом анекдоте. Ночью под фонарем ползает человек. Подходит милиционер, спрашивает: «Что вы делаете?» – «Бумажник ищу». – «Где вы его потеряли?» – «На соседней улице». – «Почему же ищите тут?» – «А тут светлее».

– У меня для тебя сюрприз. – Доктор подмигнул и достал из кармана теплой домашней куртки несколько сложенных вчетверо, скрепленных скрепкой листков.

– Неужели от Оси?

– Наконец вышел на связь. Тут письмо Муссолини Гитлеру, совсем свежее, и еще всякая мелочь.

– И вы молчали? – Илья развернул, начал читать, беззвучно шевеля губами:

«В МИДе Италии создан специальный отдел по делам Финляндии. Он должен координировать все наши политические, военные и экономические усилия в пользу финнов. Руководство – капитан Баки… Финский посланник по секрету рассказал Чиано, что Германия снабжает Финляндию оружием и уже передала ей часть захваченных в Польше трофеев».

– Спрячь, потом ознакомишься, – сказал доктор, – я передал ему записку, попросил добыть информацию о профессоре Брахте.

– Что? – Илья резко вскинул глаза.

– Спрятал в коробку конфет, вручил падре. – Доктор достал из кармана листок, протянул Илье. – На вот, посмотри. Специально сделал копию для тебя.

Илья прочитал, молча вернул листок, минуту сидел неподвижно, уставясь в одну точку, наконец произнес ровным, спокойным голосом:

– Вы сошли с ума.

– Почему? Что тебя не устраивает?

– Вы не должны были этого делать, не посоветовавшись со мной.

– Не было у меня на это времени! – Доктор встал и принялся расхаживать по комнате. – Между звонком и встречей прошло меньше двух суток. Попробуй поймай тебя! Я сразу позвонил, передал Машке, а ты вот, явился только через две недели!

– Значит, не надо было ничего писать и отправлять, – сквозь зубы процедил Илья.

Карл Рихардович остановился, зажмурился, сжал пальцами виски, пытаясь успокоиться. Но не получалось. Он кричал шепотом:

– Глупо и преступно упустить такую возможность! Когда Ося опять выйдет на связь? Я не открыл ничего важного, не назвал имени Мазура, не дал описания прибора.

– Вы открыли более чем достаточно. – Илья резким движением затушил окурок. – Теперь ничего не стоит вычислить Мазура и всю прочую информацию об этом чертовом резонаторе. А вдруг завтра…

– Говорящий карандаш! – гневно перебил доктор. – Испугался? Запаниковал?

– Это не паника, это здравый смысл, элементарная осторожность. Пожалуйста, сядьте и послушайте меня.

– Не трудись, – огрызнулся Карл Рихардович, – отлично знаю все, что ты скажешь. А вдруг завтра изобретение Мазура признают и оно станет государственной тайной? Что, если наш драгоценный Ося двойной агент? Или падре?

– Знаете, но все-таки отправили. – Илья покачал головой.

– Ну-ну, продолжай. – Доктор уселся в кресло. – Не забудь добавить: я давно подозревал, что вы немецкий шпион.

– Послушайте, хватит! – Илья шлепнул ладонью по столу. – Мы не в игрушки играем. Вы помните, я с самого начала отнесся к посланию Мазура скептически. С января, с нашего первого разговора, пытаюсь проверить, насколько все серьезно. Допустим, серьезно. И что же выходит? Брахт пока ни о чем не догадывается, ваше письмо попадет, ну, например, в абвер, и оттуда прямехонько в Далем.

– Все сказал? – Карл Рихардович угрюмо взглянул из-под насупленных бровей. – Что Ося и падре могут быть двойными агентами, я исключаю полностью, даже обсуждать этот бред не хочу. Были бы двойными, давно бы начали шантажировать меня. Теперь что касается «если завтра признают». Вот, смотри.

Он резко поднялся, взял с книжной полки журналы: «Большевик», «Под знаменем марксизма», «За марксистско-ленинское естествознание».

– Открывай на заложенных страницах. – Он пододвинул торшер ближе к креслу Ильи. – Пойду чай поставлю, а ты почитай.

Статья в «Большевике» называлась «Рассадник идеализма в физике». Илья пробежал глазами абзацы, которые отметил карандаш Карла Рихардовича:

«Весь диалектический ход развития современной физики и достигнутый на его основе синтез волновой механики является сплошным идеализмом, а все советские физики – раболепные подражатели Запада…»

В «Под знаменем марксизма» карандаш доктора дважды подчеркнул название статьи «За чистоту марксистско-ленинской философии в физике».

«Попавшие под влияние идеализма советские физики составляют компактную группу: Френкель, Там, Фок, Бронштейн, Иоффе, Шпильрейн, Мазур и некоторые другие. Ученый СССР, попавший под влияние буржуазной идеологии, может при упорном отстаивании своих ошибочных взглядов стать рупором враждебных СССР сил и сомкнуться с контрреволюционными элементами.

Так как волновая механика не в состоянии решить вопрос об индивидуальном поведении частицы, то налицо имеется повод впасть в научные разглагольствования о свободе воли».

Илья тихо присвистнул, заметил про себя: «Какая глубокая партийно-философская мысль. Налицо заговор, тайная контрреволюционная организация частиц-индивидуалисток, стремящихся к свободе воли».

Он открыл «За марксистско-ленинское естествознание». Там под заголовком «О врагах в советской маске» была напечатана подробная инструкция, как распознавать и разоблачать врагов.

«Признаки теоретических работ ученых-вредителей – подделка под советский стиль, т. е. использование цитат классиков марксизма-ленинизма, исключительное обилие математических исчислений и формул, которыми так и пестрят вредительские работы. На самом деле, не станут же вредители писать прямо, что они за реставрацию капитализма, должны же они искать наиболее удобную маскировку. И нет более непроницаемой завесы, чем завеса математической абстракции. Математические уравнения придают враждебным социалистическому строительству положениям якобы бесстрастный, объективный, точный, неопровержимый характер, скрывая их истинную подлую сущность».

Вернулся Карл Рихардович с двумя стаканами чаю, молча сел в кресло, подул на чай, сморщился, произнес, пародируя испуганный шепот:

– «Если завтра прибор Мазура признают у нас…» – Он отхлебнул чаю и спросил своим обычным голосом: – О каком «завтра» ты говоришь, Илюша? Ты не поленись, поинтересуйся судьбами перечисленных тут физиков-идеалистов. Мы только о Мазуре знаем, а что с остальными?

– Иоффе точно на свободе, его подпись на письме в ЦК о необходимости урановых разработок.

– Свобода понятие зыбкое. – Доктор макнул в чай кусок колотого сахару. – Вон даже индивидуальное поведение частиц их не устраивает, о людях и говорить нечего.

– Ладно. – Илья вздохнул. – Что сделано, то сделано. Но впредь, пожалуйста, ставьте меня в известность до, а не после.

– Конечно, Илюша, но только если удастся вовремя с тобой связаться. Знаешь, я ведь предвидел твою реакцию. Сам через это прошел. Пока сочинял, переписывал, прятал, отдавал падре, сомнений не было, зато потом, ночью, полезли в голову всякие ужасы. Что я наделал? Что на себя взял? А вдруг? А если? Собственными руками отправил за границу информацию, которая может стать ключом к ящику Пандоры.

– Ящик Пандоры давно открыт. – Илья отхлебнул чаю, положил в рот карамельку. – Открыт и вновь захлопнут. Знаете, что осталось на дне?

– Урановая бомба, – не задумываясь, выпалил доктор.

– М-м, – Илья отрицательно помотал головой, – надежда.

Внезапно грянул телефон. Илья вскочил и бросился в прихожую. Дверь он оставил открытой. Доктор услышал:

– Да, Александр Николаевич. Понял. Буду через пятнадцать минут.

* * *

Дурацкая привычка Вернера читать за обеденным столом выводила Эмму из себя. Рядом с его тарелкой лежала открытая тетрадь. Прихлебывая суп, он бродил глазами по строчкам да еще листал страницы толстенного справочника по минералогии, водруженного на деревянную книжную подставку возле хлебной корзинки. Конечно, ложку мимо рта не проносил, но на скатерть капал.

Полька принесла второе. На левую руку поверх бинта была натянута резиновая перчатка.

– Как вы себя чувствуете, Агнешка? – спросила Эмма.

– Благодарю, госпожа, ожог заживает, – полька подняла серебряный колпак над блюдом.

Эмма увидела слой соуса, густо усыпанный укропом и яичной крошкой.

– Судак по-польски, – объяснила Агнешка.

– Пахнет вкусно, и видно, готовится непросто, тем более когда рука забинтована.

Агнешка покраснела, быстро пробормотала что-то по-польски.

Эмма нахмурилась.

– Простите, не поняла.

– Стряпня и работа по дому хорошо отвлекают от боли, – повторила полька по-немецки.

– Разумеется, милая. Но все-таки это несправедливо. – Эмма покосилась на Вернера. – Вы стараетесь, готовите всякие вкусности, а господин Брахт даже не смотрит в свою тарелку. Ему безразлично, чем набить желудок.

Вернер закрыл тетрадь, заложив самописку между страницами.

– Клевета! Я смакую каждую ложку, каждый кусочек. Вот кончится бредовая бойня, Агнешка вернется в свободную Польшу и откроет ресторан высокой кухни.

Полька слабо улыбнулась.

– Надеюсь увидеть вас среди своих гостей, господин. И вас, конечно, тоже, госпожа. Лучший столик будет забронирован, напитки и десерт за счет заведения, – она сделала книксен и удалилась.

Впервые Эмма услышала из ее уст так много немецких слов сразу. Акцент, конечно, заметный, но ни одной ошибки.

Вернер положил в рот кусок судака, зажмурился.

– Божественно!

Эмма тоже попробовала, кивнула.

– Да, неплохо. Судак суховат, но соус удачный.

Несколько минут ели молча. Когда тарелки опустели, Вернер закурил, сквозь дым взглянул на Эмму.

– Дорогуша, ты сегодня не в духе. Что-нибудь случилось?

– Ничего, просто устала. – Эмма вздохнула и неожиданно для себя ляпнула: – Топчемся на одном месте.

– Ты бы хотела, чтобы ваша работа двигалась быстрей? – Старик прищурился. – Искренне веришь, что бомба создаст равновесие страха, остановит эту войну и предотвратит все будущие войны?

– А вы можете предложить другой способ? – огрызнулась Эмма и подумала: «Он будто слушает наши разговоры в комнате отдыха. “Равновесие страха” – любимая присказка Вайцзеккера. Они уверены, что в Британии и в Америке работы уже идут».

Агнешка быстро, молча убрала тарелки, принесла кофе. Вернер опять открыл свою тетрадь, что-то черкнул, задумался.

«Он вообще не здесь. – Эмма прикусила губу. – Вот всегда так, заводит эти разговоры, а потом ускользает, прячется в свою электромагнитную норку».

– Равновесие, – пробормотал Вернер, не отрывая глаз от тетради, и покачал головой. – Британия вряд ли потянет такой гигантский дорогостоящий проект.

– Пейте кофе, остынет, – раздраженно напомнила Эмма.

Старик закрыл тетрадь, отхлебнул из своей чашки и продолжал:

– Вот Америка – другое дело. Конечно, Энрике там сейчас скачет и суетится, бьет копытом, ради бомбы готов поставить на кон все, но даже если они преуспеют, равновесия не будет.

– Почему? – Эмма сморщилась и раздавила в пепельнице его дымящийся окурок.

– А ты не понимаешь? – старик хмыкнул.

– Нет, это вы не понимаете! Если они сделают… – Эмма стукнула пальцами по столу. – …и мы сделаем, одновременно… – она стукнула еще раз и развела руками. – …никто не решится бросить первым, потому что сразу получит ответный удар. По-моему, это очевидно.

– Очевидно, – кивнул Вернер, – для тебя, для всех вас, и для Рузвельта тоже. Но не для Гитлера, потому что он сумасшедший.

– О боже, опять, – прошептала Эмма, вздохнула, отхлебнула кофе, взяла печенье.

– Сумасшедший, – повторил старик и покрутил пальцем у виска.

Зазвонил телефон. Аппарат стоял тут же, на столике у дивана, но Вернер не поднял трубку, извинился, ушел в прихожую, к другому аппарату, и прикрыл за собой дверь. Эмма на цыпочках подкралась к двери, услышала, как Вернер произнес:

– Привет, Макс. Хорошо, что позвонил, я как раз думал о нашем недавнем споре… нет, я все-таки не согласен… смотри, при однородном энергетическом уровне они в любом случае должны…