Текст книги "Соотношение сил"

Но теперь нытье мужа стало надоедать. Герман дергал ее, мешал сосредоточиться. Она все так же терпеливо, ласково утешала, а про себя думала: «Ты отвяжешься, наконец? Сколько можно?»

Не только Герман, но и остальные, с кем приходилось ей общаться, вызывали раздражение. Она удивлялась: как раньше не замечала пафосной суетливости, снобизма и фальши своих коллег? Они слишком много возомнили о себе. Они втягивали ее в эту бессмысленную возню, нагло использовали ее время и силы, позволяли себе покровительственный, снисходительный тон, кормили подачками, глупыми комплиментами, плоскими шутками.

Эмма по-прежнему приветливо улыбалась им, в ее негромком мягком голосе звучали привычные теплые ноты, но внутри кипело: «Мерзавцы, тупые высокомерные скоты, ненавижу!»

От восхищения Гейзенбергом не осталось и следа. Вайцзеккер бесил. Она презирала их всех вместе и каждого персонально и получала особенное, мстительное удовольствие от того, что они слепы в своей самовлюбленности, даже представить не могут, какими глазами смотрит на них милая исполнительная Эмма, пчелка-труженица, главное достоинство которой в том и состоит, что она никому не создает проблем, никогда не высовывается и твердо знает свое место.

Изначальный мотив ее тайной работы – страх, что Германа призовут, отошел на второй план. Работа заворожила, превратилась из средства в цель, из увлечения в страсть. Прежние убеждения, что в наше время наукой нельзя заниматься в одиночку, надо быть как все, следовать общепринятым нормам, крошились в труху под напором страсти. Быть как все – значит оставаться жалкой посредственностью, умереть безвестным доцентом, так и не отведав вкуса настоящих озарений.

Теперь она отлично понимала, почему Вернер послал это «как все» к черту. Ее притягивала атмосфера мансарды-лаборатории. Вынужденные излучения, которыми он занимался, не имели ни малейшего отношения к разделению изотопов урана. Совершенно другая область физики. Но сам стиль его работы, без суеты, без оглядки на чьи-то мнения, был ей понятен и близок. Свобода и покой – вот главные условия успеха. В мансарде-лаборатории хорошо думалось. Институтская рутина изматывала, отвлекала, а помощь Вернеру в его опытах, наоборот, концентрировала внимание. Когда она была с ним рядом, мысли обострялись, утончались, стягивались в единый мощный пучок, наподобие того, что пытался создать Вернер.

Конечно, Эмма не открывала старику своих замыслов, но не потому, что опасалась насмешки, неверия в ее силы. Просто знала, как он относится к самой идее бомбы для Гитлера. Любой шаг в эту сторону он считал преступным. Она надеялась в будущем убедить Вернера: столь примитивная точка зрения недостойна его, умного, глубокого человека, настоящего ученого. Мысленно она спорила со стариком. Что такое бомба? Кто такой Гитлер? Суета сует. Когда будет сделана бомба, никакой Гитлер уже не понадобится и само понятие войны потеряет всякий смысл. Бомба – лишь первый, варварский шаг на пути к овладению ядерной энергией, тростинка Прометея, в которой он принес людям огонь, похищенный у Зевса.

Так, слово за слово, Эмма стала повторять доводы Германа, напрочь забыв, каким высокопарным враньем они ей казались в его исполнении. В собственной голове, по отношению к собственной своей тайной работе это звучало необыкновенно красиво, убедительно и вполне соотносилось с любимым высказыванием Эйнштейна: «Как и Шопенгауэр, я думаю, что одно из наиболее сильных побуждений, ведущих к искусству и к науке, это желание уйти от будничной жизни, с ее мучительной жестокостью и безутешной пустотой, уйти от уз вечно меняющихся собственных прихотей. Эта причина толкает людей с тонкими душевными струнами от личного бытия вовне в мир объективного видения и понимания».

Еще недавно Эмма вздрагивала от одного упоминания имени Эйнштейна. Идиотские табу больше не действовали. Гипноз прошел. Разве можно заниматься наукой под гипнозом?

Вернер бормотал:

– Господи, как же мне не хватает Марка. Как он поживает? Чем сейчас занят? По сравнению с ним я школяр, ремесленник. Наверняка он давно обогнал меня, может, вообще уже все придумал и сделал.

– Ну-ну, не прибедняйтесь. – Эмма улыбнулась. – Если бы он сделал прибор, мы бы знали. Такое изобретение утаить невозможно.

– Там все возможно.

Вернер гневно указал пальцем на восток, сморщился.

Он часто доставал из ящика стопку писем Мазура, листал старые журналы, в сотый раз перечитывал книжку «Электромагнитные волны в неравновесных средах» – главный совместный труд профессора Мазура и профессора Брахта, изданный в Кембридже в тридцать втором году, с предисловием Резерфорда.

– Вдвоем мы бы уже давно собрали резонатор, конечно, собрали бы и двинулись дальше. Сколько всего мы могли бы сделать, мы так удачно дополняли друг друга, а без него я вынужден топтаться на месте.

У Эммы на кончике языка вертелось: «Разве я не могу заменить вашего Мазура?» Но озвучить этот вопрос она не решалась, боялась, вдруг в ответ услышит нечто снисходительное. Раньше она легко относилась к таким вещам, а теперь стала невероятно уязвимой. Правда, только в отношении Вернера. Он оставался единственным человеком, чье мнение для нее что-то значило. Вслух она спросила:

– А как же фон Лауэ? Ведь он в курсе.

– В курсе, – грустно кивнул Вернер и усмехнулся. – По сути, мы с ним топчемся в одном пространстве.

– Да! – вспомнила Эмма. – Дифракция, интерференция. Область геометрической тени. Взаимодействие пересекающихся световых волн, гасящих или усиливающих друг друга. Метод Лауэ. Лауэграмма, дифракционное изображение кристалла.

– Вот именно. – Вернер вздохнул. – Конечно, Макс интересуется моей игрушкой, рассуждает, втягивает в дурацкие споры.

– Почему же дурацкие? Разве в спорах не рождается истина?

– Чушь! В спорах истина умирает. – Вернер помотал головой так резко, что колпак слетел. – Каждый хочет доказать свое, а собеседника не слышит.

Эмма подняла колпак, легким движением сорвала розовый лоскуток, в который превратилась красная звезда, и выбросила в корзину для бумаг. Вернер не заметил, продолжал возбужденно говорить:

– Возраст, возраст. Некогда спорить. Время ссыхается, каждый час на вес золота. Спасибо, ты есть.

– Разумеется, я есть, я с вами. – Эмма напялила колпак себе на голову и нежно чмокнула Вернера в колючую щеку.

Глава четырнадцатая

В Хельсинки Ося вернулся ранним вечером и сразу позвонил в пресс-центр министерства обороны, спросил, где лейтенант Ристо Эркко. Очень хотелось встретиться с ним, поблагодарить. Мало того, что вытащил с поля боя, рискуя жизнью, еще и камеру не забыл. Но сказали, что лейтенант в командировке.

Оказавшись в своем номере в «Кемп», он мгновенно уснул и проснулся утром, за полтора часа до отлета самолета. Завтракал уже в Стокгольме, в отеле «Реджина», где заранее был забронирован номер и где через четыре часа он должен был встретиться с Тибо.

Заказывая крепкий кофе, Ося вспомнил, что ему категорически запретили пить кофе, и прислушался к своему ушибленному сердцу. Оно не трепыхалось, не дергалось, вело себя как обычно. Боль стихла еще вчера вечером.

Надо было купить ботинки и кое-что из одежды. Он прилетел в Стокгольм в военных финских бурках, его ботинки так и остались в том доме, где пришлось переодеться и встать на лыжи. На теплой кожаной куртке слева зияла дыра. Куда-то исчез любимый белый вязаный шарф.

Отель находился в старом городе, на узкой средневековой улочке. После финских морозов три градуса выше нуля казались настоящим весенним теплом, все тонуло в дремотном сумраке, пахло горячими булочками с корицей, розовато-желтые оттенки фасадов восполняли нехватку солнечного света. В витринах антикварных лавок мерцало старинное серебро. У прохожих были спокойные приветливые лица. О войне напоминала только афишная тумба с рекламой благотворительного хоккейного матча между командами Швеции и Финляндии, все сборы от которого пойдут на помощь сражающейся Финляндии.

«Последняя их война закончилась в тысяча семьсот каком-то году победой русской армии, – вспомнил Ося, шагая в финских военных бурках по влажному булыжнику, похожему на облизанную сливочную помадку. – Петр Первый получил выход к Балтийскому морю. Каждому свое. Россия стала империей, а Швеция с тех пор соблюдает нейтралитет во всех европейских войнах. Сейчас в Финляндию отправляются сотни шведских добровольцев, но англо-французскому десанту путь закрыт. Король Густав сказал: если Швеция вмешается в финские дела, мы рискуем вступить в войну с Россией. Конечно, Сталин им малосимпатичен, но ссориться они не желают. Гитлер понятней и ближе, кормят его с ладони своей высококачественной железной рудой. Сколько людей уже убито шведским железом и сколько еще будет убито? Невмешательство…»

В магазине мужской одежды Ося увидел себя при ярком свете. Из зеркала смотрел на него хмурый измотанный незнакомец лет пятидесяти. В глазах тоска, губы скорбно сжаты. Траурный двойник обаятельного синьора Касолли выглядел так, будто вообще не умел улыбаться.

«Что же ты не радуешься? Отлично выспался, вкусно позавтракал, вот, ботинки примеряешь. А мог бы валяться сейчас среди сотен трупов на черном снегу».

Ося топал по коврику, выбирал джемпер, рубашку, шарф, подписывал чек, болтал по-немецки с приказчиком и пытался привыкнуть к странному чувству легкости, зыбкости своего физического тела, как будто чуть-чуть ослабла сила гравитации. Второй раз смерть подошла вплотную и не тронула, ангел прикрыл крылом в последнее мгновение. Сквознячок от этого крыла до сих пор щекотал душу.

Когда ему было одиннадцать, возвращение к жизни казалось абсолютно естественным, он просто не мог представить себя мертвым. А теперь, в тридцать пять, очень ясно представлял и знал, к чему обязывает такой подарок.

Он вышел из магазина в новых ботинках, в новом джемпере, с новым белым шарфом на шее. Только куртку оставил старую. Слишком он к ней привык, чтобы расставаться из-за какой-то дырки. Пройдя несколько шагов, притормозил у витрины маленькой парикмахерской, подумал секунду и открыл дверь.

Пожилой цирюльник обрадовался ему, как хорошему знакомому, усадил в кресло, артистическим широким жестом накинул хрустящую простынку.

– Алле-оп!

– Пожалуйста, покороче, – попросил Ося.

Цирюльник кивнул, быстро, мелко лязгая ножницами, произнес на ломаном немецком:

– Такой молодой человек, а уже столько седых волос.

– Молодой? Спасибо за комплимент. Мне тридцать пять. – Ося усмехнулся и уточнил про себя: «веков».

До встречи с Тибо осталось еще два часа. Ося побрел по узким желтым улочкам. Мягкое поскрипывание новеньких каучуковых подошв по булыжнику, шорох бумажного пакета в руке, запах лавандовой воды, которой побрызгал его цирюльник, бесконечная мозаика звуков, запахов, красок с каждым шагом становилась ярче, объемней.

За углом из приоткрытой двери кафе звучала скрипка. Вивальди. Ося вошел. Музыкант, худой старик с белоснежной шевелюрой до плеч, водил смычком, самозабвенно прикрыв глаза. Официант говорил шепотом, из уважения к скрипачу.

Дымился чай в тончайшем фарфоре, знаменитое шведское пирожное «шоколадный шар» нежно таяло во рту, голос скрипки сладкими волнами окатывал ушибленное сердце, а в голове упрямо звучали пушкинские строки:

 
Ура, мы ломим, гнутся шведы…
И следом конница пустилась,
Убийством тупятся мечи,
И падшими вся степь покрылась,
Как роем черной саранчи.
 

* * *

Перед дверью приемной, в предполье, как называли этот кусок коридора военные, Илья встретил начальника Генштаба Шапошникова и заместителя начальника оперативного управления Василевского. Они шли из кабинета Хозяина. Шапошников остановился, пожал Илье руку.

– Добрый вечер, голубчик, удачно, что я вас встретил. Позавчера был с семьей в Большом, смотрели «Трех толстяков». Оказывается, балерина Крылова супруга ваша. Изумительно танцевала, выше всяких похвал.

– Спасибо, Борис Михайлович, приятно слышать.

Задерживаться и разговаривать в предполье не полагалось. По обеим сторонам, через каждые десять метров, стояли офицеры охраны. Возникало естественное желание побыстрей миновать эту зону, выйти из-под обстрела их орлиных взоров. Даже сам Хозяин в хорошем настроении шутил: вон их сколько, любой может пальнуть. На самом деле, часовые, вынужденные стоять неподвижно по два часа, просто тупо смотрели перед собой, и наверняка каждый про себя считал минуты, когда его сменят.

– Помнится, в девятьсот шестом посчастливилось мне видеть Анну Павлову в «Жизели», – неспешно продолжал Шапошников, – незабываемое зрелище. Должен вам сказать, голубчик, ваша Мария Крылова танцует не хуже. Очень сильное впечатление, передайте ей искреннюю мою признательность.

Большое лошадиное лицо морщилось в добродушной улыбке, от Шапошникова веяло чем-то уютным, старорежимным. Царский полковник, кавалер семи орденов за Первую мировую, был единственным, кого Хозяин называл по имени-отчеству. Шапошникову даже дозволялось курить в святилище, только ему и никому больше, при том, что сам Хозяин дымил постоянно.

В тридцать седьмом «на все согласный» смиренно подписывал смертные приговоры своим коллегам Тухачевскому, Уборевичу, Путне и прочим. Из подписавших военных уцелели только трое – Буденный, Ворошилов и Шапошников.

Как человек в здравом уме, Шапошников, конечно, знал, что никакого заговора в армии не было, понимал, чем грозит родному государству такое грандиозное кровопускание, но очень хотел жить. Другие тоже хотели, но им повезло меньше.

Илья помнил Шапошникова образца тридцать седьмого. Командарм семенил по этим коридорам, вжав голову в плечи, не поднимая глаз. А теперь спина распрямилась, глаза ожили.

Перед нападением на Финляндию Шапошников подготовил подробный оперативный план, как это делают профессиональные штабисты всех армий мира. Но Сталин объяснил старому командарму, что для победы над финнами никакого плана не нужно, одна дивизия Ленинградского округа разобьет финскую армию играючи и через неделю возьмет Хельсинки. «На все согласный» решился возразить. Сталин отстранил Генеральный штаб от финских дел и отправил Шапошникова в отпуск по состоянию здоровья.

Только к началу декабря, после того, как за месяц Красная армия не сдвинулась с мертвой точки у линии Маннергейма и потеряла несметное количество людей и техники, Хозяин начал потихоньку догадываться, что военными операциями должны руководить военные, а не Ворошилов с Мехлисом.

Пока Шапошников делился впечатлениями о «Трех толстяках», Василевский топтался рядом и нетерпеливо поглядывал на часы. В коренастой мужицкой фигуре, в круглом грубоватом лице чувствовалась надежность, нормальность. Такой все выдержит и не подведет. Но вот, оказывается, Василевский лет пятнадцать назад отрекся от родителей ради военной карьеры. Отец его был священник. Мехлис, начальник политуправления Красной армии, бессменная прима сталинской пропаганды, недавно в секретариате пропел сказание о том, как на обеде для высших военных Хозяин отечески пожурил Василевского, что тот бросил родителей, и велел впредь помогать им материально.

Вождь все чаще разыгрывал перед военными роль доброго божества. Уцелевших офицеров выпускали из тюрем, лечили, вставляли выбитые зубы, возвращали звания и награды. О реабилитации речи не шло. Обвинений не снимали. Каждый знал, что в любую минуту могут опять арестовать. Каждый обязан был усвоить раз и навсегда: его жизнь, свобода, карьера, отношения с близкими подвластны непостижимой божественной воле Хозяина.

Вернувшись в свой кабинет, Илья позвонил Проскурову, договорился об очередной встрече после десяти вечера на конспиративной квартире в Малом Знаменском переулке. Квартира числилась за Разведупром. В простенках дежурили люди Берия, и обслуга была завербована. Но назначить встречу в каком-то другом месте Илья не мог. Телефон прослушивался. Значит, для серьезного разговора придется вытаскивать летчика на улицу. Слава богу, морозы уже не такие страшные.

Он сунул руку в карман пиджака, вместе с пачкой папирос извлек сложенные вчетверо листочки и вздрогнул. Это было письмо Мазура, он взял его с собой, чтобы показать Проскурову. Именно сегодня он собирался поговорить о бомбе.

Спички ломались, из гильзы сыпались табачные крошки. Он наконец сумел прикурить, после пары затяжек успокоился.

Десять дней назад он сделал первый шаг, поговорил с Проскуровым о Мите Родионове. Вчера узнал, что Родионов переведен в распоряжение Разведупра. Следующий шаг – устроить Мите командировку в Иркутск, к Мазуру, но для этого придется открыть Проскурову все карты, то есть выйти на совсем другой уровень доверия.

«Умный, порядочный, – думал Илья, – но мое предложение действовать неофициально, за спиной Берия, а главное, за спиной Хозяина, вполне может принять за провокацию. Допустим, у меня есть основания доверять ему. Он работает на совесть, мыслит здраво, не заражен фальшивым фанатизмом и аппаратной страстью к интригам. А какие основания у него доверять мне? Кто я для него? Говорящий карандаш в руке Хозяина, темная лошадка. Мы симпатизируем друг другу, но что из этого? Ладно, он должен понимать, что провоцировать его мне ни к чему, в конце концов, ничего противозаконного я не предлагаю. Да, мое предложение идет вразрез с резолюцией Берия, но как только американцы займутся урановой бомбой, Берия придется свою резолюцию съесть вместе с папкой, в которой она лежит, и объяснить Хозяину, какого лешего он ее сочинил».

* * *

Ося тщательно скрывал свой московский канал от «Сестры». Для британских спецслужб СССР до сих пор оставался неосвоенной территорией, создать там агентурную сеть не удавалось. А в Британии советские агенты работали. Узнав о московском канале, «Сестра» вцепится бульдожьей хваткой и очень скоро угробит доктора Штерна вместе с его загадочным кремлевским другом, которого Ося и Габи называли кодовым именем ПЧВ (порядочный человек с возможностями). Учитывая нынешние тесные связи НКВД и гестапо, это может стоить головы и ему самому, и Габи, не говоря уже о падре.

Во время последней встречи с Тибо он запросил санкцию «Сестры» на знакомство с Эммой Брахт. Не просто единственная женщина в урановом списке, но еще и невестка Вернера Брахта. Доктор Штерн вывел это имя крупными буквами и подчеркнул. «Из достоверного источника нам стало известно, что непосредственное участие профессора ВЕРНЕРА БРАХТА в работах над созданием ядерного оружия может значительно ускорить процесс. Просим отнестись к этому со всей серьезностью. Пожалуйста, держите нас в курсе».

Ося уже достаточно освоил урановую тему. Ускорить процесс может только одно: метод разделения изотопов. А что, если коллеге и соавтору Брахта, советскому радиофизику Мазуру удалось это сделать?

«Урановых месторождений на территории СССР наверняка достаточно, бесплатной рабочей силы сколько угодно, ученые кое-какие остались. Допустим, работы идут, – размышлял Ося, – метод разделения изотопов найден, и доктор Штерн косвенно сообщает мне об этом. Зачем? Глупо, рискованно и абсолютно бессмысленно. И при чем здесь Брахт? На черта им немецкий радиофизик, если через год-полтора появится своя бомба? Тогда уж ничего не нужно, кроме бомбардировщиков. Нет, стоп. Это пока только мои домыслы. Слишком мало информации».

Тибо отнесся к идее знакомства с Эммой Брахт со сдержанным энтузиазмом, хмуро заметил, что рано или поздно все равно придется пойти именно этим путем, иных вариантов просто нет. Затем он вяло пошутил насчет неотразимого мужского обаяния синьора Касолли, мол, доцент Эмма Брахт много потеряет, если «Сестра» поручит ее разработку кому-то другому.

Сегодня Ося должен был узнать, благословила его «Сестра» на знакомство с фрау доцентом или нет.

Вернувшись с прогулки, он сразу заметил в фойе знакомую грузную фигуру, удобно раскинувшуюся в кресле. На журнальном столике дымилась большая чашка, рядом на тарелке лежала надкусанная булочка. Тибо читал газету и поглядывал на часы. Ося не стал подниматься в номер, отдал пакет портье, подошел к Тибо, уселся напротив. В ответ на приветствие бельгиец минуту молча смотрел на Осю поверх очков, наконец рот его растянулся в широкой улыбке, он покачал головой и сказал:

– Я в приметы не верю, но считается, что ложное сообщение о смерти предвещает долгую жизнь. Как вы себя чувствуете, Джованни?

– Как положено новорожденному. Вижу мир вверх ногами и наслаждаюсь каждым глотком воздуха.

– «Сестра» просила вам передать, что вы напрасно так рано удрали из госпиталя.

– Не хотел опоздать на встречу с вами, Рене. Да и стыдно было там валяться, занимать койку из-за какой-то ерунды, когда вокруг столько серьезных ранений.

– Ушиб сердца не ерунда. «Сестра» настоятельно рекомендует вам отдохнуть в Швейцарии.

– Спасибо, не откажусь, кстати, мой шеф тоже настаивает, чтобы я отдохнул.

– Ну и славно. Комната в пансионе под Лозанной для вас уже заказана и оплачена. Премия от «Сестры», по случаю вашего чудесного воскрешения.

– Вот, оказывается, как выгодно погибать на поле боя. – Ося хмыкнул. – Мое министерство тоже выписало мне премию, дуче наградил медалью за отвагу. Посмертно.

Тибо засмеялся, перегнулся через столик, похлопал Осю по плечу:

– Даже мне кое-что перепало, заработал на вас десять фунтов. Догадываетесь, каким образом?

– Заключили с кем-то пари, что я жив?

– Мг-м, – Тибо весело подмигнул. – Это при том, что я принципиально никогда не спорю на деньги. Но как только узнал, кто кинул в пасть «Ассошиэйтед пресс» информацию о вашей смерти, шанс выиграть показался мне стопроцентным. Имя источника говорило само за себя, я не устоял перед соблазном, заключил пари и, конечно, выиграл.

– Источник – мисс Баррон? – Ося тихо присвистнул. – Да, кроме нее, никто не мог.

– Ночью примчалась в корпункт в невменяемом состоянии и убедила дежурных, что видела ваш труп своими глазами. Умудрилась так заморочить им головы, что они отправили печальную новость без дополнительных проверок.

– Тем более приятно, что им пришлось сразу давать опровержение, – ехидно заметил Ося, – впредь будут осторожней с сенсациями от мисс Баррон.

– Опровержение? – Тибо шевельнул бровями. – Я что-то не припомню.

– Как же, в таком случае, стало известно, что я жив? – выпалил Ося и покраснел.

Вопрос был глупый. Разумеется, сотрудники секретных служб узнают такие вещи не из газет. Тибо даже не счел нужным ответить, только пожал плечами.

– Нет-нет, опровержения что-то не припомню, – повторил он задумчиво, – но, возможно, мне просто не попалось на глаза.

Ося замер, сердце вдруг больно подпрыгнуло и затрепыхалось, как в первые часы после ушиба. Стало трудно дышать.

– Джованни, в чем дело? Вам нехорошо?

– Рене, не беспокойтесь, я в порядке, – опершись о подлокотники, Ося поднялся на ноги.

Сердце продолжало упорно бухать, все плыло перед глазами. Он шел через маленькое фойе к стойке целую вечность, словно преодолевал мили бушующего океана, и ухватился за эту стойку, как за край спасательной шлюпки.

– Пожалуйста, соедините меня с Берлином, – попросил он портье и назвал номер.

В трубке уныло тянулись длинные гудки. Наконец прозвучал незнакомый женский голос:

– Вилла фон Хорваков, слушаю вас.

«Горничная», – понял Ося и сказал, едва справляясь с одышкой:

– Добрый день. Попросите, пожалуйста, госпожу фон Хорвак.

– Госпожи нет дома, могу позвать господина.

– Да, будьте любезны.

– Как вас представить?

– Касолли.

Муж Габи взял трубку через пару минут и осторожно, с легким покашливанием уточнил:

– Джованни?

– Да, Максимилиан, это я. Удивлены?

– Признаться, не ожидал. Мы с Габриэль очень сожалели, когда пришло сообщение. Рад, что оно оказалось ошибкой. Как вы себя чувствуете?

– Спасибо, для покойника просто великолепно. – Ося наконец одолел свою одышку.

– Что же с вами стряслось, Джованни? Вы ранены? Контужены? – вежливо осведомился фон Хорвак.

– Ни то ни другое. Надеюсь, скоро буду в Берлине, расскажу при встрече. Очень забавная история. Кстати, передайте Габриэль мои поздравления с прошедшим днем рождения. Я не сумел позвонить из Хельсинки, поздравить вовремя.

– Спасибо, Джованни, но день рождения у нее через два месяца.

«Без тебя знаю, болван», – подумал Ося и произнес равнодушно:

– Правда? А мне почему-то казалось, что в феврале. Простите, перепутал. Ну, в любом случае, передайте ей от меня привет. – Он нервно хохотнул и добавил: – Не с того света, а всего лишь из Стокгольма.

Положив трубку, он добрел до кресла, сел, прислушался к своему сердцу. Оно вроде бы успокоилось, боль отпустила, дыхание стало ровным.

– Джованни, мне кажется, вам нужно на воздух, – сказал Тибо, – подождите, я только поднимусь в номер, возьму пальто.

Ося согласно кивнул, закрыл глаза. В голове все еще звучал ледяной, слегка удивленный голос фон Хорвака: «Мы с Габриэль очень сожалели». В памяти поплыл финал вечеринки в итальянском посольстве, кадр за кадром, будто он снял все это на свою «Аймо» и теперь просматривал отснятое. Хозяйский жест господина фон Хорвака, когда он запаковывал в шубку свою усталую жену. Лицо Габи, расширенные глаза, смех пьяненького капитана. Ося почувствовал, как шевелятся его губы: «Ты врешь, моя дорогая, все кончено, ты испугалась по старой привычке, а потом очень сожалела вместе с господином фон Хорваком».

Тибо подошел неслышно, тронул за плечо. Ося вздрогнул.

– Джованни, что, опять нехорошо? – тревожно спросил бельгиец.

– Нет, Рене, я в порядке, не беспокойтесь. – Ося встал, поправил шарф, надел шляпу. – Идемте, я готов. После моих приключений нет ничего приятней и полезней, чем спокойная прогулка по мирному городу.

– Я вижу, вы еще очень слабы, – проворчал Тибо, – в любом случае наши разговоры лучше вести на свежем воздухе.

Несколько минут шли молча, наконец бельгиец, покосившись на Осю, сказал:

– Надеюсь, с вашей подругой все в порядке. Как же я, старый осел, не догадался? Следовало сразу дать ей знать.

– Ничего, теперь она знает, – сквозь зубы процедил Ося.

Тибо промолчал, но так выразительно, что лучше бы уж сказал какую-нибудь сочувственную бестактность. Осю коробило, когда «Сестра» лезла в его личную жизнь. Конечно, сам виноват, бросился звонить при Тибо, орал на все фойе, выдал себя с головой. Зачем? Чтобы не омрачать семейное счастье четы фон Хорвак сожалениями о безвременной кончине господина Касолли?

– Ну, как вам русские? – спросил Тибо, тактично меняя тему. – Совсем неспособны воевать или это некоторое преувеличение?

– Мне трудно судить, могу только сказать, что снайпер, который подцепил меня на мушку, стреляет метко. – Ося ткнул пальцем в дыру на куртке.

– Слева, точно в сердце. Я слышал, пуля застряла в вашем журналистском блокноте?

Ося молча кивнул.

– Символично. – Тибо вздохнул и поправил шляпу. – В Первую мировую с одним моим однополчанином случилась подобная история. Его спасла фляжка с коньяком. Таскал ее в левом нагрудном кармане, как вы свой блокнот. Коньяк вытек, он принял его за кровь, решил, что ранен смертельно. Кстати, тоже был ушиб сердца. Единственная травма за всю войну. А после войны он спился. Такая вот черная неблагодарность ангелу-хранителю.

– Вы же сказали, его спасла фляжка.

Тибо остановился, достал платок. Бедняга потел даже когда не было жарко. Промокая лицо, тихо посапывал.

– Фляжка – слепой случай, конечно, его спас ангел-хранитель, но мой однополчанин был материалист, ангелов отрицал, верил во фляжку, вот и спился.

Бельгиец тихо замурлыкал себе под нос какую-то мелодию, видимо, история о спившемся однополчанине потянула за собой ряд невеселых воспоминаний.

– Война, война. – Он тяжело вздохнул. – Финны сражаются из последних сил, русские бессмысленно теряют силы, и все на пользу Гитлеру. Вот вам и слепой случай.

– А что же англо-французский десант? – спросил Ося.

– Эту операцию я бы назвал так: «Лучший подарок фюреру».

– Но ведь ее главная цель – перекрыть поставки шведской руды, – возразил Ося, – Черчилль убежден, это будет серьезный удар по вермахту.

– Схватка между Сталиным и союзниками в тысячу раз перекроет ущерб от такого удара и, кстати, обернется кошмаром для финнов, сделает их маленькую страну ареной гигантской европейской войны.

– Ну да, – кивнул Ося, – в таком случае Гитлеру останется только потерпеть немного, пока обе стороны ослабеют, и выбрать, кого добить первым, СССР или Британию.

– Надеюсь, этого безумия все же не случится. Мирные переговоры идут давно, с начала января. Для Сталина вариантов нет. Если он не подпишет мир до середины марта, ему придется воевать с Англией и Францией. К такой войне он явно не готов, как, впрочем, и к любой другой.

– Гигантская страна, многомиллионная армия, все годы своего правления он только и делал, что вооружался.

– Вооружался? – Тибо хмыкнул. – Мегатонны железа и пушечного мяса – это еще не армия. Чтобы создать боеспособную армию, ему бы пришлось отказаться от своей абсолютной власти и дать хотя бы некоторую свободу действий профессиональным военным, если, конечно, не всех расстрелял.

– При его помешательстве на военных заговорах довериться военным? – Ося помотал головой. – Собственной армии и собственного народа он боится больше, чем любого внешнего врага. Вот вам разница. В Германии заговор есть, но Гитлер его не боится, военным доверяет, потому так успешно воюет. В СССР все наоборот. Вместо заговоров паранойя Сталина, вместо войны мародерство по границам.

– Парадокс. – Тибо кивнул. – Этот так называемый красный Чингисхан панически боится войны и сделал все, чтобы способствовать ее началу. А ведь помнит, чем обернулась Первая мировая для Российской империи. Неужели действительно верит, что Гитлер – удобное средство для восстановления прежних границ?

– Конечно, верит. – Ося развел руками. – Иначе зачем полез в Финляндию?

– Да, с финнами он вляпался крепко. Ошибся в выборе жертвы. Прямого сопротивления он не выдерживает. Жертва должна быть заранее ослаблена, раздавлена кем-то другим. Вот Польша. Гитлер перегрыз ей горло, а Сталин, как шакал, доел остатки. Потом три прибалтийских государства позволили разместить на своих территориях советские военные базы, смиренно легли под Сталина. Он без всяких военных усилий захватит их в подходящий момент. Между прочим, три их армии вместе взятые значительно превосходят финскую. Но финны, в отличие от прибалтов, под Сталина не лягут. Уничтожить их он может, победить – никогда.

Ося слушал и думал: «Красный Чингисхан, великий тиран, гениальный злодей, чье коварство сопоставимо с масштабом могущества… Этот миф примирил западных правых с Гитлером. Для охраны европейской цивилизации от страшного, загадочного Сталина бешеный цепной пес Гитлер просто необходим. А западных левых миф примирил со Сталиным как с единственной силой, способной противостоять Гитлеру. Никто не ожидал, что пес Гитлер сорвется с цепи и бросится на тех, кого призван охранять, а страшный, загадочный, великий миф будет способен только угодливо подкармливать пса и воровато подбирать за ним объедки. Тибо наконец называет вещи своими именами. Интересно, до этих сонных тупиц в европейских правительствах хотя бы теперь дошло? Тряслись от страха перед мировой революцией, вот и получили ее от Гитлера. А кто такой Сталин? Прямого сопротивления не выдерживает. Боеспособной армии не имеет. Ошибся в выборе жертвы. Где же коварная гениальность и гениальное коварство? Под кого легли три прибалтийских государства? Под кем столько лет лежит Россия?»