Текст книги "Фридрих Ницше. Трагедия неприкаянной души"

Только под знаком сверхчеловека возможно понять смысл защиты Ницше «аристократизма»:

«Каждое возвышение типа «человек» было до сих пор делом аристократического общества… общества, которое верит в длинную лестницу рангов и в разную ценность людей и которому в той или иной форме нужно рабство. Без этого пафоса дистанции, порождаемого воплощенным различием сословий… никогда не возник бы другой, более таинственный пафос, та тяга к увеличению дистанции в самой душе, формирование более возвышенных, более редких, более отдаленных, напряженных и всеобъемлющих состояний, словом, именно возвышение типа «человек», непрестанное «самопреодоление человека», если употреблять моральную формулу в сверхморальном смысле» (ДЗ, 257).

«В хорошей и здоровой аристократии существенно то, что она чувствует себя не функцией (все равно, королевства или общества), а смыслом и высшим оправданием существующего строя – что поэтому она со спокойной совестью принимает жертвы огромного количества людей, которые ради нее должны быть подавлены и принижены до степени рабов и орудий. Ее основная вера должна заключаться в том, что общество имеет право на существование не для общества, а лишь как фундамент и помост, опираясь на который определенный вид избранных существ может взойти… к высшему бытию» (ДЗ, 258).

Логика такой позиции, продиктованная всем предыдущим, неизбежна; неизбежна, к прискорбию Ницше, и ее нереальность. Едва ли и сам он верил в возможность подобной аристократии; и конечно же она не является портретом ни одной из существующих аристократий. Сложность, однако, не носит непреодолимый характер; в основном она коренится в архаическом языке, которым выражается здесь Ницше, и в давно миновавшей стадии общества, к которой он апеллирует. Стоящая за этим идея та же, что, как мы убедились, составляла фундамент всей его мысли: существование как таковое не представляет ценности, и для человечества оно не представляет ровно никакого смысла, если человечество остается только его функцией; само человечество должно стать смыслом и оправданием бытия.

Глава 13
Год 1888-й

А: Ты все быстрее и быстрее отдаляешься от живущих: скоро они вычеркнут тебя из своих списков! – Б: Это единственный путь разделить с мертвыми их преимущество. – А: Какое преимущество? – Б: Не умирать снова.

Ф. Ницше. Веселая наука

Хронология путешествий Ницше в течение 1888 г. так же проста, как и в предыдущие годы. Он пробыл в Ницце до 2 апреля, затем отбыл в Турин, куда прибыл 5-го числа, и оставался там до 5 июня. Он был совершенно очарован городом и решил: «отныне он станет моей резиденцией». На лето он отправился в Сильс-Марию и жил там вплоть до 20 сентября, после чего снова перебрался в Турин. За исключением некоторого ухудшения состояния здоровья в середине лета, в целом он чувствовал некоторое облегчение. Он воспрянул духом и испытывал огромную радость от работы, превзошедшую все, что ему случалось испытывать ранее. Если бы его «медицинские познания» действительно соответствовали его заявлениям, то он, возможно, сумел бы распознать симптомы болезни и, быть может, даже на этой поздней стадии что-то предпринять, чтобы предотвратить или оттянуть гибельные последствия: но он ничего не предпринял и, скорее всего, даже не понял, что необходимо действовать. О своем «выздоровлении» он судил чисто по внешним, обманчивым признакам, но в действительности это было затишье перед бурей, прелюдия всеобщего кризиса: 9 января 1889 г., покидая Турин, он уже был безнадежно психически болен – «развалина, которую мог признать только друг»[59]59
  Овербек Гасту, 11 января 1889 г.


[Закрыть].

Его погружение в безумие носило форму все более и более нараставшего чувства острой эйфории, кульминацией которой стала мегаломания. Уже в феврале из его писем явствует, что перекомпенсация предыдущих лет начала принимать несколько угрожающую окраску: к примеру, в письме к Зейдлицу от 12-го числа он говорит:

«Между нами – вполне вероятно, что я являюсь первым философом нашей эпохи, возможно, даже чем-то большим… чем-то решающим и судьбоносным, стоящим на грани двух тысячелетий».

К маю он вдруг испытал чувство полного благоденствия, исторгавшего из его груди возгласы счастья. «Чудо из чудес, – писал он Зейдлицу 13-го числа, – до сих пор моя нынешняя весна была особенно оживленной. Впервые за десять, пятнадцать лет – а может быть, и более!» Ухудшения состояния не наблюдалось вплоть до поздней осени: и тогда начался катастрофический закат. В день своего 44-летия (15 октября) он написал небольшой отрывок «An diesem vollkommnen Tage», который поместил между предисловием и первой главой «Ecce Homo» и который по своей приподнятой жизнерадостности является самым патетическим в его произведениях:

«В этот совершенный день, когда все созрело и не только виноград покрывается загаром, луч солнца озарил мою жизнь: я оглянулся назад, я вгляделся вперед, и никогда еще не видел я так много столь хорошего разом. Недаром похоронил я сегодня свой сорок четвертый год, я получил право на его погребение – что было в нем от жизни, спасено, бессмертно».

Ему казалось, что отныне все идет так, как он хочет: скоро он насладится воздаянием за все годы усилий; и трагедия в том, что не вмешайся рок, так бы все и исполнилось.

1888 г. был не только последним годом его активной жизни, но и первым годом его славы. Он часто говорил о презрении к славе и большой читательской аудитории, но на самом деле мечтал о них со страстью, которая усугублялась постоянными разочарованиями. Его уверенность в том, что его труды являются достоянием немногих — «очень немногих, – говорит он в предисловии к «Антихристианину», – может быть, они еще и не пришли в жизнь», – была страховкой от разочарования. Во всяком случае, слишком уж вопиющим и неприемлемым парадоксом было бы то, что он, самый читаемый из философов, пожелал бы остаться непрочитанным. Напротив, в нем было многое от публициста: он формулировал свои идеи в некой особой манере, рассчитанной на то, чтобы поразить и обвинить, и в дальнейшем оказалось, что подобный тактический ход был настолько продуктивен, что порой звучали мнения, возлагавшие на Ницше ответственность за Первую и Вторую мировые войны[60]60
  У нас нет возможности обсуждать здесь беспочвенные утверждения о том, что Ницше был философом немецкого милитаризма и позже нацизма; если читатель воспринял, пусть в самых общих чертах, предложенную в данной книге реконструкцию его личности, то эти обвинения в любом случае должны отпасть сами собой. В основе первого из этих ложных утверждений лежит неверное понимание того, что Ницше понимал под «властью», в основе второго – некритическое приятие высказываний нацистских авторов, причем и первое, и второе отмечены незнанием текстов самого Ницше.


[Закрыть].

Непонимание наверняка огорчало и возмущало его – но как ему хотелось известности! В действительности он познал только ее начало. «Ко всему, что было трагического в жизни Ницше, – писал датский критик и историк литературы Георг Брандес, – прибавилось еще одно: после неуемной жажды признания, доходящей до болезненности, он достиг почти фантастической степени славы – тогда, когда, будучи еще жив, оказался отторгнутым от жизни.

1 января 1888 г. воскресное издание «Bund» Бернера напечатало статью Карла Шпиттелера – это был первый из где-либо появившихся обзоров творчества Ницше в целом. С Ницше уже вступил в переписку Брандес: 3 апреля он написал ему, что имеет намерения прочесть серию лекций в университете Копенгагена об общих положениях философии Ницше:

«Вчера, – сообщал он, – когда я взялся за одну из Ваших книг, я внезапно почувствовал что-то вроде досады при мысли о том, что никто здесь в Скандинавии ничего не знает о Вас, и вскоре решился разом сделать Вас известным».

Лекции прошли с большим успехом, сообщал Брандес, и Ницше снова и снова, весь остаток года, возвращается к ним в письмах: он, очевидно, был невероятно счастлив, что наконец-то его заметили. Брандес, действительно, был первым лицом с международной репутацией, кто понял и оценил значение Ницше, и вступительные слова его «Очерка об аристократическом радикализме» (1889) – «Фридрих Ницше представляется мне самым интересным писателем в немецкой литературе нынешнего времени» – были первым достойным признанием, полученным Ницше в печати.

Брандес желал заинтересовать его творчеством Кьеркегора и Стриндберга; но для Ницше тогда уже было слишком поздно извлекать какую-то пользу из учений тех или иных авторов, а его недолгая переписка со Стриндбергом отмечена явными признаками помешательства с обеих сторон.

В дополнение к долгожданному признанию, он начал серьезно задумываться над вопросом об издании своих трудов. Сочинения этого года предназначались к публикации на нескольких языках. В качестве переводчика «Ecce Homo» он имел в виду Стриндберга. У него возникла мысль о том, чтобы стать единственным владельцем всего своего творчества. Когда Фрицш приобрел все его работы, вплоть до «Заратустры», Ницше в качестве особого условия сделал оговорку, что он сам будет издавать все свои будущие книги, и заключил на этот счет соглашение с С.Г. Науманном; несмотря на то что имя Науманна стоит на титульном листе последующих книг, на самом деле фирма выполняла только технические работы и служила лишь типографией, а собственно издателем был сам Ницше. Именно при таких обстоятельствах появились «По ту сторону добра и зла» и «Генеалогия морали». К началу 1888 г. Ницше полностью истратил свои сбережения, и его друзья начали объединяться, чтобы помочь ему: Дойссен выслал ему 2000 марок (возможно, при участии Пауля Рее), Мета фон Салис дала ему 1000 франков, и этими деньгами он расплатился за публикацию вышедшей в сентябре работы «Казус Вагнер».

Будучи издателем Ницше и Вагнера, Фрицш также выпускал «Musikalisches Wochenblatt» («Музыкальный еженедельник»), и в номере от 25 октября появился ответ на «Казус Вагнер» Рихарда Поля, озаглавленный «Казус Ницше». Ницше пришел в негодование (а может быть, просто сделал вид), что Фрицш допустил нападки на одного из своих авторов, и написал ему короткую, язвительную записку:

«Сколько вы хотите за всю мою литературу? In aufrichtiger Verachtung[61]61
  «С искреннем презрением», вместо In aufrichtiger Verehrung («с искренним уважением»), принятого обращения в заключение послания.


[Закрыть] Ницше».

Фрицш ответил: 11 000 марок. Ницше решил отнестись к ответу всерьез и попросил совета у братьев Науманн. Их позиция была такова: принимая во внимание лекции Брандеса и довольно оживленную журналистскую полемику вокруг его имени, следует ожидать резкого увеличения продаж его книг, и, если ему удастся достать нужную сумму, он станет единственным владельцем всех своих работ как раз в нужный момент. Получив такую консультацию, Ницше написал стряпчему в Базель, испрашивая возможности получить кредит.

Такой всплеск деятельности был, однако, в основе своей следствием повышенного внутреннего возбуждения. Склонность к завышенной самооценке, некогда бывшая не более чем свойственной ему склонностью к преувеличениям, постепенно перерастала в явное психическое отклонение, и направление и скорость этого продвижения наиболее отчетливо можно проиллюстрировать рядом выдержек из его писем периода с октября по конец декабря.

К Мальвиде, 18 октября (ответ на ее недовольство очерком «Казус Вагнер»):

«Это не те темы, по которым я допускаю возражения. В вопросах decadence я сам в настоящее время представляю высший апелляционный суд на земле».

К Овербеку, в тот же день:

«Я теперь самый благодарный человек на свете – в осеннем настроении во всех хороших смыслах этого слова: это время моей великой жатвы. Все мне легко удается, все предприятия успешны, несмотря на то что никто доселе не владел столь великими материями, как я. О том, что первая книга «Переоценки всех ценностей» окончена и готова к прессе, сообщаю тебе с чувством, для которого не нахожу слов… На сей раз, как старый артиллерист[62]62
  Он намекает на год своей военной службы в 1867–1868 гг.


[Закрыть], я заряжаю самые большие свои пушки: боюсь, как бы я не разнес историю человечества на две половинки».

К Гасту, 30 октября:

«Я только что взглянул не себя в зеркало – никогда до сих пор я не выглядел так, как теперь: в чрезвычайно хорошем настроении, откормленный, на вид десятью годами моложе, чем следовало бы».

К Мальвиде, от 5 ноября (в ответ на ее ответ на его письмо от 8 октября):

«Постой, погоди немного, почтенный друг! Я посылаю тебе еще одно подтверждение того, что «Nietzshe est toujours haпsaЫe»[63]63
  «Ницше всегда гадкий» (фр.). (Примеч. пер.)


[Закрыть]. Вне всякого сомнения, я обошелся с тобой дурно; но поскольку этой осенью я страдаю избытком правдивости, мне и в самом деле идет на пользу поступать дурно… «Имморалист».

К Овербеку, 13 ноября:

«…люди здесь [в Турине] обращаются со мною comme il faut[64]64
  Как подобает (фр.). (Примеч. пер.)


[Закрыть], как если бы я был чрезвычайно знаменит; передо мною отворяют двери, чего я не встречал более нигде».

К Стриндбергу, 7 декабря:

«Теперь пять слов между нами, только между нами! Когда вчера меня достигло Ваше письмо – первое письмо, которое достигло меня в моей жизни, – я только что завершил последнюю правку рукописи «Ecce Homo». Поскольку в моей жизни более не случается происшествий, это, следовательно, не было происшествием. Почему Вы пишете письма, которые приходят в такой момент!»

К Гасту, 9 декабря:

«Теперь о серьезных делах. Дорогой друг, я хочу вернуть обратно все экземпляры четвертой [части] «Заратустры», чтобы уберечь ее ineditum[65]65
  Неизданная (лат.). (Примеч. пер.)


[Закрыть] от всех бедствий жизни и смерти (я читал ее вчера и был почти до бесчувствия охвачен эмоцией). Если я опубликую ее через пару десятилетий после кризисов мировой истории – войн! – только тогда наступит нужное время. Поройся в памяти, пожалуйста, и припомни, у кого есть экземпляры книги».

К Карлу Фуксу (сочинителю слов на музыку), 18 декабря:

«Все идет превосходно. Я никогда прежде не испытывал ничего подобного периоду, начиная с сентября и до сегодняшнего дня. Самые неслыханные задачи удаются играючи; мое здоровье, как погода, каждый день является с неодолимой яркостью и радостью».

К матери, 21 декабря:

«К счастью, я теперь созрел для всего, к чему меня призывает мое предназначение. Мое здоровье по-настоящему отменно; труднейшие задачи, для которых ни один человек доселе не был достаточно силен, легко даются мне».

К Овербеку, на Рождество:

«Дорогой друг, нам следует быстро решить дело с Фрицшем! [Имеется в виду – выкупить книги Ницше], ибо через два месяца я буду первым именем на земле… Что здесь, в Турине, замечательно, это то впечатление, которое я произвожу на людей… Когда я иду в большой магазин, перемена происходит в каждом лице; женщины на улицах провожают меня взглядами, – женщина, которая обслуживает меня в лавке, приберегает для меня самый сладкий виноград и снижает цену».

К Овербеку (получено 28 декабря):

«Я работаю над меморандумом к судам Европы с предложением об антигерманской лиге. Я хочу заковать «Reich» в стальную кольчугу и подвигнуть его к безрассудной войне. Как только я освобожу руки, я приберу к рукам молодого кайзера, со всеми причиндалами».

К Гасту, 31 декабря:

«Ах, друг! Какое мгновение! Когда пришла твоя открытка, что я делал?.. То был знаменитый Рубикон… Я более не знаю своего адреса: предположим, что в скором времени им станет Palazzo del Quirinale[66]66
  Квиринал, дворец президента республики (ит.). (Примеч. пер.)


[Закрыть]».

Состояние напряжения, в котором он пребывал, ни в коей мере не ослаблялось при получении почти столь же возбужденных писем Гаста и Стриндберга. Гаст, который, похоже, принял самовосхваление Ницше за чистую монету, полагал, что название, поначалу задуманное как «Gotzen-D'immerung» («Падение идолов»), «Досужие часы психолога», «чересчур скромно», и побуждал Ницше придумать «более блестящее, более пленительное название». Стриндберг писал ему, что он рассылает письма всем подряд, призывая: «Carthago est delenda, lisez Nietzsche»[67]67
  Карфаген разрушен, читайте Ницше. (Примеч. пер.)


[Закрыть].

Окончательный срыв произошел накануне Нового года. Письмо к Гасту от 31 декабря было, вероятно, последним, которое Ницше подписал только своим именем, хотя 2 января 1889 г. Науманн получил еще одно послание без указания даты.

3 января Ницше впал в забытье, а когда очнулся, то был уже не профессором, доктором Ницше, некогда служившим в Базеле, а инкарнацией Бога-Страдальца в его двух наиболее впечатляющих формах: Диониса и Христа.

В течение 1888 г. Ницше работал над шестью небольшими книгами: это «Казус Вагнер», написанный в мае и изданный в сентябре, «Сумерки идолов» и «Антихрист», написанные в августе и сентябре; «Ницше против Вагнера», «Предисловие», датированное Рождеством; «Дифирамбы Диониса», которые частично представляют собой стихотворения еще поры написания «Заратустры» и посвящение которых (К. Мендес) датировано 1 января 1889 г.; и, наконец, «Ecce Homo», написанное в течение последней четверти года.

Возникает естественный вопрос, должна ли любая из перечисленных работ расцениваться как продукт неуравновешенного состояния автора и таким образом списываться со счетов. Здесь недостаточно ответить просто да или нет, и все же ситуация совершенно однозначна. Во-первых, философское содержание этих трудов составляет единое целое с предшествующими трудами: новых идей здесь нет, и ни одно из их положений не вступает в противоречие с уже сформулированными прежде философскими взглядами. Ницше по-прежнему демонстрирует полное владение материалом и даже уплотняет, концентрирует его. Было бы несправедливо также утверждать, что эти последние произведения каким-то образом поражены интеллектуальной ущербностью или что в них содержится некая «бессмыслица». Во-вторых, ни одно сочинение не обнаруживает спада в умении выстраивать, организовывать текст, – наоборот, «Антихрист» представляет собой самое пространное исследование, посвященное одному вопросу, со времен «Несвоевременных размышлений», а некоторые главы из книги «Сумерки идолов» были бы столь же объемны, будь они написаны в манере «Несвоевременных размышлений». Это подводит к третьему суждению – о стиле. Сочинения 1888 г. знаменуют окончательную победу Ницше над немецким языком: знаменитый лаконизм этих заключительных трудов – наглядная демонстрация абсолютного контроля над средствами выражения. Если и случается стилистический сбой, то он со всей очевидностью направлен на создание заранее продуманного эффекта. В-четвертых: там, однако, где Ницше уходит от философии и пишет о себе, его чувство собственной значимости выходит за пределы разумного и граничит с абсурдом – выше об этом уже говорилось. Но даже и здесь его нельзя обвинить в интеллектуальной неполноценности: даже в «Ecce Homo» апофеоз собственного ego почти сводится к желанию выжать все потенциальные риторические возможности языка. И наиболее тревожными фрагментами являются отнюдь не те хорошо всем известные высокопарные заявления, а те, в которых Ницше в спокойной форме приписывает себе невероятные способности:

«Мне присуща совершенно жуткая восприимчивость инстинкта чистоты, так что я подтверждаю физиологически – чую… «потроха» всякой души» (ЕН, I, 8).

«Моя гуманность есть постоянное самопреодоление» (ЕН, I, 8).

«Только я располагаю критерием «истин»…» (ЕН-СИ, 2).

Философское содержание этих последних сочинений является повторением в сжатой и бескомпромиссной форме взглядов, высказанных ранее, начиная с книги «Человеческое, слишком человеческое». Наиболее знаменателен его особый упор на фундаментальный лозунг, что метафизический мир не имеет бытия, – тезис, составивший основу его теории вечного возвращения:

«Гераклит останется вечно правым в том, что бытие есть пустая фикция. «Кажущийся» мир есть единственный: «истинный мир» только прилган к нему [hinzugelogen]» (СИ, III, 2).

«…Идиосинкразия философов… состоит в смешивании последнего и первого. Они помещают в качестве начала то, что следует в конце… «высшие понятия», то есть наиболее общие, пустые понятия, последние дымы испаряющейся реальности. Это… всего лишь выражение их манеры благоговеть: высшее не должно произрастать из низшего, оно вовсе не должно произрастать… Мораль: все перворазрядное должно быть causa sui…[68]68
  Само себе причина (лат.). (Примеч. пер.)


[Закрыть] Вот таким образом они и обрели свое грандиозное понятие «Бог»… Последнее, самое призрачное, самое пустое помещено как первое, как причина сама по себе, как ens realissimum[69]69
  Реально существующее (лат.). (Примеч. пер.)


[Закрыть]» (СИ, III, 4).

«Основания, в силу которых «этот» мир определили как мнимый, скорее указывают на его реальность – при этом другой вид реальности совершенно недоказуем… Признаки, которые приписали этому «реальному бытию» вещей, суть признаки не-бытия, признаки ничто – «истинный мир» выстроили из противоречия настоящему миру… Рассуждать о «другом» мире, нежели этот, совершенно бессмысленно, при условии, что инстинкт оклеветания, небрежения, осуждения жизни не является в нас довлеющим: в последнем случае мы мстим самим себе за жизнь посредством фантасмагории «иной», «лучшей» жизни… Делить мир на «истинный» и «кажущийся», не важно, в духе христианства или на манер Канта… это всего лишь указание на decadence – симптом угасающей жизни» (СИ, III, 6).

«Чистый дух – это чистая ложь» (А, 8).

«Ложь об идеальном доселе была проклятием действительности» (ЕН, предисловие, 2).

Теперь он представляет историю философии как постепенную девальвацию метафизического мира, пока наконец в его собственной философии абсурдность разговора о «реальном» мире и мире «кажимости» не выливается в манифест:

«КАК «РЕАЛЬНЫЙ МИР» В КОНЕЧНОМ ИТОГЕ СТАЛ МИФОМ

История одного заблуждения

1. Истинный мир, достижимый для мудреца, благочестивого, добродетельного человека – он живет в нем, он есть этот мир.

(Старейшая форма идеи, относительно здравая, простая, убедительная. Перифраз положения: «Я, Платон, есмь истина». [Wahrheit, соответствующее wahre Welt — истинный мир].)

2. Истинный мир, недостижимый нынче, но обетованный для мудреца, благочестивого, добродетельного («для грешника, который кается»).

(Прогресс идеи: она становится тоньше, запутаннее, непостижимее, – она становится женщиной, она становится христианской…)

3. Истинный мир, недостижимый, недоказуемый, не может быть обетованным, но, даже просто мыслимый, он уже утешение, долг, императив.

(По сути, все то же старое солнце, но сияющее сквозь туман и скепсис: идея, ставшая возвышенной, бледной, северной, кенигсбергской [то есть кантианской].)

4. Истинный мир – недостижимый? Во всяком случае, недостигнутый. И если недостигнутый, значит, также и неведомый. Следовательно, также не утешающий, не спасающий, не обязывающий: к чему может обязывать нас нечто неведомое?..

(Серый рассвет. Первое позевывание разума. Петушиный крик позитивизма.)

5. «Истинный мир» – идея, ни к чему больше не нужная, даже более не обязывающая, – идея, ставшая бесполезной, ставшая лишней, следовательно, опровергнутая идея: так упраздним ее!

(Светлый день; завтрак; возвращение жизнерадостности и bon sens[70]70
  Здравый смысл (фр.). (Примеч. пер.)


[Закрыть]; Платон краснеет от стыда; буйство всех свободных духом.)

6. Мы упразднили истинный мир: какой же мир остался? Быть может, кажущийся?.. Но нет! Вместе с истинным миром мы упразднили также и кажущийся!

(Полдень; мгновение самой короткой тени; конец самого долгого заблуждения; зенит человечества; INCIPIT ZARATHUSTRA[71]71
  Начинается Заратустра (лат.). (Примеч. пер.)


[Закрыть])» (СИ, IV).

«Упразднение» «истинного мира» – это, конечно, метафора, такая же метафора, как и «смерть» Бога. Этот мир перестал быть действительностью; вся драма в шести актах происходит по «эту сторону» существования, единственную сторону, которая нам знакома или может стать знакома. Но последствия такого «упразднения» гораздо более серьезны, нежели осознают философы: если Бог «умер», мир утрачивает свою прежнюю ценность. Если не существует «запредельного», то те опоры, на которых до сих пор зиждилась мораль мира, рушатся. Если идея ноуменального мира принадлежит миру феноменальному, то феноменальный мир лишается того, что, как предполагалось, являлось его источником. Этический, метафизический и логический миры лежат в руинах. «Incipit Zarathustra» – «Начинается Заратустра» – гласит собственная позиция Ницше как философа нового завета: человек, лишенный всех прежних убеждений (заблуждений), должен предстать пред лицом правды о том, что в жизни не существует ничего, на что он мог бы положиться, кроме него самого, – и это момент величайшего просветления (полдень). Третий пункт ужимает до менее сорока слов критику Канта, которую Ницше последовательно проводит в своих сочинениях последнего десятилетия, и указывает почти графически наглядно, где он отводит место вещи-в-себе и «категорическому императиву», – он видит в них стадии постепенного заката идеи «потустороннего». Весьма характерно, что северное положение Кенигсберга становится отличительной чертой бледной, туманной природы «истинного мира» Канта. Пятый пункт содержит критику собственной позиции еще времен книги «Человеческое, слишком человеческое», получившей подзаголовок «Книга для свободных умов», чем он дал определение самому себе и всем, кто освободился от предрассудков своего времени, – но, как он утверждает теперь, тогда не было еще полного понимания последствий этого освобождения.

Как и в «Рождении трагедии», созидательной силой является обузданная страсть; и как в «Заратустре», «сверхчеловек» – это человек сильных страстей, «преодолевший» себя:

«У всех страстей бывает пора, когда они являются только роковыми, когда они тащат свою жертву вниз всем весом своей глупости – и более поздняя, гораздо более поздняя пора, когда они венчаются с духом [Geist], когда они «одухотворяются». Прежде вели войну с самой страстью по причине присущей ей глупости: клялись уничтожить ее – все старые чудовища морали едины в том, что «il faut tuer les passions»[72]72
  Должно уничтожать страсти (фр.). (Примеч. пер.)


[Закрыть]. Наиболее знаменитая формула осуществить это содержится в Новом Завете, в Нагорной проповеди… [где] говорится, применительно к сексуальности, «если око твое соблазняет тебя, вырви его»: к счастью, христиане не следуют этому предписанию. Изгонять страсти и желания просто ради того, чтобы разделаться с их глупостью и неприятными последствиями этой глупости, – само по себе кажется нам сегодня всего лишь обостренной формой глупости… Церковь борется со страстями отсечением во всех смыслах: ее практика, ее «лечение» – это кастрация. Она никогда не спрашивает: «Как можно одухотворять, делать прекрасным, обожествлять вожделение?» – во все времена она делала упор в своем учении на искоренении (чувственности, гордости, жажды власти, алчности, мстительности). Но в корне пресекать страсти означает в корне пресекать жизнь» (СИ, V, 1).

«…Что есть свобода? То, что есть воля к собственной ответственности… Что становишься более равнодушным к тяготам, труду, лишениям, даже к жизни… Свобода означает, что мужские инстинкты, воплощенные в войне и победе, возобладали над прочими инстинктами – к примеру, над инстинктом «счастья»… Чем измеряется свобода, как у индивидов, так и у народов? Сопротивлением, которое следует преодолеть, усилием, которое прилагаешь, чтобы удерживаться на высоте. Высший тип свободных людей следует искать там, где постоянно преодолевается высшее сопротивление: в пяти шагах от тирании, у порога опасности рабства. Это верно психологически, когда под «тиранами» понимаются беспощадные и страшные инстинкты, побороть которые требуется максимум авторитета и дисциплины… Первый принцип: нужно испытывать потребность в силе, иначе сильным не будешь никогда» (СИ, IX, 38).

«Я тоже говорю о «возвращении к природе», хотя на самом деле это не возвращение, а восхождение – восхождение к высокой, свободной, даже пугающей природе и природности» (СИ, IX, 48).

«Гете… грандиозная попытка преодолеть восемнадцатый век через возвращение к природе, через восхождение к естественности Возрождения, нечто вроде самопреодоления со стороны этого века… Он не отторгал себя от жизни, он помещал себя внутрь ее… и принимал столько, сколько можно на себя, сверх себя, в себя. К чему он стремился, так это к цельности; он боролся с разладом разума, чувственности, эмоции, воли… он дисциплинировал себя в целостность, он созидал себя… Гете представлял собою сильного, высококультурного человека, который, держа себя в узде и питая к себе уважение, отважился позволить себе всю полноту и богатство естественности, который достаточно силен для такой свободы; человека, обладающего терпимостью не вследствие слабости, но вследствие силы, потому что он знает, как использовать к своей выгоде то, что сокрушило бы натуру посредственную; человека, для которого нет ничего запретного, кроме слабости, не важно, является ли она пороком или добродетелью. Такой ставший свободным дух пребывает среди Вселенной радостным и доверчивым фатализмом, веруя, что лишь отдельное и единичное можно отвергать, что в целом все искупается и утверждается, – он не отрицает более… Но такая вера – высшая из всех возможных: я окрестил ее именем Дионис».

Имя Диониса теперь установлено для утверждения существования человека, который «достаточно силен для свободы», который может позволить себе любую вольность, поскольку взял свои страсти под контроль; который является хозяином своей жизни, а не ее жертвой; который наслаждается жизнью и утверждает ее, так как радость заключается для него в осуществлении воли к власти. Теперь Дионис – это Дионис из «Рождения трагедии» вкупе с Аполлоном из того же «Рождения трагедии» – эффект сильной страсти, сильной воли к власти под собственным ее контролем, то есть сублимированный.

Осознать – это означает понять, что подразумевается под знаменитой последней строкой «Ecce Homo»: «Поняли ли меня? – Дионис против Распятого» (ЕН, XIV, 9). «Дионисийский человек» – это «сверхчеловек», реальный, а не просто надежда на «возвышение типа человек»:

«Человечество не обнаруживает развития в направлении лучшего, или более сильного, или более высокого… поступательное развитие ни в коем случае, ни при какой надобности [не является тем же, что есть] восхождение, продвижение, умножение сил. В ином отношении бывают случаи индивидуального прогресса, постоянно возникающие в самых разных частях земли и в недрах самых разных культур, и в них действительно воплощен более высокий тип – некто, относительно всего человечества представляющий собой сверхчеловека. Такие счастливые случайности великого успеха всегда были возможны и, вероятно, всегда будут возможны» (А, 4).

Но Ницше отмечает:

«Христианство… объявило войну не на жизнь, а на смерть высшему типу человека» (А, 5).

Первые свои серьезные претензии к христианству Ницше сформулировал в главе из книги «Человеческое, слишком человеческое», озаглавленной «Религиозная жизнь». Научные и особенно психологические знания, говорит он, теперь запрещают нам верить в его догматы:

«…при нынешнем состоянии знания уже более невозможно иметь что-то общее с ним [христианством], не замарав безнадежно свое интеллектуальное сознание…» (ЧС, 109).

Вера в христианского бога —

«…лживое утверждение жрецов, что существует Бог, которому угодно, чтобы мы делали добро; который является надзирателем и свидетелем всякого действия, всякого момента, всякой мысли; который любит нас…» (ЧС, 109);

в божественность Христа —

«…еврея, распятого две тысячи лет назад, который сказал, что он Сын Божий. Доказательства для подобного утверждения не существует» (ЧС, 113).

Христианская религия —

«…бог, который производит на свет детей от смертной женщины; мудрец, который призывает не работать больше, не чинить суда, но внимать знамениям грядущего конца мира; справедливость, которая принимает в искупительную жертву невинного человека; некто велящий своим ученикам пить его кровь; молитвы о свершении чуда; грехи, содеянные против бога и богом отпущенные; страх перед потусторонним, вратами которого является смерть; образ Креста как символ в эпоху, которая уже не ведает назначения и позора Креста…» (ЧС, 113).