Текст книги "Фридрих Ницше. Трагедия неприкаянной души"

Часть четвертая
1889–1900

Только послезавтра принадлежит мне. Некоторые рождаются посмертно.

Ф. Ницше. Предисловие

…Любопытство вроде моего – это решительно наиболее приятный из пороков – да простят меня. Я разумел под этим: любовь к истине вознаграждается на небесах, а теперь и на земле.

Ф. Ницше. По ту сторону добра и зла

Глава 17
Смерть Ницше

…Его неверно поймут и долгое время будут считать союзником ненавистных ему сил.

Ф. Ницше. О пользе и вреде истории для жизни

К истории жизни Ницше следует добавить историю его смерти. Чтобы умереть, ему понадобилось десять лет, и за это время он стал легендарной фигурой: живой и вместе с тем мертвый, существующий в недоступном человеку мире, он до опасной степени возбуждал мифотворческие силы нации, имевшей особое пристрастие к фантастическому и иррациональному. Ницше, для которого нацисты построили музей в Веймаре, был, строго говоря, сумасшедшим: в эти последние одиннадцать лет Ницше из рационального философа и гениального писателя превратился в человека, лишенного качеств, лицо, которое трудно как-либо характеризовать. Реальная действительность, а именно тот факт, что философ стал жертвой болезни (возможно, сифилиса) и пришел к состоянию, называемому обычно умственным бессилием душевнобольного, растворилась в тумане заблуждений, самообмана и пустословия, свойственных рейху с самого начала, от чего сам Ницше постоянно и настоятельно предупреждал; так что, в конце концов, Эрнст Бертрам, известный член «кружка» Стефана Георга, назвал душевную болезнь Ницше «восхождением в мистическое» и «гордым переходом» в более высокое состояние[88]88
  Bertram. Nietsche: Versuch einer Mythologie. 1918. S. 361–362.


[Закрыть]. Содержание трудов всей жизни Ницше было аннулировано, разрыв с Вагнером залечен, даже враждебность по отношению к рейху нашла свое объяснение – и Ницше превратили в «союзника ненавистных ему сил» (HIII, 4). Дело дошло до того, что его начали отождествлять с последователями движения, против которого он изначально боролся: с антисемитизмом, апологетикой расы и государственности, нацизмом, претящим здравому разуму. «Время его последователей прошло», – писал Бертран Рассел к концу Второй мировой войны – выражение в той же степени английское, в коей непонимание сути дела всеобщее.

Нельзя отрицать, что Ницше в какой-то степени попал под влияние слово-и мифотворчества, свойственное времени и нации; но следует также и признать, что он боролся с ними и что его антинемецкие настроения были в своей основе внешним признаком внутренней борьбы. Он предвидел опасность и предупредил о ней в первых же своих «Несвоевременных размышлениях», где выразил опасение, что недавняя победа над Францией обернулась бы «поражением, если бы не искоренение немецкого Geist в угоду «немецкому Reich» (HI, 1). В дальнейшем он считал, что его опасения подтвердились:

«Deutschland, Deutschland uber alles»[89]89
  Германия, Германия превыше всего. (Примеч. пер.)


[Закрыть] было, я боюсь, концом немецкой философии» (СИ, VIII, 1).

Ставший беспомощным после кризиса, он попал в руки Элизабет, которая всегда была больше Ферстер, чем Ницше, а соответственно, и в лапы целого племени фабрикантов тевтонской мифологии. В эпоху нацизма поиски «хорошей родословной», распространившиеся на культурную и идеологическую сферы, высветили фигуру «отшельника из Сильс-Марии» тем легче, чем добротней была подготовлена для этого почва стараниями Элизабет. И возведенное в Веймаре ниневийское строение, призванное вместить архив Ницше, возникло не только как результат ее стараний, но и как плод молчаливого сговора большей части немецкого ученого мира.

Ко всему этому Ницше не имел ровно никакого отношения: это часть повести, но уже не о его жизни, а о его смерти.

Состояние, в котором он поступил в клинику в Иене, описано в отчете врача за 19 января (1889 г.):

«Больной проследовал за нами в свою палату со множеством учтивых поклонов. Он вышагивал по комнате величавой поступью, глядя в потолок, и благодарил нас за «грандиозный прием». Он не осознает, где находится. Иногда он полагает, что в Наумбурге, иногда – в Турине… Он постоянно жестикулирует и изъясняется восторженным тоном и напыщенными выражениями… Во время разговора он все время гримасничает. Также и по ночам почти беспрерывно продолжается его бессвязная болтовня».

Остаток 1889 г. он по большей части пребывал в том же состоянии: иногда бывал почти разумен, порой агрессивен, часто бормотал бессмыслицу, но физически был совершенно здоров. В начале 1890 г. в Иену приехал Гаст; свою встречу с Ницше он описал в письме к Карлу Фуксу:

«Он сразу же узнал меня, обнял и поцеловал и был ужасно рад меня видеть; он снова и снова жал мне руку, словно не мог поверить, что я и вправду здесь».

Гаст сопровождал больного в долгих прогулках и внимательно наблюдал за ним. Иногда ему казалось, что тот близок к излечению; но бывало, говорил он, что «казалось – ужас! – как будто Ницше притворяется сумасшедшим, будто он рад, что все закончилось именно так». О тех же ощущениях сообщает и Овербек в своих записках, но в обоих случаях это могло быть следствием труднообъяснимой мимики Ницше, а возможно, и явления «имитации притворства», которое часто сопровождает некоторые формы душевной болезни. Овербек тоже был в Иене в феврале 1890 г., и они с Гастом поочередно сопровождали Ницше во время его прогулок. Он сообщает, что подавляющую часть времени беседа носила вполне нормальный характер, если не считать, что Ницше не мог вспомнить ничего из того, что с ним произошло начиная с конца 1888 г., не осознавал своего состояния и не понимал, где находится.

Все это время Франциска навещала сына, когда позволяло его состояние, а в середине февраля она сняла в Иене маленький домик, чтобы быть рядом. Единственным ее желанием было забрать его из клиники под свою опеку, но клиника, как могла, сопротивлялась этому, пока наконец не стало понятно, что улучшения ждать не приходится и что матери ничто не угрожало в случае, если она заберет его. Так и поступили, и начиная с 24 марта Ницше жил с ней в Иене, а 13 мая они перебрались в Наумбург – снова на Вайнгартен, 18, откуда Ницше уехал в Пфорташуле мальчиком 14 лет. К тому времени он стал очень спокойным и послушным и следовал за матерью, как дитя, но ему постоянно требовался надзор. Пока кто-то находился с ним рядом, он вел себя совершенно нормально, но что могло произойти, если он уходил один, показывает случай, произошедший в мае, когда он вышел из дому, не дожидаясь матери. Оказавшись на улице, он немедленно привлек внимание активной жестикуляцией и странностью поведения; когда же он начал раздеваться на тротуаре, вызвали полицию, и его забрали в отделение. Вскоре разобрались, кто он такой, и отправили домой в сопровождении полицейского, с которым он весело болтал, – в этом состоянии его и встретила обеспокоенная мать.

В Наумбурге он полностью находился на попечении матери. Она ухаживала за ним с огромной преданностью, вероятно ободренная мыслью, что Господь вернул ей сына. В письме к Овербеку она писала: «Снова и снова моя душа наполняется благодарностью нашему дорогому, доброму Богу за то, что я теперь могу заботиться о своем возлюбленном дитяти». Как-то раз, когда речь зашла о ком-то из умерших, Ницше заметил: «Благословенны те, кто умирают в Боге». Она называет этот случай «религиозным настроением», которым он проникался все больше и больше, и выражает наивное удивление его глубоким знанием Библии. Габриэль Ройтер слышал, что Франциска намеревалась сжечь богохульные сочинения своего сына (очевидно, речь идет об «Антихристианине»), но ее отговорила Элизабет, сказав, что «труд гения принадлежит миру, а не семье». Тем не менее, говорит Габриэль, она гордилась сыновней славой и чистосердечно встала бы на защиту его репутации.

Содержание следующих двух лет – история постепенного угасания, погружения в апатию с редкими вспышками жизненной активности. Надежды на то, что Ницше удастся излечить, с трудом, но безнадежно угасли, и усилия Франциски сводились к тому, чтобы делать его существование как можно счастливее и предотвращать любые нежелательные инциденты, могущие повлечь за собой возвращение в Иену, – такой участи она боялась больше всего. Ее письма к Овербеку, опубликованные в 1937 г. как «Der kranke Nietzsche» («Больной Ницше». – Примеч. пер.), дают нам подробное представление о тех практически лишенных событий годах. 1 октября 1893 г. она записала, что он все еще выглядел здоровым и большую часть времени проводил сидя на веранде; он не производил впечатления страдающего человека и «даже немного шутил и смеялся вместе с нами [имея в виду себя и Элизабет] над своими шутками совершенно естественным образом». На Рождество в тот год он чувствовал себя все еще неплохо, но в марте 1894 г. болезнь усилилась; он шумел и пел часы напролет, хотя, как и ранее, не испытывал страданий или боли, – «кажется, что он вполне доволен собой» (письмо от 29 марта). В том же письме она говорит, что от ежедневных прогулок теперь пришлось отказаться: едва они сворачивают за угол, Ницше спрашивает: «Где наш дом?» – и чувствует себя несчастным, пока не вернется обратно.

На Пасху 1894 г. больного впервые навестил Роде по приглашению Элизабет.

«Я видел несчастного, – писал он Овербеку 27 декабря (посетителям обычно отказывали в свидании с самим Ницше), – он совершенно апатичен, никого не узнает, кроме матери и сестры, раз в месяц с трудом выговаривает одну фразу; телом он высох и ослаб, хотя цвет лица вполне здоровый… Но совершенно ясно, что он более ничего не чувствует – ни счастья, ни несчастья».

К осени он погрузился в состояние полной апатии и едва мог выходить из дому. Гаст, видевший его в октябре, писал Овербеку:

«Ницше целыми днями лежит наверху, одетый в байковый халат. Выглядит он неплохо, очень спокоен и смотрит перед собой с мечтательным и вопросительным выражением… Меня он практически не узнает».

В день пятидесятилетия (15 октября 1894 г.) его навестил Пауль Дойссен:

«Мать ввела его в комнату, я поздравил его с днем рождения, сказал, что ему исполнилось пятьдесят лет, и подарил ему букет цветов. Из всего этого он ничего не понял. Только цветы, похоже, на мгновение привлекли его внимание, а потом и они тоже лежали забытыми».

Последний раз Овербек видел Ницше в один из последних дней сентября 1895 г. Он описывает внешность друга в письме к Роде от 31 декабря:

«Пять с половиной лет назад я мог гулять с ним часами по улицам Иены, когда он был в состоянии говорить о себе и хорошо понимал, кто я; теперь я видел его только у себя в комнате, сжавшегося, как смертельно раненное животное, которое хочет единственно, чтобы его оставили в покое, и за то время, что я там был, он не произнес ни единого звука. Было непохоже на то, что он страдает или испытывает боль, кроме, пожалуй, выражения глубокого неудовольствия, заметного в его безжизненном взоре. Более того, каждый раз, когда я входил к нему, почти всегда казалось, что он борется со сном. Он неделями жил в состоянии, когда сутки ужасающего возбуждения, доходящего до рычания и крика, сменялись днем полной прострации. Я видел его как раз в день второго типа».

Когда с Ницше случился кризис, осталась огромная масса неопубликованного материала: что-то в Турине, что-то в Генуе, что-то – из того, о чем речь пойдет ниже, – в Сильс-Марии. Из сочинений 1888 г. был издан только «Казус Вагнер»; «Сумерки идолов» были готовы к изданию, «Ecce Homo» и «Ницше против Вагнера» – частично опубликованы, а «Антихристианин» и «Дифирамбы Диониса» оставались в рукописях. Что касалось сочинений Ницше, то непосредственными его «наследниками» были Овербек, чувствовавший ответственность за сохранность трудов, Гаст, который считал себя единственным «учеником» Ницше, и фирма «Науманн», бизнес которой был во многом завязан на Ницше. 20 января 1880 г. Овербек написал Гасту, что «Nach-lass» («Наследие») – строго говоря, оно еще не было таковым, поскольку Ницше был жив, – надлежало вывезти из Турина. Помимо законченных книг, это, по его словам, «уйма записок», часть которых не поддается прочтению. Дочитав оконченные труды, Овербек 27-го числа вновь прислал письмо, где высказал мнение, что очерк «Ницше против Вагнера» издавать, пожалуй, не стоит. Вместе с тем, следовало далее в письме, он не находит каких-либо веских причин задерживать издание «Сумерек идолов» – «этого поистине невообразимого рога изобилия интеллекта и прозрения». «Ecce Homo» он пока не читал. 4 февраля Овербек сообщает, что оставшиеся бумаги Ницше теперь находятся у него в Базеле. Он прочел две изданные части «Ecce Homo» и был ими потрясен. Фирма «Науманн» и сама считала – и Овербек согласился с этим, – что автобиографию издавать не следует, «какую бы исключительную ценность она ни представляла в дальнейшем». По поводу прочих материалов он пояснений не давал, за исключением единственной реплики в письме от 23 февраля: «Я вовсе не испытываю счастья при мысли, что может случиться с литературным «Nachlass» Ницше, если мы, я имею в виду вас и себя, утратим над ним контроль».

Нет никакого сомнения в том, что при этом он думал (как, должно быть, и Гаст, читая эти слова) об Элизабет. Обоим было хорошо известно, что брат и сестра безнадежно рассорились и что Элизабет воплотила в себе абсолютно все, что Ницше не принимал в Германии того времени. Друзья, несомненно, понимали, что дело будет плохо, если бумаги Ницше попадут к ней в руки. В то время она все еще была в Парагвае. Ферстер покончил с собой в июне 1889 г., и после его смерти Элизабет оставалась там до конца 1890 г., когда в полном безденежье она вернулась в Германию в поисках средств. Одним из ее проектов был сбор средств на строительство церкви для духовных нужд Новой Германии; другое ее предприятие вылилось в небольшую книгу, где Ферстер фигурирует в качестве трагического героя.

Случившееся с братом и самоубийство мужа лишили ее в одночасье двух людей, которые действительно что-то значили в ее жизни, и эта двойная утрата обнаружила в ней все лучшее и все худшее: лучшее – то, что она решила самостоятельно встать на ноги и доказать, из какого прочного материала сделана; худшее – что, решившись на это, она утратила последние остававшиеся в ней крупицы разумного сомнения. Ее первым вмешательством в публикацию трудов Ницше была отсрочка публичного издания пока еще не изданной четвертой части «Заратустры». Она сочла ее текст, особенно главу «Праздник ослов», богохульным и убедила Франциску, что им грозит преследование, если публикация состоится. Встревоженная Франциска написала Овербеку (24 и 29 марта 1891 г.) и Гасту, уже подготовившим труд к печати у Науманнов (1 апреля), умоляя их отозвать его, поскольку Ницше сам часто говорил, что не хочет делать его достоянием общественности. Гаст не сомневался, что такое желание Ницше не было высказано всерьез, но из уважения к матери временно приостановил работу.

В августе 1892 г. Элизабет уехала из Германии в Новую Германию. Это случилось как раз в тот момент, когда один из колонистов, Фриц Нойманн, выступил в печати с критикой ее колониальных методов. Согласно Нойманну, в Новой Германии победили джунгли: для борьбы с этим природным врагом колонистов Ла-Платы использовались совершенно непригодные меры, и работа практически простаивала. Ферстер обвинялся в «глупости», Элизабет – в «преступлении», так как продолжала заманивать туда людей. Газета, посвященная интересам в Южной Америке, «Sudamerikanische Kolonial-Nachrichten» («Южноамериканский колониальный вестник»), сочла, что Нойманн говорил правду, обратилась за новыми свидетельствами и, в конце концов, обвинила организаторов Новой Германии в некомпетентности и двурушничестве. Все предприятие, утверждала она в сентябрьском номере 1892 г., оказалось «скорее грабежом неопытных и доверчивых людей и осуществлялось самым безрассудным и жестоким образом». Обвинения Клингбайля признавались справедливыми по всем аспектам[90]90
  См. гл. 12 об обвинениях Юлиуса Клингбайля.


[Закрыть]. На следующий год газета опубликовала «открытое письмо» в адрес Элизабет от ее бывших союзников; в их числе был Пауль Ульрих, который не стеснялся в выражениях и назвал ее лгуньей, воровкой и бедствием всей колонии и предложил ей убираться подобру-поздорову. Газета подхватила это требование и подзадоривала колонистов выгнать ее силой, если она не уедет добровольно. В то лето Элизабет ликвидировала оставшееся в колонии имущество и вернулась в Германию.

В течение 1892 г., по договоренности с Франциской и после обсуждения с Науманном, Гаст занимался подготовкой собрания сочинений Ницше, объединяющего все прежде опубликованные работы; туда также должна была войти четвертая часть «Заратустры», избранное из «Nachlass» и предисловие самого Гаста. Эта работа велась уже почти год. Но 19 сентября 1893 г. Гаст написал Овербеку: «Произошло событие, которое является угрозой и мне, и всему делу Ницше: фрау Ферстер вернулась из Парагвая. За сим последовало несколько ужасных дней, когда я готов был бросить всю эту редакторскую деятельность». Но сделать это Гасту не пришлось: вскоре его просто вышвырнули. 13 ноября он сообщил Овербеку:

«Я передал «Nachlass» фрау Ферстер 20 октября в Лейпциге. «Так кто же назначал вас редактором?» – потребовала она от меня ответа. Мои предисловия никуда не годятся. В примечаниях, составителем которых будет д-р Когель [назначенный Элизабет на место Гаста], должно быть сказано: предисловия Гаста попали в издания Ницше «по ошибке».

С изданием под редакцией Гаста было покончено в начале 1894 г., и второе собрание стартовало под редакцией Когеля, но и оно было вскоре прервано вследствие ссор по поводу методов[91]91
  См. также главу 14.


[Закрыть]. В феврале на Вайнгартен, 18 Элизабет основала «Архив Ницше»: две комнаты на втором этаже были объединены в одну и заполнены предметами жизни и деятельности Ницше. Главным экспонатом – пусть и скрытым от взоров – был сам Ницше. К лету помещение показалось чересчур мало, и архив переместился в более просторный дом, поблизости от прежнего места. С образованием архива на сцене истории возник новый персонаж: Элизабет Ферстер-Ницше, бывшая Эли Ферстер (как ее знали в Парагвае), преобразившаяся в жрицу нового загадочного культа. Заметкой в «Bayreuther Blatter» от 15 января 1895 г. она распрощалась со своим колониальным прошлым. Плод ума ее святого мужа – Новая Германия – откуда ее изгнали в результате чудовищных наветов, должна научиться обходиться без нее в борьбе за будущее; «другая великая жизненная задача – забота о моем дорогом и единственном брате, философе Ницше, защита его книг и описание его жизни и мысли – отныне требует моего времени и сил». Она потеряла одну колонию, но нашла другую.

Между тем она пыталась прибрать к рукам все, что когда-либо принадлежало Ницше, особенно конечно же все им написанное. Но ее представление о «рукописях» было чуждым и гибельным для концепции «Nachlass». Я уже говорил, что она не делала разницы между опубликованными материалами, использованными в той или иной форме в законченных трудах, и материалами неопубликованными, которые сам Ницше забраковал; но хуже всего было то, что она также не отличала того, что он хранил, от того, что выбросил. Часть «Nachlass», вывезенная из Сильс-Марии, относится как раз ко второму типу записок.

Когда Ницше последний раз уезжал из Сильс-Марии, он оставил в своей комнате не только кое-какие книги, но и груду бумаги. Он надеялся вернуться туда будущим летом, но специально предупредил хозяина, некоего Дюриша, что оставленные бумаги – мусор: эти заметки и обрывки более не понадобятся, а потому он просил Дюриша сжечь их, чтобы очистить помещение к его приезду. Жечь их Дюриш не стал; он вынул их из корзины для бумаг, подобрал с пола и сунул в шкаф. Позже, когда туристы приезжали посмотреть на дом, где жил Ницше, и просили что-нибудь на память о философе, он вынимал охапки этих бумаг и приглашал что-нибудь отсюда выбрать. Об этой практике стало известно из рубрики новостей осеннего выпуска «Magazine fu r Literatur» 1893 г. Добрались до Дюриша и задали ему вопрос, что он делал с «рукописями Ницше»; не желая нарываться на неприятности, он мгновенно отослал всю кипу брошенных бумаг Элизабет, которая тут же поместила их в архив. При составлении «Воли к власти» эти бумаги попали в число «рукописей», из которых происходил отбор материала.

В конце 1895 г. Элизабет стала «опекуном» Ницше и владельцем авторских прав. С момента кризиса официальным опекуном была мать, и вполне естественно, что со временем опекунство должно было перейти к сестре; но Элизабет не намеревалась ждать, когда умрет мать и она наконец станет наследницей всех трудов Ницше, стоимость которых постоянно и быстро росла. В декабре 1895 г. она уговорила Франциску подписать передачу ей в собственность архива, трудов и, разумеется, самого Ницше. Она добилась этого обманным путем: из письма Франциски Овербеку от 27-го числа мы узнаем, что ее заверили, будто бы «друзья» ее сына готовы дать на содержание архива 30 000 марок в случае, если официальным опекуном творческого наследия Ницше станет Элизабет. Но даже и тогда Франциска потребовала еще четыре недели отсрочки, прежде чем подписала необходимые бумаги. Позже выяснилось, что деньги были всего лишь ссудой, что, по словам Франциски, она давно втайне подозревала.

Теперь, когда Элизабет стала полновластной хозяйкой, «дело» Ницше стало набирать обороты. Летом 1896 г. архив был перевезен из Наумбурга в Веймар – мекку немецкой культуры, чарующая сила которого должна была, по расчетам Элизабет, сказаться на сумрачной фигуре брата. Надуманность «дела», за которое она ратовала, теперь была очевидна даже Роде, который, как мы уже убедились, не мог более скрывать своего неприятия. 17 марта 1895 г. он писал Овербеку:

«До сих пор и так было достаточно шума вокруг Ницше. Теперь к этому следует добавить полное собрание (сочинений), написать его биографию, а потом пустить это дело на самотек. О, я сказал дело: но нет никакого «дела»; есть только и ничего, кроме личности».

Это было вполне здравое замечание; но прозвучало оно в стране, где здоровье подобного рода уже более не могло оказать существенного влияния на общие настроения. На факты прозаического толка, вроде тех, что высказал Роде, не было времени: жизнь протекала в надеждах и ожиданиях «Нового рейха», в желании внимать его герольдам, и воплощение одного из них вдруг почудилось в Ницше. На поверку «дело» Ницше было лишено содержания. Реально существовало только то уникальное, самобытное, присущее личности Ницше, умершего в первые дни и его философии; а деятельность архива, издание трудов философа помимо него самого были абсолютно безответственны.