Текст книги "Соотношение сил"

«Если я попрошу, Вернер, конечно, не откажет, – размышляла она, – давно хотела, но не решалась, и вот отличный повод. Тогда оно было мне мало, но можно отдать ювелиру, увеличить».

В кошелечке кольца не оказалось. Эмма перебрала побрякушки, с тревогой подумала: «Неужели полька?» – но тут же отогнала эту мысль. Агнешка не похожа на кретинку, мечтающую попасть в концлагерь.

Окончательно убедившись, что кольца нет, Эмма закрыла сундучок и отправилась вниз.

Вернер сидел на скамейке в прихожей, шнуровал ботинки.

– Дорогуша, извини, мне нужно сходить на почту.

– Зачем? Что случилось?

– Некогда, потом объясню. Почта закрывается в пять.

Эмма сдернула с вешалки свою шубку.

– Я с вами!

На улице она взяла его под руку, еще раз спросила, что случилось, он не ответил.

Почтовое отделение находилось на углу соседнего квартала. Там не было ни души, только торчала русая голова молоденькой служащей за окошком.

– Успели, – пробормотал старик сквозь одышку.

Здороваясь с девушкой, он назвал ее по имени: Гильда. В этом районе все друг друга знали.

Гильда выглянула из окошка.

– Добрый вечер, профессор Брахт, я закрываю через десять минут.

– Не волнуйтесь, Гильда, я вас не задержу.

Вернер взял бланк для международных телеграмм, стал заполнять его, нервно макал казенное перо в чернильницу, ввинченную в стойку.

«Дания, Копенгаген, Блегдамсвей, 17, Институт теоретической физики, профессору Нильсу Бору. Фриц вернулся из госпиталя, дома предписан сидячий режим. Успокойте Шарлотту. Доктор Макс сделает все, что в его силах», – прочитала Эмма, заглянув через плечо старика, и заметила, что подписался он собственным полным именем, указал свой домашний адрес.

– Профессор Брахт, у вас тут ошибка, – сказала служащая, принимая бланк, – вы, вероятно, хотели написать «постельный режим».

– Нет-нет, Гильда, режим именно сидячий, – улыбнулся Вернер, – наш больной сидит, а не лежит.

«Может, вы, наконец, объясните?» – повторяла про себя Эмма, пока шли назад, к дому. Произнести эту фразу вслух она не решалась, знала: если старик сочтет нужным, сам все объяснит, а нет – так никакими клещами из него слова не вытянешь.

Дома, скинув пальто, он сразу пошел на второй этаж. Эмма за ним. Там была спальня для гостей, с отдельной ванной и туалетом. Дверь оказалась запертой. Немудрено, в последний раз гости ночевали тут лет сто назад, еще при Марте. Вернер нервно покрутил ручку.

– Черт, где ключ? Ни за что теперь не найду.

– Я найду, – сказала Эмма.

Связка запасных ключей висела в шкафчике в кладовке. Наконец дверь открыли и застыли на пороге.

В комнате был идеальный порядок. Широкая кровать под шелковым зеленым покрывалом, кресло-качалка с вышитой подушкой и вязаным пледом. На старинном бюро в китайской фарфоровой вазе букет роз. Лепестки не осыпались, цветы просто высохли и почернели, превратились в маленькие хрупкие мумии. Пыли оказалось совсем немного. В ванной висели белые купальные халаты, в мыльнице лежал кусок мыла, две зубные щетки торчали из стаканчика.

Марта любила принимать гостей, любила эту комнату. Без нее за прошедшие годы дом обрел другой облик, стал жилищем вдовца, вопреки всем стараниям Эммы, выглядел печально и неуютно. Только одна запертая комната осталась прежней.

Вернер побледнел, опустился на стул у бюро. Эмма присела перед ним на корточки, тревожно заглянула в лицо.

– Что, сердце?

Он издал странный сухой звук «уф-ф», похожий на шорох мертвых цветов, тряхнул головой и произнес усталым будничным голосом:

– Надо вытереть пыль и поменять белье. Думаю, Физзлю тут будет удобно.

– Какому Физзлю?

– Хоутермансу. Скоро его должны выпустить из тюрьмы.

– Из какой тюрьмы?

Она, наконец, поняла, о ком речь, и удивилась еще больше. Фридрих Хоутерманс, молодой талантливый физик, помесь второй степени, то есть еврей на четверть, к тому же коммунист, эмигрировал в Англию. Ходили слухи, что оттуда он переехал в Россию.

– Русские передали его гестапо, – объяснил Вернер, – сейчас он в Берлине, в тюрьме полицейского управления на Александрплац. Неделю назад мне позвонил незнакомый человек, с приветом от Физзля. Так мы между собой называли Фрица. Человек этот оказался бывшим сокамерником, его выпустили. Физзль дал ему мой номер.

– Неужели помнил наизусть? Через столько лет? – Эмма подозрительно прищурилась.

– Ничего странного, – успокоил ее старик, – домашний номер Физзля отличается от моего всего на одну цифру. К тому же мой номер есть в городском телефонном справочнике.

– Погодите, вы сразу поверили какому-то незнакомцу? А вдруг провокация?

– Он сказал «Физзль». – Вернер улыбнулся. – Провокатор этого прозвища знать не мог. Конечно, я позвонил Максу, попросил проверить. У него связи, возможности, он все выяснил и даже добился освобождения, не знаю уж, как ему это удалось. Теперь хлопочет, чтобы Физзлю вернули собственность, виллу тут рядом, на соседней улице. Пока он поживет у меня.

– А что значит эта телеграмма? Кто такая Шарлотта? – судорожно сглотнув, спросила Эмма.

– Шарлотта – жена Физзля, она в Америке. Ее с двумя маленькими детьми чудом выпустили из России в тридцать седьмом, после того, как его арестовали. Она не знает, что с ним. Вот, я отправил телеграмму Нильсу, он ей сообщит, что все в порядке. Теперь поняла?

Эмма молча кивнула.

– Ну, а как тебе моя идея использовать в качестве активного вещества рубин?

– Гениально. – Эмма улыбнулась. – И просто, как все гениальное. Камень пролежал без пользы сто лет, вот, наконец нашлось ему применение.

Она хотела спросить про кольцо, но не решилась. Сейчас это прозвучало бы бестактно.

* * *

Ося ждал профессора Мейтнер в ресторане на Королевском острове, возле городской ратуши. По телефону он представился корреспондентом «Таймс» Джоном Касли.

В Стокгольме стало совсем тепло, сквозь молочную дымку просвечивало солнце, на площадке перед верандой чирикали воробьи, мягкий ветерок трепал кисейные занавески.

«Уехать в Альпы, спрятаться, забиться в нору, забыться хотя бы на неделю, никого и ничего не видеть, кроме неба и горных вершин, – лениво мечтал Ося, обводя черенком чайной ложки контуры бликов на скатерти, – и конечно, просмотреть свой дырявый дневник, переписать оттуда самое ценное, пока не забыл. Любопытно, сколько слов провалилось в дыру от пули?»

– Мистер Касли? – произнес рядом низкий женский голос.

Он увидел пожилую даму, довольно высокую, худую, с прямой спиной. Чистое лицо, почти без морщин, правильные, немного тяжелые черты, большие серые глаза. Седые волосы собраны в узел на затылке. Синее платье с круглым белым воротничком, как у гимназистки. На фотографиях она выглядела старше и грубей.

– Профессор Мейтнер. – Ося поднялся, протянул руку.

Рукопожатие у нее было крепкое, мужское, кисть тонкая и прохладная. На среднем пальце остро сверкнул бриллиант.

– Извините, я опоздала. – Она взглянула на часы. – На целых пятнадцать минут.

– Спасибо, что пришли. Могу представить, как вам надоели журналисты.

– Что, простите?

Ося решил, что она плохо слышит, и повторил громче:

– Журналисты вам, вероятно, надоели.

– Мистер Касли, у меня все в порядке со слухом. – Она холодно улыбнулась. – Просто ваше замечание показалось мне странным. Какие журналисты? О чем вы?

Голос ее звучал ровно, спокойно, полные бледные губы улыбались.

– Профессор Мейтнер, я наслышан о вашей скромности, но ведь не до такой же степени. – Ося покачал головой. – Вы автор главного открытия века…

– Бросьте. – Она махнула рукой. – В науке женщина – досадное недоразумение, хуже, чем негр в Америке или еврей в Германии. Даже не второй, а десятый сорт.

Ося достал чистый блокнот и карандаш, быстро записал ее слова, не поднимая головы, произнес:

– Да, знаю, свою первую публичную лекцию вы читали в Берлинском университете в двадцать втором году. Тема «Значение радиоактивности для космических процессов». Какая-то ежедневная газетенка в сообщении о лекции молодого доцента-женщины вместо «космических» напечатала «косметических».

– Вы недурно подготовились к интервью, но все-таки не понимаю, чем вас так заинтересовала моя скромная персона?

Подошел официант, Ося спохватился, передал ей открытое меню.

– Здесь отлично готовят рыбу.

– Закажите мне что-нибудь на свой вкус. – Она отложила меню в сторону, даже не заглянув в него, и достала из сумочки сигареты.

Сумочка была старая, потертая, сигареты дешевые.

Официант чиркнул спичкой. Ося заказал две порции овощного салата и жареного палтуса с чесночным соусом.

– Открытие века, – пробормотала Лиза, – разве вы не знаете, что оно принадлежит профессору Гану и доктору Штрассману? Вот их действительно должны атаковать журналисты.

– Должны, – кивнул Ося, – но не атакуют. Ни одного интервью за год. Как думаете, почему?

– Понятия не имею.

– Между прочим, отличная тема для журналистского расследования. – Ося покрутил в пальцах карандаш. – Нацистские ученые присвоили чужое открытие и распорядились им по-нацистски.

– У них нет выхода, в Германии нацизм. – Лиза прищурилась и выпустила струйку дыма.

– Эйнштейн, Ферми, Силлард и многие другие не смогли жить и работать при нацизме.

Ося попытался поймать ее взгляд, но она смотрела на воробьев за стеклом веранды и ответила чуть слышно:

– Конечно, жить при нацизме евреям невозможно.

– Ферми – итальянец, в Италии антисемитизм не так силен, как в Германии.

– Лаура, его жена, еврейка, а Италия – провинция рейха.

– Считаете, дело только в этом?

– В чем же еще? Бросить все, что создавалось десятилетиями, бежать неизвестно куда, без гроша в кармане… Мистер Касли, вы просто плохо представляете себе, что такое эмиграция.

– Совсем не представляю. – Ося кашлянул в кулак. – Но знаю, Эйнштейн уехал в тридцать втором, до прихода Гитлера к власти.

– Это Эйнштейн. – Лиза развела руками. – Любая страна почтет за честь принять его. К тому же он теоретик. Ничего, кроме собственной головы, ему не нужно. Вот я вовсе не гений, я не могу без своей лаборатории, поэтому торчала в рейхе до последнего. Не мне судить тех, кто остался. Если бы не угроза угодить в лагерь, не знаю, как бы я поступила.

– В любом случае вы бы не…

Ося замолчал на полуслове. Подошел официант с подносом. Лиза благодарно ему улыбнулась и тут же принялась за еду. Ося заметил, что ест она с жадностью очень голодного человека, и не стал отвлекать ее разговорами. Промокнув губы салфеткой, она сказала:

– Вы правы, тут готовят замечательно.

– Рад, что вам понравилось, – кивнул Ося и попросил у официанта десертное меню.

Официант предложил подойти к стеклянной вертушке у буфета. Лиза вскочила живо, как маленькая девочка, подошла к вертушке, долго, внимательно разглядывала пирожные.

– Шоколадный шар, – посоветовал Ося, – традиционное шведское лакомство.

– Да, пожалуй, и еще крепкий кофе.

Десерт она ела уже спокойно, не спеша. Ося знал, что в институте Манне Сигбана она, шестидесятилетний профессор с мировым именем, числится внештатной лаборанткой и получает жалкие гроши.

Швеция принципиально не принимала беженцев-евреев из Германии, для Мейтнер сделали исключение, но гражданства не дали. Она жила в дешевом пансионе в самом бедном районе Стокгольма.

Манне Сигбан, нобелевский лауреат, член Королевской шведской академии наук, президент Международного союза чистой и прикладной физики, славился своей нетерпимостью к женщинам-ученым. На какой-то конференции Сигбан заявил, что женщинам противопоказано заниматься физикой и химией. Во время экспериментов они рискуют поджечь свои волосы. Лиза спросила его при всех, не боится ли он поджечь свою пышную бороду? Вскоре Сигбан бороду сбрил. Эта история стала расхожим анекдотом, а нетерпимость Сигбана к женщинам-ученым сфокусировалась на Мейтнер. И, несмотря на это, она предпочла институт Сигбана в Стокгольме институту Бора в Копенгагене, исключительно потому, что у Сигбана была специальная лаборатория ядерных исследований, а у Бора такой лаборатории не было.

«Характер, – думал Ося, наблюдая, как профессор собирает последние крошки пирожного с тарелки, – фанатик своей науки. А ведь до сих пор хороша, женственна. Старая дева, монашка, синий чулок – все это совершенно не про нее. Облизывает ложечку, жмурится, как котенок».

Допив кофе, она сунула в рот очередную сигарету.

– Простите за откровенность, но ведь они вас просто обокрали, – сказал Ося, чиркнув спичкой.

– Кто – они? – Лиза нахмурилась.

– Прежде всего Отто Ган. Под собственным именем опубликовал ваше открытие, без ссылки на вас. Что это, если не воровство?

– Отто не мог на меня сослаться. В рейхе запрещено упоминать имена евреев-эмигрантов.

– Тогда ему не следовало так спешить с публикацией.

– Мистер Касли, вы слишком сурово судите людей, которых совершенно не знаете. В науке сенсация еще важней, чем в журналистике.

– Но это не его сенсация, а ваша. Ган подсуетился, договорился со знакомым редактором «Натурвиссеншафт» в Берлине, его статью мгновенно поставили в сверстанный номер, сняв другой материал. А у вас такой возможности не было, вы отправили свою статью в «Нейчур» по почте. Пока она дошла до Лондона…

– Послушайте, – резко перебила Лиза, – я проработала с профессором Ганом тридцать лет. Все друг у друга заимствуют. Ничто не берется из ниоткуда. Я нашла решение, пользуясь теорией Бора о капельном строении ядра и известной вам формулой Эйнштейна Е = mc2.

– А вот Нильс Бор в своих интервью и публичных выступлениях настаивает, что открытие расщепления ядра урана принадлежит именно вам. Вы первая догадались и сформулировали, а ваш племянник Отто Фриш проверил экспериментально.

Лиза покачала головой.

– Простите, мистер Касли, я забыла, как называется ваша уважаемая газета?

– «Таймс».

– Ну что ж, звучит солидно. – Она опустила глаза и принялась крутить кольцо на пальце.

По скатерти рассыпались крошечные разноцветные лучи. Кольцо было очень простое. Ничего лишнего. Единственный бриллиант, довольно крупный и чистый, высокой пробы, на тонком платиновом ободке. Ося невольно залюбовался игрой камня. «Интересно, оно досталось ей по наследству или подарил кто-то?»

– Вообще, мы ведь совсем ничего не знаем, – задумчиво произнесла Лиза, – в конце прошлого века казалось, все известно, все открыто. Вот вам, пожалуйста, совершенная система классической механики. Теория электромагнитных явлений. Кинетическая теория теплоты. Закон сохранения энергии. Термодинамика. Конечно, отдельные скептики допускали, что в физической картине мира еще остались кое-какие белые пятна, но это пустяки по сравнению с величием и законченностью целого. Филипп Жолли, маститый мюнхенский профессор, пытался убедить одного своего студента бросить теоретическою физику. – Лиза надула щеки, сдвинула брови, заговорила низким, важным голосом: – Молодой человек, зачем вы хотите погубить свою будущность? Теоретическая физика закончена. Дифференциальные уравнения сформулированы, методы их решений разработаны. Можно вычислять отдельные частные случаи, но стоит ли отдавать жизнь таким пустякам?

Она так забавно спародировала маститого профессора, что Ося рассмеялся.

– Студента звали Макс Планк, – произнесла Лиза своим обычным голосом.

– С него началась эпоха квантовой физики, с вас – эпоха ядерной физики, – заметил Ося, перевернув исписанную страницу.

– Мистер Касли, ядерная физика началась с Резерфорда, – холодно поправила Лиза.

– Да, но Резерфорд до конца своих дней не верил, что ядра тяжелых элементов могут делиться.

– Никто не верил. – Она отодвинула занавеску, щурясь, взглянула на розовые закатные облака. – Но тот же Резерфорд еще в девятьсот десятом выдвинул теорию, что источник солнечной энергии – постоянные радиоактивные реакции внутри Солнца. Природа существует по единым, универсальным законам, в ней нет ничего случайного и бессмысленного. Ничего, кроме, пожалуй, человеческой злобы и глупости. Вот Солнце, созданное Богом, дает жизнь, а Солнце, которое пытаются создать люди, несет в себе смерть.

– Ну и как вы оцениваете шансы создать это смертоносное Солнце?

– Ваш коллега уже спрашивал, я объяснила.

Понятно, она имела в виду Тибо. Он тоже представился журналистом, и она мигом его раскусила, так же как и Осю. Но ведь не отказалась встретиться.

– Да, все упирается в проблему разделения изотопов урана. – Ося достал свои сигареты. – Найдут способ – сделают бомбу очень быстро. Не найдут – будут возиться бесконечно.

– Для журналиста вы неплохо подкованы. – Она впервые взглянула на него с интересом. – Мистер Касли, где вы изучали физику?

– Нигде. Так, почитал кое-что об уране вообще и вашем открытии в частности. Вот вы упомянули Резерфорда. Наверняка помните его фразу: «Некий болван в лаборатории может взорвать вселенную». Он сказал это в тысяча девятьсот двадцать четвертом. Тогда звучало как шутка, а сегодня уже реальность. Иными словами, существование европейского континента, а возможно, и всей планеты, зависит только от сообразительности, удачливости и упорства кучки арийских интеллектуалов, ваших коллег, профессор Майтнер. От их совести, здравого смысла, простого инстинкта самосохранения не зависит ничего, для них это химеры, точно по Гитлеру: «Совесть – еврейская выдумка».

Минуту она хмуро молчала, наконец произнесла:

– Мистер Касли, при всем уважении к вам, вы все-таки не ученый, вы плохо представляете истинные мотивации моих коллег. Почему вы не допускаете, что они просто морочат голову нацистским чиновникам? Хитрят, тянут время, выбивают финансирование. Ведь нет прямых доказательств. Только домыслы и подозрения.

– Какое доказательство, по-вашему, явилось бы прямым?

– Заключение психиатра. Бомбу для Гитлера может делать только умалишенный.

– Чтобы убедиться в безумии Гитлера, вам тоже нужно заключение психиатра?

– Честно говоря, мне легче считать сумасшедшей себя, чем всю Германию, и Австрию в придачу. Человек без происхождения, без образования стал рейхсканцлером, захватил половину Европы, развязал мировую войну. Это противоречит привычным догмам, а главное, противоречит устоявшимся веками представлениям немцев о самих себе. Но это произошло, это неопровержимый факт. – Лиза взяла бумажную салфетку, принялась рвать ее в клочья, произнесла задумчиво: – На самом деле от нас мало что зависит.

– Что вы имеете в виду?

– Лучшие физики мира четыре года расщепляли ядро урана и не видели очевидных вещей. Если бы суть процесса поняли сразу в тридцать четвертом… – Она разжала пальцы, и белые клочья упали на скатерть.

– От Европы не осталось бы мокрого места? – кашлянув, спросил Ося.

Она пожала плечами, аккуратно собрала обрывки салфетки, скомкала, бросила в пепельницу, заговорила, не поднимая глаз:

– Мысль, что нейтрон, не имеющий электрического заряда, способен расщепить ядро самого тяжелого элемента в природе, казалась слишком фантастичной. Ферми и Кюри не верили показаниям приборов, точно так же, как интеллигентные немцы не верили, что нацистская партия придет к власти. Какие тут работают законы? Что все это значит? Вселенная такая, какая она есть, потому, что вещество и частицы, отвечающие за фундаментальные взаимодействия, имеют те свойства, которые они имеют. Но почему они имеют именно такие свойства, никто пока не объяснил. Возможно, метод разделения изотопов урана уже существует, простой и доступный. Но будет ли он найден, кем, когда и где? Мы не знаем.

– Послушайте, профессор Мейтнер. – Ося отложил блокнот. – А ведь есть определенная логика в том, что расщепление ядра урана открыл все-таки не Ферми в фашистской Италии и не Ган в нацистской Германии, а именно вы – в нейтральной Швеции.

– Хотите сказать, написав об открытии Гану, я сдвинула гармонию мира? – Лиза вскинула глаза.

В них мелькнул испуг и тут же спрятался за снисходительной усмешкой.

– Нет. – Ося смутился. – Вы, конечно, не могли поступить иначе. Вы проработали с Ганом многие годы…

– К тому же опыты ставил он с доктором Штрассманом, а я только объяснила. Конечно, я не могла поступить иначе. Старая дружба, научная этика… – Она помолчала и пробормотала чуть слышно: – Зато теперь им есть чем заняться, чтобы не угодить на фронт. Энергия «вриль».

– Что? – переспросил Ося.

– Это из фантастического романа английского писателя девятнадцатого века Бульвара Литтона, – объяснила она, – роман называется «Грядущая раса». Сверхлюди владеют таинственной сверхэнергией, дарующей грандиозные победы. В Германии понятие «вриль» введено в научный оборот. Нацисты презирают науку и помешаны на мистике. Я вот думаю, как вообще удалось выбить у этих невежд деньги на ядерные исследования? Вряд ли кто-то в состоянии объяснить Гитлеру или Гиммлеру, что такое деление ядра урана. «Вриль» – совсем другое дело.

– Так или иначе, деньги получены, исследования идут, – жестко заметил Ося, – половина мирового запаса урана в руках немцев.

Лиза молчала, задумчиво разглядывая свой бриллиант.

– В урановом проекте заняты десятки научно-исследовательских институтов на территории рейха, – продолжал Ося, – сотни дипломированных ученых. По-вашему, они все убеждены, что исследуют магическую энергию «вриль»? Где же нам взять психиатра, который сделает объективное заключение об их душевном здоровье?

Она вздохнула, грустно усмехнулась.

– Когда началась Первая мировая, Эйнштейн сказал, что у Европы ампутировали головной мозг. Что, в таком случае, ампутировали сейчас, если мозга давно нет?

– Ох, профессор Мейтнер. – Ося поймал ее ускользающий взгляд. – Если ваши уважаемые коллеги, у которых мозг в полном порядке, преуспеют, ампутировать вообще будет нечего. Все состоит из атомов, и все может рассыпаться на атомы, то есть на символы, но они уже ничего не будут значить, поскольку некому будет думать о них. А ведь вы еще тогда, в Рождество тридцать восьмого, сидя в лесу на поваленном дереве, подсчитали мощь ядерного удара. И так доверчиво изложили все в письме Гану.

– На поваленном дереве, – повторила она и вздохнула, – даже это вам известно.

– Могу рассказать многие другие подробности.

– В таком случае пятнадцать доводов Бора, доказывающих невозможность создания ядерного оружия в ближайшие десятилетия, вам тоже должны быть знакомы.

– Да, я читал их. Они выглядят убедительно для госдепа США и парламента Великобритании. А вашим уважаемым коллегам на них наплевать. Завтра кто-то из далемских затворников найдет способ разделения изотопов, и все доводы Бора полетят к черту, вместе с европейской цивилизацией, у которой ампутировали мозг. Скажите честно, вы полностью исключаете такую вероятность?

– Вопрос бессмысленный. Физическая вселенная существует как набор вероятностей. – Она нервно хрустнула пальцами. – В науке вообще все случайно. Вот ваш любимый уран. Чистый уран – металл серебристо-белого цвета, был получен и описан в тысяча восемьсот сорок втором. Новый элемент не обладал никакими замечательными свойствами и не привлекал внимания еще пятьдесят четыре года.

Ося вздохнул. «Да, Тибо прав, она постоянно ускользает, уводит разговор в сторону. Ей удобней и приятней болтать на общенаучные темы, размышлять, философствовать. У нее так мозги устроены».

– В тысяча восемьсот девяносто шестом Беккерель, исследуя люминесценцию и рентгеновские лучи, совершенно случайно сунул в темный шкаф черный бумажный пакетик с урановой солью, – продолжала Лиза, – и надо же такому случиться, что пакетик оказался на фотопластинке, упакованной в черную бумагу. Через несколько дней Беккерель проявил фотопластинку и увидел на ней четкое изображение куска соли. Так была открыта радиоактивность урана. Что это – случайность или предустановленная гармония, о которой писал Лейбниц, решать не мне и не вам.

«Наука не только ее страсть, но и убежище, – догадался Ося, – чуть занервничала и сразу успокоилась, будто лекцию читает. Ладно, милая Лиза, все это очень интересно, однако вернемся к далемским затворникам».

– Профессор Мейтнер, а ведь точно так же, случайно или по закону Лейбница, завтра может быть найден способ разделения изотопов урана. Они все об этом думают, ищут, работают. Гейзенберг, Вайцзеккер, Ган, Брахт…

Ося смотрел ей в глаза и замолчал, заметив, как дрогнули ее ресницы. На бледных щеках появился легкий румянец. Пальцы занялись кольцом.

Именно в этот, самый неподходящий момент явился официант, поменял пепельницы, принялся неспешно собирать посуду, положил на стол плоскую деревянную шкатулку со счетом. Лиза побледнела, отвернулась, сняла кольцо, сжала в кулаке, потом опять надела. Едва дождавшись, когда официант удалится, Ося повторил:

– Гейзенберг, Вайцзеккер, Ган, Брахт.

Лиза прикрыла кольцо ладонью, словно хотела спрятать, защитить сверкающий камень, и произнесла, обращаясь скорее к воробьям за стеклом, чем к Осе:

– Вернер в этом не участвует.

– Вы имеете в виду Гейзенберга?

– Нет. Я имею в виду Вернера Брахта. Область его исследований далека от ядерной физики.

«Неужели кольцо от Брахта? – вдруг подумал Ося. – Покраснела, разволновалась. Тибо говорил, у нее нет никакой личной жизни, она предана одной лишь физике, а если кого и любит, то поганца Гана. Расхожий миф… Расхожая чушь, как все мифы. А ведь он, кажется, вдовец…»

– Да, знаю, Брахт – радиофизик, занимается излучениями, – спокойно кивнул Ося, – но и Гейзенберг, и Вайцзеккер изначально работали в других областях. Квантовая теория…

– Неважно! – перебила Лиза. – Главное, что Вернер Брахт уволился из института, порвал все связи, так же как Макс фон Лауэ. Эти двое отказались обслуживать режим. Нечто вроде внутренней эмиграции. По крайней мере, за них я могу поручиться. – Она передернула плечами, взглянула на часы, потом на Осю. – Простите, мне пора. Сколько я вам должна за обед?

– Нисколько. – Ося открыл шкатулку, взглянул на счет.

– Благодарю вас, мистер Касли. – Она резко поднялась, грохнув стулом, протянула ему руку. – Было приятно познакомиться.

– Подождите минуту, профессор Мейтнер. – Ося удержал ее кисть. – Пожалуйста, не уходите, сейчас расплачусь и провожу вас.

– Нет-нет, простите, очень спешу.

Осе пришлось отпустить ее руку, чтобы достать деньги. Лиза быстро пошла к выходу. Он шлепнул на стол крупную купюру, вылез из-за стола, побежал за ней.

– Профессор Мейтнер, прошу вас, я не успел взять интервью, мы не договорили!

– Как-нибудь в другой раз. Всего доброго!

Через минуту он увидел за стеклом веранды тонкую прямую фигуру в черном пальто, в стоптанных туфлях. Она шла очень быстро, легким широким шагом, на ходу придерживая старомодную шляпку, поправляя выбившиеся пряди. Воробьи прыгали вокруг и не пугались, не разлетались, словно вовсе ее не замечали.