Текст книги "Соотношение сил"

Глава двадцать вторая

Городок Веве оказался таким маленьким, что Ося и Габи обошли его пешком за пару часов. День был пасмурный, ветреный, но без дождя. Габи в мягких спортивных туфлях неслась по булыжнику узких горбатых улочек легко, как горная коза. Ося едва поспевал за ней, ушибленное сердце возмущенно бухало.

Габи забежала вперед, остановилась.

– Прости, все время забываю, тебе пока нельзя так быстро. – Она взяла его под руку. – Сейчас, только найдем дом, где Достоевский писал «Идиота», и сразу выйдем на набережную, отдохнем в каком-нибудь кафе.

– Ну, и зачем тебе понадобился этот дом? – Ося вздохнул. – Музея-квартиры там точно нет.

– Не ворчи, я должна их навестить.

– Кого?

– Мышкина и Рогожина. Недавно в букинистической лавке в Париже случайно нашла «Идиота», девятьсот десятого года издания, будто нарочно меня ждал. Прочитала по-русски. Знаешь, мне пришло в голову, что Мышкин и Рогожин – две стороны одной личности, светлая и темная. Ну, как доктор Джекил и мистер Хайд у Стивенсона. О, вот! – она указала пальцем на табличку с названием улицы. – Рю дю Симплон! Тут совсем близко, на углу.

«Твое помешательство на России никак не проходит, – думал Ося, – выучила русский, начиталась Чехова, Толстого, Достоевского, упорно считаешь Россию единственной силой, способной покончить с нацизмом. НКВД тебя чуть не угробил, СССР и рейх союзники. Если бы сейчас на территории рейха работала советская агентурная сеть, ты бы обязательно в нее полезла. Из любви к Достоевскому».

Повернув за угол рю дю Симплон, они увидели соседей по пансиону, симпатичную княжескую пару, и поймали кусок разговора.

– …потому что у них кончались деньги, а тут дешевле.

– Нет, Ваня, дело не в деньгах, в Женеве у них умерла новорожденная дочь, после такого потрясения оставаться там было невозможно.

– Пойдем, пока они нас не заметили, – прошептал Ося.

Но Габи уже махала и улыбалась старикам как родным. Поздоровалась по-французски и с невинным видом спросила, что интересного они нашли в этом обычном доме.

Томушка охотно объяснила.

– О, Достоевский! – восторженно защебетала Габи. – Конечно, я слышала, загадочная русская душа! Это он написал романтическую историю, в духе «Мадам Бовари»?

Старики переглянулись, Томушка дернула краем рта и чуть слышно прошептала по-русски:

– Какая прелесть!

Ваня укоризненно зыркнул на жену и мягко заметил:

– Вы, вероятно, имеете в виду «Анну Каренину»? Это роман Толстого.

– О, Толстой! – Габи закатила глаза. – Он тоже жил в Веве?

– Габриэль обожает литературу, но это любовь без взаимности, глотает книги и ничего не помнит. – Ося незаметно ткнул Габи локтем в бок и любезно улыбнулся старикам. – Надеюсь, городские власти догадаются повесить на дом мемориальную доску, Достоевский действительно великий писатель.

– Да уж, получше зануды Руссо, – выпалила Габи.

Они медленно двинулись вчетвером через площадь к набережной.

– Вы читали сегодняшние газеты? – спросила Томушка.

– Нет еще. – Ося пожал плечами.

– В газетах сейчас все так мрачно. – Габи скорчила кислую гримасу. – Не хочется начинать день с плохих новостей.

– Да, новости скверные. – Ваня тяжело вздохнул. – Конечно, вас, американцев, это пока не очень касается…

– Это всех касается, – нервно перебила Томушка, – если так будет продолжаться, он скоро и до Соединенных Штатов доберется.

– Ну-ну, Томушка, не преувеличивай, океан ему не переплыть, – Ваня погладил жену по локтю. – Другое дело, что Америке придется вмешаться рано или поздно.

– А все-таки что произошло? – спросила Габи.

– Гитлер занял Данию, – сурово произнесла Томушка, – и эти викинги совершенно не сопротивлялись. Сдались без боя. Военно-морской флот не произвел ни единого выстрела по немецким транспортам с войсками ни с кораблей, ни с береговых батарей.

– Гвардия для ритуала чуть-чуть постреляла возле королевского дворца в Копенгагене, и король сразу подписал капитуляцию, – продолжил Ваня. – Норвегия пока сопротивляется, но исход уже очевиден.

– Ну, что ж. – Ося развел руками. – Датское королевство благоразумно бережет себя, не хочет, чтобы прекрасный Копенгаген превратился в такие же руины, как Варшава.

– В Первую мировую все рвались воевать, непонятно зачем. – Томушка вскинула подбородок, поправила шляпку. – А теперь, когда воевать необходимо, сдаются без боя.

– Поляки воевали отчаянно, – заметил Ваня с грустной усмешкой, – и что толку?

– Финны тоже воевали, – Томушка сурово взглянула на мужа, – и отстояли свою независимость.

– Разве финны воевали с Гитлером? – удивленно спросила Габи. – Я читала, что на них напал Сталин.

– Вот именно, Сталин, а не Россия. – Ваня остановился, достал из кармана пачку папирос, протянул Осе: – Угощайтесь.

Закурили, помолчали.

– Британия сдаваться не собирается, – заметил Ося.

– С таким премьером их сопротивление не стоит ни гроша. – Томушка презрительно фыркнула. – Просто удивительно, почему Гитлер до сих пор не догадался наградить Чемберлена железным крестом как лучшего друга Германии.

– Скорее, этого почетного звания заслуживает Сталин, – возразил Ваня. – Надеюсь, Дания и Норвегия переполнят чашу терпения британских львов и Чемберлен слетит, наконец, со своего поста.

– Интересно, что могло бы переполнить чашу русского терпения? – чуть слышно пробормотала Томушка.

– Впрочем, если премьером станет лорд Галифакс, он сразу подпишет с Гитлером перемирие, – продолжал рассуждать Ваня.

– А если Черчилль, Британия будет держаться до конца, – заявила Габи.

Ваня и Томушка взглянули на нее с легким изумлением. Не ожидали от американской «прелести» таких глубоких политических познаний.

– Насколько мне известно, шансов у мистера Черчилля немного. – Ваня пошевелил пышными серебристыми усами. – Армия и флот его, конечно, уважают, а вот в правительственных кругах ему не доверяют, считают авантюристом. Но все-таки главная надежда на Францию, об этом нельзя забывать.

– У них очень сильная армия, – подхватила Томушка. – Петен хотя и стар, но это дух Франции, легенда Первой мировой. Да еще неприступная Мажино!

Ваня затушил окурок о край урны и снисходительно взглянул на Габи.

– Ваш любимый Черчилль еще в тридцать третьем, когда Гитлер пришел к власти, сказал: благодарю Бога за французскую армию!

– Конечно, конечно. – Габи кивнула с серьезной миной. – Пусть Гитлер только попробует сунуться, французы разобьют его в пух и прах.

Томушка вдруг посмотрела на часы, охнула.

– Простите, нам пора, мы заказали лодочную экскурсию по озеру, к трем должны быть на пристани.

Старики торопливо засеменили к набережной. Габи и Ося побрели назад, к площади, к газетному киоску.

– Дания без боя, Норвегия не сегодня завтра. – Ося покачал головой. – Повезло фюреру с их нейтралитетом.

– Ему всегда везет, – сквозь зубы процедила Габи. – Знаешь, как переводится слово «нейтралитет» с политического на человеческий? Трусость и тупость! Вот с чем ему повезло на самом деле. Как-то даже чересчур.

Ося обнял ее за талию, поцеловал в ухо:

– Ну и замечательно!

Габи отстранилась, сверкнула на него синим глазом.

– С ума сошел? Что тут замечательного?

– Шальная удача кружит голову. – Ося ухмыльнулся. – Кажется, так будет вечно. А ведь это мышеловка.

– Завод тяжелой воды в Норвегии – вот мышеловка не для него, а для всех нас! – Габи сморщилась. – О чем вообще твоя драгоценная «Сестра» думает?

Они подошли к киоску, Габи открыла сумочку, чтобы достать мелочь. Ося сжал ее запястье.

– Не нужно.

– Что?

– Газет не нужно. Давай потерпим хотя бы до завтра. Ну зачем портить себе медовый месяц?

Габи помолчала, вздохнула.

– Какой месяц? Осталось четыре с половиной дня. – Она чмокнула его в кончик носа. – Давай-ка мы тоже закажем лодочную прогулку по озеру.

* * *

Солнце ударило в свежевымытое окно. Из открытой форточки доносился возбужденный птичий щебет. Карл Рихардович оглядел класс. Немецкая группа писала последнее, экзаменационное сочинение. Владлен Романов макнул перо в чернильницу-непроливайку, наморщил выпуклый упрямый лоб. Правое ухо ярко розовело, пронизанное насквозь солнечными лучами. Владлен аккуратно стряхнул чернильную каплю с кончика пера и продолжил писать.

Толик Наседкин нетерпеливо ерзал, косился на Любу Вареник. Она строчила что-то карандашом, но не на тетрадных листках с печатями, а на голубенькой промокашке. Понятно, «шпору» для Наседкина готовила, добрая душа.

Карл Рихардович тактично отвернулся. Для Толика списать сочинение с Любиной «шпоры» и сделать меньше двадцати ошибок – интеллектуальный подвиг.

Краем глаза он уловил быстрое движение, промокашка под партами перекочевала к адресату. Наседкин насупился, сгорбился, почитал с коленки, наконец макнул перо в чернильницу, принялся корябать на листке, то и дело подглядывая в «шпору». Белобрысая голова дергалась вверх-вниз, как на шарнире.

– Курсант Наседкин, положите на стол, не мучайтесь, – тихо произнес доктор, продолжая смотреть в окно, – все равно больше троечки вам не светит.

Наседкин вскочил, промокашка мягко спланировала в проход между рядами.

– Виноват, товарищ Штерн!

– Да уж ладно, товарищ курсант, поднимите, что уронили, и сядьте на место.

– Есть, товарищ Штерн!

«Рявкает он здорово, – усмехнулся про себя доктор, – ему бы на плацу командовать: рравняйсь-смиррно, напрра-нале!»

Он поймал испуганный взгляд Любы. Она тут же потупилась, длинная белокурая прядь упала, закрыла покрасневшее лицо. С отросшими, вытравленными до желтизны волосами и выщипанными в ниточку бровями Люба выглядела старше лет на десять. Другой человек. На испорченный передний зуб в спецполиклинике поставили коронку, да не стальную, а фарфоровую, точно по цвету подобрали. Теперь у курсанта Вареник идеальная улыбка.

«Выгнать бы тебя вон, снять с экзамена, устроить скандал, потребовать пересдачи, заявить, что ты как злостная нарушительница дисциплины на роль фольксдойче не годишься, – подумал доктор, – страшно мне за тебя, курсант Вареник. За всех вас мне страшно и больно, привык я к вам, привязался».

До сочинения был устный экзамен, его принимали начальник немецкого подразделения ИНО Журавлев, восстановленный в партии и в органах красавец Хирург, еще какое-то начальство. Доктору Штерну объявили благодарность с занесением в личное дело за успешную подготовку группы.

В Прибалтику перебрасывали всех, даже Наседкина, в качестве радиста. Особую ставку делали на Владлена и на Любу. Понятно, они лучшие.

Задребезжал звонок.

– Сидите, не дергайтесь, дописывайте спокойно, кто не успел, – сказал доктор по-немецки и медленно пошел вдоль рядов.

Заглянув в каракули Наседкина, он покачал головой. С первого взгляда поймал три ошибки, взял промокашку, пробежал глазами. Там, разумеется, ошибок не оказалось.

– Курсант Наседкин, пожалуйста, внимательней. – Он положил «шпору» на место.

Владлен сдал сочинение первым, за ним потянулись остальные. Люба уже явно закончила, но сдавать не спешила.

Наконец никого, кроме нее и Наседкина, в классе не осталось. Из коридора слышались голоса, топот. Доктор выглянул и увидел, что на подоконнике сидит Митя Родионов. Сердце стукнуло. «О господи! Вернулся!»

Он помахал Мите, показал растопыренные пять пальцев, мол, освобожусь минут через пять, плотней прикрыл дверь, посмотрел на часы, громко, строго произнес:

– Все, заканчивайте.

Толик суетливо завозился, сунул промокашку в карман, положил на учительский стол листки и вышел. Люба не шевельнулась.

– Курсант Вареник, в чем дело?

Она вскочила, вытянулась в струнку, выпалила своим глубоким контральто:

– Товарищ Штерн, разрешите обратиться!

– Сочинение сдайте и обращайтесь, курсант Вареник. – Доктор опять посмотрел на часы.

Люба собрала листки, широким, решительным шагом подошла к учительскому столу, покосилась на дверь и зашептала так тихо, что Карл Рихардович не понял ни слова.

– Люба, пожалуйста, погромче и побыстрей.

– Только одну минутку, я… понимаете, мне, кроме вас, некого спросить… это очень важно…

– Ну что, что? – мягко поторопил доктор, глядя в круглые блестящие карие глаза.

– Скажите, может, вы знаете, слышали, нас домой отпустят, хотя бы на сутки? Попрощаться отпустят? Я маму сто лет не видела. – Она сморщилась, с трудом сдерживая слезы.

– Деточка, я не знаю. – Он пожал плечами. – Думаю, должны отпустить.

Он врал. Операция с фольксдойче проходила под грифом самой высокой секретности, наверняка все приказы уже подписаны, разъехаться по домам им теперь вряд ли позволят. Но ничего этого сказать Любе он не мог, во-первых, просто не имел права обсуждать с ней такие вещи, во-вторых, не хотел лишать ее надежды на свидание с мамой.

– Конечно, должны! Я тоже так думаю. – Люба вытянула из рукава гимнастерки платок, промокнула глаза, высморкалась. – Но если вдруг… Если все-таки нет… Можно вас попросить? Я в любом случае хотела попросить… Сколько еще времени осталось – неизвестно, я маме написала заранее, сразу много писем, вы не могли бы примерно раз в месяц по одному бросать в почтовый ящик? В них ничего такого, совсем коротенькие, просто: жива-здорова, твоя дочь Люба. Да вы сами прочитаете, увидите, совершенно ничего такого.

– На конвертах будет чужой почерк, – отрывисто произнес доктор по-немецки, – и потом, обратный адрес. Ты же понимаешь, свой я написать не могу.

– Не надо обратного адреса, – Люба помотала головой, – почерк на конверте – вообще не важно, главное, чтобы хоть иногда приходило маме письмишко.

– Ладно, – кивнул доктор, – приноси свои письмишки.

– Да они с собой у меня! В тумбочке оставлять боюсь, из-за шмонов, там ничего такого, но чужие глаза… Только вы, пожалуйста, отвернитесь!

Через пару минут она протянула Карлу Рихардовичу общую тетрадь. Оказывается, прятала ее под гимнастеркой, за ремнем.

– Вы просто вырывайте листы. Адрес на обложке. Спасибо вам, Карл Рихардович. – Люба чмокнула его в щеку и, не оглядываясь, выбежала из класса.

Прежде чем спрятать тетрадь в портфель, доктор быстрым движением пролистал ее. Замелькало «Дорогая мамочка!» на каждой странице.

Митя по-прежнему сидел на подоконнике в коридоре. Вместе они вышли на улицу. Яркий апрельский день, птичий щебет, звон капели – все это показалось доктору чужим и ненужным. Голова кружилась, будто он вылез на свет Божий после долгой болезни или заточения. Он пытался убедить себя: не факт, что фольксдойчи обречены, кто-то должен выжить. Но тяжесть не отпускала.

– Представляете, Кирпетпо выпустили, – радостно сообщил Митя, – про Хирурга вы знаете. Ну, ведь правда, что-то все-таки меняется.

– Да, конечно.

Они отошли подальше от ворот. В лесу было мокро, в низинах еще лежал снег. Грунтовая дорога вдоль опушки подсохла, но суглинок оставался скользким. Митя подхватил доктора под руку, принялся рассказывать.

Карл Рихардович старался слушать очень внимательно, но понимал с трудом. Такая подступила тоска, что все стало безразлично. Волны птичьего щебета били в уши, свет резал глаза, в солнечной желтой ряби мелькали тетрадные страницы в клетку. «Дорогая мамочка!»

Кроме Любы, никто из курсантов не решился спросить, отпустят ли домой, попросить даже о такой малости – отправлять письмишки. Разве в этом есть что-то противозаконное? Курсантов так выдрессировали, что они всего боятся, шарахаются от собственной тени. Когда их перебросят, им придется действовать самостоятельно, решения принимать.

Доктор сморщился. «Старый сентиментальный дурак. Ты все потерял, твой болевой барьер перейден. Эльза, Отто, Макс погибли. Что тебе за дело до чужих детей? По большому счету, тебе и до бомбы не должно быть дела. Твоя жизнь давно кончилась».

Митя шел рядом, держал Карла Рихардовича под руку.

– Сначала я, конечно, обалдел. Ну, после разговора в лаборатории. Когда пришел вечером к Марку Семеновичу, он сказал: читай при мне. У меня все кипело внутри, я прочитал и говорю: да вы что? Нельзя Брахту отправлять такое, это же прямая подсказка! Конечно, тут ни формул, ни технических подробностей, но все равно подсказка! Он в ответ: хорошо, предлагай свои варианты. Я молчу, сказать совершенно нечего. Нет у меня вариантов и доводов нет. Только эмоции.

Ветер ударил в лицо, сухо зашуршали голые ветки. Карл Рихардович тряхнул головой, будто просыпаясь.

– Погоди, не тараторь. Я не понял, Мазур что, написал Брахту правду о резонаторе?

– Ну да, – кивнул Митя, – и еще отдельно Проскурову написал, подробно объяснил свое решение. Во-первых, Брахт не дурак, сразу раскусит вранье, во-вторых…

Теперь доктор слушал очень внимательно.

– На чаше весов гибель европейского континента, – продолжал Митя, – или вообще всей нашей планеты. Ложью, предательством, насилием такой груз не перевесишь, оно все сработает в пользу гибели. Ситуация слишком серьезная, чтобы врать. Только правда дает шанс.

– Что Проскуров?

– Нельзя отправлять, категорически. – Митя вздохнул. – Контейнер с девятью граммами послали с курьером в Ленинград академику Иоффе.

– Это понятно. – Доктор остановился, достал из кармана папиросы.

– Жуткий риск – даем подсказку. – Митя нервно затянулся, выпустил дым. – Разве можно доверять ручательствам Мазура и порядочности Брахта? Других-то гарантий нет. Чтобы такое отправить, надо быть сумасшедшим. Нельзя, и все.

Минуту молча стояли, курили, щурясь на солнце. Наконец Митя заговорил, не глядя на доктора:

– Я, знаете, совершенно запутался, немцы тут у нас шпионят как хотят. В делегации был заместитель военного атташе по фамилии Даме. По-русски болтает почти без акцента. Я книжку с собой взял Мазура и Брахта, о вынужденных излучениях. Мне Марк Семенович когда-то подарил. Вот сдуру вышел я с ней в коридор, Даме тут как тут. Стал клянчить почитать, сказал, что учился у Брахта в Берлинском университете. Спрашивал о Мазуре. Книжку потом вернул. А когда им устроили авиаэкскурсию, этот Даме фотографировал с самолета.

– Сопровождающие позволили?

– Да. – Митя махнул рукой. – Немцам тут вообще все позволено. Кроме военных специалистов, теперь вот историки какие-то понаехали, ищут могилы немецких солдат, погибших в Первую мировую. Весь СССР напичкан немецкими шпионами, шныряют повсюду, и ни фига их не ловят, на задних лапках перед ними прыгают, а они тут у нас чувствуют себя как дома, территорию нашу осваивают.

– Ну, мы с тобой им запретить не можем.

Докурив, они побрели по скользкому суглинку назад, к воротам школы.

– Мы-то, конечно, нет, а кто может, почему не запрещает? – сквозь зубы пробормотал Митя. – Гитлеру доверять – это разве не сумасшествие?

– Перестань. – Карл Рихардович сердито помотал головой. – Тут как раз никакого доверия нет. Только расчет.

– Ага, расчет! Чтобы им удобней завоевывать нас.

– Ты Проскурову доложил об этом Даме?

– Подробно все написал в докладной. Он говорит: будем разбираться, передам куда следует, ты пока сиди тихо, на тебя такие телеги накатали, что Берлин теперь под большим вопросом. Ну, это мы еще посмотрим! Марк Семенович правильно сказал: у них свои совпадения, у нас свои. Мне бы только убедить Проскурова насчет письма.

Доктор остановился так резко, что едва не упал.

– Погоди, ты что, считаешь, надо передать письмо Брахту?

– Да, – Митя быстро взглянул на доктора и отвел глаза. – Знаете, я много думал об этом. Помните, я вам рассказывал про его дочь Женю?

– Ну, помню, – кивнул доктор, – ты говорил, она отреклась от отца, поменяла отчество и фамилию. Только при чем здесь письмо?

– Подождите, послушайте. Женя к нему приехала, они живут вместе. Отречение оказалось спектаклем. Марк Семенович сам так решил, накануне ареста. Женька до сих пор простить ему не может, ну правда, дикость какая-то: сам убедил дочь и жену отречься от него.

– Да, странное решение, – пробормотал Карл Рихардович.

– Абсолютно парадоксальное решение! Но оно оказалось верным! – возбужденно продолжал Митя. – Если бы они не отреклись, их бы выслали в лучшем случае, а его шантажировали бы ими на допросах. Работали над ним крепко, в развалину превратили, зубов нет и ногтей на двух пальцах. Выдержал. А вот страх за Женьку мог сломать его, он бы все подписал. Тогда бы его расстреляли. Он это заранее сумел просчитать и не ошибся. Между прочим, не только себя и семью спас. Ему шили шпионскую организацию, выбивали показания на десять человек, в том числе на Иоффе и Вернадского. Понимаете?

– Интересная аналогия. – Карл Рихардович покачал головой. – Заранее просчитал и не ошибся. Думаешь, с письмом Брахту тоже не ошибется?

– Других вариантов просто нет! – уверенно выпалил Митя. – Главное – не опоздать.

* * *

Известие о захвате Дании было встречено в институте всеобщим ликованием. Осталось только дождаться капитуляции Норвегии. Уже была сформирована специальная команда физиков, химиков и инженеров, готовых отправиться на завод тяжелой воды. Больше не придется пресмыкаться перед норвежцами. Завод скоро станет собственностью рейха.

Правда, тяжелой воды там пока производилось слишком мало, всего сто двадцать килограммов в год. А требовалось сто двадцать тонн. Гейзенберг считал, что это дело нескольких месяцев. Главное, поскорей завоевать Норвегию.

В комнате отдыха оживленно болтали и чокались кофейными чашками. Эмма не удержалась, тихо заметила, ни на кого не глядя:

– А ведь у Бора мать еврейка.

Герман испуганно покосился на нее, сморщился. Гейзенберг снисходительно улыбнулся:

– Милая Эмма, не надо бояться за нашего Нильса, – и, шутовски шаркнув, поцеловал ей руку.

Вайцзеккер выдал тираду о том, что некоторые черты режима поначалу настораживали, но теперь совершенно ясно: цель благая. Спасение европейской цивилизации. Что может быть благородней и выше этой цели? Ну, а средства… Ничего не поделаешь, кому-то приходится брать на себя грязную работу. Тревога фрау Брахт – простительная дамская слабость. Профессор Бор, великий Бор – неотъемлемая часть великой европейской цивилизации. В данном случае национальность его матери не имеет ровным счетом никакого значения.

«Захват Дании – спасение цивилизации в лице Бора, помеси первой степени», – съязвила про себя Эмма, но, конечно, вслух этого не произнесла.

На самом деле она вовсе не волновалась за профессора Бора. Уж его точно никто пальцем не тронет. И еще подумала, что Лиза Мейтнер поступила благоразумно, выбрав не Копенгаген, а Стокгольм. Сейчас ей опять пришлось бы удирать. Мейтнер не Бор.

В честь радостного события рабочий день закончился необычно рано, после болтавни в комнате отдыха Гейзенберг отпустил всех по домам. Гений вел себя так, будто первые контейнеры с тяжелой водой прибудут уже завтра.

Герман надулся, не мог простить Эмме неуместного замечания о национальности Бора. Когда вышли за ворота, он принялся ее отчитывать:

– Ты хотя бы немного, хотя бы иногда шевельни мозгами прежде, чем открывать рот.

– Я бы рада, милый, но ведь ты знаешь, мозги у меня куриные, шевели, не шевели, что толку? – Эмма вздохнула и тут же рассмеялась.

– Хватит паясничать! – рявкнул Герман. – Счастье, что рядом не было никого из военного руководства.

– При них я бы, наверное, промолчала. – Эмма взяла его под руку, заглянула в глаза. – Слушай, почему у тебя такой мрачный вид?

Он сморщился и прошептал:

– Весна, черт ее подери.

Эмма тихо присвистнула.

– В чем же весна виновата? У нее вроде бы все в порядке с национальностью. Или она тоже… по маме?

– Перестань, прошу тебя. – Голос его слегка задребезжал. – Время летит, после Дании и Норвегии начнется настоящая война, а мы так и будем топтаться на месте.

Он остановился и прижал ладонь к левому боку.

«Милый, ты перепутал, – заметила про себя Эмма, – вчера болел правый».

– Знаешь, давай все-таки сходим к доктору Блуму, он отличный терапевт, – ласково произнесла она вслух.

– Брось, эти твои доктора только и делают, что трясутся от страха. Вдруг кто-то заподозрит, что они по знакомству или за деньги ставят диагнозы для брони?

Несколько минут шли молча. Герман морщился и страдал так нарочито, что она едва сдерживала приступ смеха, даже стала икать от напряжения. Наконец, справившись с икотой, сказала:

– Ну-ну, хватит киснуть. Как только получим тяжелую воду, с мертвой точки сдвинемся.

Он мгновенно забыл о боли в боку, распрямился, ускорил шаг, заговорил бодро, как музыкальная шкатулка, в которой починили пружину:

– Да, конечно, тяжелая вода великолепный замедлитель, но в любом случае это займет слишком много времени, гигантский объем работы. И еще одна пустяковая деталь. Чтобы замедлять нейтроны, надо сначала обогатить уран. А ему кажется… нет, он уверен… Он ведет себя так, будто метод уже найден.

Герман замолчал, горестно вздохнул. Эмма погладила его по щеке.

– Рано или поздно метод обязательно найдется. Конечно, поиск требует колоссальных усилий. Даже глупые солдафоны из министерства понимают, что научные задачи такого масштаба не решаются за неделю. Милый, ты явно недоговариваешь, что тебя тревожит и мучает.

– Эйфория, – произнес Герман чуть слышно, – солдафоны понимают, а он нет. Поразительно…

– Что взять с гения? – Эмма пожала плечами. – Ему кажется, будто никто на свете не разбирается в ядерной физике лучше него.

– Да, он первый, Вайцзеккер второй, геометрия реактора на кончиках пальцев. – Герман зло и точно спародировал интонацию Гейзенберга. – Теоретикам вообще свойственно переоценивать свои практические возможности.

– Увы. – Эмма вздохнула. – Знаешь, мне на днях пришла в голову забавная мысль. Распределение интеллектуальной энергии. Кривая Гаусса[18]18
  Иоганн Карл Фридрих Гаусс (1777–1855) – немецкий математик, механик, физик, астроном.


[Закрыть]. Резкий подъем, пик, потом неизбежный спад. Дважды никто не взлетает. Редчайшие исключения только подтверждают правило. Боюсь, наш гений не из их числа. Гейзенберг уже свое соло отыграл, все, что было ему отпущено, использовал. Вряд ли его ждут новые взлеты.

На самом деле мысль эта пришла в голову вовсе не Эмме, а старику Вернеру, но так была хороша, что Эмма нечаянно ее присвоила.

– Да, любопытно, – оживился Герман, – никогда не задумывался… Правда, вот Эйнштейн после теории отностительности занялся какой-то возвышенной ерундой. Общая теория поля. Что это вообще такое? Философский камень. Чушь, в духе арийской физики. Да и Бор давным-давно… Смотри-ка, малышка, ты молодец.

Раньше Эмме нравилось, когда он называл ее «малышкой», а теперь она только холодно усмехнулась. Опять этот снисходительный тон.

Они подошли к трамвайной остановке. Она поправила ему шляпу.

– Ну, как твой бок?

– Вроде бы немного отпустило, но все равно тянет. Постоянно чувствую. – Он насупился, прислушиваясь к себе, держась за бок, на этот раз за правый, и громко чихнул.

Эмма достала из сумочки платок.

– Еще и простудился. Все, иди домой, я вернусь к ужину.

Он вдруг схватил ее за руку, выше локтя, довольно крепко.

– Послушай, тебе не кажется, что ты просто переселилась туда, к нему?

– Что за ерунда? Я бываю у него дважды в неделю, не чаще. Ну ведь невозможно бросить старого больного отца, я освободила тебя от тяжелых сыновних обязанностей, ты должен быть благодарен. Или ревнуешь?

Пальцы Германа крепче сжали ее плечо.

– Раньше ты ходила к нему только по воскресеньям.

– Подозреваешь, что по средам я хожу к кому-то еще, помоложе? – Эмма рассмеялась. – Я польщена, честное слово. Ты наконец, через столько лет, заметил, что твоя жена привлекательная женщина и может нравиться кому-то.

Герман не услышал ее, помотал головой:

– Достаточно того, что он лишил меня матери.

– О боже, сколько можно? Пожалуйста, отпусти. Мне больно.

– Извини. – Он разжал пальцы. – Просто я вдруг поймал себя на том, что скучаю по тебе. Согласись, ведь это ненормально. Ты моя жена, мы вместе работаем, живем под одной крышей, но в последнее время почти не разговариваем. – Он опять чихнул, причем трижды.

– А ведь я предупреждала, тебе рано ходить без шарфа, ты так легко простужаешься, – строго сказала Эмма.

Он высморкался. Вид у него был совсем несчастный. Эмма подняла воротник его плаща, застегнула верхнюю пуговицу.

– Надеюсь, ты не помогаешь ему в этих его бредовых экспериментах? – мрачно спросил Герман.

«Вот оно что! – усмехнулась про себя Эмма. – Конечно, ты меня ревнуешь, но не к Вернеру и даже не к воображаемому любовнику. Что любовника нет, тебе отлично известно. Просто в глубине души ты понимаешь, что твой отец большой ученый, и занят он вовсе не ерундой, как принято думать. Боишься: а вдруг он преуспеет с моей помощью? Почему ты так этого боишься? Потому, что всю жизнь втайне соперничаешь с отцом, но упорно не желаешь себе в этом признаться. Как называется такой комплекс? Эдипов, что ли?»

Она пожала плечами, произнесла задумчиво:

– Я, конечно, жалею его, но в разумных пределах. При моих нагрузках в институте мне еще не хватало помогать ему в его детских забавах. Вот принести еду и обед приготовить – это совсем другое дело.

– Да, но ведь новая горничная… – Герман замолчал, скомкал в кулаке грязный платок.

Из-за поворота появился трамвай.

– Полька. – Эмма скривилась. – Грубая примитивная работа по дому, на большее они не способны.

– Ты говорила, она хорошо готовит, – внезапно выпалил Герман.

«Надо же, помнит, что я говорила, – изумилась Эмма, – ревность обостряет внимание и улучшает память».

– Иногда у нее неплохо получаются блюда польской кухни.

Но кулинарная тема Германа больше не интересовала.

– Учти, то, чем он занимается, не только глупо, но и опасно, сама не заметишь, как он втянет тебя.

– Милый, я пока еще не спятила, не волнуйся. – Эмма чмокнула его в колючую щеку. – Пожалуйста, как придешь, сразу надень шерстяные носки, обмотай горло шарфом и не забудь выпить зверобой. Чайничек на буфете. Я сделала крепкий отвар, разбавь кипятком на треть.

Она вскочила в трамвай в последнюю минуту, помахала Герману рукой. Он опять сморкался. Трамвай зазвенел и отчалил, сутулая фигура на опустевшей остановке, в шляпе, съехавшей на затылок, с платком, прижатым к лицу, скрылась из виду.