Текст книги "Соотношение сил"

– Спасибо, Рене, я рад, что мистер Черчилль больше не считает урановую тему ерундой и немецкой уткой. Если бы еще удалось вывезти циклотрон и профессора Жолио Кюри…

– Это было не в ваших силах, вы приняли верное решение. Жолио позаботится, чтобы циклотрон как можно дольше оставался в нерабочем состоянии.

– То, что Жолио не уехал, полнейшее безумие, его могут отправить в лагерь.

– Не посмеют, – отрезал Тибо и тихо добавил: – Хотя черт их знает.

– Я мало знаком с Жолио, но у меня сложилось впечатление, что настроен он весьма решительно. Ни на какие компромиссы с немцами не пойдет.

– Так же, как и Нильс Бор, – кивнул Тибо, – его уговаривали удрать из Копенгагена, но он остался и теперь помогает в организации подполья.

– Наверняка немцы попытаются привлечь их обоих к проекту. – Ося достал сигарету. – Кроме практической пользы, участие Жолио и Бора стало бы для Далема моральным оправданием.

Бельгиец захихикал.

– Что смешного, Рене?

– Представляю лицо Бора, если Гейзенберг обратится к нему с подобным предложением.

– Ну, примерно как лицо Черчилля, когда Гитлер твердит о перемирии. – Ося чиркнул спичкой, затянулся и подумал:

«А ведь если бы премьером стал Галифакс, он бы точно откликнулся на мирные предложения Гитлера».

Бельгиец, будто прочитав его мысли, пробормотал:

– Кретины в парламенте хотели Галифакса, – он скривился и покрутил пальцем у виска, – но в самый ответственный момент у него разболелся живот.

– Оказывается, воля Божья может проявляться в таких мелочах, как расстройство желудка у лорда Галифакса. – Ося покачал головой. – Удивительно, именно десятого мая, когда Гитлер напал сразу на четыре государства и все было абсолютно плохо, премьером стал Черчилль. Уж он перемирия точно не подпишет.

– А потом это чудо в Дюнкерке. – Тибо извлек из кармана маленькую упаковку сдобного печенья, открыл. – Угощайтесь, Джованни.

– Нет, Рене, спасибо.

Ося глядел на озеро с лебедем и видел огромный песчаный пляж, заполненный измотанными солдатами и разбитыми орудиями. Много больных и раненых. Жара, отчаяние. Отступавшие войска союзников были прижаты к побережью Ла-Манша. Танкам Гудериана ничего не стоило добить их, но Гитлер вдруг приказал остановить наступление. Это дало возможность эвакуировать экспедиционный корпус в Британию. Операция называлась «Динамо» и проходила под личным руководством Черчилля. В спасении армии добровольно участвовали все жители южного и юго-восточного побережья Британии, имевшие личные плавучие средства. К Дюнкерку двинулось множество мелких и крупных судов, рыбацкие лодки, пассажирские и спортивные катера, яхты. Даже буксиры с Темзы приплыли.

Британская истребительная авиация прикрывала большие корабли, успешно отбивала атаки люфтваффе. Мягкий прибрежный песок глотал бомбы и уменьшал силу взрывов. Лодки, яхты и катера сновали от берега к кораблям и обратно, забирали и выгружали людей. Потопить бомбами с воздуха такое множество мелких суденышек было невозможно. Кто-то из журналистов удачно назвал их «москитной армадой».

Даже море помогало. Все девять дней, пока продолжалась эвакуация, стоял штиль.

С двадцать седьмого мая по четвертое июня удалось переправить в Британию триста пятьдесят тысяч человек, из них французов оказалось только двадцать шесть тысяч. Французское командование так и не удосужилось отдать приказ об эвакуации своих солдат.

– Рене, вы называете чудом ошибку Гитлера или удачно проведенную операцию «Динамо»? – спросил Ося.

– И то, и другое, – промычал Тибо с набитым ртом, прожевал печенье и продолжил: – Ну, согласитесь, невозможно объяснить, почему он вдруг остановил такое успешное наступление?

– Тут нет чуда. – Ося пожал плечами. – Он действовал точно по расовой теории, англосаксы – родственная раса. Остановил наступление, чтобы не отрезать путь к дальнейшим переговорам. Сколько раз после падения Франции он предлагал Британии почетный мир? Официально дважды, а через Ватикан и Швецию уже раз десять.

– Ему в голову не приходит, что англосаксам наплевать на расовую теорию. – Тибо ухмыльнулся. – Британия никогда не согласится стать нацистским государством и будет до последнего защищать свою свободу.

– Гитлер объясняет отказ от мира исключительно кознями международного еврея Черчилля, – Ося вздохнул, – а ведь отчасти он прав. Парламент хотел Галифакса. Помните, с каким восторгом в тридцать восьмом встречали Чемберлена, когда он прилетел из Мюнхена? Вот так же и Галифакс мог слетать в Берлин, не по расовой теории, а из-за глупости и трусости. И размахивал бы листком договора, заявлял, что привез мир, сохранил британские города от бомбардировок и спас миллионы жизней. Очень скоро Британия превратилась бы в островную провинцию рейха, а нам с вами пришлось бы стать сотрудниками абвера.

Тибо задумчиво покрутил в пальцах последнее печенье, вздохнул, отправил его в рот, прожевал и произнес чужим, лающим голосом:

– Партайгеноссе Тибо и партайгеноссе Касолли. Звучит неплохо. – Он скомкал в кулаке бумажную упаковку. – Знаете, Джованни, мне страшно смотреть на карту Европы. Гитлеру принадлежит практически весь континент, Па-де-Кале выглядит таким узким, Британия – такой маленькой и одинокой.

Крошки печенья посыпались Тибо на колени. Ося взял у него смятую упаковку, встал и выкинул в урну вместе со своим погасшим окурком. Вернулся, сел рядом, помолчал, наблюдая, как бельгиец отряхивает платком брюки, и задумчиво произнес:

– Чтобы высадить на остров хотя бы пять дивизий, потребуется не меньше двухсот больших кораблей. Спрятать такую армаду невозможно, а разбомбить и потопить ничего не стоит. Чтобы выбросить воздушный десант, необходимо превосходство в воздухе. Уже очевидно, что немцы его не добьются. А как они сумеют переправить на остров достаточное количество танков для блицкрига? Да никак! Значит, им остается бомбить Британию и тешить себя надеждой, что англосаксы в конце концов устанут и запросят мира у братьев по расе.

– Судя по всему, главной целью Гитлера остается Россия. – Тибо наморщил лоб. – Он старается доказать Британии свое превосходство, а Россию намерен просто уничтожить.

– Рене, как думаете, Сталин это понимает?

– Спросите что-нибудь полегче. – Тибо вздохнул. – Сталин снабжает Германию стратегическим сырьем так щедро, будто сделал ставку на победу Гитлера над Британией. Неужели сложно просчитать на шаг вперед и догадаться, что после Британии придет очередь России?

– Ну, вероятно, он хочет выиграть время, укрепить собственную армию.

– Джованни, вы шутите? Десять лет разрушал, а теперь за год-два укрепит?

– Нет, Рене, не шучу. Просто пытаюсь поиграть в адвоката дьявола, понять его позицию, проследить логику.

– Дело полезное. – Тибо усмехнулся. – Ладно, давайте попробуем. Скажите, а что вообще ему дал союз с Гитлером?

– Отсрочку нападения плюс новые территории.

– Ерунда, пропагандистский штамп. – Тибо поморщился. – Разве в сентябре тридцать девятого была реальная угроза нападения Германии на СССР? Ни вооружения, ни ресурсов для такой войны Гитлер тогда не имел. Даже при его безумии он бы не полез в Россию в сентябре, накануне зимы. А что касается новых территорий, он просто получил «пятую колонну» на границе с Германией.

– Латвия, Литва, Эстония присоединились добровольно.

– Мг-м. – Тибо хмыкнул. – И сразу очень пожалели об этом. Начались депортации в Сибирь, конфискации земли и жилья, разбой и грабеж. Они встретят Гитлера как освободителя. Прибалты считают себя нордической расой, жителей Западной Украины роднит с Гитлером традиционный антисемитизм. Нет, Джованни, понять логику Сталина в тридцать девятом так же невозможно, как и в тридцать седьмом.

– Рене, а что, если Сталин задумал сам напасть?

– На кого?

– На Гитлера или на всех сразу.

– Как напал на Финляндию? – Тибо сморщился от смеха. – На всех сразу! Тайный план мировой революции!

Он хохотал так громко, что лебедь испуганно захлопал крыльями.

– А почему нет? – Ося пожал плечами. – Огромная территория, неисчерпаемые ресурсы, гигантское население, все в его власти. Война в Европе ослабит обе стороны. Он рассчитывает именно на это и втайне готовит свой блицкриг.

Тибо наконец отсмеялся, вытер глаза.

– Блицкриг требует хотя бы минимального представления о том, что такое внешний мир, как там живут люди. Джованни, может, я чего-то не знаю? Сталин когда-нибудь бывал за границей?

– Вроде бы в молодости, до революции… Да, пожалуй, вы правы. Об этом говорят все европейские дипломаты. После семнадцатого года Сталин никуда ни разу не выезжал.

– Никуда ни разу, – повторил Тибо, – ну, а союзники у него есть? Кроме Гитлера, конечно.

– Кажется, Монголия…

– О, Монголия! – Тибо поднял палец. – А как насчет военачальников? Назовите хотя бы одно известное имя. Кто там у него командовал в Финляндии?

Ося молча помотал головой. Тибо снисходительно потрепал его по плечу.

– Джованни, я не слишком высокого мнения об интеллекте Сталина, однако все-таки не верю, что он клинический идиот и решится на блицкриг в Европу при таких вот исходных данных. Ладно, допустим, он победит. А дальше? Чтобы удержать власть в России, ему пришлось закупорить страну, полностью изолировать ее от внешнего мира. Он надеется закупорить всю Европу, а заодно и Америку?

– Да, исходные данные скверные. – Ося кивнул. – Пожалуй, у Гитлера есть шанс, причем уникальный, которого еще не было ни в одной из завоеванных стран. На оккупированных территориях раздать крестьянам землю, не зверствовать, хотя бы первое время, позволить им жить чуть лучше, чем они живут при Сталине, и большинство населения с восторгом примет новую власть.

– Слушайте, а ведь если кто-то подскажет ему такой ход, сумеет убедить… – Тибо нахмурился. – …ведь это же очень просто.

– Просто, но только не для Гитлера. Расовая теория не позволяет. Русские для него не люди, церемониться с ними, как с норвежцами и голландцами, он не будет. Он представляет Россию гигантской аморфной массой недочеловеков, над которой возвышается смутная фигура Сталина, и уверен, что победить ее так же легко, как перехитрить Сталина. Это его роковая ошибка.

– Думаете, после стольких лет диктатуры русские сохранили способность сражаться?

– Надеюсь…

– А Финляндия?

– Там они сражались на чужой территории. Завоеватели они, правда, никудышные, это вам не немцы. А вот когда нападет Гитлер, станут защищать свою страну уже не по приказу Сталина, а по собственной воле, точно зная, с кем и за что воюют.

– Дай Бог, чтобы защитили. Если Гитлер захватит Россию, Британии несдобровать. – Тибо печально вздохнул. – Судьба Британии зависит от России, судьба России – от Британии. Черчилль понимает. А Сталин, видимо, нет. К несчастью, открыть ему глаза сумеет только Гитлер. Кстати, ваши предположения насчет советского уранового проекта полнейшая ерунда, я оказался прав.

Ося задержал дыхание, досчитал до тридцати, выдохнул и спросил как можно равнодушней:

– Рене, откуда информация? Неужели «Сестре» удалось кого-то завербовать в России или внедрить агента?

Тибо усмехнулся и подмигнул:

– Об агентуре в России по-прежнему остается только мечтать. Все значительно прозаичней. Вы когда-нибудь слышали о русском академике Вернадском?

– Что-то знакомое.

– Академик Вернадский, геохимик, философ, создатель учения о биосфере, – объснил Тибо, – впрочем, это неважно. Крупный, всемирно известный ученый. Он остался в России, а сын его эмигрировал, живет в США, преподает историю в Йельском университете. Они постоянно переписываются.

– Переписываются? – Ося изумленно поднял брови. – Я слышал, в СССР можно угодить в лагерь не то что за переписку, а лишь за факт существования родственников за границей.

– Академик Вернадский слишком заметная фигура, таких не трогают. Кстати, он еще в десятых годах составил карту урановых месторождений на территории России, занимался исследованиями радиоактивности в лаборатории Мари Кюри в Париже. Сын отправляет ему вырезки из американской и британской прессы с материалами, касающимися урана. С сентября прошлого года их переписка перлюстрируется по личному распоряжению Гувера. ФБР в последнее время стало охотней делиться с нами информацией. Из писем Вернадского-старшего можно сделать вывод, что работы в этом направлении в России пока не начинались.

– Где гарантия, что он пишет самостоятельно, а не под диктовку НКВД?

– Джованни, перестаньте! – Тибо поморщился. – Слишком сложно, а главное, абсолютно бессмысленно. Если бы они начали, урановой темы в письмах из России просто не могло бы возникнуть. Я когда-то был знаком с Вернадским. Он не тот человек, который согласился бы играть в такие игры и врать собственному сыну. Он бы просто ничего об этом не писал. Ни слова, понимаете?

Ося кивнул и подумал: «Плохо вы знаете СССР, дорогой Рене, там заставить могут любого. Но в общем, это похоже на правду».

Тибо наконец заметил лебедя, указал пальцем:

– Смотрите, какая прекрасная птица! Эх, жаль, я съел все печенье, а то бы угостил красавицу.

Глава двадцать восьмая

Дважды в неделю Карл Рихардович заходил в телефонную будку где-нибудь подальше от дома, набирал один и тот же номер. Звучали долгие гудки. Изредка отвечали чужие голоса, он молча клал трубку. Занятие совершенно бессмысленное и опасное. Если падре все-таки появится, позвонит сам. Но просто ждать и ничего не делать было слишком тяжело.

Митю Родионова в Германию так и не выпустили, он работал в немецком подразделении Разведупра. В июне Проскуров получил звание генерал-лейтенанта авиации и орден Красной Звезды, в июле был снят с должности и отправлен командовать ВВС Дальневосточного округа. Военной разведкой теперь руководил некто Голиков. Митя дал ему емкую характеристику из трех слов: «Трус, холуй и сволочь».

Митя иногда получал шифровки от Эльфа. Хозяин наконец позволил восстановить агентурную сеть в Германии, теперь можно было открыто ссылаться на берлинский источник.

Илья рассказал, что Эльф через военную разведку передала ответ от Оси: профессор Брахт в урановом проекте не участвует, о резонаторе ничего не известно. С тех пор прошло три месяца. Подлинник письма Мазура хранился у Карла Рихардовича. Конверт лежал в ящике письменного стола. Он не прятал его. Если случится обыск, все равно найдут.

Давно закончились все споры: отправлять, не отправлять. Илья и Проскуров согласились: отправить надо срочно. Да что толку от их согласия? Это «срочно» звучало как издевательство. Возможности передать письмо в Берлин не было. Последний, единственный шанс – падре. С каждым днем этот шанс таял. Время неслось, падре не появлялся.

В ШОН Карл Рихардович вел новую немецкую группу. Всех бывших его учеников переправили в Прибалтику еще в мае, незадолго до добровольного присоединения Латвии, Литвы и Эстонии к дружной семье советских республик. Удалось ли кому-то из группы попасть в рейх с последними эшелонами фольксдойчей, неизвестно.

Доктор аккуратно посылал письма в Тулу, маме Любы Вареник. Каждый раз, вырезая очередной листок из общей тетради, опуская конверт в почтовый ящик, мысленно произносил молитву не только за Любу, но и за всех них, чтобы остались живы.

В новых лицах он невольно искал знакомые черты. Худышка с короткими каштановыми волосами, Шура Семенова из Костромы, чуть-чуть похожа на Любу. Витя Глушко из Свердловска, высокий синеглазый брюнет с плоским боксерским носом, напоминает Владлена Романова. Конечно, сходство было мнимым, он просто скучал по ним и старался не привязываться к этим, новым.

В августе ему полагался двухнедельный отпуск. Профком дал путевку в санаторий в Кисловодске. Доктор хотел отказаться, все еще надеялся: вдруг падре появится. Но придумать уважительную причину не удалось. Когда он заикнулся, что, пожалуй, лучше останется в Москве, профком несказанно удивился и стал подозрительно сверлить его глазами. Пришлось взять путевку. Поезд уходил завтра в семь утра с Курского вокзала.

Илья с Машей пять дней назад отправились в дом отдыха в Сочи. Живот у Маши стал огромный. Она носила просторное платье, повзрослела, больше не улыбалась во весь рот щенячьей улыбкой, не хихикала без всякого повода, как в первые месяцы беременности. От нее веяло покоем и здоровьем, лишь иногда немного дрожал голос и появилась привычка прикрывать живот ладонями, будто защищая.

Акимовы перебрались в «Заветы». Отдохнуть на море всей семьей у них не получалось. Петру Николаевичу отпуск дали сейчас, в августе, Веру Игнатьевну обещали отпустить только в конце сентября. Она ездила из «Заветов» в Москву на работу на пригородном поезде. Настасья Федоровна вела хозяйство в дачном доме, стряпала, ворчала на Васю, потихоньку от Маши вязала чепчики, кофточки и носочки для будущего внука.

«Сегодня в последний раз», – сказал себе доктор, когда зашел в будку возле Краснопресненского универмага.

После трех длинных гудков он услышал незнакомый баритон, но вместо того, чтобы сразу повесить трубку, произнес по-немецки, старательно искажая голос:

– Добрый вечер, попросите, пожалуйста, падре Антонио.

– Падре Антонио тут нет, – ответил баритон по-немецки с мягким итальянским акцентом, – я падре Бенито. Могу вам чем-нибудь помочь?

– Скажите, вы не знаете, когда падре Антонио приедет в Москву? – неожиданно для себя выпалил доктор и прикусил язык. «Идиот! Что ты делаешь?»

В трубке шуршало, потрескивало. Следовало сию секунду бросить ее на рычаг и бежать прочь, подальше от этой будки. Но рука задеревенела, пальцы не разжимались.

– В ближайшее время вряд ли, – спокойно ответил падре Бенито, – он теперь служит в Ватикане. Назовите ваше имя, я попытаюсь связаться с ним, если что-то срочное.

– Не нужно, благодарю, – пробормотал доктор и повесил трубку.

Выйдя из будки, он дождался, когда на светофоре загорится зеленый, стараясь не бежать, пересек площадь, свернул в Краснопресненский парк, замедлил шаг, прошел еще немного, опустился на свободную скамейку, трясущимися руками достал папиросу. После первых двух затяжек немного полегчало.

Был жаркий безветренный вечер. В стеклах открытых окон играли всполохи закатного солнца. Листья кленов и лип отбрасывали кружевные тени на аллею. На соседней скамейке стучали костяшками домино пожилые мужички в белых фуражках-сталинках. Из радиотарелки неслось танго «В парке Чаир». Две девочки лет семи скакали по квадратам, начерченным на асфальте оранжевым осколком кирпича. Парусиновые тапочки толкали круглую коробку из-под гуталина. От сильного удара коробка покатилась, стукнулась о бордюр, открылась. Из нее посыпался песок.

«Конечно, продолжать разговор, задавать вопросы – верх идиотизма, – размышлял доктор, – посольские телефоны слушают непрерывно. Но я слишком устал. Теперь хоть какая-то ясность. Уеду отдыхать с чистой совестью, и не будет мне мерещиться ночами, как разрывается телефон в пустой квартире. Последний шанс рухнул. Последнее мирное лето на исходе. Брахт наверняка уже собрал свой резонатор. Ничего изменить нельзя. Поздно. Тупик».

Доктор взглянул на часы. Половина восьмого. Спешить больше некуда. Впереди ненужный вечер. Надо уложить чемодан. Слишком тяжко оставаться наедине со своими мыслями.

Он дошел до площади Белорусского вокзала, сел в трамвай, доехал до Мещанской. На лестничной площадке, сунув ключ в скважину, услышал за дверью ломающийся Васин голос:

– Сколько можно повторять?! Вы не туда попали!

В тот момент, когда доктор открыл дверь, Вася резким движением повесил трубку и угрюмо поздоровался.

– Привет. – Карл Рихардович снял ботинки, надел тапочки. – Ты почему в Москве и почему такой сердитый?

– Кое-какие книжки нужно взять, а эта дура звонит уже в третий раз. – Вася скорчил рожу и пропищал: – «Попросите, пожалуйста, Жозефину Осиповну».

– Кого? – рассеянно переспросил доктор.

– Жозефину Осиповну, – продолжая гримасничать, повторил Вася. – Из-за нее опоздаю на поезд, папа меня убьет. Еще имечко такое…

– Да, имечко. – Доктор усмехнулся, потрепал Васю по загривку. – Ладно, иди, собирай свои книжки, позвонит опять – я возьму трубку.

Они разошлись по комнатам. Карл Рихардович снял пиджак, бросил на спинку стула, проворчал себе под нос:

– Жозефина Осиповна. Интересно… Если бы она назвала фамилию Гензи, было бы совсем интересно. – Он замер, не замечая, как сползает на пол пиджак.

Жозефина Гензи – запасной псевдоним Эльфа. Осиповна – дополнительная подсказка. От Оси. Ну кто еще мог звонить трижды и упрямо повторять этот импровизированный пароль?

Доктор выпил залпом стакан воды. Выкурил подряд две папиросы. Схватил с дивана томик Гоголя, открыл на заложенной странице, смутно вспомнил, как затянули его вчера вечером в свой уютный печальный мир «Старосветские помещики», но сейчас строчки прыгали перед глазами.

Вася крикнул из коридора:

– Карл Рихардович! Я уехал!

– Счастливо! – отозвался доктор, захлопнул книжку и кинул на кушетку.

Стукнула дверь. Повисла тишина. Он мерил шагами комнату, коридор, кухню. Машинально зажег огонь под чайником. Неподвижно стоял перед открытым кухонным окном, ждал, пока закипит, наблюдал за вороной, свившей гнездо в густой кроне старого тополя.

«Вряд ли перезвонит еще раз. Да и что толку? Поздно. Видимо, прилетела в Москву ненадолго, набрала номер на всякий случай».

Он налил в стакан заварку, погасил огонь, взял чайник с плиты и чуть не обварился кипятком, услышав телефонный звонок.

Голос в трубке звучал устало, слегка сипло. Доктор видел Эльфа всего один раз в жизни. Год назад она едва лопотала по-русски. Теперь говорила уверенно. Во фразе «Добрый вечер, попросите, пожалуйста, Жозефину Осиповну» акцент почти не чувствовался.

– Какой номер вы набираете? – спросил доктор.

– «Б»-пятнадать-восемь-двадцать два.

Карл Рихардович вспомнил, что сегодня пятнадцатое августа, медленно, четко повторил номер и произнес:

– Вы ошиблись. У нас тут нет Жозефины Осиповны.

– Простите за беспокойство. – Она вздохнула и добавила с легкой вопросительной интонацией: – До свидания?

– До свидания, – утвердительно ответил доктор, повесил трубку, вернулся в комнату, поднял с пола пиджак, надел, достал из ящика конверт и сунул во внутренний карман.

Через сорок минут он был на Никитском бульваре. Стемнело, зажглись фонари. Он шел очень медленно, озирался по сторонам, вглядывался в лица. Какие-то подростки, старухи, влюбленные парочки. Дальше две пустые скамейки. Он повернулся, двинулся в обратную сторону. Подумал: «А вдруг я что-то напутал с цифрами? “Б” – бульвар. Бульвар может быть только Никитский, мы ведь ровно год назад тут с ней встречались. Но если “пятнадцать” – не дата, а время, и встреча не сегодня, а двадцать второго, в три часа дня?»

Среди редких прохожих мелькнула одинокая женская фигура. Она шла навстречу, быстро приближалась, попала в круг фонарного света. Карл Рихардович узнал ее, но все еще боялся поверить, ускорил шаг, споткнулся, чуть не упал, поправил шляпу и произнес громко, на выдохе:

– Эльф, неужели это вы?

– Здравствуйте, доктор Штерн, – она поцеловала его в щеку и взяла под руку, – я тут уже третий день, приехала по делам, никак не могла вырваться из посольства. Завтра утром улетаю. Позвонила вам наудачу. Какой-то сердитый мальчик все время брал трубку.

– Вася, сын соседей, – объяснил доктор, – вы здорово придумали с Жозефиной Осиповной.

Она улыбнулась:

– Не сомневалась, что Жозефину вы легко расшифруете. А вот номер… Я знаю, что с падре вы договаривались о встречах именно так, но в каком порядке должны идти цифры, понятия не имела. Боялась вас запутать. Ладно, встретились, и слава Богу.

– Да, можно считать это чудом. Падре совсем исчез.

– Он больше не приедет в Москву, он теперь важная шишка в Ватикане.

– Знаю, – доктор вздохнул, – постоянно пытался дозвониться ему, вот сегодня впервые решился задать вопрос новому падре и получил ответ про Ватикан. А Ося? Он куда пропал?

– Обзавелся кинокамерой, бегает под пулями, снимает войну. – Габи заправила прядь за ухо. – Скажите, Карл, моя информация о Брахте дошла до вас?

– Да, я как раз об этом хотел поговорить… Габи, тут такая история… – От волнения у него сел голос.

Не получалось задать главный вопрос. Язык прилип к нёбу, в горле першило. Он был уверен, что услышит в ответ: да, резонатор уже собран, появились публикации. Какой-то глупый упрямый инстинкт заставлял тянуть время, будто несколько минут отсрочки что-то изменят. Вряд ли Ося и Габи понимали, что такое этот резонатор для производства бомбы. Он отправил им слишком смутный, неопределенный запрос о Брахте. Написал бы яснее…

Он откашлялся, просипел:

– Знаете, тут такая история, падре исчез, от Оси никаких вестей, и с вами только односторонняя связь, а нужно срочно… Нет, наверное, уже поздно.

Она замедлила шаг:

– Что вы имеете в виду? Что поздно?

– Габриэль, давайте сядем, вот здесь, под фонарем.

Они опустились на скамейку.

– Карл, почему вы так нервничаете? Что случилось?

Он достал из кармана конверт, протянул Габи.

– Долго объяснять. Вот, прочитайте. Сумеете при таком освещении?

Габи вытащила листки, исписанные лиловыми чернилами, поднесла близко глазам, прищурилась.

– Да, почерк разборчивый.

Пока она читала, Карл Рихардович сидел, сгорбившись, бессильно уронив руки на колени, и видел будто со стороны две маленькие фигурки под фонарем на скамейке. Они выглядели слишком уязвимыми и беспомощными. Старик в мятом холщовом пиджаке, в летней светлой шляпе на лысой голове. Белокурая девушка в синей вязаной кофточке поверх легкого цветастого платья.

Так же они сидели тут год назад, двадцать третьего августа тридцать девятого, в день подписания пакта между СССР и Германией. Тогда казалось, самое страшное уже произошло, маховик войны запущен и хуже быть не может. Тогда впереди была просто война. Все войны рано или поздно кончаются, оставалась надежда, что Гитлер проиграет. Но, получив урановое оружие, он точно выиграет, так что теперь дела обстоят несравнимо хуже, чем год назад.

Габи читала последнюю станицу, доктор заметил, как шевелятся ее губы, услышал шепот:

– «…Надеюсь, мое предупреждение не опоздало, у тебя еще осталось время принять решение, а у наших внуков – шанс вырасти… Твой Марк».

Она вскинула глаза, быстро взглянула на доктора, отвернулась, пару секунд хмуро смотрела куда-то в сторону, потом сложила письмо, убрала в конверт.

– Спрячьте, – просипел доктор, откашлялся и добавил уже нормальным голосом: – В любом случае письмо надо передать Брахту, даже если уже поздно.

Габи положила конверт в сумочку, попросила папиросу. Он протянул ей пачку, чиркнул спичкой, повторил:

– Поздно.

Габи пожала плечами. Карл Рихардович поймал ее взгляд, затаив дыхание, спросил:

– Хотите сказать, публикации о резонаторе вынужденных излучений пока не появлялись?

– Теперь точно не появятся, в любом случае.

– Почему? – Доктор принялся сосредоточенно крутить пуговицу пиджака.

– Потому что рукописи научных статей и заявки на изобретения теперь проходят военную цензуру. При малейшей вероятности, что какое-то открытие или новое техническое устройство может иметь военное значение, в печать не пропустят. Это касается не только уранового проекта, а вообще всех естественных наук, включая биологию и медицину. Резонатор вынужденных излучений, конечно, сочтут именно таким изобретением. Вряд ли сразу догадаются использовать его для деления изотопов, но засекретят точно.

– Мазур еще полгода назад был уверен, что Брахт соберет резонатор в ближайшее время, – пробормотал доктор, – догадаются не сразу, но скоро.

Габи кинула потухший окурок в урну, похлопала ладонью по своей сумочке и задумчиво произнесла:

– Ну, теперь у нас хотя бы есть шанс узнать все из первых рук. Вернусь в Берлин – попробую познакомиться с Брахтом. – Она тронула его за локоть. – Карл, пожалуйста, оставьте в покое пуговицу. Вы сейчас ее оторвете.

* * *

Вернер начал новую серию экспериментов. Эмма помогала ему, записывала показатели приборов и ломала голову, как же ей провести хотя бы несколько опытов с ураном.

Сложилась парадоксальная ситуация. В Далеме – уран, в Шарлоттенбурге – резонатор. Между Шарлоттенбургом и Далемом четыре трамвайные остановки, но соединить одно с другим невозможно.

Она давно поняла, что собрать копию резонатора в институтской лаборатории в одиночку не сумеет. Нужен союзник, помощник. Первым кандидатом оставался все-таки Герман. Конечно, это капитуляция. Поделиться идеей – значит потерять ее. Но и не поделиться – тоже потерять.

В конце июня, сразу после захвата Франции, Дибнер вместе с Physik-Musik отправились в Париж. Гейзенберг сучил ножками от нетерпения. Герман шепотом заметил:

– Ждет тяжелую воду, как дождя в пустыне.

– А что же ему, бедняжке, остается? – прошептала в ответ Эмма.

Но из Парижа пришли убийственные вести. Тяжелой воды в Коллеж де Франс нет. Циклотрон в нерабочем состоянии. Все сотрудники Кюри удрали, сам Жолио остался и преспокойно сообщил, что канистры с тяжелой водой вывезли англичане.

Physik-Musik на очередном заседании заявил, что Жолио Кюри заслуживает военного трибунала.

– Расстрела, – прошипел Гейзенберг.

Слышали лишь те, кто сидел поблизости. Глаза гения забегали, губы растянулись в фальшивой улыбке, он сухо откашлялся и добавил:

– Шучу, конечно.

Июль пролетел будто один день. Герман возглавил группу, занятую вычислениями зависимости величин эффективного сечения атомов от скорости бомбардирующих нейтронов. Работа тонкая, кропотливая. Ассистентов набралось много, но основная нагрузка, как всегда, свалилась на Эмму. У нее почти не оставалось времени. Врожденная добросовестность не позволяла халтурить, к тому же появилась возможность экспериментально проверить и скорректировать собственные расчеты по изометрическому смещению спектральных линий в атомах урана, определить частотный сдвиг между спектрами изотопов 238 и 235.

Каждый раз, когда в лабораторию заходил Дибнер, Эмма все внимательней вглядывалась в невыразительное чиновничье лицо, в тусклые серые глаза, уменьшенные линзами очков. Солдафон-бюрократ, специалист по взрывчатым веществам, он с самого начала был сердцем уранового проекта. Именно Дибнер пробил финансирование и бронь для ученых. На нем лежал весь груз ответственности. Он выстроил в Готтове на полигоне Куммерсдорф свой реактор, внушительней и перспективней «вирусного флигеля» Гейзенберга, воздвигнутого посреди вишневого сада на территории Института биологии.

Гейзенберга считали мозгом проекта. Но мозг слабел, а сердце стучало ровно и уверенно. Далемские снобы не желали этого замечать, по-прежнему боготворили Гейзенберга, перемигивались и презрительно улыбались за спиной Дибнера.

Однажды, когда вошел Дибнер, в лаборатории никого, кроме Эммы, не было. Он спросил, как дела, она рассказала. Он выслушал, кивнул и произнес своим глухим монотонным голосом: