Текст книги "Соотношение сил"

– А сон такой. – Настасья обвела всех таинственным взглядом. – Будто иду я по полю, босая, простоволосая, в рубахе ночной. Народу вокруг толпища, ни зги не видать. Только слышно, плачут, кричат: война, война! Куда иду, не знаю, все идут, и я тоже. Вижу, огонечек вдали. Ну, думаю, туда нужно. Шаг, другой, и вдруг падаю в яму, лечу в тартарары. Чувствую под руками коряги, корешки, хочу ухватиться, а руки скользят. В самую последнюю минутку вижу опять мой огонечек, да так близко. Будто свечка горит, а я уж и не падаю вовсе, сижу спокойно в комнате, вот в этом кресле, и на руках держу младенчика. Смотрит он на меня и гукает по-своему, вдруг хвать меня ручонкой за нос. Я как чихну и сразу проснулась. Утром Евгеше говорю: если до конца этого года Машуня нам внука родит, войны точно не будет. А он, старый дуралей, раскудахтался: да она еще совсем и не беременная! Они пока и не планируют! Куда ей рожать, при ее-то профессии? Ну? Кто прав оказался?

– Мальчик или девочка? – шепотом спросила Маша.

– А вот этого не скажу. – Настасья сделала строгое лицо. – Уж кого Бог даст. Да и не разглядела я.

* * *

Из директорского кабинета раздавались громкие голоса. Дверь была приоткрыта. Эмма услышала крик Дибнера:

– Мне надоело! Решайте сами!

Через минуту дверь распахнулась, в коридор вылетел маленький худой мужчина. Темные напомаженные волосы стояли дыбом и дрыгались в ритме стремительных шагов. Круглое лицо пылало. Эмма узнала профессора Пауля Хартека, он руководил ядерными исследованиями в Институте физической химии в Гамбурге.

Следом за ним не спеша выплыл Гейзенберг, спокойный и гордый. Заметив Эмму, улыбнулся, кивнул в сторону удаляющейся маленькой фигуры, поднял вверх два растопыренных пальца. Буква «V», знак победы. Эмма кокетливо подмигнула и развела руками, мол, никто и не сомневался в победе, а про себя подумала: «Ну и болван же ты, уважаемый гений!»

Гейзенберг и Хартек терпеть не могли друг друга. Конечно, их авторитет, известность и заслуги перед наукой невозможно сравнивать. Нобелевский лауреат, мировая величина – и рядовой профессор физической химии. Слишком разные весовые категории. Но урановый проект дал Хартеку шанс обойти Гейзенберга. Шанс вполне реальный, потому что Хартек, в отличие от теоретика Гейзенберга, был экспериментатором, практиком, причем весьма толковым.

Конкуренция между берлинской и гамбургской группами обострялась с каждым днем. Хартек вынужден был по всем вопросам обращаться к военному руководству, то есть к Дибнеру. А Дибнер сидел в Берлине, и все вопросы решались в пользу Гейзенберга. Так случилось и на этот раз. У Хартека родилась идея использовать в качестве замедлителя нейтронов сухой лед. Хартек подал заявку, Дибнер не нашел ничего лучшего, как обсудить ее на совещании берлинской группы.

Гейзенберг идею одобрил. Еще бы! Она была действительно блестящей. Сухой лед куда дешевле тяжелой воды и графита высокой очистки, тем более ни того, ни другого пока нет. Окрыленный Хартек договорился с компанией «И.Г. Фарбен», Управление вооружений оплатило доставку в Гамбург пятнадцати тонн сухого льда. К этому времени компания «Ауэр» уже наладила производство на фабрике в Ораниенбурге высококачественного оксида урана. Дибнер должен был распределить первые пятьсот килограммов между институтами. Гейзенберг потребовал четыреста килограммов и милостиво уступил Хартеку оставшиеся сто. А для успешного эксперимента с сухим льдом требовалось не меньше трехсот.

Дни стояли теплые. Лед быстро испарялся. Хартек метался между Гамбургом и Берлином. Гейзенберг снисходительно объяснял, что ста килограммов для первых экспериментов более чем достаточно. Последний ответ Дибнера «Мне надоело, решайте сами» означал, что Хартек проиграл. Решать будет Гейзенберг и не уступит ни грамма. Если эксперимент Хартека провалится, а с таким количеством оксида урана он наверняка провалится, повторить вряд ли удастся. Скоро лето, сухой лед нужен для поставок продовольствия в армию.

Эмма болела за свою команду, радовалась, что Гейзенберг победил Хартека, и усмешку прятала глубоко внутри. «Ну и болван же ты, уважаемый гений! Тебе бы добиться перевозки сухого льда из Гамбурга в Берлин, пока еще не поздно, поставить эксперимент Хартека тут, у нас. Неужели не понимаешь, как хороша идея? Нет, не понимаешь, потому что это чужая идея!»

Во дворе возле дорожки полька небольшой лопаткой копала землю. Увидев Эмму, распрямилась, сдула упавшую на лицо прядь.

– Добрый вечер, госпожа. Господина Брахта и господина Хоутерманса нет дома, ушли гулять, когда вернутся, не сказали.

– Давно ушли?

– Около шести, сразу после обеда.

Эмма отогнула рукав плаща, прищурившись, взглянула на часики. Двадцать минут девятого.

– Ну, значит, скоро явятся ужинать, я подожду. Что вы делаете, Агнешка?

– Хочу посадить розы. – Полька посторонилась, пропуская ее к крыльцу.

– Где же вы возьмете саженцы?

– Господин Хоутерманс заказал в цветочном магазине. Завтра утром должны доставить.

Эмма вошла в дом, сняла плащ, поднялась в лабораторию, осмотрела прибор. Судя по всему, Вернер пока не начинал экспериментировать с рубином. Камень так и остался лежать рядом с прибором, в эбонитовой крышке. Она достала из сумочки новенькую самописку, очень изящную, с серебряным корпусом и золотым пером, открыла тетрадь, бегло просмотрела последние записи Вернера. Строчками формул были исписаны даже страницы отрывного календаря. Она сняла колпачок самописки и тут же опять надела. В лотке лежал конверт со стокгольмским адресом. На штемпеле сегодняшнее число.

«Пришло утром, он еще не читал, конверт не вскрыт», – подумала Эмма, заметила надорванный край и осторожно, двумя пальчиками, вытащила сложенные листки.

Дорогой Вернер!

Только что достала из ящика твое письмо. Сочувствую Физзлю, рада, что его советско-германские мытарства закончились, передай ему от меня большой привет. Я совершенно уверена: Марк жив. В тюрьму попал по какому-нибудь дурацкому недоразумению, скорее всего, он уже на свободе, и ты напрасно так переживаешь. Про Россию говорят и пишут разное, допускаю, что режим там жестокий, но Марк всегда был лояльным советским гражданином, в политику не лез. А за то, что человек еврей, там уж точно не сажают.

Не вини себя из-за вашей глупой ссоры, все это мелочи. Марк наверняка давно забыл и скучает по тебе не меньше, чем ты по нему.

Можешь меня поздравить. Оказывается, я живучая, как бродячая кошка. Ладно, попробую изложить все по порядку.

Ты знаешь, Нильс давно звал меня к себе. В середине марта Отто[19]19
  Мейтнер имеет в виду своего племянника Отто Фриша.


[Закрыть] отправился в Кембридж, написал, что его студия в пансионе будет пустовать, и поскольку она оплачена до октября, с моей стороны очень глупо не приехать в Копенгаген хотя бы на неделю: «Дорогая тетя, тебе пора отдохнуть, сменить обстановку. Кислый Монстр (так он называет Сигбана) совершенно истрепал твои нервы».

Я планировала поехать в двадцатых числах, когда закончу работу, о которой тебе писала. Но очередная хамская выходка Сигбана стала последней каплей. Я высказала Кислому Монстру все, что о нем думаю, хлопнула дверью, собрала пожитки и отправилась в Копенгаген, твердо решив никогда не возвращаться в Стокгольм. Несмотря на отличное лабораторное оборудование, год в институте Сигбана оказался самым унизительным и бездарным в моей жизни.

В Копенгаген я приехала ранним вечером восьмого апреля и еще раз убедилась в том, что приняла правильное решение. Знаю, ты сейчас думаешь: ну вот, я в каждом письме уговаривал тебя послать Сигбана к черту и перебраться под теплое крылышко Нильса. Конечно, ты был прав, но только теоретически. Ты не учел такую мелочь, как война.

Помнишь тихий район возле института, парк, белые домики под красной черепицей? По сравнению с моей стокгольмской конурой студия Отто – настоящий дворец, с отдельной ванной комнатой и маленькой кухней. В голове сложился чудесный план. Немного передохну и возьмусь за работу. До возвращения Отто поживу в его дворце, никого не стесняя, за это время успею подобрать себе жилье, в идеале – такую же студию. Мысленно я уже обустраивала новую лабораторию.

Усталость, накопившаяся за этот ужасный год, разом навалилась, все звонки и встречи я отложила на завтра и уснула в девять вечера, совершенно спокойная и счастливая.

Разбудил меня тяжелый гул самолетов, голоса в коридоре. Ты уже догадался, что произошло. На рассвете девятого апреля немцы вошли в Копенгаген.

Эмма покачала головой. Все-таки Лиза Мейтнер уникальное существо. Сделать открытие мирового масштаба и подарить его Гану. Явиться в Копенгаген за несколько часов до того, как в него войдут германские войска, и спокойно заснуть в мечтах о лучшем будущем.

– Надо же быть такой невезучей растяпой, – пробормотала Эмма и перевернула страницу.

Глупая старая Лиза едва унесла ноги. Опять Нильсу пришлось устраивать мне побег. Я вернулась в Стокгольм, в свою отвратительную конуру, к отвратительному Сигбану. Надо отдать ему должное, он не слишком злорадствовал. Я еще раз убедилась, что каждая моя попытка хоть немного изменить свою жизнь к лучшему дает нулевой результат. Впрочем, хныкать не стоит. Спасибо, уцелела. Валяюсь простуженная, горло болит, нос заложен. Ночью не могла уснуть, теперь глаза слипаются. После копенгагенских приключений чувствую себя неприкаянной сиротой. Раньше оставалось утешение: если станет совсем скверно, в любой момент могу перебраться к Нильсу. Теперь путь закрыт.

Милый мой, ты пишешь, что запланировал поездку на конец мая. Раньше ты спрашивал разрешения и не обижался, когда я отвечала, что приезжать пока не нужно. Ты слишком хорошо меня знаешь, можешь правильно расшифровать мое «нет». Оно вовсе не означает, что я не хочу тебя видеть. За ним скрывается лишь одно: мне заранее грустно, что придется опять расставаться.

На этот раз ты просто поставил меня перед фактом. Так сильно соскучился, что забыл о нашем уговоре? Или игрушка уже готова? Но тогда ты бы не удержался, сразу написал мне.

Эмма тихо присвистнула. Вот это новость! Старик собрался в Стокгольм и ничего не сказал. Он, конечно, не обязан, но все-таки обидно. Или не был уверен? Ждал, что она ответит?

Если ты способен оторваться от работы на несколько дней, приезжай.

Напоследок хочу немного повеселить тебя.

Когда я проснулась и узнала, что наци заняли Копенгаген, первым делом схватилась за твое кольцо, вспомнила, как на прощанье ты надел его мне на палец и сказал, что оно сбережет меня от несчастья. В то ужасное утро я посмотрела на сверкающий камень и, как ребенок, как дикарь-язычник, поверила: пока кольцо со мной, я в безопасности. А ведь так и вышло.

Обнимаю и жду, мой дорогой.

Твоя Лиза.

Эмма аккуратно сложила письмо, убрала в конверт. Значит, вот кому досталось кольцо. Надел на палец на прощанье.

«Как ребенок, как дикарь-язычник, – повторила она про себя, – может, все эти суеверия не так уж глупы? Когда-то Вернер хотел надеть кольцо на палец Марты. Не налезло, а нести ювелиру ей было неохота. Но если бы Марта иначе относилась к драгоценностям, не отказалась от кольца, увеличила бы его и носила? Уберегло бы оно Марту от несчастья? И как, в таком случае, повернулась бы судьба Мейтнер?»

Эмма взглянула на свою руку, представила, как красиво мог бы сверкать старинный бриллиант на ее среднем пальце, вздохнула, убрала письмо в конверт и занялась формулами.

Глава двадцать четвертая

В Москву из «Заветов» вернулись в десять вечера, Маша нагулялась, надышалась и теперь едва ворочала языком, глаза у нее слипались. Забравшись под одеяло, мгновенно уснула.

Илья вытащил из кармана куртки сложенные вчетверо страницы с немецким машинописным текстом, отпечатанным через один интервал, ушел в ванную, прихватив большую медную пепельницу и спички. Запер дверь на задвижку, открыл форточку, включил воду, сел на бортик, пепельницу поставил на табуретку, скомкал бумагу, чиркнул спичкой и замер, глядя на огонек.

Вторую неделю он таскал с собой копию письма Мазура, перекладывал из кармана в карман, из пиджака в куртку и обратно. С Проскуровым они не виделись, оба будто нарочно оттягивали разговор. Иван наверняка тоже не расставался с листочками, исписанными лиловыми чернилами с двух сторон мелким почерком Мазура. Дома не оставишь, даже в самом укромном тайнике. Вот уж действительно бомба, пострашней любой антисталинской листовки.

Спичка догорела, обожгла пальцы. Илья подержал руку под холодной водой, умыл лицо.

В последнюю их встречу Проскуров ни словом не напомнил о своем намерении пойти к Хозяину с бомбовым докладом. Нервничал не только из-за письма. После четырех дней заседания еще острее чувствовал угрозу ареста и абсолютную, глухую безнадежность. Финская война для него больная тема. Трижды выезжал на фронт, видел заледеневшие трупы красноармейцев в летней форме, в драных ботинках. Хвастливый фарс, в который превратилось подведение итогов, здорово подкосил летчика. Он переживал так сильно, что даже говорить об этом не мог, не спросил, читал ли Илья стенограмму.

«Может, он вообще отказался от уранового тарана? – Илья тряхнул коробком, вытащил новую спичку. – Или решил дождаться результатов академической экспертизы? Долго придется ждать. Допустим, папа Иоффе снизойдет, отправит в Иркутск компетентную комиссию. Как они там проведут испытания? Полезут в тайгу за урановой смолкой? Но это можно сделать только в июне, когда сойдет снег и высохнет весенняя слякать».

Спички ломалась, крошились серные головки. Огонек вспыхнул после десятой попытки.

«Сколько осталось Ивану? Если Хозяин решил ликвидировать «слишком честную душу», будет действовать постепенно, медленно, в своей обычной манере, сначала снимет с должности, назначит на какую-нибудь другую, поиграет, как кошка с мышью».

Слабенькое пламя дрожало и металось от ветра из форточки, Илья прикрыл его ладонью. В глаза бросилась строчка: «Дорогой Вернер! Меня выпустили из тю…» Он вздрогнул от тихого стука.

– Илюша, ты скоро? – сонно произнесла Маша за дверью. – Карл Рихардович звонит, что ему сказать?

– Да, сейчас подойду! – Илья задул спичку, схватил листки, сунул в карман, выключил воду, щелкнул задвижкой.

Маша, босая, в длинной белой ночнушке, стояла в темном коридоре. Когда дверь открылась, она сморщилась от яркого света, потерла глаза.

– У него такой тревожный голос, может, что-то случилось?

– Все хорошо, ложись.

– Ага. – Она зевнула, побрела назад, в спальню.

Илья быстро прошел в гостиную, взял трубку.

Голос доктора звучал вовсе не тревожно, а сухо, официально, как всегда по телефону:

– Добрый вечер, Илья Петрович, простите, что беспокою, вы говорили, справка нужна срочно. Она уже готова.

«Справка» – обычная их отмазка для телефонных слухачей. На слове «срочно» доктор сделал ударение.

– Да, спасибо, сейчас заеду, – так же сухо ответил Илья и, повесив трубку, подумал:

«Понятно, Родионов уже примчался к нему в Балашиху, выложил подробности. Доктору не терпится обсудить. Догадывается, конечно, что у меня должна быть копия злосчастного письма. Ладно, пусть прочитает, его право, он все это затеял».

Илья на цыпочках подошел к Маше, поцеловал, прошептал:

– Я на Мещанскую, ненадолго.

Она вздохнула, не открывая глаз, обняла его, притянула к себе, ткнулась губами в губы, что-то пробормотала, уронила руки и перевернулась на другой бок.

За рулем Илья успокоился. Все-таки перетрусил он сегодня крепко. Давно с ним такого не случалось. Стоило немного расслабиться, провести безмятежный день на даче, сразу полезли в голову всякие ужасы. Мерещилось, что Машу и мамашу допрашивают на Любянке. Давила сердце вина перед ребенком: какой ты отец, если не способен свое дитя защитить? Себя самого он видел мертвым, с пулей в затылке. И постоянно чувствовал во внутреннем кармане куртки твердые уголки сложенных вчетверо листков. Письмо стало эпицентром страха, будто кто-то нашептывал: избавься от него, сожги! Проскуров пусть поступает, как велит ему его честная душа, ты о себе подумай. Стукнет кто – сразу «вышка». Что будет с Машей, с ребенком, если он вообще родится?..

Илья на миллиметр не донес спичку до скомканных листков, ветерок мог дунуть, и бумага вспыхнула бы. Теперь он был рад, что не успел. Может, правда стоит избавиться от письма, твердо сказать Ивану: нечего тут обсуждать. Может, и так. Но решение надо принять в здравом уме, а не под давлением паники.

Свернув с Горького на Садовую, он вспомнил Машин стишок:

 
Подлый страх все время врет,
Лезет в уши, лезет в рот,
Чтобы нам не нюхать вонь,
Мы его прогоним вон…
 

Он заехал во двор у дома на Мещанской. Вылез из машины, расправил плечи, глубоко вдохнул прохладный ночной воздух, нырнул в подъезд, легко взбежал по лестнице на четвертый этаж, открыл дверь своим ключом.

Доктор сидел в кресле, в пижамных штанах и теплой домашней куртке, листал какой-то толстый журнал. Взглянув на Илью поверх очков, виновато улыбнулся:

– Прости, выдернул тебя, но после разговора с Митей совершенно не могу спать. Чаю хочешь?

– Спасибо, чуть позже. – Илья достал из кармана измятые листки, расправил, объяснил: – Копия, Родионов перепечатал.

Карл Рихардович взял письмо. Илья присел на подлокотник его кресла. Захотелось прочитать еще раз, вместе с доктором, его глазами, потому что собственные здорово замылились.

Дорогой Вернер!

Меня выпустили из тюрьмы, я в ссылке, в Сибири. Со мной Женя. Позже напишу подробней. Сейчас главное. Мне удалось собрать нашу игрушку. Идея о недостающих звеньях пришла в голову, когда я сидел в тюрьме. А тут, в ссылке, в моем распоряжении оказалась вполне приличная лаборатория. Больше всего на свете мне хочется поделиться с тобой, рассказать, обсудить, узнать, как у тебя продвигается работа. Но не могу, во всяком случае, пока, в этом письме. Ты поймешь почему.

Незадолго до того, как игрушка была готова, я прочитал об открытии Отто и сразу догадался, чем сейчас заняты твои коллеги в Далеме. В Первую мировую они вдохновенно закачивали в баллоны отравляющие газы. Теперь колдуют над ураном. Работа сложнее в миллион раз. Среди множества задач четко выделяется одна, которая, как мы оба знаем, сегодня технически неразрешима.

Собрав игрушку, я принялся обрабатывать световой лавиной все подряд. Тут неподалеку есть заброшенная штольня. В прошлом веке добывали серебро. Ну, а где серебро, там и обманка. В июне я трижды отправлялся туда, первый раз пешком, потом на телеге, запряженной мерином. Обманку собирал в корзины из березовой коры. В лаборатории обработал, получил гекс и попытался при помощи игрушки решить ту самую неразрешимую далемскую задачу. Это оказалось непросто, но заняло меньше времени, чем походы за обманкой и переработка ее в гекс. В жалких условиях моей лаборатории, вручную, в одиночку, мне удалось получить девять граммов обогащенного урана.

Все-таки колоссальную штуку мы с тобой придумали! Удача с гексом лишь побочный эффект, но сегодня игнорировать это нельзя.

Уверен, ты тоже скоро соберешь игрушку, если уже не собрал. С ураном возиться не станешь, у тебя под рукой его нет, одалживать у далемских друзей в голову не придет. Опубликуешь. Полное твое право, собрал ведь сам, без меня. Будет сенсация. Почти никто не верил, и вот! Любуйтесь, изучайте. Изучат, начнут экспериментировать и наверняка придут к тем же результатам, что и я. Последствия легко предсказуемы.

Мои девять граммов передали на экспертизу папе И. Как он отнесется, можешь представить. Обвинений с меня не сняли, поэтому публиковать все равно не будут. Если бы не побочный эффект, я бы вообще не высовывался, тихо экспериментировал, совершенствовал игрушку, ждал лучших времен. Но девять граммов развязали мне язык. Я стал искать способ предупредить тебя.

Отправить письмо по почте – полнейшее безумие. Перехватят, увидят берлинский адрес и упекут меня опять, а скорее всего, расстреляют. Но даже если случится чудо и конверт пересечет границу в почтовом вагоне, тогда еще хуже. У вас наверняка вскрывают письма из СССР. Зашифровать текст так, чтобы, кроме тебя, никто вообще ничего не понял, я не могу.

Пишу иносказательно и не очень внятно. Мне поставили условие: не должно быть формул и технических деталей. Главное, чтобы ты знал: игрушка дает возможность сделать Б. очень быстро. Несколько месяцев, максимум – год.

Не сомневаюсь, Альберт и ко. уже подняли тревогу, в США работы начались. У нас не только добычу, но даже и разведку месторождений не начинали. Почему – понять слишком сложно или слишком просто. Но это факт.

Если ты письмо читаешь, значит, человек, передавший его, заслуживает доверия. Он не из той конторы, которая меня посадила. Он и его коллеги действуют неофициально, по собственной инициативе, и рискуют головой.

Жду твоего ответа. Пожалуйста, напиши и отдай тому, от кого получишь мое письмо.

Как Герман и Эмма? Ты уже дед? Я еще нет. Как Лиза? До сих пор работает с Отто или пришлось удрать? Прочитав об открытии, я подумал о Лизе. Зная Отто, сомневаюсь, что он сумел обойтись без ее мозгов.

Надеюсь, мое предупреждение не опоздало, у тебя еще осталось время принять решение, а у наших внуков – шанс вырасти.

Твой Марк.

Дочитав, Илья встретил взгляд Карла Рихардовича. Серые глаза, увеличенные линзами очков, смотрели спокойно, задумчиво. Илья тихой скороговоркой пояснил:

– Обманка – старое название урановой смолки. Гекс – гексафторид урана. Герман – сын Брахта, Эмма – невестка. Альберт – вероятно, Эйнштейн. Кто такая Лиза, неизвестно. Остальное вы поняли. – Он прерывисто выдохнул и спросил: – Ну, что думаете?

– Какая разница, что я думаю? – Доктор пожал плечами. – Митя сказал, Проскуров считает – письмо отправлять нельзя, категорически.

– А вы считаете – можно?

– Нужно. Чем быстрее, тем лучше.

– Это сразу «вышка», для меня, для Проскурова, – сквозь зубы процедил Илья, – причем «вышка» за дело. Это вам не троцкистский заговор, не толченое стекло в сливочном масле. Измена родине, самая настоящая.

– Подставить родину под урановую бомбу – не измена? – Доктор снял очки, потер переносицу.

– Вот как раз письмом и подставим. – Илья пересел с подлокотника в кресло напротив. – Брахт не знает про изотопы, мы даем подсказку.

– По-твоему, Мазур немецкий шпион? Нарочно это делает?

– Не передергивайте! Конечно, никакой он не шпион, просто живет иллюзиями, слепо верит в порядочность этого немца.

– А ты, Илюша, во что веришь? – Доктор прищурился.

– В осторожность и в здравый смысл!

Карл Рихардович покачал головой, пробормотал:

– Интересно… Значит, осторожность велит тебе сидеть тихо, не рыпаться, а здравый смысл подсказывает, что Мазур наивный дурак, а Брахт безмозглый мерзавец?

Илья помолчал, подумал, потом быстро произнес:

– Не знаю. Не могу судить о людях, которых никогда не видел.

– На, смотри, – доктор подвинул к нему журнал, открыл страницы, заложенные большой лупой. – Мазур второй справа, Брахт третий.

Илья скользнул взглядом по фотографии, усмехнулся:

– Я плохой физиономист.

– Не ври, ты отлично умеешь читать по лицам. Другое дело – снимок мутный. Но по буквам ты умеешь читать еще лучше. Письмо Проскурову Митька пересказал мне почти дословно, так же как и письмо Брахту. Мазур вовсе не наивный дурак, и ты это понимаешь не хуже меня. Он хорошо подумал, прежде чем принять решение.

– Слишком хорошо, заранее все решил за нас.

– Естественно. – Доктор развел руками. – Потому что мы вообще ничего не знаем. Сплошные неизвестные. Собрал ли Брахт резонатор? А вдруг он эмигрировал в Америку? Или умер? Мазур тоже знает мало, но все-таки больше, чем мы. Главное, он знает Брахта и уверен, что в работе над бомбой Брахт участвовать не станет.

– Откуда ему это известно? – шепотом выкрикнул Илья. – Где доказательства? Он уверен! Может, он и в Гане, и в Гейзенберге тоже уверен?

– Что они участвуют – абсолютно уверен, – доктор усмехнулся, – вот им он бы такое письмо писать не стал ни за что! Да пойми, наконец, Мазур решил это уравнение, никто, кроме него, решить не может, и других вариантов не существует!

– На фига нам его уравнение? Нашел почтальонов!

– А-а, – протянул доктор, – вот в чем дело. Разжалованный академик, ссыльный, вчерашний зэк, не проявил уважения к вашим высоким должностям. Спецреферент и начальник Разведупра в роли почтальонов, безобразие…

– Перестаньте! – Илья скривился. – Не до шуток, честное слово! Риск огромный!

– Не отправить письмо – вот это действительно риск. Если Брахта не предупредить, он опубликует! Порядочный, не порядочный, опубликует, и все! А они воспользуются! – Доктор опустил голову, помолчал и вдруг вскинул глаза. – Слушай, а может, вы с Проскуровым придумали и решили свое собственное уравнение? Спланировали хитрую беспроигрышную операцию? Проскуров угонит бомбардировщик, долетит до Берлина и разбомбит Далем к чертовой матери.

– Очень смешно!

– Ничего смешного. – Доктор помотал головой. – Шансов, правда, маловато, собьют над границей. Лучше уж напрямую доложить Хозяину. Он мгновенно прикажет развернуть работу над советской бомбой, а в Берлин отправит Хирурга. Хирург мастер своего дела, грамотно шлепнет Брахта, и проблема будет решена кардинально, по-сталински. Молчишь? Ну скажи, почему до сих пор ни ты, ни Проскуров не обратились напрямую к Хозяину?

– Будто не знаете. – Илья передернул плечами. – Бесполезно и смертельно опасно.

Доктор поднялся.

– Ладно, чайку заварю, а ты пока подумай в тишине.

Оставшись один, Илья откинулся на спинку кресла, закрыл глаза. В голове крутились немецкие слова: «…игрушка дает возможность сделать Б. очень быстро. Несколько месяцев, максимум – год… Надеюсь, мое предупреждение не опоздало…»

Он поднес лупу к групповому снимку. Мазур и Брахт приветливо улыбнулись ему.

«Привет, господа-товарищи. – Илья внимательно разглядывал лица. – Какие вы все приятные, интеллигентные люди. Вот у Бора на огромном лбу написано: гений. Гении тоже бывают мерзавцами… Ну, положим, о Боре известно только хорошее. А что известно о Брахте? Ничегошеньки! Лопоухий, лысый. Шея тонкая, как у цыпленка, башка здоровенная, умная. Вряд ли мерзавец, но может оказаться просто слабаком. Не устоит перед соблазном… Кто делает бомбу Гитлеру? Эсэсовцы? Свинорылые садисты из гестапо? Ублюдочные чиновники-пропагандисты? Разумеется, нет. Интеллектуалы, профессора с умнейшими, одухотворенными лицами! Ужас в том, что мы абсолютно ничего не знаем, вот и остается снимки разглядывать».

Вернулся Карл Рихардович с двумя дымящимися стаканами в подстаканниках, сел. Илья отложил лупу и спросил:

– А если этот резонатор – пустышка? Рисковать жизнью ради пустышки? Заметьте, не только своей жизнью. – Он потянулся за папиросой, смял трубочку фильтра, прикурил и добавил чуть слышно: – Машка беременна.

Карл Рихардович открыл рот, шумно выдохнул, глаза заблестели.

– Господи, Илюша, и ты молчал! Когда ждем?

– В сентябре. – Он глубоко затянулся, выпустил дым. – Дожить бы.

Доктор улыбался, качал головой, переваривал новость, потом встал, прошелся по комнате. Илья продолжил свои размышления вслух:

– Мало того что мы полностью зависим от Брахта, мы еще и от вашего Родионова зависим. Вы в нем абсолютно уверены, в Родионове вашем?

– А в Проскурове своем ты уверен? А во мне? А в самом себе уверен? – Доктор остановился, произнес медленно, почти по слогам: – Илюша, хватит сходить с ума. Это называется панические атаки. Пограничное состояние может привести к серьезной психической болезни. Не распускайся, как врач тебе говорю. Думаешь, твой психоз Машке не передается?

– При ней не психую. – Илья затушил папиросу, глотнул чаю. – Стараюсь держать себя в руках.

– Надолго ли тебя хватит? – Доктор тяжело опустился в кресло. – А если твой психоз почует Хозяин? Говорящему карандашу нужны деревянные нервы. Ладно, принял бы ты твердое, окончательное решение, я бы не спорил, хотя абсолютно уверен: отправить письмо необходимо. Но ты мечешься, выдумываешь все новые оправдания, вот уже целый букет фобий. И Проскуров твой наверняка тем же болен.

– У Ивана двое детей, – мрачно буркнул Илья.

– Знаю, ты говорил. – Доктор вздохнул. – Господи, ну что я бьюсь, как рыба об лед? Вы оба в своем праве. Давайте, товарищи, поступайте как положено. Он сожжет письмо, ты – копию. Поступок настоящих сталинцев, идеальных советских чиновников, правильный поступок, смелый.

– Хватит ёрничать, – тихо огрызнулся Илья.

Но доктор не обратил внимания, продолжал, передразнивая усталую, раздраженную интонацию Ильи:

– Кому нужна моя работа? Что я могу? – Он скорчил жалобную гримасу, потом нахмурился: – Это только кажется, что от одного человека ничего не зависит. Очень удобная иллюзия и очень лукавая. Вот если бы в Посевалке в восемнадцатом году вместо моей блестящей психотерапии Гитлер получил хорошую дозу сульфонала, неизвестно, как бы все повернулось.

– Ой, ладно, не преувеличивайте! Вы же не думаете, что такая мелочь способна изменить ход истории?

– Насчет истории не знаю, а моя жизнь точно сложилась бы иначе.

– Что, собственно, вы тогда сделали? – Илья пожал плечами. – Просто помогли больному, выполнили свою профессиональную обязанность.

– Назначить ему сульфонал, написать в медицинской карте: параноидная деменция! Вот была моя профессиональная обязанность! Любая комиссия подтвердила бы, потому что это реальный его диагноз. Но я тешил свое тщеславие, хотел блеснуть перед коллегами и больными. У меня, видите ли, дар, талант, усмиряю словом и взглядом самых буйных и безнадежных! – Доктор хрустнул сплетенными пальцами. – Чем расплачиваться пришлось, тебе известно.

– Считаете, гибель вашей семьи – расплата? – Илья покачал головой. – Вы же не знали…

– Не знал! А ты знаешь! Перед тобой открытый выбор, между прочим, самый главный выбор в твоей жизни. Ничего главней и важней просто быть не может. Струсишь – никогда себе не простишь. В сентябре родится твой ребенок, а к лету сорок первого будет у Гитлера бомба. Ты мог помешать этому, но струсил.

– Не только от меня зависит, – пробормотал Илья.

– Ну, понятно, Проскуров такой же трус. Хороший человек, честный, добрый, но трус. – Доктор махнул рукой, взял папиросу, отошел к открытому окну, повернулся к Илье спиной и закурил.

Илья аккуратно сложил письмо, сунул в карман, посидел еще немного, глядя на мутный групповой снимок в журнале, потом поднялся, на ватных ногах пошел к двери, глухо бросил:

– Спокойной ночи, Карл Рихардович. Позвоню.

Доктор не обернулся, только слабо кивнул в ответ.

* * *

Габи бормотала, вздыхала и всхлипывала во сне. Резко перевернувшись на бок, натянула на себя одеяло, оставила Осю неукрытым. Он бесшумно соскользнул с кровати, накинул халат, вышел на балкон.