Текст книги "Соотношение сил"

Глава девятнадцатая

Каждый раз, попадая в Швейцарию, Ося чувствовал себя как взрослый на детском празднике или как грешник, нелегально проникший в рай. Швейцария благоухала шоколадом, марципанами и магнолиями. Маленькое нежное сердце Европы билось спокойно и ровно, будто не было никакой войны.

Задрав голову, Ося щурился на ослепительные альпийские вершины. Снег еще не сошел. По склонам скользили крошечные фигурки лыжников. Внизу, на балконах многоярусных шале, цвели фиалки. Игрушечная Арктика с ледниками, мхами, лишайниками легко и быстро, как картинки в волшебном фонаре, сменялась акварельным пейзажем европейского севера. Сосны, туман, моросящий дождик. Комфортабельный поезд Цюрих – Лозанна мчался по высокому сводчатому мосту, нырял в туннель.

Чашка вкуснейшего кофе с куском энгандинского орехового пирога, шорох газет и странное ощущение от того, что читаешь газету на немецком, а в ней нет нацистской пропаганды. Не успеваешь заполнить клетки кроссворда, а поезд уже выныривает в солнечных тропиках, среди пальм и виноградников. Тропики тоже игрушечные, без ядовитых циклопов, малярийных комаров, изнуряющей жары и затяжных ливней.

Пансион находился на берегу Женевского озера, между Лозанной и городком Веве. Небольшая вилла конца девятнадцатого века была выстроена в стиле классического альпийского шале. Первый этаж из грубого камня, второй деревянный. Под массивными скосами черепичной крыши – мансарда. Этажи повторяли ступенчатый абрис виноградных террас.

Высокий седовласый хозяин говорил по-английски без акцента, носил очки в роговой оправе, просторный твидовый пиджак поверх джемпера и походил на оксфордского профессора. Фамилия Ансерме звучала вполне типично для жителя франко-язычного кантона Во, но Ося знал, что хозяин пансиона вовсе не месье, а мистер. И такой же Ансерме, как он – Касолли. За границей агенты «Сестры» обычно пользовались псевдонимами.

Большой привет от большого Тибо вызвал большую улыбку. Ансерме оскалился и спросил, доверительно понизив голос, как поживает наш дорогой Рене.

– Как всегда, великолепно, единственная проблема – вынужден отказывать себе в сладком.

Ансерме вежливо рассмеялся и подмигнул:

– Вот почему он так давно тут не был. Боится, что не устоит перед нашими знаменитыми пирогами.

Ося не мог оторвать взгляд от элегантного телефонного аппарата на столике у зеркала. Ансерме советовал погулять по Веве. Именно в этом тихом древнем городке развивается действие «Новой Элоизы» Руссо. С конца восемнадцатого века даже появилось понятие «Руссо-туризм». Поклонники Элоизы до сих пор приезжают в Веве, чтобы насладиться романтической атмосферой. Однако мало кто знает, что в Веве русский писатель Достоевский сочинял свой мистический роман «Мертвые души», а русский писатель Гоголь – сатирическую повесть «Идиот».

«Может, он и оксфордский профессор, но точно не литературы», – усмехнулся про себя Ося и решил, что поправлять хозяина невежливо.

К русской теме Ансерме добавил ортодоксальную церковь Святой Варвары, выстроенную князем Шуфалофф в конце прошлого века, в память о почившей юной дочери. Затем пообещал великолепную погоду, раннее цветение винограда, сообщил, что его зовут Пьер, и предложил обращаться друг к другу менее официально.

Ося мысленно набирал берлинский номер. Услышав голос горничной или мужа, он бы молча положил трубку. Если бы ответила Габи, он бы сделал то же самое, но через пару минут. Пришлось отступить от столика на безопасное расстояние, чтобы рука не дотянулась до аппарата.

«Сестра» не поскупилась. Ося получил номер в мансарде с ванной комнатой, камином и просторным балконом. На стене, в строгой раме из темного дерева, висел пейзаж неизвестного художника, зеркальная копия вида с балкона: бирюзовая гладь озера, белый Монблан. На полу лежали домотканые цветные циновки, на огромной кровати – лоскутное покрывало. Льняные шторы были отделаны грубым кружевом. На комоде поблескивал глазурованными боками кувшин со свежими фиалками. На чугунной подставке возле камина высилась горка аккуратно сложенных поленьев. В ванной комнате Ося нашел все необходимое, от зубной щетки и теплого халата до бритвенного станка с набором лезвий.

На маленьком бюро возле балконной двери стояла пишущая машинка «Ремингтон», новейшая модель, почти беззвучная. В ящике лежала стопка бумаги и пачка копирки. Текст интервью с профессором Мейтнер предстояло перепечатать, дополнить своими комментариями и отдать Ансерме. «Сестра» требовала письменного отчета о проделанной работе.

На балконе, рядом с креслом-качалкой, Осю ждал сюрприз от Ансерме. На круглом столике бутылка вина «Глаза куропатки», ваза с зелеными яблоками и ассорти местных сыров. Из каждого кусочка торчала тонкая деревянная шпажка.

«Макет идеальной Европы, – подумал Ося, усаживаясь в кресло, – теплица в центре вечной мерзлоты, оазис в пустыне или пир во время чумы».

Кресло поскрипывало, ветер холодил лицо, слабо мерцали первые звезды. В сумеречном свете силуэт Монблана напомнил профиль Карла Маркса. Пышная борода, толстый круглый нос. Заметив сходство, Ося уже никак не мог от него отделаться. Стоило взглянуть на вершину, сразу вылезал всклокоченный автор «Капитала» и портил удовольствие.

Вино «Глаза куропатки», розовое, легкое, с тонким сладковатым привкусом, напомнило поцелуй фрау фон Хорвак. Это сходство раздражало меньше, чем профиль Маркса в виде Монблана, но после каждого глотка в голове шелестела вежливая фраза: «Мы с Габриэль очень сожалели».

Ося замерз и с удовольствием залез сначала в горячую ванну, потом под перину. Казалось, он заснет мгновенно и проспит часов десять, но сон пропал. Он лежал с открытыми глазами, глядел в косой бревенчатый потолок. Тьма сгустилась, зашептала:

– Сюжет уже написан, ничего изменить нельзя.

Ося повернулся на бок, накрылся с головой, зажмурился, забормотал в подушку:

– Сюжет бездарный, строится на неправдоподобных совпадениях и фальшивых мотивациях. В двух странах случайно и почти одновременно к власти пришли два буйно помешанных. Один маньяк, другой бандит. Бандит с маниакальным упорством убивает своих подданных. Подданные восторженно аплодируют. Маньяк с бандитской наглостью захватывает и грабит соседние страны, будто только у него одного есть армия, а других армий просто не существует. Цивилизованные политики принимают самые идиотские решения из всех возможных, сочиняют уважительные причины своей тупости и трусости. Ученые делают урановую бомбу для маньяка, надеясь, что она поможет им уцелеть, и уверяя друг друга, что спасают мир от всех будущих войн.

Сгусток тьмы быстро, мелко трясся от смеха и обретал очертания, смутное подобие человеческой тени.

– Да, не Шекспир, извини. Но других сюжетов не осталось. Этот последний. Он уже написан, ничего изменить нельзя.

Ося понимал, что перед ним всего лишь призрак его собственного страха. Днем удавалось загнать гадину в самый дальний, пыльный угол души. Ночью, на границе сна и яви, тварь вылезала.

Ося резко сел на кровати, помотал головой:

– Слишком бездарно и скучно. Персонажи все на одно лицо: идиоты, мерзавцы и трусы. В жизни так не бывает.

Тень расползлась по косому потолку, полоска лунного света, сочившегося сквозь щель между шторами, рассекла ее на две половины.

– При чем здесь жизнь? Сюжет совсем о другом, на то он и последний. Действуют в нем не люди, а массы. Откуда же взяться разнообразию?

– Массы не могут действовать, у них нет разума.

– Ладно, они не действуют, они движутся, колышатся, вопят и терзают друг друга. – Тень помахала смутными руками и покрутила квадратной головой. – Разума ни капли, зато предрассудков и суеверий – океан. Зачем суетиться, рисковать жалким остатком собственной жизни, если все уже предрешено?

– Кем предрешено?

– Никем. Они сами это делают. Из века в век одно и то же. Или ты предпочитаешь верить в существование тайного заговора темных сил?

Мысль о том, что все предрешено и этот сюжет может стать последним, не давала покоя. Ося искал исторические аналогии. Первой была чума. Миллионы трупов без всяких танков и пулеметов. Таинственная «черная смерть» питалась обыкновенной грязью, банальным человеческим свинством. Средневековые европейцы не мылись годами, поскольку считали грехом созерцать свое обнаженное тело. Ели руками, плевали куда попало. Содержимое ночных горшков выплескивали из окон на головы прохожим. В сточных канавах дерьмо и помои смешивались с кровью скотобоен, и все это стекало в реки, из которых брали питьевую воду. Улицы представляли собой свалки и болота нечистот, горожане передвигались по ним на высоких деревянных ходулях, чтобы не увязнуть. Тонули в собственном дерьме, задыхались вонью, разводили крыс, блох и вшей, но, вместо того чтобы мыться, стирать одежду и чистить улицы, искали виноватых, заговорщиков, отравителей, распространителей заразы.

В Средние века «черная смерть» забрала каждого четвертого и отступила, когда европейцы освоили элементарные гигиенические правила, известные с древнейших времен. Мыться вроде бы научились, но предрассудки и суеверия выросли до масштабов массового безумия.

Следующая аналогия – охота на ведьм. Конец пятнадцатого века. Роль чумной крысы сыграло сочинение монахов-инквизиторов Генриха Инститориса и Якова Шпренгера «Молот ведьм». Наукообразный трактат о том, что женщина – несовершенное животное и орудие дьявола. Женщины привораживают мужчин с помощью магии, летают на метлах, пьют кровь, насылают болезни, град и засуху. Если их не истреблять, они окончательно поработят мужчин, завладеют миром, и наступит конец света. Каждый, кто это отрицает, – сам колдун и орудие дьявола. Далее следовала инструкция, как пытать уличенных в колдовстве и добиваться признаний.

Предисловием к трактату стала «Булла о ведьмах» папы Иннокентия VIII, официальное церковное благословение на истребление женщин. Гутенберг уже изобрел печатный станок, и книга распространилась по Европе со скоростью чумы.

«Молот ведьм» был написан на латыни, его переводили на европейские языки, изучали в университетах, неграмотным читали вслух с алтарей. Дела о колдовстве вели не церковные, а светские суды. Заодно с женщинами пытали и сжигали детей, от двух лет и старше, студентов, врачей, ученых, священников и монахов, в общем, всех подряд. Монахини сами объявляли себя ведьмами и сходили с ума дружно, целыми монастырями. Протестанты из соображений экономии древесины и хвороста привязывали к одному столбу десяток осужденных.

Сюжет такой же бездарный, как нынешний. Тоже строится на неправдоподобных совпадениях и фальшивых мотивациях. Папская булла, печатный станок, Реформация, войны, засухи и град, проказа и сифилис, открытие Америки, наводнившее Европу дешевым золотом, которое вызвало экономический кризис, – все вовремя, все на пользу безумию.

Современники Леонардо, Ньютона, Бэкона, Кеплера, Шекспира с восторгом читали скучнейший текст двух свихнувшихся монахов, верили каждому слову. В эпоху расцвета науки, искусства, Великих географических открытий главной наукой была демонология, а главным искусством – пытка.

Психическая эпидемия продолжалась триста лет. Последний европейский процесс по обвинению в колдовстве прошел тут, в Швейцарии, в 1782 году. Подсудимая Анна Гёльди, горничная, под пытками призналась в сношениях с дьяволом и была обезглавлена. Мода на доносы, пытки и публичные казни закончилась так же внезапно и необъяснимо, как началась. В отличие от чумы, охота на ведьм ничему не научила. После недолгой передышки Европа опять сошла с ума.

Может, Гитлер и Сталин – очередные воплощения двух маньяков-доминиканцев? Они не придумали ничего нового, просто вскипятили старый суп из предрассудков и суеверий. Гитлер использовал теоретическую часть «Молота ведьм», объявил орудиями дьявола не женщин, а евреев, остальной текст оставил прежним. Сталин взял из теоретической части обобщенное понятие врага и вражеского заговора, но без конкретных указаний. Просто враг, независимо от пола и национальности. Любой, на выбор. Каждый, кто сомневается в существовании заговора, враг. Практическую часть «Молота» Сталин использовал как прямое руководство к действию. Доносы и пытки. Обвиняемый должен признаться в сношениях с дьяволом, полетах на шабаш, наведении порчи и назвать максимальное число сообщников.

Триста лет европейского безумия не коснулись православной России, но, будто наверстывая упущенное, охота на ведьм вспыхнула в двадцатом веке, когда Россия стала Советским Союзом. Что это? Предопределенность? Обязательность кошмара? Почему люди так легко заражаются безумием и сливаются в массы, покорные воле маньяков и бандитов? Сегодня источник эпидемии очевиден. Чтобы отступила чума, достаточно прихлопнуть двух крыс.

Достаточно? Разве физическая смерть Генриха Инститориса и Якова Шпренгера стала финалом охоты на ведьм? Как долго они коптили небо, неизвестно, но уж точно не триста лет. В отличие от своих будущих воплощений, они не стали правителями стран. Им досталась огромная литературная слава и неограниченная возможность наслаждаться мучениями женщин.

Ося включил лампу, встал, надел халат, вышел на балкон.

Озеро слабо светилось в темноте. Профиль Маркса больше не портил красоту пейзажа. Силуэт Монблана стал смутным, его накрыло сизое облако, похожее на женщину в длинном платье. Беспокойный призрак бывшей подсудимой Анны Гёльди устал кружить над Женевским озером и прилег отдохнуть.

Покачиваясь в кресле, Ося думал: «Сюжет написан очень давно. “Молот ведьм”, “Майн кампф” или “Краткий курс”. Название ничего не меняет. Знакомый бред, огрызок яблока с древа глупости. Неужели урановая бомба – молот, который разобьет башку человечеству и поставит финальную точку? Во времена чумных и психических эпидемий отдельные люди решались бороться с массовым безумием. Наверняка это дело казалось им безнадежным и платить приходилось собственной жизнью, но они не отступали. Что ими двигало? Закон предустановленной гармонии или личное отвращение к бездарным сюжетам?»

* * *

Из приемной гуськом выходили военные, всего человек пятнадцать. Хозяин собрал их накануне большого мероприятия, посвященного разбору финских полетов. Они безвылазно проторчали в его кабинете с девяти вечера до часа ночи. По предполью двигались молча, рысью, обгоняя друг друга, скрывались за дверью сортира. Илья подумал: «Все не поместятся. Интересно, к писсуарам выстроятся по старшинству или в порядке живой очереди?» Он посторонился, застыл у стены, прижимая к животу папку, механически здороваясь с теми, кто его замечал.

Проскуров, поравнявшись с ним, пожал руку. Лицо его было серым, он щурился. После полумрака хозяйского кабинета яркий свет в предполье резал глаза.

– Спустись на первый, направо по коридору, дверь с буквой «М», там никого, – посоветовал Илья, подмигнул и добавил шепотом: – Освобожусь скоро, подожди в Александровском.

Проскуров кивнул. Илья посмотрел ему вслед, заметил, что держится он прямо. Может, не все так уж плохо? А лицо серое просто от усталости.

Через двадцать минут Илья вышел из Троицких ворот, свернул в пустой Александровский сад. На газонах еще лежали плоские потемневшие сугробы, но дорожки уже просохли. Ночь была удивительно теплая, небо расчистилось, от весеннего воздуха слегка кружилась голова.

На скамейке под фонарем темнела одинокая фигура в фуражке. Вспыхнул огонек папиросы. Илья сел рядом, спросил:

– Ну, как прошло?

– Легкая разминка, главное впереди. – Летчик вздохнул. – Клим гундел то же, что и на пленуме, Мехлис из штанов выпрыгивал. Один раз я с Климом крепко сцепился, Хозяин его заткнул, меня поддержал. Сам знаешь, когда он не орет, обращается вежливо, это плохой знак. Некоторые здороваться со мной перестали, глаза отводят.

– Ерунда, – бодрым голосом возразил Илья. – Вон, с Шапошниковым он всегда сама любезность. А не здороваются потому, что перед большой разборкой у всех поджилки трясутся. Будешь ждать беды – он твое напряжение почует. Смотри ему в глаза спокойно и преданно.

– Стараюсь. Не всегда получается. Знаешь, сидел я там, слушал бодрый треп об увеличении производства танков, самолетов и думал: железом Гитлера не удивишь. Железа у него самого навалом, получше нашего. Вот урановая бомба – это серьезно. Все-таки доложу я ему напрямую, не могу больше молчать, чувствую себя жалкой трусливой скотиной.

– На какие источники будешь ссылаться? – сипло спросил Илья и закашлялся.

– Письма академиков, очень конкретные, с требованием срочно начать исследования. Вернадский, Иоффе, Хлопин, Капица…

– У кого же они требуют?

– У Президиума Академии наук.

– Понятно. Читал. Отчаялись писать в ЦК. Молотов и Булганин футболили твоих академиков уже раз десять. Вернадский и Капица просились на прием к Хозяину. Бесполезно. Ну, а кроме писем?

– Я переработал все материалы, подал информацию так, что не придерешься. Сведения добыты легально. Никаких агентурных фокусов. Кстати, в этом смысле докладная Родионова самое оно. Выводы из анализа научных публикаций.

– У академиков тоже анализ публикаций. Может, сначала поговоришь с Сергеевым?[9]9
  Сергеев Иван Павлович (1898–1942) – народный комиссар боеприпасов. Арестован в марте 1941-го. Расстрелян в октябре 1942-го.


[Закрыть] Вроде толковый мужик.

– Говорил уже. – Проскуров махнул рукой. – Сначала он вообще не понял, пошутил насчет научной фантастики, а когда дошло, прямо сказал: считаешь нужным – иди сам и докладывай, у тебя прямой доступ.

Илья помолчал, покосился на Проскурова.

– Слушай, Клим вот-вот слетит. Доложи Тимошенко. В любом случае, прежде чем соваться к Хозяину, ты обязан поставить в известность нового наркома.

– Тимоха пошлет меня с этим ураном к урановой матери.

– Смотря как доложишь.

– Как ни докладывай. Тимоха точно не решится, он пуганый. Что на нем висит, разве не знаешь?

Илья молча кивнул. На будущем наркоме обороны висела служебная рекомендация, которую дал ему Тухачевский. Их фамилии стояли рядом, по алфавиту, в расстрельном списке тридцать седьмого, который был уже подписан Сталиным, Молотовым и Ворошиловым. Тимошенко уцелел чудом.

– Сам пойду. – Проскуров помотал головой. – Других вариантов нет. Чертова бомба – единственный шанс шугануть Гитлера. Нельзя больше тянуть. Хватит.

– Значит, решил Берия таранить? – Илья достал папиросу. – Вань, это тебе не Испания.

Проскуров ничего не ответил, откинулся на спинку скамейки, задрал голову, придерживая фуражку, смотрел в темное звездное небо. Илья курил, думал: «Таран – это, конечно, красиво, только смысла никакого. Немецкую урановую бомбу таким тараном не остановишь, советскую не создашь. Детей бы пожалел, истребитель».

Детей у Проскурова было двое. Девочки. Лиде тринадцать, Гале шесть.

Илья затянулся, выпустил дым. Произнести это вслух он не спешил. Взглянув на летчика, спросил:

– Как думаешь, почему Берия прикрыл урановую тему? Ведь не дурак, заявки академиков читал.

– Ни хрена он не читал, – тихо отозвался Проскуров, продолжая любоваться звездами, – тема слишком сложная, неохота ему связываться, и вообще, не до урана ему сейчас.

– Пока информации из Америки, из Англии нет, ему точно неохота. Надо материалец поднакопить, дождаться подходящего момента. – Илья почувствовал, как напрягся Проскуров, и спокойно продолжал: – Берия этот кусок для себя бережет, кусок большой и жирный. Резолюция – страховка, чтобы вы, военные, не опередили его, не утащили урановую бомбу у него из-под носа, под напором академических заявок.

Проскуров резко выпрямился, поправил фуражку.

– Слушай, а ведь верно! Мне в голову не приходило. – Он присвистнул. – Хитрая мразь, это ж надо…

– А ты думал, Лаврентий Палыч хороший, честный человек?

– Нет, ну, понимаешь… Ладно, Ежов был псих, алкаш. Берия хоть и сволочь, но соображает. Все-таки, кроме шкурных интересов, должны быть еще и государственные, у человека с такими полномочиями. А если подходящий момент настанет, когда война уже начнется?

– Именно так и будет. Пока у нас с немцами дружба, информацию из Англии и США Хозяин воспримет как дезу, заподозрит, что они провоцируют нас вкладывать огромные средства в какую-то сомнительную хрень. – Илья взглянул на фосфорный циферблат. – Десять минут третьего. Пойдем, провожу тебя, по дороге договорим.

Проскуров жил в том же Доме ЦИК на Серафимовича, что и Поскребышев. Они медленно побрели по Александровскому саду, вышли к Большому Каменному мосту.

– Ладно, Берия сволочь, понятно, – пробормотал Проскуров, – но и академики тоже хороши. Письма в ЦК и в комиссариаты они, конечно, строчат. Но когда что-то конкретное появляется по этой теме, спешат поскорей запороть. Вот недавно из Харьковского УФТИ[10]10
  Украинский физико-технический институт.


[Закрыть] пришла заявка на изобретение атомной бомбы. Авторы Маслов и Шпинель[11]11
  Заявка В.А. Маслова и В.С. Шпинеля «Об использовании урана в качестве взрывчатого и отравляющего вещества» поступила в Бюро изобретений Народного комиссариата обороны в 1940 г. Первый проект советской атомной бомбы остался без внимания. В.А. Маслов ушел добровольцем на фронт в июне 1941-го и погиб. В.С. Шпинель получил авторское свидетельство в 1946-м, под грифом «Сов. секретно», без права публикации. Технологии, предложенные в работе Маслова и Шпинеля, почти полностью совпадают с теми, по которым позже была создана американская бомба. Картина и последствия атомного взрыва предсказаны авторами с фотографической точностью за пять лет до Хиросимы и Нагасаки.


[Закрыть]. Резолюция академика Хлопина: не имеет под собой реального фундамента.

– Может, академик прав?

– Академику, конечно, видней. – Проскуров пожал плечами. – Только подозреваю, страхуется он. Пока отмашку Хозяин не даст, добыча урана не начнется. А без урана экспериментально ни черта не проверишь. Кстати, резонатор этого твоего Мазура тоже могут запороть академики. Нет урана, значит, и реального фундамента нет. Немцы, вон, скупали его за бешеные деньги, а у нас свой, пожалуйста, сколько угодно, добывай – не хочу, и в Сибири, и в Средней Азии. Бред…

Остановились на середине моста, долго молчали, смотрели на отражения фонарей в речной воде, на силуэты кремлевских башен и зубчатую крепостную стену, будто вырезанную из темной бумаги. От воды веяло холодной свежестью. Ветер ласково поглаживал щеки.

«Даже я, деревянный карандаш, то и дело дергаюсь, так хочется доложить, выдать прямым текстом: товарищ Сталин, необходимо срочно заняться ураном, начать добычу. Но я отлично знаю, чем обернется этот благородный порыв. Я с тридцать четвертого в аппарате, изучил систему, иллюзий давно нет. Голова работает исправно, а душа закоченела. Привык рассчитывать каждый шаг, каждое слово. Иначе просто не выжил бы. Только один безрассудный поступок позволил себе – женился на Машке. Если бы не она и не будущий ребенок…»

Он вздрогнул, услышав тихий голос Проскурова:

– Не было бы у меня детей, я бы давно решился. – Он пристально взглянул Илье в глаза.

– Машка беременна, – пробормотал Илья и отвел взгляд.

– Ну, здорово, поздравляю. – В темноте блеснули зубы, Проскуров улыбался во весь рот. – Когда ждете?

– В сентябре. – Илья вздохнул. – Так что в этом смысле мы с тобой, Ваня, теперь почти на равных.

– Илья, ты что, совсем сбрендил? – Проскуров нахмурился. – Решил, намекаю, мол, давай иди с докладом ты вместо меня, потому что у тебя детей нет?

– Да ни на что ты не намекаешь, Ваня, просто о девчонках своих думаешь и правильно делаешь.

Они двинулись дальше по мосту.

– Знаешь, я ничего не боюсь, – тихо, сквозь зубы, процедил Проскуров, – со смертью давно на ты. А в этом кабинете что-то со мной происходит. Понять бы, что.

– Там свет тусклый и душно.

– Духота ни при чем. – Он помотал головой. – Не знаю, трудно сформулировать. Вот в полете можешь оценить опасность, определить пространство для маневра, принять решение. А там пространства нет, опасность мощная, но какая-то неконкретная.

– Очень даже конкретная, но другая, для тебя непривычная. Штурвал в чужих руках, от твоих решений ничего не зависит. Там ты уж точно не в небе.

– Ох, Илья, не трави душу, не напоминай о штурвале, о небе. Я ведь летчик. Вот это мое. Могу, умею, люблю.

– Завидую тебе, летчик. – Илья улыбнулся. – У меня вся жизнь – бумажки, грифы. Особой важности, совершенно секретно. Важность фальшивая, секреты мертвечиной воняют.

Они уже подошли к серой громадине, осталось только перейти дорогу. Проскуров поднял голову, взглянул на длинные ряды темных окон, потом на Илью.

– Давай посидим немного тут, в скверике, все равно сегодня не усну. – Он опустился на скамейку. – Тошно мне после этого кабинета. Не представляю, как ты выдерживаешь.

Илья сел рядом, закурил.

– Вань, какой полет был самым трудным?

Проскуров покачал головой, улыбнулся, ожил.

– Самый трудный оказался самым счастливым. Помнишь всенародный праздник в честь беспосадочного полета Чкалова в июле тридцать шестого? Москва – Петропавловск-Камчатский – остров Удд.

– Ты разве с ними летал? – удивился Илья.

– Не с ними. За ними. Они на этом Удде чуть не разбились при посадке. Островок узкий, как кишка, отделяет залив Счастья от Охотского моря. Спасибо, в море не свалились. Так удачно сели, что АНТ-25 сломался вдрызг. Весь советский народ с замиранием сердца ждет возвращения героев, а герои кукуют на острове. Клим вызвал меня. Поддатый, морда красная, глаза таращит, вопит: трое суток! Дальше матом. В общем, требует повторить Валеркин рекорд, доставить народным героям оборудование и ремонтную бригаду.

– Погоди, – перебил Илья, – из Хабаровска разве не могли слетать за ними? Там нет, что ли, авиации?

– Издеваешься? – Проскуров оскалился и покачал головой. – Они вернуться должны были на той же машине! Иначе это никакой не рекорд, всенародный праздник будет сорван. Клим дал трое суток, чтобы долететь и раздолбанную «антешку» привести в порядок. Характер повреждений точно неизвестен, железо пришлось брать с большим запасом. Загрузили ТБ-3 под завязку. Июль, жарища.

– Да, я помню то лето, – кивнул Илья, – пекло стояло под тридцать.

– Иногда и под сорок, особенно в Сибири. Лес горел. До Омска летели в сплошном дыму лесных пожаров. Дым кончился, пошла низкая облачность. За Красноярском грозища, ливень, штормовой ветер. ТБ – машина тяжеленная, но бросало ее, как лодочку в штормовом океане. Такая началась болтанка, что ящики с грузом стали скакать и кататься, будто слоны в цирке. Как я справился с управлением, до сих пор не понимаю.

«Может, и сейчас справишься, – подумал Илья, – главное, чтобы ты не горячился и не отчаивался».

– В Хабаровске встетил нас Блюхер, бросился обнимать. Орлы, – продолжал Проскуров. – А Валерка чуть морду мне не набил. Мы ведь перекрыли его рекорд на сорок минут, учитывая многотонный груз и погодные условия, наш рекорд оказался куда выше, чем его, вот он и взбесился. Потом, конечно, успокоился, целоваться полез, да еще сказал на банкете при Хозяине, мол, настоящий герой не я, а старший лейтенант Проскуров.

Зацокали копыта, по пустой мостовой медленно прогарцевали три конных милиционера. Небо светлело. В сером доме зажглось несколько окон.

– Хозяин предлагал Валерке возглавить НКВД, – пробормотал Проскуров, – разговор был на даче, при Ежове, при Берия. Валерка рассказывал. Хозяин так мягко, уважительно к нему обратился. Эти двое уставились в упор. Ежов был совсем развалина от водки, а Берия… Ну, что делать? Откажешься – Хозяин не простит. Согласишься – Берия в землю зароет. Валерке на такую должность идти все равно что в петлю, при его-то характере. Посмотрел он на Хозяина. Вроде улыбается, глаза добрые. Глянул на Берия – холодом обдало. Поблагодарил за высокое доверие и вежливо отказался. Хозяин отнесся с пониманием. А через четыре месяца авария.

– Может, несчастный случай?

Проскуров помотал головой, прерывисто вздохнул:

– Там все шито белыми нитками. Знаешь, я ведь так не хотел на эту должность, так не хотел. Но испугался: а вдруг, если откажусь, будет как с Валеркой?

– Ну, должности, положим, совсем разные, – заметил Илья и подумал: «Может, Берия ненавидит его из-за Чкалова? Помнит, что были друзьями… Интересно, ту аварию Берия по собственной инициативе организовал? Или по приказу Хозяина? Точно никто никогда не узнает».

Проскуров поправил фуражку, шлепнул ладонью по колену:

– Ладно. Пора по домам. До заседания уже не увидимся. – Он встал, протянул руку. – Ну, будь здоров. Кулачки за меня держи.

* * *

Эмма едва дождалась конца рабочего дня, с наслаждением сняла с себя тяжелый безобразный защитный костюм. Ее тянуло в лабораторию к Вернеру. Сегодня утром ей пришла в голову любопытная идея. День прошел нервозно, подумать как следует не дали. Хотела в перерыве посидеть над своей тайной тетрадкой, но уединиться не удалось. Опять бесмысленный пафосный треп в комнате отдыха. Ничего, кроме усталости и раздражения. А у Вернера было спокойно, там всегда удавалось сосредоточиться. Там жалкая пчелка-труженица будто по волшебству превращалась в серьезного ученого.

Она наврала Герману, что старик страшно простыл, захлебывается кашлем. Срочно требуется микстура, ингаляция, компресс, растирание и так далее. Герман, конечно, стал ворчать, что кашляет он от неумеренного курения, в аптеку может сходить полька, а для процедур нормальные люди вызывают медсестру. Эмма терпеливо объяснила: в аптеках восточных рабочих не обслуживают. В прошлый раз, когда старик болел, пришла медсестра, так он ее выгнал, заявил, что она идиотка, руки у нее грубые, от компресса получился ожог.

– Дело не в медсестре, а в дурном характере, – мрачно заметил Герман, – не хватало, чтобы он превратил тебя в сиделку!

– Ну, милый, я же не собираюсь торчать там сутками, забегу на полтора часика, вернусь очень скоро, – она нежно поглаживала Германа по выбритому колючему затылку, – вот именно из-за своего дурного характера он назло не поправится, если ухаживать за ним станет чужой человек. Ты же не хочешь, чтобы бронхит перешел в воспаление легких?

– У него что, высокая температура?

В глазах Германа мелькнуло что-то похожее на тревогу. Эмме стало не по себе. «Не слишком ли ты завралась, красавица? – Но потом она подумала: – Ничего, пусть поволнуется за отца, это совсем не вредно для такого эгоиста».

– Тридцать семь и три, но у стариков редко бывает сильный жар.

Герман поймал ее руку, поцеловал кончики пальцев:

– Учти, я ужинать без тебя не сяду.

– Конечно, милый.

Она улыбнулась, чмокнула его в губы и вскочила на заднюю площадку трамвая.

Знакомый парк в Шарлоттенбурге выглядел таинственно. Влажные, по-весеннему теплые сумерки окутали Эмму уютным туманом. Деревья тихо покачивались, кивали кронами, будто хвастали набухшими почками. В подвижном рисунке веток чудились очертания сказочных существ. Маленькие нежные эльфы махали стрекозиными крыльями. Грациозные феи с прозрачными волосами до пят улыбались, протягивали волшебные палочки. Ведьмы и тролли гримасничали, таращили мутные глаза. Они выглядели забавно и вовсе не страшно.

Тихо мурлыча себе под нос «Лили Марлен», Эмма покинула парк, танцующей походкой прошла по улице, открыла калитку.

Из дома доносилась музыка, легкие стремительные аккорды фортепиано. У Вернера был патефон и набор пластинок, но после смерти Марты он музыку не слушал. Марта неплохо играла на рояле, старый инструмент фирмы «Беккер» сиротливо пылился в гостиной.

Эмма замерла, навострила уши. Определенно это не патефон. Живая музыка, кажется, Шопен. Вполне приличное исполнение. Она нечаянно задела ногой скамеечку у вешалки, музыка оборвалась. Через мгновение появилась полька. В полумраке прихожей блеснули испуганные глаза, тихий голосок залопотал: