Текст книги "Соотношение сил"

Глава восемнадцатая

Конец Финской войны задержался на два с половиной месяца и совпал не с шестидесятилетием Сталина, как обещали Ворошилов и Мехлис, а с пятидесятилетием Молотова.

Юбилей Вячи отмечался чуть скромней хозяйского, но тоже очень пышно. Город Пермь был переименован в Молотов. На карте СССР появилось три Молотовска, два Молотовабада, мыс Молотова, пик Молотова и еще около тысячи колхозов, предприятий, институтов имени Молотова.

Рядом с поздравлениями юбиляру «Правда» печатала восторженные передовицы о блестящей победе Красной армии над финской белогвардейщиной. Называлось количество убитых: сорок восемь тысяч. На самом деле столько потеряли финны, а красноармейцев погибло раза в три больше.

Илья узнал от Проскурова, что по приблизительным подсчетам наши безвозвратные потери – около ста пятидесяти тысяч плюс раненых не меньше двухсот семидесяти тысяч. Финны вернули пять тысяч советских военнопленных. Каждый десятый был расстрелян сразу после пересечения границы, остальные отправлены в лагеря.

– Замерзшие и раненые, которые умерли в госпиталях, не в счет, – сказал Проскуров, – на самом деле где-то полмиллиона. И я в том числе.

«Май Суздальцев и тот безвестный лейтенант, который расстрелял портрет на вокзале, тоже, разумеется, не в счет», – подумал Илья.

Ему тяжело было смотреть летчику в глаза.

– Брось, Иван Иосифович. Сейчас военных не трогают, наоборот, выпускают. После Финляндии совершенно ясно, что профессионалы нужны как воздух.

Но летчик будто не услышал, продолжал спокойным, ровным голосом:

– Точных цифр никто никогда не узнает. Завоеванной территории вряд ли хватит, чтобы похоронить наших погибших. Бездарная, бессмысленная авантюра. Было бы смешно, если бы не стоило стольких жизней.

– Нет, все-таки урок серьезный, – возразил Илья.

– Для кого? – Проскуров криво усмехнулся.

Они встретились через пару дней после мартовского Пленума ЦК, посвященного итогам финской войны. Поговорили совсем мало, в основном молчали. Илья не хотел верить, что Проскуров обречен, хотя уже было ясно, что Хозяин решил все валить на него.

Необходимую информацию о финской армии и оборонительных сооружениях военная разведка собрала заранее. Подробные схемы линии Маннергейма, рельеф местности, болота, озера, леса, рвы, надолбы, доты, артиллерийские точки. Материалы были переданы Генштабу еще в сентябре и провалялись без толку до конца января. Хозяин с самого начала отстранил Генштаб, поскольку Шапошников посмел высказать сомнения в моментальной победе. А вот Ворошилов и Мехлис никаких сомнений не высказывали.

На пленуме Ворошилов талдычил, что во всем виновата военная разведка. Хозяин орал на Ворошилова и Мехлиса, а с Проскуровым говорил нарочито мягко, с теплой дружеской интонацией, которая звучала как смертный приговор.

В очередную сводку летчик включил фрагменты секретного доклада экспертов германского Генштаба, изучавших тактику русских в финской войне: «Советская масса беспомощна и неспособна к полноценным военным действиям».

Информацию передал все тот же источник из МИДа. Илья не стал вводить это в сводку для Хозяина. Жизнь Проскурова висела на волоске. Любое упоминание его имени в связи с Финляндией могло стать роковым.

Вечером Илья с Машей отправились в гости к Поскребышеву, на день рождения его дочери Наташи. Девочке исполнился год. Александр Николаевич жил в Доме Советов ЦИК и СНК на улице Серафимовича. Маша называла это гигантское мрачное сооружение замком Иф и радовалась, что они с Ильей живут не там, а на Грановского. Их дом выглядел куда симпатичней.

Про серую громадину на Серафимовича говорили, что возвели ее на месте старинного кладбища, на разоренных могилах, и будто бы использовали для облицовки фасада надгробные плиты.

Наверное, ни в одной гостинице обитатели не менялись так часто, как в этом жилом доме. За два года, с тридцать шестого по тридцать восьмой, в квартиру могли въехать по очереди несколько семей. Арест, печать на двери, через пару дней заселяются новые постояльцы, иногда даже не успевают разобрать вещи. Арест. Печать. И потом никаких надгробных плит. Братские могилы.

В огромной квартире Поскребышева все было казенное, на мебели латунные бирки с номерами, даже на полотенцах в ванной синие штампы, как в больнице.

Илья заранее купил для именинницы забавную плюшевую обезьянку. В прихожей Поскребышев взял ее в руки, повернулся к зеркалу, прижал ухо игрушки к своему, почти такому же мягкому, большому и оттопыренному, скорчил очень похожую рожу и спросил:

– Ну, что, назовем животное Александром Николаевичем?

– Слишком официально, можно просто Шурик, – давясь от смеха, выпалила Маша.

– Это уж как именинница решит, – сказал Илья.

Именинница согласилась назвать обезьянку Шуриком. В ее исполнении это прозвучало «Фуик». Она подергала Фуика за хвост, поцеловала в нос, потрепала за уши, бросила на ковер, потом с деловитым сопением забралась на руки к Маше и больше уже не слезала.

Гостей собралось немного. Из сослуживцев Александр Николаевич пригласил только Илью. За столом сидели грустные пожилые дамы, родственницы Брониславы, жены Поскребышева, арестованной в мае прошлого года, когда Наташе не было еще и трех месяцев.

По стенам висело множество фотографий молодой красивой Брониславы. Сталин, конечно, тоже присутствовал в виде бюста на письменном столе и двух больших парадных портретов, в кабинете и в столовой. Но Бронки было больше, она смотрела отовсюду и улыбалась.

Маша с именинницей на руках бродила по комнатам. Наташа показывала пальчиком на фотографии, повторяла:

– Мама, мама!

Один раз пальчик уперся в парадный портрет, детский голос важно произнес:

– Сяинь!

Илья невольно вспомнил строчку из Машиного свежего стихотворения: «Он глядит на нас с ухмылкой».

Маша отнесла ребенка подальше от «Сяиня», остановилась возле портрета Бронки и сказала:

– Мама у тебя очень красивая, ты на нее похожа. Ну-ка, давай посмотрим, где будет спать обезьянка Шурик? Найдется свободная кроватка?

У этой малышки все было. Большой кукольный уголок, заграничные игрушки, нарядные платья и даже сводная сестра Лидочка, восьмилетняя дочь Бронки от первого брака. Лидочка очень любила Поскребышева, называла его папой.

На столе стоял роскошный торт с розовым кремом и вишнями, из него торчала свечка, которую Наташа успешно задула с третьей попытки. Взрослые умильно улыбались. После обязательного тоста за Сталина чокались клюквенным морсом за здоровье именинницы.

Поскребышев увел Илью в кабинет, стал рассказывать о народных средствах лечения язвы.

– Желтки сырые натощак – это еще ничего, терпимо, а вот масло подсолнечное глотать до того тошно – сил нет.

Говорил он громко, вроде бы спокойно, но при этом посапывал, и веко дергалось. Взяв карандаш из стакана, он стал рисовать на листочке. Вглядевшись, Илья увидел самолетик. На крыле крупные буквы: «ПРОСК». Александр Николаевич поднял глаза, выразительно взглянул на Илью и перечеркнул рисунок крест-накрест, так резко, что сломал грифель.

Илья взял другой карандаш, сдерживая дрожь в руке, написал: «Точно?» – вопросительный знак получился жирным, а слово едва читалось.

Поскребышев угрюмо кивнул и продолжил рассуждать о язве:

– Но вообще, ничего этого не нужно, если жрать нормально, диету соблюдать. Жареное, жирное, острое забыть. Утром кашка овсяная или манная, но только на воде. В обед супец овощной, без чеснока и перца. Картофельное пюре…

Карандаш вывел: «Держись от него подальше!» Взгляд тяжело, выжидательно уперся в глаза Ильи, потом опять опустился. На листке появилась еще одна фраза: «На всякий случай».

Илья перевел дух. Значит, не все так плохо. Поскребышев просто страхуется «на всякий случай». Шурик – обезьянка пуганая, опытная, чует опасность за версту, но может и ошибиться. Продолжает жить по старым, ежовским правилам, а время все-таки изменилось.

«Перестань, – одернул себя Илья, – ты ведь знаешь, нет никаких правил, ни старых, ни новых, ни ежовских, ни бериевских. Ничего нет, кроме прихотей и капризов Инстанции. Правило одно: убивает кого вздумается».

Поскребышев между тем скомкал листок, положил в глубокую медную пепельницу, чиркнул спичкой.

– Смотри, Крылов, ты вот молодой, организм у тебя пока крепкий, но не забывай: профилактика – лучшее лечение.

Оба молча наблюдали пляску оранжево-синих огоньков. Бумага корчилась, чернела, наконец осталась горстка сизого пепла. Поскребышев больше не сказал ни слова, только еще раз пристально взглянул в глаза и вместе с Ильей вернулся в гостиную.

Там был полумрак, горел торшер. Маша устроила для девочек театр теней, в кругу света показывала фигуры из пальцев. Волк гонялся за зайцем, белка прыгала и махала хвостом, птица взлетала, раскинув крылья.

Часы пробили одиннадцать.

– Спать, спать, – спохватился Поскребышев, – куда это годится? Ребенок в девять должен быть в постели.

Наташа заревела. Лидочка принялась уговаривать:

– Ну, папочка, все-таки день рождения.

Гости стали прощаться. Нянька хотела уложить малышку, но та не могла оторваться от Маши, обвила ее руками и ногами.

– Я обязательно приду еще, тебе пора спать, – растерянно уговаривала Маша.

Поскребышев вмешался, попробовал взять ребенка, но поднялся такой рев, что ему пришлось отступить.

– Давайте я сама, – предложила Маша и унесла малышку в детскую.

Илья заглянул туда минут через двадцать. Маша сидела у кроватки, малышка спала, вцепившись в ее палец. Маша очень осторожно разжала детскую руку. Наташа всхлипнула во сне, забормотала:

– Мама, мама…

В машине Маша спросила:

– Как он не боится держать столько фотографий? Арестованных даже из семейных альбомов вырезают, а у него все на виду, на стенах. Ведь донесут, нянька эта и домработница…

– Давным-давно донесли. – Илья усмехнулся. – Он постоянно под рентгеном.

– Значит, ему разрешили оставить?

– Значит, разрешили. Тем более никаких официальных обвинений его Брониславе так и не предъявлено. Она просто исчезла, и все.

– Разрешили оставить. Обвинений не предъявлено. Просто исчезла, и все. Портреты жертвы и палача рядом, какое-то особое, изощренное издевательство. Наверное, палачу это нравится, – бормотала Маша, – но с другой стороны, если бы не осталось фотографий, Наташа и не знала бы, как выглядела ее мама, а старшая Лидочка постепенно забыла бы лицо.

Илья долго молчал, потом сказал нарочито бодрым голосом:

– Надо бы Александру Николаевичу жениться. Авось найдется женщина, которая заменит девочкам мать. Правда, пока будут проверять кандидатуру супруги Особого сектора, детишки успеют вырасти.

– Мачеха родную маму не заменит. – Маша глубоко вдохнула, зажмурилась и выпалила: – Илюша, я беременна!

* * *

Свинцовый контейнер формой и размером напоминал приплюснутое куриное яйцо. Марк Семенович сам отлил его. Заглянуть внутрь, увидеть кусочек обогащенного урана, Мите не удалось. Контейнер был запаян и обернут старой резиновой перчаткой.

– Не вздумай разворачивать, тем более открывать, – предупредил профессор, – отдай, кому приказано, и держись от урана подальше. Радиоактивность – вовсе не такая безобидная штука, как принято считать. Еще Пьер Кюри в своей нобелевской речи предупреждал об осторожности.

– Ну, вообще, это известно. – Митя пожал плечами. – Однако столько людей работает, и никто пока не умер.

– Ты ерунду говоришь. – Мазур нахмурился. – Мари Кюри умерла от рака, вызванного радиоактивным облучением. Возможно, она стала первой, но уж точно не последней.

– А Пьер?

– Погиб под дилижансом на парижской улице. Несчастный случай. К этому времени он был уже серьезно болен. Но Мари до последних дней продолжала верить, что радиация лечит рак, а вовсе не вызывает его. Рискну предположить, что и то, и другое – правда, пока никто ничего не знает точно. Когда открыли радиоактивность, принялись лечить радием и ураном все подряд. Радиоактивную воду добавляли в хлеб и в косметические кремы. Урановую смолку продавали в аптеках, вешали в кожаных мешочках на шею, от ревматизма. Взрослые люди хуже младенцев, хватают все, что блестит, а тем более светится.

Митя не слушал, смотрел как завороженный на резонатор. Замысловатая конструкция из стали, стекла и керамики. Цилиндры, изогнутые трубки разного диаметра, спиральные лампы, провода, зеркала, стальные диски. Прибор напоминал картинку из книги про средневековых алхимиков и одновременно кадр из фантастического фильма про ученых далекого будущего.

Полчаса назад Митя видел, как из отверстия в диске вырос луч, ослепительно алый, тонкий, абсолютно прямой. Казалось, если к нему прикоснуться, он зазвенит, словно тугая басовая струна. Митя даже протянул палец, но профессор больно шлепнул его по руке. Стальную пластину, укрепленную в метре от прибора, луч прошел насквозь, оставив крошечную, идеально округлую дырку.

– Может стену продырявить, – сказал Марк Семенович, – смотря как настроить.

– А изотопы урана? – восторженным шепотом спросил Митя. – Вы покажете, как они разделяются?

Профессор засмеялся.

– Ну-у, милый мой, ты многого хочешь. Смолки не осталось, набрать новую порцию удастся только в июне, когда сойдет снег и подсохнет весенняя грязь. Потом смолку надо дробить, вымачивать, выщелачивать, растворять в азотной кислоте. Когда кристаллизуется – прокалить. Получается трехокись урана. Она капризна, как принцесса на горошине, зла, как ведьма, похотлива, как потаскуха.

– То есть? – с дурацким смешком спросил Митя.

– Вступает в связь с любыми тугоплавкими веществами, а если растолочь эту сволочь в порошок, вообще сходит с ума, при комнатной температуре вступает в реакцию со всеми составляющими атмосферы.

– Как же вы с ней работаете?

– Нежно, как с принцессой, осторожно, как с ведьмой. – Профессор оскалил беззубые десны. – Ну, и технику безопасности соблюдаю, как с потаскухой.

– Вы ее… – Митя нервно сглотнул. – …облучаете?

Профессор укоризненно покачал головой.

– Двойка тебе, Родионов. Разделить изотопы можно только в газообразном веществе. Трехокись я преобразую в гексафторид урана. По сравнению с ним ведьма-потаскуха – паинька. Он зверски ядовит, вызывает быструю коррозию металлов. Но зато этот монстр переходит из твердого состояния в газообразное, минуя жидкое, примерно как кристаллический йод и нафталин. Достаточно нагреть гекс до температуры пятьдесят шесть градусов по Цельсию, и мы имеем газ. Его уже можно облучать.

– Сложнейшая химия. – Митя озадаченно сдвинул брови. – И все это вы один? Никаких помощников?

– Есть помощник. – Профессор ухмыльнулся. – Электромонтер Андрей Иванович, мастер на все руки, он и стеклодув, и литейщик, и токарь, и гончар. Вот, сделал бесшовную трубу из легированной стали, герметичный сепаратор, испаритель. Электромагнит сварганил отличный. Я, видишь ли, подтягивал его сына по математике и физике, оболтусу пятнадцать лет, был уличный хулиган, стал примерный ученик. Теперь с ним Женька занимается, парень оказался способный, схватывает на лету. Вот вместо платы за уроки Андрей Иванович мастерит детали для приборов по моим чертежам. Уверен, что я изобретаю вечный двигатель.

– Тут, в институте, кто-нибудь знает, что вы изобрели на самом деле?

– Нет, конечно. Спасибо Андрею Ивановичу, у меня есть ключи от всех нужных помещений. Со сторожем мы хорошие друзья.

– Ну, а преподаватели, доценты, студенты? Неужели никто не интересуется?

– От меня стараются держаться подальше. Я ведь ссыльный, статья не снята. Они пуганые. Тут, знаешь, смерч прошел. Несколько сезонов охоты за шпионами. Среди старой профессуры было много немцев и поляков. Шпионы, разумеется. И каждый успел завербовать еще кучу народу, русских, евреев. Когда с ними покончили, взялись за панмонголистов. Огромный разветвленный заговор, тайная организация. Цель – воссоединить Восточную Сибирь с Монголией, создать буржуазную империю и напасть на СССР.

– Но в Монголии социализм.

– Не важно. По этому делу арестовали несколько сотен человек, начали с коренного населения, бурятов и эвенков, потом стали брать всех подряд, независимо от национальности. Наконец, завершающий этап. Открытые процессы над местными энкаведешниками. За что их судят? – Он поднял вверх палец. – За перевыполнение плана!

– Теперь стало спокойней? – спросил Митя.

– Не то слово. Тишина, как на кладбище.

– А Женя вам помогает?

– Ни в коем случае. – Старик помотал головой. – Женьку я к урану близко не подпускаю. Внуков хочу. Вряд ли доживу, но все равно хочу.

Митя взглянул на часы. Половина девятого. Они с профессором пришли в институт к семи утра. К десяти надо быть в гостинице. Немцам устраивали авиаэкскурсию, полет над Байкалом. К Марку Семеновичу он мог вернуться только вечером. Завтра днем делегация улетала в Москву.

Времени осталось в обрез, пора переходить к главному, но опять не получалось придумать первую фразу. Митя боялся, что профессор откажется писать официальную заявку в Комиссариат обороны и письмо Брахту. Предстояло еще и обсудить текст письма. Проскуров сказал, что письмо должно стать поводом для продолжения переписки, способом прощупать, как далеко зашел немец в своих опытах и, главное, не давать никаких подсказок, наоборот, запутать, направить по ложному пути. Да, Проскурову легко было говорить. У Мити опять начался экзаменационный ступор. «Может, еще и диктовать возьмешься?» – в панике подумал он и выпалил:

– А у Брахта есть внуки?

– Не знаю, наверное. Сын Герман, невестка Эмма. Оба физики, работают там же, в Далеме. Может, и удосужились. – Он взглянул на часы: – Времени мало, скоро начнутся занятия. У твоего начальства есть какой-нибудь план?

– Да, но без вашей помощи не обойтись. Никто, кроме вас, не может оценить перспективы Брахта.

– Перспективы? – переспросил старик с комичной важностью и засмеялся. – О чем ты, дружок? Они там решили, что я прорицатель? Превратился в пророка после стольких мучений?

– Нет. – Митя покраснел. – Просто вы с Брахтом хорошо знакомы, много лет работали вместе.

– Работали. Дружили. Но не виделись с тридцать четвертого. Извини, читать его мысли я не научился, тем более на расстоянии в тысячи километров. Кроме пророчеств, что еще от меня нужно?

– Официальная заявка в Комиссариат обороны и письмо Брахту.

– Всего лишь. – Профессор усмехнулся. – Так, начнем с письма. Каким образом оно дойдет?

– Передадут из рук в руки. – Митя разволновался, даже стал слегка заикаться: – Н-надежный человек передаст. Б-брахт вам ответит, и тогда станет хотя бы ясно, удалось ему собрать резонатор или нет. Дальше будем действовать по обстоятельствам.

– По обстоятельствам, – медленно повторил профессор, – то есть если Вернер еще не собрал игрушку, вы его остановите.

– Попытаемся, – нерешительно пробормотал Митя.

– Каким образом?

– Ну, я пока не знаю…

– Я знаю. – Профессор стиснул пальцы. – Слишком хорошо знаю вас и ваши методы.

Мите бросились в глаза обезображенные фаланги без ногтей. Марк Семенович поймал его взгляд.

– Да, вот это они и есть. Методы.

Только сейчас до Мити дошло, что чувствует старик. Промолчать, не предупредить об опасности, которую несет в себе прибор, он не мог. Но и подставлять под удар Брахта не желал.

– Марк Семенович, – Митя справился с заиканием, заговорил спокойно и уверенно, – я должен вам кое-что объяснить. Во-первых, военная разведка – это не НКВД. Во-вторых, о ликвидации гражданина рейха на территории рейха вообще речи быть не может. У нас с немцами мир, дружба, взаимовыгодное сотрудничество. Если с головы вашего Брахта хоть волос упадет, для моего руководства это автоматически «вышка». Ну и для меня, само собой.

Митя перевел дух. Он не мог смотреть в глаза профессору, хотя говорил правду. Захотелось курить, но в лаборатории нельзя было. Он нервно мял пачку в кармане. Профессор молчал. Митя пробормотал сквозь зубы:

– Для Брахта риск равен нулю, а для того, кто письмо передаст, риск сто процентов. Брахт может позвонить в гестапо…

– Нет, – перебил Мазур, – этого он не сделает.

– Вы уверены? Вдруг испугается, подумает – провокация? Тем более, если до него дошли слухи, что вы… что вас…

– Он знает мой почерк. – Старик сухо откашлялся. – В гестапо он точно не позвонит. На письмо ответит.

– Главное, так написать, чтобы он не понял про изотопы, – стал бодро объяснять Митя, едва справляясь с заиканием, – а то п-получится, что вы… то есть мы сами п-подсказали. Надо запутать, направить по ложному пути.

– Сам придумал или инструкция начальства?

– Сам, – выдохнул Митя и покраснел.

– Запутать! – Старик хрипло хохотнул. – Передай своему начальству: не надо делать из Вернера дурака. Он догадается легко и вот тогда, скорее всего, заподозрит провокацию, потому что знает: по доброй воле я врать ему не стану.

У Мити похолодело в животе.

– Лучшая подсказка тем, кто занят бомбой, – тихо, жестко продолжал старик, – если что-то случится с Вернером. Даже несчастный случай может привлечь внимание к его работам, не говоря уж об убийстве или похищении. Ты меня хорошо понял? Вот это тоже передай своему начальству.

– Марк Семенович, ну я же объяснил, никто его пальцем не тронет…

– Митя, я объясняю, а ты слушаешь и не перебиваешь. – Профессор нахмурился. – Вернер вряд ли станет возиться с ураном. Совершенно другая область физики. Резонатор открывает множество интереснейших перспектив. Луч можно использовать в производстве чего угодно, от самолетов до микроскопов, в будущем, наверное, даже в медицине.

– Не станет возиться с ураном? То есть вы считаете, что Брахт не участвует в работе над урановой бомбой? – медленно, почти по слогам, спросил Митя и затаил дыхание.

– Проблема не в том, участвует или нет. Я уверен, что нет. Но если ему удастся собрать резонатор, он точно не спрячет его от своих коллег.

– Вы спрятали. – Митя прикусил язык, понял, какую глупость сморозил.

– Меня спрятали. – Старик хмыкнул. – В ярославскую одиночку. Вряд у Вернера был подобный опыт.

– Конечно, не было, это уж точно, – выпалил Митя и опять прикусил язык.

«Почему я уверен? Мы оба уверены. Почему? Там заслуженных профессоров не сажают. Только у нас. Так, что ли?»

Встретившись глазами с Марком Семеновичем, он вздрогнул. Показалось, профессор догадался, о чем он сейчас подумал. Грустная усмешка скривила запавший беззубый рот. Митя быстро отвел взгляд. Мазур покачал головой:

– Я молчать вынужден, под пятьдесят восьмой живу, публиковать меня все равно не будут. Думал, доведу игрушку до ума, авось что-то изменится, обвинения снимут. Вот тогда уж… В общем, я решил молчать и не рыпаться до лучших времен. К тому же весь основной путь мы с Вернером вместе прошли. Публиковать, не упоминая его имени, я не вправе. Упомяну немца-соавтора – сам знаешь, что будет, при моей-то статье. Только девять граммов обогащенного урана сумели развязать мне язык, и то лишь потому, что я уверен: Вернер не эмигрировал, живет и работает в рейхе.

– А если бы он уехал в Англию или в Америку? – спросил Митя. – Тогда вы бы не…

Он осекся. Вопрос был скользкий. Вряд ли стоило его задавать. Старик ничего не ответил, отвернулся, смотрел в окно, бормотал задумчиво:

– Делить изотопы облучением – ну, это как штангенциркулем строгать колбасу. Вернеру в голову не придет. А вот если игрушка окажется в руках тех, кто занят урановой бомбой, они догадаются и обязательно попробуют. Колбасы у них навалом, а ножа под рукой нет.

– Вы сказали, настроить луч для урана очень сложно, – напомнил Митя, – у вас не всегда получалось.

– Да, непросто. Но у них другой уровень возможностей. – Профессор выразительно развел руками.

Лаборатория выглядела убого. Небольшая комната, отгороженная фанерной перегородкой от аудитории. Облезлые шкафы, голая лампочка под высоким закопченным потолком, полукруглое окно в разбухшей облупленной раме. Правда, стекла вымыты до блеска. И в шкафах идеальный порядок.

«С далемскими институтами смешно сравнивать, земля и небо. К тому же там большая команда, сплошь мировые светила. Догадаются, попробуют, добьются своего», – подумал Митя и упрямо пробормотал:

– А все-таки не факт, что у них получится.

– С резонатором их шансы значительно увеличатся. Если Вернер уже собрал его, тогда привет от Гёте: «Лучше ужасный конец, чем ужас без конца».

– Подождите, но он бы опубликовал, просочилась бы информация…

– Они прочухали, сразу засекретили, – перебил профессор и махнул рукой, – все бесполезно, обсуждать нечего. Спокойно ждем конца света. Ну, что ты побледнел? Самый худший вариант не обязательно самый вероятный. А теперь представь: ученый десятилетиями бьется над задачей, которую большинство его коллег считают невыполнимой и даже абсурдной. И вот у него получилось. Он нашел решение. Это не просто победа, это… – профессор зажмурился, оскалил розовые десны, помотал головой, – смысл всей жизни. Первое его желание какое?

– Поскорей опубликовать? – неуверенно пробормотал Митя.

– Правильно. Пятьдесят восьмая над ним не висит, он свободный человек. Конечно, ему тоже не просто публиковать без моего имени. Но с другой стороны, если он сделал резонатор, значит, на последнем этапе обошелся без меня. Научные журналы, не только немецкие, но и английские, американские, напечатают с радостью, а уж там он спокойно назовет имя соавтора-еврея. Как же его остановить?

Митя молчал, хмурился, кусал губы.

– Нет у тебя ответа. – Профессор вздохнул. – Ладно, я скажу. Единственный способ остановить Вернера – предупредить его о возможных последствиях.

– Предупредить? – ошалело прошептал Митя.

– Да, – кивнул профессор, – и чем скорее, тем лучше. Он должен знать: публикация в Германии – урановая бомба у Гитлера. Публикация в Англии, в Америке… Вряд ли он захочет, чтобы урановая бомба упала на Берлин.

– Подождите, но если он узнает от вас… – Митя судорожно сглотнул. – У него будут основания считать, что урановую бомбу скоро сделают в Советском Союзе, он…

– Поспешит отдать резонатор в Далем? – Профессор усмехнулся. – Не волнуйся. Есть надежная страховка.

– Какая страховка?

– Правда.

– Я, п-простите, не понял вас, Марк Семенович. – Митя помотал головой.

– Что же тут непонятного? Напишу Вернеру правду, врать не буду. У нас ведь пока не чешутся. Урановых разработок не начинали. Это правда?

Митя молча кивнул.

– Мои девять граммов передадут комиссии во главе с папой Иоффе. Поскольку урана нет, провести фундаментальные эксперименты невозможно. Как у нас заседают комиссии, как относится ко мне папа Иоффе, Вернеру объяснять не нужно. – Профессор взъерошил Мите волосы. – Да успокойся ты. Ну, не понравится твоему начальству письмо – просто не отправят его, положат под сукно или сожгут, и все.

Митя на ватных ногах подошел к раковине, включил воду, стал жадно пить из-под крана, умыл лицо. Профессор протянул ему полотенце.

– В общем, договорились, сразу после занятий сяду писать. А насчет заявки – нет. Не проси.

– Формальность, ерундовая бумажка, но без нее никак! – забормотал Митя и подумал: «Такое письмо Брахту ни за что не отправят, хотя бы заявку привезу, а то вообще получается – вся поездка без толку».

– Бумажка с печатями… – Профессор шлепнул пальцами по краю лабораторного стола. – С номерами входящими-исходящими, пойдет по инстанциям, от чиновника к чиновнику. Любой из них в любой момент может прихлопнуть меня как муху.

Мите пришлось потратить еще минут пять на уговоры, мол, в заявке ничего опасного нет, ни по каким инстанциям она не пойдет, тихо ляжет в сейф к надежному человеку. Он имел в виду Проскурова. Имени, разумеется не назвал. Марк Семенович вроде бы кивнул, но как-то неопределенно. Послышался топот, гул голосов, задребезжал звонок.

– Не прощаюсь! – крикнул Митя и помчался сквозь толпу студентов к выходу.