Текст книги "Соотношение сил"

– Добрый вечер, госпожа, господина Брахта нет дома, он в гостях у господина фон Лауэ, обещал вернуться к девяти.

– А, значит, уже скоро. Я подожду. – Эмма протянула руку, щелкнула выключателем. – Скажите, Агнешка, это вы только что играли Шопена?

– Да, госпожа.

В ярком свете лицо польки казалось белее ее белоснежной блузки.

– Господин Брахт знает, что вы играете… – Эмма кашлянула, – …на рояле его покойной жены?

– Конечно, госпожа, без разрешения я бы не стала. – Полька покраснела, отвела взгляд и сдула упавшую на лицо прядь.

– У вас неплохо получается. – Эмма снисходительно улыбнулась. – Учитывая, что рояль совершенно расстроен.

– Инструмент в порядке, госпожа, я только чуть-чуть поправила басовые струны.

– Даже это умеете. – Эмма покачала головой. – Где вы учились музыке, Агнешка?

– Дома, в Варшаве, брала частные уроки. – Полька сняла с Эммы пальто, повесила на вешалку. – Вам приготовить чай или кофе, госпожа?

– Спасибо, ничего не нужно. – Она мягко отстранила польку, направилась к лестнице, обернулась. – Если хотите, можете еще поиграть.

Поднявшись в лабораторию, она подошла к маленькому столу у окна. В тетради ничего нового. Зато разорванная, скомканная сигаретная пачка вся покрыта мелкими строчками формул. Эмма села, осторожно разгладила бумагу. Но тут вспомнила свою утреннюю идею, достала из сумочки тайную тетрадь, принялась быстро набрасывать формулы. Через минуту перо сухо зацарапало по странице. Чернила кончились. Она взяла самописку из стакана. Разумеется, тоже пустая. Вернер писал карандашом.

Баночка с чернилами стояла на подокннике. Взгляд скользнул по лотку с письмами, уперся в конверт с обратным стокгольмским адресом.

Снизу доносилось тихое треньканье клавиш. Полька продолжала свои музыкальные упражнения. Эмма нервно вскочила, прошлась по лаборатории, вернулась к столу, села, сжала виски, прошептала: «Нет! Нельзя, стыдно!» – и осторожно, двумя пальчиками, вытянула из надорванного конверта сложенные вчетверо листки.

Почерк у профессора Мейтнер был мелкий, но ровный и разборчивый.

Дорогой Вернер!

Прошлое мое письмо почти целиком состояло из формул, на этот раз о работе ни слова. Похвастаться нечем. Подозреваю, что воздух Сигбановского института мне противопоказан. Не знаю, от чего больше устала, от хамства Сигбана или от собственного овечьего смирения.

Представляю, как ты качаешь головой, читая эти строки и ворчишь: Лиза, Лиза, тебе давно пора послать Сигбана к черту и перебраться в Копенгаген к Нильсу! Да, милый, ты прав. Наверное, скоро так и сделаю.

Тут со мной произошла удивительная история. Я вдруг стала невероятно популярной, нет отбоя от журналистов, дважды брали интервью. Первый – бельгиец, пожилой толстяк, неплохо разбирается в физике. Пригласил меня в звукозаписывающую студию. Он постоянный ведущий какой-то научной передачи на «Радио Брюсселя». После записи мы обедали в ресторане. Сначала все шло очень мило, потом он стал задавать вопросы, которые показались мне бестактными. Ты знаешь, я терпеть не могу обсуждать своих знакомых и коллег, а толстый бельгиец хотел именно этого. У меня возникло неприятное чувство, показалось, будто ему известно о моей встрече с Отто.

Эмма вздрогнула. «Встреча с Отто? Вот куда ездил Ган в начале марта. И никому ни слова! Ну, подлец! Мало того что присвоил ее открытие, так продолжает по-тихому, как вор, тянуть из нее идеи. А Мейтнер тоже хороша. Овечье смирение!»

Она быстро взглянула на часы. Без пятнадцати девять. Вернер может вернуться раньше или позже. Главное – не прозевать.

Окно выходило в сторону калитки. Она приоткрыла его. Стук калитки и шаги по гравию будут слышны. Если бы полька прекратила играть… Сейчас особенно громко. Что это? Дебюсси? Спуститься, сказать ей? Нет, глупо…

Эмма прерывисто вздохнула и стала читать дальше.

Разговор оставил неприятный осадок. Толстяк будто вытягивал из меня информацию, не то чтобы допрашивал, нет. Но хитрил, совал нос в чужие дела.

Буквально через неделю мне позвонил коресспондент «Таймс». Отказать такой уважаемой газете у меня не хватило духу. Мы договорились встретиться в ресторане.

В отличие от «Радио Брюсселя», «Таймс» оказался молодым, стройным, обаятельным. Вопросы его тоже звучали бестактно, но в другом смысле. Он не пытался вытянуть информацию о знакомых и коллегах. Его интересовало мое личное отношение к тому, чем они сейчас занимаются. Говорил он жестко и откровенно, поэтому понравился мне больше, чем вкрадчивый толстяк. Не хочу называть в письме имена, которыми они представились. Толстый пусть будет Дефо, стройный – Крузо. Клички вполне подходят. Не исключено, что оба они – родственники Даниэля Дефо, но не по литературной, а по другой, побочной линии.

Крузо бросил мне страшное обвинение. Он сказал, что, написав об открытии в Берлин, я сдвинула земную ось, нарушила предустановленную гармонию. Примерно так: «Не случайно открытие сделал не Ферми в фашистской Италии, не Ган в нацистском рейхе, а вы в нейтральной Швеции. Написав Гану, вы…» В общем, мысль понятна. Если совсем уж честно, этот мальчишка озвучил то, что мучает меня в последнее время все сильней. Знаю, ни в чем не виновата, но в душе что-то постоянно свербит. Как говорила моя мама, чувства не выключишь.

Крузо вдруг упомянул твое имя. Их интерес ко мне кое-как объяснить можно. А зачем им понадобился ты?

У Эммы пересохло во рту. Англичане интересуются германским урановым проектом. Было бы странно, если бы обошли стороной профессора Мейтнер. Уж кому-кому, а разведке отлично известно, кто реальный автор открытия. Да, Мейтнер не связана с проектом, но столько лет работала с теми, кто в нем участвует, может оценить потенциал всех и каждого в отдельности. Но при чем здесь Вернер? Или имя мелькнуло случайно?

Эмма перевернула страницу.

Не такие они олухи, знают, чем ты занят. Твой резонатор ни малейшего отношения к военной теме не имеет, тем более ты его еще не собрал. Если только эти болваны не перепутали тебя с покойным Маркони. Неужели дурацкое клеймо «лучей смерти» все еще от тебя не отлипло? Право, это уже не смешно. Или они прощупывают возможность сделать тебя и Макса внештатными немецкими корреспондентами «Таймс»?

Я объяснила, что ты уволился из института, заверила, что в работах, которые их интересуют, не участвуешь. Разговор сразу прекратила. Остался неприятный, тревожный осадок.

«Таймс» вышел на этой неделе. Никаких острых моментов. Занимательная физика для младших школьников. В преамбуле Крузо процитировал слова Нильса и Альберта о том, что открытие принадлежит мне, а не Отто, и здорово вмазал Сигбану. Теперь он шевелит желваками, но разговаривать со мной стал вежливей.

Не знаю, вышла ли передача на «Радио Брюсселя», думаю, что вышла. Не исключено, что толстый Дефо и стройный Крузо – обычные журналисты, а у меня шпионофобия.

– Не исключено, – прошептала Эмма.

Звуки рояля неприятно отдавались в голове. Полька играла что-то громкое, быстрое, современное. «Негритянский джаз? – Эмма поморщилась. – В рейхе эта музыка запрещена… Господи, что я делаю? Гадость! Клянусь, никогда больше! Все-таки Мейтнер дура. Зачем написала Гану? Я бы на ее месте ни за что… На ее месте? Мне светит открытие подобного масштаба? Почему бы и нет? Но только на роль смиренной овцы я не согласна. Господа, вас ждет сюрприз, и не надейтесь заткнуть мне рот, это будет мое открытие, я вам не Мейтнер… Ага, размечталась, прекрасная Эмма! Разве ты способна измерять силу тока собственным телом, как Кавендиш? Кроме физики, для тебя слишком много всего существует. Размениваешься на мелочи, не можешь отказать себе в мелких житейских радостях».

Мысли путались, глаза пожирали последние абзацы.

Надеюсь, в следующем моем письме опять появятся формулы, должна же я, наконец, сдвинуться с мертвой точки! Столько сил потрачено впустую, это, в конце концов, несправедливо. А как поживает игрушка? Мне кажется, ты зациклился на выборе начинки, на расчетах инверсии населенностей. Статистика Больцмана вещь хорошая, но ты уже стер мозги до мозолей. Ты практически собрал игрушку, так накачай ее чем-нибудь. Начни экспериментировать по-настоящему, и ответы придут сами собой. Да, вы с Марком идеально дополняли друг друга, но это вовсе не значит, что по отдельности работать не можете. Уверена, Марк работает вовсю, хотя, конечно, ему тоже тебя здорово не хватает. Смелее, мой милый, прекрати рефлексировать и оглядываться назад!

Внизу стукнула калитка. В дрожащих руках запрыгали последние строчки:

Скучаю по тебе, особенно вечерами. Однако наша договоренность по-прежнему в силе. Увидимся, когда соберешь игрушку, не раньше.

Твоя Лиза.

Эмма сложила письмо, сунула в конверт, схватила самописку. Перо сухо царапало тетрадную страницу. «До чего же отвратительный звук! Ну конечно, забыла заправить, письмо отвлекло. Нет, никогда больше! Какой стыд!»

Руки вспотели. Крышка чернильницы прокручивалась во влажных пальцах. Музыка давно смолкла, снизу звучали голоса Вернера и Агнешки. Слов не разобрать. Наконец удалось отвинтить крышку, заправить самописку. Но перо все так же сухо шуршало, не оставляя следа.

Застучали шаги по лестнице. Эмма раздраженно трясла самопиской над своей тайной тетрадкой. Дверь открылась.

– Дорогуша, привет! Умница, что не ушла, дождалась меня.

– О боже! – На страницу, прямо на свежую, незаконченную запись упала огромная клякса.

* * *

Маша отнесла в администрацию все необходимые медицинские бумажки. Самуил Абрамович Самосуд, художественный руководитель и главный дирижер, вызвал ее в кабинет, начал бодро:

– Что же это вы, товарищ Крылова? Только мы вам заслуженную дали, и вот здрассти-пожалуйста!

О чем говорить дальше, он не знал. Случай был уникальный. Солистки балета детей не рожали, Маша оказалась первой если не за всю историю театра, то за последние лет десять точно.

– Извините, Самуил Абрамович, так получилось, – краснея, залопотала она и, спохватившись, добавила, как учила Пасизо: – Я могу пока поработать педагогом-репетитором.

Самосуд поднял на нее по-сталински прищуренные глаза, шевельнул усами, произнес деловитой скороговоркой:

– По закону декретный отпуск шестьдесят три дня. Тридцать пять до родов и двадцать восемь после.

«Знаю, знаю, дорогой Самуил Абрамович, только понять не могу, как у вас язык поворачивается вслух произносить эту грязную антисоветчину, – подумала Маша, едва сдерживаясь, чтобы не захихикать, – вот уж настоящая вражеская агитация с пропагандой. Тридцать пять до и двадцать восемь после. Обалдеть какая щедрость. Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство и за счастливое материнство тоже. Как там в незабвенном фильме “Цирк”? Рожайте на здоровье – черненьких, желтеньких, в крапинку».

– Вы чему это улыбаетесь? – кашлянув, спросил Самосуд.

– Я? Разве?

Маша не чувствовала своей улыбки, Илья предупредил: «Осторожно, следи за лицом, ты так сияешь, что кого-то это может огорчить».

Товарищ Самосуд явно счел улыбку неуместной.

– Сколько вам лет, Мария Петровна? – осведомился он все с тем же сталинским прищуром.

– Двадцать два, – ответила Маша, продолжая сиять.

– Самый возраст балетный. В лучших спектаклях танцуете ведущие партии. Смотрите, как бы потом плакать не пришлось.

– Зачем же плакать, Самуил Абрамович? – Маша улыбнулась во весь рот. – Надо сохранять здоровый комсомольский оптимизм.

Самосуд вздохнул и покачал головой.

– Оптимизм… Вы, товарищ Крылова, даровитая балерина. А ведь у нас незаменимых нет. Мы найдем вам замену, это не проблема. Вот мне тут рекомендовали Екатерину Родимцеву на Суок.

– Да, она во втором составе! – радостно кивнула Маша, – и Зарему в «Бахчисарайском» она тоже отлично танцует. Родимцева очень, очень даровитая балерина.

– Мы найдем вам замену, – повторил Самосуд чуть громче, – но потом, когда закончится ваше интересное положение, вы пожелаете вернуться на большую сцену, а все ваши прежние партии танцуют другие исполнительницы. Куда прикажете ставить вас? В кордебалет?

– Самуил Абрамович, все будет хорошо.

Маша поймала взгляд Самосуда, на этот раз открытый, не прищуренный, и увидела там, на дне хитрых тухловатых глаз свежий отблеск чувства. Оно не имело отношения к балерине Крыловой и к ее интересному положению. Самосуд вспомнил о чем-то своем, личном, например о музыке (ведь он был не только художественным руководителем, но и главным дирижером), или о маме, или о жене, о детях. А может, вообще ни о чем не вспомнил, просто толстая чиновная личина сползла на мгновение, и выглянул из нее человечек, слабенький, запуганный, недобрый, но вполне еще живой.

– Что ж, Мария Петровна, вашему оптимизму можно только позавидовать, – он покрутил ус, вернул личину на место, – оформим пока педагогом-репетитором в пятый класс, а там поглядим.

На «пятом» он сделал ударение. Не случайно. Это был самый трудный класс, переходный возраст. В конце года предстоял отсев, накануне экзаменов дети нервничали, особенно девочки. Заниматься с ними было трудно. Пасизо называла пятый педагогической каторгой.

Маша поблагодарила и выпорхнула из директорского кабинета.

Стояла сонная мокрая весна. В сквере возле театра прыгали всклокоченные тихие воробьи. В луже плавал кораблик – продолговатый кусок коры с бумажным парусом, надетым на палочку-мачту. Карапуз лет пяти в синем, длинном не по росту пальто с оттопыренными плечами смотрел на кораблик, задумчиво ковыряя в носу. Из подвернутого рукава свисала варежка на шнурке. Полосатая вязаная шапка съехала на затылок. Две девочки-подростка, явно балетные, бежали через площадь от здания филиала, красиво перескакивая лужи, почти не касаясь земли блестящими черными ботиками.

«Как хорошо, какая я счастливая», – думала Маша.

Теперь это было ее обычное состояние, будто кто-то шепнул ей по секрету, что бояться нечего. Все плохое осталось в прошлом. Никого больше не арестуют, не убьют, войны не будет.

Токсикоз у нее был легкий и скоро совсем прошел. В последний раз немного затошнило, когда она увидела, что ее фамилия изъята из списков распределения ролей, из афиш и программок. Комок подкатил к горлу, глаза защипало, но она быстро справилась и поздравила Родимцеву.

– Ты все-таки чокнутая. – Катя покрутила пальцем у виска. – Только «заслуженную» получила, тебе бы танцевать и танцевать.

– Я же не навсегда. – Маша махнула рукой. – Отстреляюсь и вернусь. Вся жизнь впереди.

– Вся жизнь… – задумчиво повторила Катя. – Через годик-другой могла бы стать примой.

– Через годик вряд ли, через два – запросто. Форму я точно не потеряю, изголодаюсь по сцене, вернусь с новыми силами.

Катя помотала головой:

– Не обольщайся, Машка. Танцевать ты, конечно, будешь, но примой вряд ли станешь. Они же все бездетные. Или балет, или ребенок.

Маша не стала спорить. Зачем? Катя сама с собой спорила, ее одолевали противоречивые чувства.

– При таком муже, при такой жилплощади я бы тоже родила, только погодила бы лет до тридцати, поднялась бы на недосягаемую высоту и тогда уж… Ну-ка, покажи руки!

– Зачем? – удивилась Маша и вытянула вперед кисти.

– Мальчик, – уверенно заявила Катя.

– С чего ты взяла?

– Примета старинная. Если бы ты ладошками вверх показала, тогда точно девочка. Да и вообще, перед войной больше мальчиков рождаются.

Маша весело подмигнула и прошептала:

– Катюня, войны никакой не будет, все это вранье.

– Ты откуда знаешь? – также шепотом спросила Катя, и глаза ее изумленно округлились. – Илья сказал?

Маша загадочно улыбнулась, помотала головой:

– Чувствую. У беременных интуиция обостряется.

«Война! Какая чушь! – думала Маша. – Уже год в Европе воюют, ну сколько можно? Абсолютно идиотское, противоестественное занятие. А у нас с тридцать четвертого по сороковой людей погибло немерено, может, больше, чем на войне. Потом Финляндия…»

Слово «Финляндия» каждый раз прошибало током. Перед глазами возникал Май Суздальцев без ноги, на костылях. Она не видела его таким, но ясно представляла, как он сидит за столом в военкомате, костыли прислонены к спинке стула. Май выхватывает пистолет из кобуры дежурного. Выстрелы, дыры в усатом портрете. Подстреленный Май падает неуклюже, на бок, вместе со стулом и костылями. Вокруг паникуют, матерятся. Май больше ничего не чувствует, и это навсегда.

Она отгоняла кошмар, вспоминала репетиции, танцы, концертные поездки, усталость и радость, когда получались сложные прыжки и поддержки. Целый мир, каждое мгновение наполнены смыслом. Не может все это исчезнуть просто так, в никуда, навсегда.

Однажды ей приснилось, как они с Маем танцуют па-де-де из «Аистенка». Музыка звучала, но оркестровая яма была пуста и темна, в зале ни души. На очередном витке фуэте сцена превратилась в глубокий снег, они продолжали танцевать, не проваливаясь, не чувствуя холода. Снежный наст хрустел и пружинил, как батут. Май отпустил ее руки, взлетел в кабриоле, но, вместо того чтобы приземлиться, стал медленно, плавно подниматься. Сделал поворот в воздухе, тур он лэр, но какой-то необыкновенный, замысловатый, упруго вытянул ноги, конечно же, целые и невредимые. Она стояла, задрав голову, и точно знала, что он не упадет.

Глава двадцатая

Ося уснул на рассвете и проснулся от стука. Не открывая глаз, спросил:

– Кто там?

Никакого ответа. Стук продолжился, и Ося понял, что это дождь стучит по крыше. Было тепло, но так пасмурно, что пришлось включить настольную лампу. Часы показывали половину первого. Он выглянул на балкон. Качалка и круглый столик стояли у стены, под навесом. Вазу с зелеными яблоками и бутылку с остатками «Глаз куропатки» он обнаружил в комнате, на комоде. Плед лежал в кресле у камина. Он облегченно вздохнул. Совсем не помнил, как двигал мебель и убирал посуду. Наверное, сделал это машинально, в полусне. Перед рассветом дождь уже накрапывал. Если бы все осталось у перил, под открытым небом, промокло бы насквозь.

Когда он вылез из ванной, опять услышал стук, на этот раз уж точно в дверь. Ничего не стал спрашивать, затянул пояс халата и повернул ключ. На пороге стоял Ансерме.

– Джованни, с вами все в порядке? Я стучу уже полчаса.

– Доброе утро, Пьер, я был в ванной. – Ося зевнул. – Вчера вы обещали великолепную погоду.

– Извините. – Ансерме развел руками. – Не удалось договориться с атлантическим циклоном.

– Ну, тогда прошу вас, договоритесь с кухней. Умираю от голода. Горячий омлет и кофе могли бы спасти мне жизнь.

– Джованни, завтрак вы проспали, время обеденное. Озерная рыба и жареные сморчки устроят?

– Звучит соблазнительно.

– Наше сезонное меню, – скромно пояснил Ансерме. – Не возражаете, если горничная тут приберет и затопит камин, пока вы будете обедать?

В столовой из шести столиков заняты были всего два, но самые лучшие, у больших окон, с видом на озеро. За одним обедала пожилая пара, за другим никого, но на спинке стула висел вязаный синий жакет. На тарелке темнело недоеденное шоколадное пирожное, рядом – чашка с недопитым кофе. Именно за этот стол Ансерме усадил Осю.

– Пьер, тут кто-то сидит, – удивленно заметил Ося.

– Мадам сейчас вернется, поднялась в свой номер за сигаретами. – Ансерме таинственно подмигнул и удалился.

Ося налил воды из графина. Взял из корзинки теплую ржаную булочку, разломил и положил на тарелку. На краю чужой кофейной чашки розовел след от помады. От жакета повеяло духами, аромат мелькнул и потерялся в смеси запахов дождя из открытого окна, жареных грибов и рыбы из кухни. Ося уставился в окно, на озеро, покрытое прыгающей рябью. Сердце забилось наперегонки с дождем. В горле запершило. Он потянулся к стакану, выпил воду залпом, зажмурился, почувствовал прикосновение руки к плечу, губ к виску.

– Привет, соня! Пора открыть глаза, тебе уже несут еду. – Габи стянула жакет со спинки стула, накинула на плечи, села, отхлебнула кофе из своей чашки.

Подошел официант, поставил перед Осей тарелку с рыбой и сморчками.

– Месье желает немного черного перца?

– Спасибо, – просипел Ося.

– Спасибо, да или спасибо, нет?

– Спасибо, нет, – ответила Габи и любезно улыбнулась официанту.

– Мадам желает еще кофе?

– Спасибо, да.

Официант ушел. Ося наконец решился взглянуть на Габи. Она подстригла волосы, не слишком коротко, до ключиц. Раньше подкалывала их валиком или скручивала узлом на затылке. Теперь они лежали свободно, расчесанные на пробор, и, слегка подвитые, обрамляли бледным золотом лицо. С такой прической она выглядела легкомысленней и беззащитней.

Спрашивать, кто дал ей адрес пансиона, Ося не стал. «Сестра» давно вычислила берлинскую подругу агента Феличиты. Ося хорошо запомнил слова Тибо: «В мирное время “Сестра” давала вам право использовать этот источник по вашему усмотрению. А сейчас война».

Неожиданное появление Габи означало, что добрый большой Тибо решил, наконец, лично познакомиться с Габриэль фон Хорвак. Возможно, идея устроить двум бывшим любовникам романтическое свидание на берегу Женевского озера пришла в голову Тибо, когда Ося сдуру позвонил при нем в Берлин из Стокгольма, орал на все гостиничное фойе, не сумел справиться со своим голосом, дыханием, выражением лица. У Тибо был такой сочувственный теплый взгляд. «Надеюсь, с вашей подругой все в порядке. Как же я, старый осел, не догадался? Следовало сразу дать ей знать».

«Сестра» не просто вычислила «берлинскую подругу», она уже приготовилась вцепиться бульдожьей хваткой.

Он глядел на Габи, в голове неслось: «Почему ты не послала толстого бельгийца к черту? Зачем клюнула на приманку? Соскучилась, не утерпела? Мы могли бы что-нибудь придумать сами, без посредничества Тибо. Теперь они не отвяжутся. Я подключил тебя к урановой теме, но поставил условие: я сам контролирую степень риска. Ты не агент, у тебя никаких обязательств. Ты не числишься в секретных картотеках. Ты просто иногда выполняешь мои личные просьбы».

– Может, ты сначала съешь рыбу, а потом уж меня? – Габи сдвинула брови и выпучила глаза, смешно передразнивая его угрюмый взгляд.

Официант принес ей кофе, долго не отходил, ему явно хотелось поболтать и пококетничать с Габи. Почему мадам не доела пирожное? Слишком сладко? Слишком жирно? Кондитер огорчается как ребенок, если гости не доедают его шедевры.

– Слишком вкусно, – ответила Габи, – передайте вашему кондитеру мое восхищение, но я уже сыта.

Ося молча, сосредоточенно ел, не поднимая глаз. Он знал: если Габи опять начнет играть в шпионские игры, покоя ему не будет. Она единственное существо в мире, к которому он по-настоящему привязан. Пусть чужая жена. Пусть между ними все кончилось и совместного будущего для них нет. Он может не видеть ее месяцами, но должен быть уверен, что она в безопасности.

«Конечно, я понимаю, просто жить в рейхе, работать в пресс– службе Риббентропа и шепотом обсуждать с мужем, участником квазизаговора, какой бяка Гитлер, ты не желаешь, – думал Ося, – авантюристка! Мало тебе было советских приключений?»

С тридцать четвертого по тридцать седьмой Габи работала на советскую разведку. Весной тридцать седьмого агент, которого отправил НКВД в Берлин восстановить связь, провалился. В условном месте Габи ждал сотрудник гестапо. Тогда ее спасло чудо. Кремлевский инкогнито, ПЧВ (порядочный человек с возможностями), узнал о провале. Доктор Штерн предупредил Осю. Ося успел в последний момент оттащить Габи от гестаповской ловушки за шиворот. Повезло. Она обещала больше не искушать судьбу.

Он поднял глаза, встретил взгляд Габи, ласковый и хитрый.

– Успокойся, – сказала она, – с милым толстяком у меня ни любви, ни дружбы. Просто мимолетное знакомство.

Он ничего не ответил, опять уставился в тарелку. Успокоиться он не мог при всем желании. Если «Сестра» взяла Габи в оборот, обязательно станет копаться в ее прошлом.

Бывший советский резидент Флюгер, который когда-то завербовал Габи, сбежал в Англию. Из него вытягивали имена агентов, работавших в Англии и в США. Он назвал только покойников. Советскими агентами в рейхе британская контрразведка не особенно интересовалась. Никакой информации о Габи от Флюгера они не получили. Теперь уж точно не получат.

Год назад двенадцатилетняя дочь Флюгера умерла от врожденного порока сердца. У него случился инсульт, он прикован к инвалидному креслу и говорить не может. А кроме него раскрыть «Сестре» тайну Габриэль фон Хорвак (в девичестве Дильс) некому, пока, во всяком случае.

Сейчас советской агентурной сети в рейхе нет. Но очень скоро ее начнут восстанавливать. Габи числится в их картотеке.

– Ну-ну, перестань, ты же сам всегда говоришь: надо решать проблемы по мере их поступления, – произнесла Габи с улыбкой, от которой у него побежали горячие мурашки.

Габи умела угадывать его мысли и могла отключать их на несколько минут, если они ей не нравились. Когда она так улыбалась, он не мог ни о чем думать.

Пара за соседним столиком громко задвигала стульями. Посторонние звуки вернули Осю на землю. Он услышал низкий, мелодичный женский голос:

– Нет, Ваня, я не собираюсь целый день торчать в номере. Можно и под дождиком погулять, не сахарные.

Полная статная дама в строгом шерстяном платье, с короткой гривкой седых волос, в пенсне на точеном носу, говорила на чистом русском языке.

– Как скажешь, Томушка, как скажешь, – ответил глубоким басом Ваня, поджарый старик в теплом сером пуловере, лысый, но с пышными белыми усами и бровями.

Диалог напоминал оперный речитатив. Пара чинно, под руку, направилась к выходу. Томушка оглянулась, пожелала Осе и Габи приятного аппетита по-французски.

– Князь и княгиня, – прошептала Габи, – хозяин успел просветить меня, какая-то древняя аристократическая фамилия, он назвал, я забыла. Приехали из Брюсселя.

– Интересно, а им о нас он что сказал? – Ося подцепил вилкой последний сморчок.

– О нас? Разве тебя не предупредили? Ах, ну да, сюрприз… – Габи подвинула свой стул поближе, перешла на быстрый шепот: – Мы с тобой молодожены из Огасты, штат Мэн. Ты журналист Джон Касли, я дочь целлюлозно-бумажного магната, Габриэль Дильс, теперь, конечно, Габриэль Касли. Мой отец немец. Как-то нужно оправдать мой акцент, – она хмыкнула, – да, но папа совершенно не выносит нацистов.

– А, вот почему ты сразу заговорила со мной по-английски. Кстати, ты здорово продвинулась, учитывая, что начала учить язык всего год назад. – Ося резко положил вилку. – Огаста, штат Мэн, Новая Англия, на границе с Канадой.

– Да, милый, у нас там очень красиво. – Габи старательно изобразила американское произношение и шлепнула Осю по плечу. – Много лесов и озер, климат влажный, умеренный.

– Молодожены из Огасты. – Ося оскалился. – Как трогательно!

– Тебя что-то не устраивает? – Она нервным движением заправила пряди за уши.

– «Мы с Габриэль очень сожалели», – произнес Ося холодным вежливым голосом Максимилиана фон Хорвак.

– Да уж, не радовались, – огрызнулась Габи.

Официант опять явился:

– Месье желает десерт?

– Спасибо, нет. Только кофе, – ответил Ося.

Пока официант убирал тарелки и приносил кофе, они молчали, глядя в окно. Дождь то затихал, то припускал с новой силой.

– Хотел бы я посмотреть на эту сцену, – усмехнулся Ося и опять заговорил холодным голосом Максимилиана фон Хорвак: – «Да, кстати, дорогая, угадай, кто сегодня звонил? Касолли! Оказывается, он жив».

– Хватит! – Она зажмурилась, закрыла уши ладонями.

– «Что ты говоришь, милый! Надо же, как повезло!» – теперь Ося подражал голосу Габи.

Она помотала головой, волосы взлетели, упали.

– Ненавижу тебя! Как ты мог? Зачем, зачем тебя туда понесло? Ты поступил подло и жестоко!

– Успокойся, меня не убили.

Ося вздрогнул, вспомнил сон, приснившийся в самолете перед посадкой в Хельсинки. Те же слова, только наяву.

– Полетел туда, ни слова не сказал мне, еще и полез на передовую, под пули, – сипло шептала Габи, – никогда тебе этого не прощу. По твоей милости неделю прожила в сплошном кошмаре. О твоей героической смерти трепался весь пресс-центр.

– Ты не поверила, чувствовала, что я жив.

Габи отвернулась, лоб сморщился, губы скривились подковкой, как у ребенка, готового зареветь, но глаза остались сухими. Шмыгнув носом, она быстро, сердито произнесла:

– У меня болело сердце.

Ося перегнулся через стол, протянул руку, медленно, как слепой, провел кончиками пальцев по ее щеке.

– У меня тоже.

* * *

На спектакле под названием «Заседание начальственного состава по сбору опыта боевых действий против Финляндии» Илья не присутствовал, читал стенограммы и держал кулачки за Проскурова. Представление проходило в здании ЦК на Старой площади и продолжалось четыре дня.

Командармы, комдивы, полковники, комиссары, участники боевых действий выступали с длинными докладами, из которых следовало, что артиллерия стреляла отлично, пехота героически атаковала врага, большую роль играли партийные и комсомольские организации, борьба за создание ударных подразделений была одной из форм соцсоревнования.

Полковник Рослый, командир стрелкового полка, получивший за Финскую кампанию звание Героя Советского Союза, обращался лично к Хозяину. Читая диалог, Илья отчетливо представлял, как дрожит и вибрирует голос Рослого, как он рубит воздух рукой в порыве чувств.

РОСЛЫЙ. Товарищ Сталин! Мы давали такой замечательный артиллерийский огонь, что этот огонь можно было в музыке воспевать, если бы был композитор.

СТАЛИН. У артиллерии есть своя музыка. Правильно, есть.

РОСЛЫЙ. Безусловно, товарищ Сталин, есть замечательная музыка.

Очередной музыкальный залп выдал комиссар Семенов:

СЕМЕНОВ. Мы чувствовали каждый день заботу нашей партии и нашего правительства. Каждый командир и красноармеец были согреты великой любовью нашего советского народа. Каждый красноармеец шел в бой, держа в устах великое имя товарища Сталина, которое было великим знаменем победы, вдохновляло на героизм, было великим примером, как надо любить и драться за нашу родину.

Зал ответил криками: «Ура товарищу Сталину!», бурными продолжительными овациями. Следующие докладчики рассказывали, как благодаря мудрому руководству товарища Сталина войска вовремя снабжались всем необходимым, от снарядов до сухарей, и в итоге финны были поставлены на колени.

Финская война в рассказах очевидцев выглядела как кино о победах доблестной Красной армии. Недоразумения и трудности счастливо разрешались, стоило только как следует помолиться великому Сталину.

Командарм Кулик произнес длиннющую речь, настолько невнятную и пылкую, что при чтении ее Илья почувствовал запах перегара. В качестве припева звучало:

КУЛИК. Если честно сказать, здесь вмешался тов. Сталин и взялся по-настоящему нам всем вправлять умы.

Армейский комиссар Запорожец рассказал об успешных ночных атаках, посетовал на неслаженную работу штабов, и вдруг будто патефонная игла сорвалась и царапнула пластинку: