Текст книги "Соотношение сил"

– Значит, в сентябре, в Брест-Литовске, ваша ветрянка все еще продолжалась. – Ося отвернулся, направил камеру на пустырь перед разрушенным домом.

Снег был густо утыкан артиллерийскими снарядами. Это напоминало кадры голливудского фантастического фильма. Космические чудовища усеяли землю своими гигантскими железными яйцами, из которых скоро вылупятся кровожадные детеныши и уничтожат все живое.

– У вас типично тоталитарное мышление, – продолжала Кейт, – фашистская пропаганда отучила вас видеть нюансы и принимать парадоксы. Левые и красные – вовсе не одно и то же.

Ося не собирался возражать, но у него вырвалось:

– А левые и черные?

– Ой, ладно, перестаньте, после того, как вы травили газами несчастных безоружных абиссинцев, вам ли рассуждать о расизме?

– Я и не рассуждаю, – Ося пожал плечами, убрал камеру в сумку. – Прошу прощения, мне пора.

Он быстро пошел по разбитой улице в сторону гостиницы. Но не успел пройти нескольких шагов, как услышал за спиной сдавленный крик:

– О, дерьмо!

«Лихая барышня, – подумал Ося, – однако даже для нее это чересчур уж грубо».

– Джованни, стойте!

Он обернулся. Кейт сидела посреди улицы. Он поспешил к ней. Конечно, грохнулась на своих каблуках, споткнулась о вывернутый булыжник.

– Ну что, ноги целы? Идти можете? – он помог ей подняться.

– Спасибо, ерунда, косточку на лодыжке ушибла, – она сморщилась.

– У вас нет другой обуви? – спросил Ося, покосившись на элегантные светло-серые замшевые сапожки с лаковыми круглыми носами. – На таких каблуках хорошо гулять по Бродвею.

– М-м, – она помотала головой, – принципиально никогда нигде не ношу обувь без каблуков, на плоской подошве чувствую себя уткой.

– Тогда вам лучше сидеть в гостинице.

– Глупости! Я тут уже в третий раз, и ничего, как видите, ноги целы. – Кейт опиралась на его руку и прихрамывала. – Между прочим, сегодня утром, вот на этих каблуках, я поднялась на верхнюю площадку лыжного трамплина, высота двести футов, лестница качается, скрипит, ветер ледяной прямо рвет на части.

– И зачем вас туда понесло?

– Там наблюдательный пункт, моя лотта как раз дежурила. Они меняются каждые два часа. Неделю назад ее подруга погибла на посту. Когда начался налет, девочка так закоченела, что не успела быстро спуститься и попала под обстрел русских истребителей.

У отеля стоял армейский «Виллис». Ося договорился в пресс-центре министерства обороны о поездке к линии фронта. В кабине никого не было, водитель и сопровождающий офицер-переводчик пили кофе в баре. Кейт поздоровалась с офицером за руку, назвала по имени:

– Привет, Ристо, как дела?

Ося поразился ее нюху, никто не успел слова сказать, а она уже просекла ситуацию и заявила:

– Надеюсь, для меня найдется место.

– Простите, мисс Баррон, об этом не может быть речи, – сухо ответил офицер.

– Плохая идея, Кейт, вы только что ушибли ногу, – добавил Ося.

– Разве мы пойдем пешком? – Она открыла сумочку и протянула офицеру какую-то бумагу.

Ося заглянул через ее плечо, узнал личный гербовый бланк Маннергейма. Текст был напечатан по-фински, но содержание он понял без перевода. Такая бумага – мечта любого иностранного журналиста. Рекомендательное письмо от пресс-секретаря Маннергейма с просьбой оказывать всяческое содействие. Знак высшего доверия и пропуск куда угодно на территории Финляндии. Скорее всего, Кейт Баррон раздобыла эту волшебную палочку через американского военного атташе. Ничего удивительного. Дочь близкой подруги Элеоноры Рузвельт и любовница Хемингуэя имела огромные связи и пробивные способности океанского ледокола.

Офицер быстро пробежал глазами бумагу и вернул Кейт.

– Ладно, собирайтесь, но учтите, у вас ровно десять минут.

«Пока она доковыляет до своего номера и обратно, мы успеем уехать». Ося схватил ключ со стойки портье и помчался на третий этаж.

Запасная катушка, черный мешок, чтобы менять пленку, пенал с отточенными карандашами, чистый блокнот. Через пять минут он был внизу. Офицер и шофер уже сидели в «Виллисе», мотор урчал.

«Молодцы ребята, – обрадовался Ося, – все поняли без слов. Кому охота брать на себя ответственность за жизнь этой вертихвостки? Отказать невозможно, а вот удрать – запросто».

Он открыл дверцу. Кейт, удобно устроившись на заднем сиденье, пудрила нос.

«Виллис» быстро выехал из города, помчался по гладкой белой дороге. По обеим сторонам тянулся заснеженный лес. Небо оставалось ясным, солнце пронизывало насквозь пушистые белые кроны, застывшие снежинки сияли крошечными радугами всех своих граней. Кейт молча смотрела в окно. Что заставило ее молчать, красота или страх, неизвестно. Судя по тому, как суетились ее руки, снимали и надевали варежки, теребили ремешок сумки, это все-таки был страх.

За поворотом «Виллис» притормозил. Навстречу двигалась армейская колонна, только что с поля боя. Солдаты шли на лыжах и пешком. В грузовиках и санях, запряженных лохматыми северными пони, везли раненых. Грязные маскхалаты, винтовки за спиной.

«Виллис» съехал на обочину. Ося вылез, включил камеру. Солдаты не замечали съемку, шли молча, многие выглядели стариками. Лица почернели от пороха, застывшие глаза смотрели прямо перед собой. Только один, пройдя совсем близко, улыбнулся в объектив, указал рукой на понурого пони, крикнул: «Молото`в!» – и сипло засмеялся.

Пропустив колонну, проехали еще не больше мили. Остановились у хутора. Возле уцелевшего дома стояла пара грузовиков, сани, полевая кухня, строй лыж, прислоненных к стене сарая. Офицер попросил подождать и скрылся за дверью. Ося вылез, закурил, Кейт тоже вылезла, обошла автомобиль, встала рядом, взяла сигарету из его пачки. Ося с изумлением заметил, что она больше не хромает.

Вернувшись минут через пять, офицер сказал:

– На машине дальше нельзя, только на лыжах. Мисс Баррон, вам лучше остаться здесь.

– Почему? Я отлично катаюсь на лыжах. – Она бросила окурок в снег.

Офицер не стал возражать, повел их в дом. Там отдыхало несколько солдат, пожилая лотта стояла у гладильной доски, утюжила белье. Им выдали теплые сапоги-бурки и маскхалаты.

– А как же каблуки? – спросил Ося.

– Исключение только подтверждает правило, – проворчала Кейт, напяливая ватные штаны и маскхалат поверх норковой шубы.

Финны не использовали металлических креплений, пристегивали лыжи кожаными ремнями, чтобы в любой момент одним движением стряхнуть их с ног. Ося впервые ехал с такими креплениями, лыжи то и дело слетали, оставались позади. Он затянул ремни потуже, и стало удобней. Кейт двигалась легко, ей достались женские бурки подходящего размера, непривычные крепления не мешали, о своей хромоте она забыла напрочь.

Офицер ехал первым по свежей, кем-то проложенной лыжне. Лес редел, в тишине было слышно, как поскрипывают ветви под тяжестью снежных шапок. Опушка только казалось безлюдной. Финские солдаты прятались в дотах и блиндажах.

Впереди простиралось поле, на нем дымились темные громады сгоревших танков, косо торчали стволы разбитых орудий, лежали тела. Ося воткнул палки в снег, достал камеру. Смотреть на смерть он мог только через объектив «Аймо». Потому и не расставался с ней.

После Польши вид поля боя не вызывал ужаса, перестали мучить рвотные спазмы. Он не чувствовал ничего, кроме жалости к убитым. Чем ближе он узнавал реальную войну, тем абсурдней казались ему рассуждения на модные предвоенные темы: чего хочет Гитлер, чего хочет Сталин, кто из них опасней, кто полезней, с кем выгодней договориться. Как только война началась, под слоями идеологии, геополитики и прочего пропагандистского мусора открылась единая суть двух особей, явившихся в этот бестолковый, самонадеянный, склочный человеческий мир лишь затем, чтобы навалить побольше трупов и живое сделать мертвым.

Убитых еще не сосчитали, не убрали. Через объектив Ося видел тела нескольких сотен русских. Финнам удалось отбить первую атаку практически без потерь. Они сидели в блиндажах и ждали следующей атаки.

– Джованни, зря вы тут торчите, – сказал офицер, – идемте в блиндаж, а то мисс Баррон снимет все сливки.

– О чем вы? – рассеянно спросил Ося.

Его внимание привлек странный предмет на краю поля. На покосившейся телеге, как на постаменте, стоял непонятный плоский прямоугольник размером примерно метр на два.

«Похоже, картина, да еще и в золоченой раме, – изумленно подумал Ося. – Неужели прихватили в качестве трофея на каком-нибудь хуторе?»

– Вы же хотели взять интервью у нашего знаменитого снайпера Йорма Хуккари, – напомнил офицер, – с ним сейчас мило беседует мисс Баррон.

– Ристо, она не говорит по-фински, а вы здесь. – Ося продолжал разглядывать картину в телеге, хотелось понять, что же на ней изображено.

– Я ей не нужен. – Офицер усмехнулся. – Там, в блиндаже, сразу три молодых лейтенанта вызвались переводить для красотки Кейт. Учтите, Йорма Хуккари второго интервью не даст, при всем его уважении к итальянской прессе.

– Ну, тогда терять уже нечего. – Ося опустил камеру и указал офицеру на телегу вдали. – Ристо, как вы думаете, что это? Похоже на какую-то картину.

Офицер поднес к глазам полевой бинокль, взглянул, рассмеялся и передал бинокль Осе.

На телеге стоял портрет Сталина.

– Ристо, пожалуйста, подержите пару секунд. – Ося стянул с плеча сумку. – Мне надо подобраться чуть ближе, я хочу заснять это.

Он выдернул ноги из лыж, накинул капюшон, согнувшись, побежал по краю поля.

– Стойте! Сумасшедший! – приглушенно крикнул ему вслед офицер.

Ося не оглянулся, только махнул рукой. Вдоль кромки леса снег был неглубокий, бежалось легко, усатое лицо на портрете проступало все отчетливей. Стало видно, что телега завалена тряпьем, одна ось поломана. Еще метров тридцать, и можно снимать. В тишине он слышал только собственное частое дыхание, войлочные бурки ступали по снегу бесшумно.

Наконец он нашел идеальную точку, распрямился, поднял камеру. Металл приятно холодил разгоряченный лоб. Привычный нежный стрекот «Аймо» успокаивал. Объектив медленно скользил по обгоревшему, еще дымящемуся танку со звездами. Танкист не успел вылезти из люка, тело свесилось, застывшие пальцы намертво сжали пистолет. На черном от пороха снегу трупы вповалку, молодое лицо красноармейца, упавшего навзничь. Руки раскинуты, светлые глаза смотрят в небо. Сломанная ось телеги, покосившееся колесо. Ухмылка Сталина на портрете.

Рядом что-то хлопнуло, свистнуло. Осю качнуло, будто ударили невидимым кулаком в грудь. Удар был безболезненный, но такой сильный, что Ося упал и выронил камеру. Глаза запорошило, он хотел стряхнуть снег с лица, найти «Аймо», еще мгновение слышал, как она стрекочет где-то совсем рядом, а потом стало темно и тихо.

* * *

Во дворе, у качелей полька чистила снегом ковер.

– Добрый день, фрау Брахт. – Она сдула упавшую на лицо светлую прядь и приветливо улыбнулась.

– Здравствуйте, пани. Как ваша рука?

– Спасибо, почти зажила.

Эмма кивнула, прошла в дом, разделась, отнесла покупки на кухню и поднялась к Вернеру. Он, как обычно, стоял у большого лабораторного стола. Никаких вспышек не было. Подойдя ближе, Эмма увидела вместо прибора аккуратно разложенные детали.

– Привет. – Она поцеловала его в колючую щеку. – Что вы придумали на этот раз?

– Ничего особенного. – Вернер зевнул. – Мелкий ремонт и профилактика. Стекло треснуло, лампа перегорела.

– Помочь?

– Спасибо, дорогуша, там листки со свежими расчетами, будь добра, проверь, я мог ошибиться, корпел над ними до трех ночи.

Эмма села за маленький письменный стол у окна. Глаза привычно заскользили по формулам. Минут через десять она не глядя потянулась за карандашом. Стаканчик опрокинулся. Оторвавшись от вычислений, она стала собирать карандаши и заметила в медном лотке для бумаг несколько надорванных почтовых конвертов. Обратные адреса – Копенгаген, институт Бора; Стокгольм…

«Не удивлюсь, если внизу окажется письмо из Москвы, от Мазура, – усмехнулась про себя Эмма и вдруг зажала рот ладонью.

Письмо из Стокгольма было от профессора Мейтнер. Из разорванного края конверта торчал бумажный уголок. Судя по дате на штемпеле, оно пришло два дня назад.

Эмма вспомнила, как однажды, в сентябре тридцать седьмого, они с Германом застали Мейтнер в этом доме. Вечером гуляли в парке неподалеку, попали под дождь, зашли без предупреждения. В принципе, ничего особенного, но получилось неловко. Общий разговор не клеился, они поспешили уйти. По дороге, на вопрос: «Почему ты такой мрачный?» – Герман ответил, что ему неприятно видеть в доме отца эту женщину. Эмма не стала спрашивать почему, а про себя заметила: «Лояльность – вещь хорошая, но не до такой же степени! Многие продолжают общаться с Мейтнер, и ничего. Конечно, после нападок «Черного корпуса» принимать у себя дома еврейку неосмотрительно».

Она попыталась снять напряжение шуткой: «Не волнуйся, они староваты для нарушения закона о расовой чистоте»[7]7
  Нюрнбергские расовые законы были приняты 15 сентября 1935 г. Один из пунктов гласил: «Половая связь между евреями и государственными подданными немецкой или родственной крови запрещена».


[Закрыть]. И услышала: «Прекрати! Не самый удачный повод для твоих дурацких острот!»

Чем закончился разговор, Эмма не помнила. Больше к этой теме не возвращались. И вот теперь, заметив письма, подумала: «А что, если у них был роман и Герман узнал?»

Считалось, что Лиза Мейтнер всю жизнь безответно и преданно любит Отто Гана, другие мужчины для нее не существуют. Пока они работали вместе, Ган успел жениться, а Лиза так и не вышла замуж. Ган постоянно, как-то слишком уж настойчиво подчеркивал, что у них с Мейтнер исключительно товарищеские отношения. Сама Мейтнер ничего не подчеркивала, да, собственно, с ней невозможно было говорить о чем-то, кроме физики. А ведь она оставалась привлекательной женщиной, даже когда ей перевалило за пятьдесят. Всегда одна, только физика, никакой личной жизни. И Вернер после смерти Марты был один.

– Дорогуша, как у тебя дела? Много ошибок поймала?

Голос Вернера прозвучал прямо у нее за спиной. Старик подошел бесшумно в своих мягких войлочных сапогах.

– Так быстро невозможно. – Эмма облизнула пересохшие губы. – К тому же я не нашла, где вы записывали показания.

– Да вот они, прямо перед тобой. – Он ткнул пальцем в угол стола.

Рядом с пустой чернильницей валялась мятая промокашка. Кривые колонки цифр были написаны простым карандашом, кое-как. В нескольких местах грифель порвал мягкую бумагу.

– Вернер, ну куда это годится? – Эмма вздохнула. – Надо все переписать аккуратно, так невозможно работать.

– Да, да, ты права, я хотел сегодня утром, но эта чертова лампа. – Он опять зевнул. – Подозреваю, что гальванометр барахлит.

– Конечно, когда работаешь на таком старье, все барахлит. В институте у вас были отличная лаборатория, новейшее оборудование, ассистенты, лаборанты, техники.

– Дорогуша, – Вернер подмигнул, – ты всерьез думаешь, что результаты в науке зависят от качества приборов и количества подручных лоботрясов?

Эмма пожала плечами.

– При чем здесь результаты? Просто удобней. Вы же не станете жечь керосинку, когда есть электричество, и ходить с ведром к колодцу, когда есть водопровод.

– Уговариваешь меня вернуться?

– Почему бы и нет?

– Благодарю, тронут. – Он приложил ладонь к груди и отвесил шутовской поклон.

– Перестаньте. – Эмма поморщилась.

– Ладно, не обижайся, пойдем-ка вниз, пора обедать.

– Но я еще и не начинала. – Она покосилась на конверты в лотке. – Давайте я хотя бы перепишу показания с промокашки в тетрадь.

Она почувствовала, что краснеет, в голове мелькнуло: «Читать чужие письма? Какая гадость! Только этого не хватало!»

Но конверты притягивали взгляд. Она с ума сходила от любопытства: все-таки был у них роман или нет?

– Давай сначала поедим, – сказал Вернер сквозь очередной зевок, – почему-то, когда мало спишь, аппетит волчий.

Стол был уже накрыт. Вернер уселся на свое место, закурил и пробормотал:

– Новейшее оборудование… Резерфорд собирал свои приборы сам, из спиц и склянок, и ничего, стал Резерфордом. А Генри Кавендиш вместо гальванометра пользовался собственным телом.

– То есть как? – Эмма помахала рукой, разгоняя дым.

– Ну-у, дорогуша, – Вернер укоризненно покачал головой, – доценту надо бы лучше знать историю науки. Кавендиш замыкал собой электрическую цепь и определял величину тока по силе полученного удара.

– О боже, надеюсь, вы не собираетесь повторять эти подвиги?

Вернер хмыкнул, загасил сигарету, взял бокал, принялся молча вертеть его, наблюдая за радужными бликами на скатерти, и после долгой паузы вдруг спросил:

– Как поживает наш гений Отто Ган?

– Нормально. А почему вы спрашиваете? – Эмма насторожилась.

Когда Вернер упоминал имя Гана, это не предвещало ничего хорошего.

Вошла Агнешка, перчатки на руке не было, только бинт. Наблюдая, как полька раскладывает по тарелкам филе цыпленка и стручки зеленой фасоли, Эмма думала:

«Он всегда недолюбливал Гана, может, именно из-за Мейтнер? Ничего себе, треугольник! Если честно, мне трудно представить, как она могла любить Гана тридцать лет без всякой надежды на взаимность».

Вернер с жадностью принялся за еду. Эмма не спеша прожевала кусок и сказала:

– Мне никогда не удавалось так зажарить цыплячьи грудки. Кажется, она добавила в соус гвоздику и шафран. Пожалуй, вы правы, ваша пани Кюри могла бы стать шеф-поваром ресторана высокой кухни.

– Мг-м, – промычал Вернер с набитым ртом, но как только прожевал, сразу вернулся к неприятной теме:

– Бремя славы не терзает нежную душу Отто?

Эмма смотрела в тарелку и молча ела цыпленка. А Вернер задумчиво продолжал:

– Бедняга Отто! Все-таки присваивать чужое открытие очень вредно для здоровья. Конечно, можно сочинить тысячу оправданий, но это все равно что лечить рак морфием.

– Опять метафора. – Эмма брезгливо фыркнула.

Старик положил в рот очередной кусок, прожевал и спросил, прищурившись:

– Скажи, пожалуйста, кому принадлежит открытие расщепления ядра урана?

– Ну, хватит. – Она бросила вилку. – Ядро расщепили Ган и Штрассман, это общеизвестный факт.

– Ган и Штрассман просто повторяли опыты Ирен и Жолио Кюри! – Старик повысил голос, он почти кричал. – Кюри в Париже, Ферми в Риме четыре года, как безумные гонщики, соревновались, кто первый! И ничего не поняли, потому что наука не спортивное соревнование. Только один человек, который в гонках не участвовал, догадался, что на самом деле происходит с ядром урана. Но вот досада, этот человек женщина, да не просто женщина, она, извините, еврейка, к тому же беженка без гражданства. Вместо того чтобы честно сгнить в лагере, она имела наглость удрать из великого рейха. Те, кто сейчас прячутся от фронта и делают карьеру на ее открытии, писали на нее доносы в гестапо.

– Нет, – прошептала Эмма и помотала головой.

– Успокойся, дорогуша, ни ты, ни твой муж доносов не писали, и Ган не писал, избави бог. Вы все относились к ней по-доброму, по-товарищески, особенно Ган. Она проработала с ним тридцать лет, без нее он не мог объяснить ни одного эксперимента. Но вам всем, включая Гана, было неловко, вам хотелось, чтобы эта еврейка поскорей исчезла, ее присутствие в институте всех вас, чистокровных арийцев, дискредитировало и подставляло под удар. До аншлюса с этим еще можно было мириться, она оставалась гражданкой Австрии. А потом…

– А потом руководство обратилось в министерство, чтобы ей выдали паспорт и дали уехать, – быстро пробормотала Эмма.

– И каков был ответ? – старик склонил голову набок, прищурился.

– Ответ? – Эмма пожала плечами. – Я не знаю.

– Я знаю! – Вернер внезапно схватил вилку и принялся жадно доедать остывшего цыпленка.

Эмма последовала его примеру. Она ела медленно. Аппетит пропал, но цыпленок был уж очень вкусный, жалко оставлять.

«Конечно, знает, именно эту историю он назвал последней каплей, уволился из института, демонстративно вышел из Германского физического общества. К счастью, хватило ума не отказаться от звания прусского академика и не вышвырнуть золотую медаль Планка. Все-таки был у них роман, из-за чужого человека не стал бы он так кипятиться».

– Открытие расщепления ядра урана принадлежит Лизе Мейтнер, – спокойно произнес Вернер и промокнул губы салфеткой.

– Это не совсем так, – возразила Эмма, дожевывая фасоль.

– Это именно так, дорогуша. – Старик откинулся на спинку стула и опять закурил. – А что касается ответа из министерства, я тебе скажу. Ей отказали в выдаче паспорта по политическим соображениям. Нежелательно, чтобы известные евреи покидали Германию. За границей они будут клеветать на Германию. И дальше примерно следующее: «Мы уверены, что Общество кайзера Вильгельма сумеет найти для профессора Мейтнер возможность остаться в Германии. Таково личное мнение рейхсфюрера Гиммлера».

Эмма взяла сигарету, но не закурила, сломала ее и медленно крошила табак из гильзы в пепельницу.

– Я не знала, я думала, это был просто отказ… – Она закашлялась и глотнула воды. – Но ответ слишком туманный, в нем нет гарантии безопасности профессору Мейтнер, в любой момент руководство, всех сотрудников института могли обвинить в укрывательстве, в покровительстве, это мина замедленного действия.

– И чтобы обезвредить мину, бдительные арийские ученые принялись писать доносы, мол, профессор Мейтнер собирается покинуть страну нелегально.

– Но все-таки ей удалось пересечь границу без паспорта.

– Нильс устроил ей побег, задержись она в рейхе хотя бы на неделю, ее бы отправили в лагерь, и тогда пришлось бы вам вместо уранового проекта заниматься чисто арийской физикой, теорией полой земли и космического льда на вашем отличном, новейшем оборудовании.

– Когда произошло открытие, Мейтнер уже полгода как не было в Берлине.

– И бедняжке Гану приходилось ежедневно писать ей в Стокгольм, без нее он не мог разобраться, что происходит с ядрами урана под нейтронным обстрелом. – Вернер выпустил колечки дыма и поймал одно на палец. – У Гана химические мозги, он способен только фиксировать результаты, изумляться и недоумевать. Чтобы объяснить странное поведение обстрелянных ядер, требовались мозги физика, и не вообще физика, а именно профессора Мейтнер.

– Вернер, почему вы так уверены, что Ган после отъезда Мейтнер писал ей, да еще каждый день? – тихо спросила Эмма. – Он осторожный человек, в конце концов, это просто опасно…

– Опасно! – Вернер скорчил испуганную рожицу. – Уж-жасно опасно! Вот он и твердит на каждом углу, что никакой переписки с Лизой у него нет и быть не может.

– Откуда вы знаете? Вы сто лет не были в институте, ни с кем не общаетесь!

– Я просто слишком хорошо знаю Отто. – Вернер замолчал, задумался, нахмурился и вдруг засмеялся.

Он хохотал так, что брызнули слезы.

– Не понимаю, что смешного? – буркнула Эмма.

– Извини, дорогуша, – пробормотал он сквозь смех, – вспомнил одно старое изобретение Отто времен Первой мировой. – Он глотнул воды, вытер салфеткой мокрые глаза. – Радиоактивная светящаяся масса для покрытия оружейных мушек. Лиза, разумеется, работала вместе с ним. Идея заключалась в том, что при помощи светящихся мушек можно стрелять в темноте. Образцы массы рассматривала оружейная комиссия прусского военного министерства. Выдержит ли сильные сотрясения, высокую температуру, не смоется ли проточной водой. Отто письменно и устно доказывал преимущества своего изобретения. И только Лизе, тихоне, скромнице Лизе, никогда не державшей в руках оружия, пришла в голову простая мысль, что при стрельбе в темноте должна светиться прежде всего цель, а потом уж мушка. Смазать массой солдат противника перед тем, как стрелять в них, вряд ли удастся.

– Господи, Вернер, да ведь вы любите ее! – выпалила Эмма.

Он молча кивнул.

– Давно?

– Точной даты назвать не могу.

«Неужели началось еще при Марте? – ужаснулась Эмма. – Марта знала, и Герман знал, молчал столько лет, а потом не выдержал, сорвался!»

Она вздрогнула, поймав грустный, спокойный взгляд старика.

– Догадываюсь, о чем ты сейчас подумала, дорогуша. – Он тяжело вздохнул. – Нет, это началось позже.

– Конечно, я не сомневаюсь, – краснея, пробормотала Эмма, – только почему же вы скрывали?

– Ничего мы не скрывали, просто не особенно афишировали. Кому какое дело? – Он улыбнулся. – Лиза буквально вытащила меня с того света, без нее я бы, конечно, слетел с катушек. Не выношу одиночества.

– Почему же не уехали с ней? Почему сейчас не едете?

– Не зовет. – Вернер развел руками. – Я предлагал, чтобы мы поженились, она не захотела. Считает, что у Германа и у тебя могут возникнуть проблемы из-за этого, а она не желает стать причиной чьих-то неприятностей, это лишает душевного покоя, который необходим для работы. Спасибо, помогла мне пережить самые тяжелые времена. А вообще, ей ничего не надо, кроме физики.

– Но так не бывает.

– Бывает, дорогуша. – Старик печально улыбнулся. – Правда, очень редко. Я говорил тебе о Генри Кавендише, вот Лиза той же породы.

– А вы?

– Не знаю, наверное, нет. Слишком завишу от успехов, теряюсь перед трудностями, а главное, не выношу одиночества.