Текст книги "Фридрих Ницше. Трагедия неприкаянной души"

«По ту сторону добра и зла» посвящена разработке и разъяснению теорий, выдвинутых в «Заратустре», таковой же представляется и роль «Генеалогии морали», поэтому обе книги могут рассматриваться вместе.

Первая проблема, с которой сталкивается Ницше, – это трудность, заложенная в утверждении, что воля к власти «истинна», если сами поиски истины продиктованы волей к власти. «Все критяне лжецы», – сказал критянин Эпименид. «Воля к истине есть воля к власти», – сказал Ницше, философ воли к власти. Оба утверждения ложны, если они истинны, и истинны, если они ложны. Ницше видит, что данный парадокс заложен в его теории, и готов парировать, для начала признав, что если жизнь – воля к власти, то ценность истины проблематична:

«Что есть в нас, что действительно желает «истины»?.. Допустим, что мы хотим истины: почему это лучше неистины? Неопределенности? Невежества, наконец? Перед нами встает проблема ценности истины» (ДЗ, 1).

«При всей ценности, которая, быть может, и присуща истинному, подлинному, бескорыстному, все же более высокую и более значительную для жизни ценность следует, вероятно, приписать кажимости, воли к обману, корысти и влечению. Возможно даже, что и сама ценность этих благих и чтимых вещей коренится именно в их искусной соотнесенности, связанности и сплетенности с теми злыми, на вид противоположными вещами, а может быть, даже и в тождестве с ними» (ДЗ, 2).

Такой взгляд дает ему возможность оценить силу с позиций истины:

«Нечто может быть истинным, несмотря на то что является в высшей степени вредным и опасным; на самом деле основное устройство существования может оказаться таковым, что полное знание о нем окажется разрушительным – так что силу сознания следует измерять тем, сколько «истины» она способна выдержать» (ДЗ, 39).

Что, однако, несомненно, так это что философия должна быть в некотором роде средством достижения власти, а не просто средством поиска истины: философ должен желать не просто пассивного знания, но и активного созидания знания:

«…философия… всегда созидает мир согласно собственным представлениям: она не может поступать иначе; и сама философия есть такой же тиранический импульс, наиболее одухотворенная воля к власти, к «творению мира», к causa prima[57]57
  Первопричина (лат.). (Примеч. пер.)


[Закрыть]» (ДЗ, 10).

«Задача истинных философов заключается в том, чтобы «созидать ценности»… «Их знание – это творчество, их творчество – это законотворчество, их воля к истине – это воля к власти» (ДЗ, 211).

Во-вторых, он апеллирует к потребности в логике, чтобы признать один вид причинности и предельно эксплуатировать его, с тем чтобы на нем лежала ответственность за всякое возможное последствие. Согласно его собственной теории о том, что мир объясним сам в себе, что он «работает» без какого бы то ни было воздействия «извне», должно быть возможным установить его «разумный характер» – иначе говоря, понять его в той форме, в которой он явлен нашим ощущениям, – на основе некоего базового принципа. Этот принцип, полагает он, – воля к власти; а «воля к истине», то есть к знанию того, что реально существует, подлинная «воля к истине», – это аспект воли к власти, поскольку познать означает овладеть, меж тем как обмануться означает лишиться власти над тем, относительно чего мы обманулись. Основания своего довода в пользу того, что следует избрать один вид причинности, он изложил в одном из развернутых афоризмов, ДЗ, 36:

«Допуская, что нет иных реальных «данных», кроме нашего мира желаний и страстей, что мы не можем подняться и погрузиться в какую-либо иную реальность, кроме реальности наших побуждений – ибо мышление есть только взаимоотношение этих побуждений, – разве не дозволительно проделать эксперимент и задать вопрос: не достаточно ли того, что дано, для понимания даже так называемого механического (или «материального») мира? Я имею в виду: понять не как обман, «кажимость», «представление» (в берклианском или шопенгауэровском понимании), но как нечто, обладающее тою же степенью реальности, как сами наши эмоции, как более примитивная форма мира эмоций, где все замкнуто в могучем единстве… как начальную форму жизни? В конце концов, такой эксперимент не только позволительно проделать: он продиктован осмыслением метода. Не для того, чтобы допускать несколько родов причинности, пока попытка ограничиться одним не будет доведена до крайних пределов… Вот мораль метода, от которого не должно нынче уклоняться… Нужно иметь храбрость, чтобы отважиться на гипотезу, что везде, где мы признаем «воздействия», воля правит волей… Допустим, наконец, что удалось бы объяснить всю нашу инстинктивную жизнь как развитие и разветвление одной основной формы воли – воли к власти, согласно моей теории; допустим, что удалось возвести все органические функции к этой воле к власти… Мы получили бы право определить всю активную силу единственно как волю к власти. Мир, наблюдаемый изнутри, мир, описанный и обозначенный в соответствии с его «осознанным характером», – этот мир был бы просто «волей к власти» и ничем более».

Если допустить, что воля к власти есть основное побуждение всей жизни, то возникает вопрос: какова природа воли, как таковой? Налицо видимость существования двух действующих сил: воли и той воли, что стремится к власти; понятие «воли» все еще существует в качестве субстрата, воли в шопенгауэровском смысле, метафизической основы жизни. Ницше следует разобраться с этим понятием, если его философия не имеет в виду свестись к варианту Шопенгауэра – к воле, выражающей себя не в борьбе за жизнь, а в более динамичной борьбе за господство; и он делает это достаточно неожиданным на первый взгляд образом. Не существует, говорит он, воли. Как душа при ближайшем рассмотрении оказывается словом, обозначающим сложную систему отношений, и потому не может существовать, так и воля не имеет дискретного существования: нет исходящей изнутри тела силы, которую можно назвать «волей». «Воление» есть продукт сложных ощущений; и чувство воления приходит, когда чувство господства превосходит все прочие чувства. То, что мы понимаем как «волю», есть акт господства: нет субстрата «воли-в-себе», проявляющейся в форме господства. В «Генеалогии морали» Ницше дает разъяснение, что именно он имеет в виду, отрицая существование воли как самостоятельной целостности:

«Требовать от силы, чтобы она не выражала себя как сила… столь же абсурдно, как требовать от слабости, чтобы она выражала себя, как сила… Расхожая мораль отмежевывает силу от выражения силы, как если бы вне сильного человека существовал нейтральный субстрат… Но такого субстрата нет; нет «бытия» вне действия, работы, становления: «деятель» просто придан деянию, деяние – это все» (ГМ, I, 13).

Нет «бытия» вне «действия», нет «воли» вне «воления»: оба выражения суть абстракции, лингвистические препоны к пониманию сложной природы этих явлений:

«Мне представляется, что воление, помимо прочего, есть нечто сложное… в каждой воле есть, прежде всего, множественность ощущений, а именно ощущения состояния, которое мы покидаем, ощущения состояния, к которому мы направляемся, ощущения самих этих «ухода» и «направления» и затем сопровождающего их мускульного ощущения… Поскольку ощущения… на этом основании можно считать составной воли, то таковым же, вторым по счету, можно считать и мышление: в каждом акте воли есть повелительная мысль… В-третьих, воля есть не только комплекс ощущения и мышления, но еще и эмоции: на деле это эмоция веления. То, что называют «свободой воли», есть по преимуществу эмоция превосходства относительно того, кто должен подчиниться: «Я свободен, «он» должен подчиниться» – такое сознание присуще каждой воле… Человек, который велит, отдает приказ чему-то внутри себя, что повинуется или что, он полагает, ему повинуется… При данных обстоятельствах мы одновременно указуем и повинуемся… «свобода воли»… есть выражение такого сложного состояния радости человека, который повелевает, приказывает и в то же время осознает себя исполнителем веления… Во всех случаях проявления воли – это в абсолюте вопрос приказа и повиновения на основе… общественной структуры, состоящей из многих «душ»: а посему философ должен заявить право на включение воления как такового в поле морали, то есть морали, понимаемой как теория отношений превосходства, при которых возникает явление «жизни» (ДЗ, 19).

Значит, природа воли заключается в ее «осознанном характере», воле к власти; тогда возникают определенные отношения – отношения власти, – которые устанавливаются между элементами «социальной структуры», независимо от того, является ли эта структура индивидуумом, нацией или же всей Вселенной, жизнью как таковой. Этот вывод согласуется с выводом Ницше относительно природы морали – он еще раз говорит об этом в работе «По ту сторону добра и зла»:

«Каждая мораль есть… часть тирании, направленной против «природы», а также против «разума»… Существенным и неоценимым элементом каждой морали является то, что это длительные ограничения… Важно то… что это… длительное повиновение в одном направлении»(ДЗ, 188).

В «Генеалогии морали» он делает еще один вывод, который важен как связующее звено между его теорией воли к власти и потребностью обозначить «смысл» жизни. Поскольку жизнь представляет собой волю к власти, то «смысл» жизни состоит в ощущении, что воля к власти находится в действии, что нечто подвластно воле – не важно, что именно; важен сам факт веления:

«В отрыве от аскетического идеала человек, животный человек, не имел смысла. Его существование на земле было бесцельным… Это и есть, по сути, аскетический идеал: отсутствие чего-то, когда человек находился в окружении пугающего отсутствия – он не знал, как оправдать, оценить, утвердить себя, он мучился вопросом о своем назначении… это не было просто проблемой страдания, как такового, у него не было ответа на вопиющий вопрос: «почему существует страдание?»… Бессмысленность страданий, а не страдания сами по себе, была проклятием, лежавшим на человечестве, – и аскетический идеал придал этому смысл!.. Через это человек был спасен… он мог теперь что-то велеть… сама воля была спасена. Совершенно невозможно обмануться в том, на что именно направлена каждая законченная воля, исходящая из аскетического идеала: эта ненависть к человеческому, и еще более к животному, и еще более к материальному, этот ужас перед чувствами, перед самим разумом, этот страх перед счастьем и красотой, это стремление избавиться от всякой видимости, перемены, становления, смерти, желания, от самого стремления – все это указывает – отважимся понять это! – на волю к ничто, волю, обратную жизни, отторжение наиболее фундаментальных пред-условий жизни; и все же она есть и остается волей!.. И… человек скорее проявит волю к ничто, чем не проявит ее вовсе» (ГМ, III, 28).

«…Lieber will noch der Mensch das Nichts wollen, als nicht wollen…» – слова, которые завершают «Генеалогию», сводят в характерно лаконичную и запоминающуюся форму конечный вывод Ницше о моральных ценностях. Он уже установил возможность того, что мораль можно оценивать согласно ее способности стимулировать чувство возрастающей и более высоко организованной власти. Та мораль, которая возводила права бесправных в ранг достоинств и добродетелей, вредна, поскольку противоречила требованиям власти, а следовательно, самой жизни. К числу расслабляющих явлений Ницше приписывал христианскую мораль: но христианская мораль являлась господствующей моралью в Европе того времени. Так неужели слабый праздновал победу над сильным? И если победило христианство, не была ли его мораль на самом деле более сильной моралью? Как же в таком случае опровергнуть то, что это мораль слабости? Более того, если единственным критерием «добра» является власть, не следует ли всякую побеждающую силу считать «добром» только потому, что она победила? Разве это не «голое восхищение прогрессом», которое он презирал в Гегеле? На эти вопросы Ницше не давал ответа до тех пор, пока не пришел к выводу о том, что человек может также желать ничто. В такого рода воле он усмотрел причину нигилизма: индивидуум, нация, цивилизация, лишенные положительных целей, саморазрушаются, проявляя волю к последнему, что осталось в их власти, – к собственному уничтожению; и они скорее проявят к этому волю, нежели не проявят ее. Ницше теперь обрел авторитет, позволяющий отличать выигрышные формы морали: то, что некая мораль утвердила себя, еще не означает, что это было движением за повышение власти, – это могла быть и нигилистическая мораль, и ее триумф – триумф воли к ничто. Поэтому он повел разговор об «оздоровляющей жизнь», или «возвышающей», морали и об «отрицающей жизнь», или «упаднической», морали и мог испытывать презрение к последнему явлению, не противореча самому себе.

Таким образом, теория воли к власти получила свое завершение, и теперь есть все условия, чтобы понять значение наиболее важных положений произведений «По ту сторону добра и зла» и «Генеалогия морали».

Излагая все свои идеи разом, как он всегда поступал начиная с работы «Человеческое, слишком человеческое» и далее, Ницше еще раз подчеркивает, что конфликт и состязание составляют основу жизни и что добрые побуждения ведут начало от побуждений дурных:

«Вся психология до сих пор увязала в моральных предрассудках и опасениях: она не отваживалась проникать дальше в глубину. Понимать ее как морфологию и учение о развитии воли к власти, как ее понимаю я, – ни у кого никогда даже и в мыслях не было… Сила моральных предрассудков глубоко внедрилась в интеллектуальный мир, наиболее, казалось бы, холодный и наименее подверженный предрассудкам… Истинной физио-психологии приходится бороться с бессознательными противодействиями в сердце исследователя; этому противится «сердце»: уже учение о взаимной обусловленности «хороших» и «дурных» инстинктов как более утонченной безнравственности удручает и отвращает даже сильную, неустрашимую совесть, и еще более – учение о выводимости всех хороших инстинктов из дурных. Однако, когда кто-то считает даже аффекты ненависти, зависти, алчности, властолюбия аффектами, обусловливающими жизнь, эмоциями, существенными для жизни, чем-то, что существенно и необходимо для общей экономии жизни и чему, следовательно, должно содействовать, если должно содействовать самой жизни, – такой человек страдает от подобных выводов, как от морской болезни» (ДЗ, 23).

«Это повелевающее нечто, что люди называют «духом», желает господствовать в самом себе и вокруг себя и чувствовать себя господином… Его потребности и возможности таковы же, что приписываются психологами всему, что живет, растет и множится… Его цель – вобрать новый «опыт»… рост; точнее говоря, ощущение роста, ощущение возрастающей власти» (ДЗ, 230).

«…Сама жизнь по существу есть присвоение, оскорбление, подчинение себе чужого и более слабого, подавление, жестокость, навязывание собственных форм, поглощение и, наиболее безобидное и мягкое из всего, эксплуатация… Даже организация, в рамках которой… индивидуумы относятся друг к другу как к равным… – если эта организация жива, а не умирает, – по отношению к другим организациям вынуждена проделывать все то, от чего в пределах своей собственной люди удерживаются: она будет воплощаться в воле к власти… не потому, что моральна или аморальна, а просто потому, что она живет, и потому, что жизнь и есть воля к власти» (ДЗ, 259).

Особый интерес в этой связи представляет его отношение к расе:

«Человек эпохи распада, смешанной расы, который вследствие этого вобрал в себя разнообразное племенное наследие, а точнее говоря, противоположные и часто не только противоположные побуждения и ценности, которые борются друг с другом и редко оставляют друг друга в покое, – такой человек поздних культур и преломленных лучей будет в среднем человеком довольно слабым: его основное желание состоит в том, чтобы война, которая есть он сам, закончилась… Если же внутренний разлад и война действуют на такую натуру как еще одна возбуждающая приманка и щекотка жизни и если, с другой стороны, ею унаследованы и развиты в себе высокое мастерство и тонкость ведения подобной войны с собою, то тогда появляются те волшебно непостижимые и необъяснимые люди, те загадочные люди, предназначенные к победам и увлечению других, подлинными примерами которых служат Алкивиад и Цезарь (к ним я хотел бы присоединить первого европейца в моем вкусе, Фридриха Второго (Великого) Гогенштауфена), а среди художников, возможно, Леонардо да Винчи» (ДЗ, 200).

До тех пор пока нацисты не приспособили его имя под свои интересы, едва ли подлежало сомнению, что Ницше был противником расизма, и U bermenschen (сверхлюди) могли появляться везде, в среде любого народа. Его представления о «господствующей расе», о которых сейчас пойдет речь, являются просто частью его общей теории о развитии цивилизации посредством конфликта. В отдаленном прошлом разные расы вступали в конфликт; одна побеждала другую и становилась по отношению к побежденной расе господствующей расой; побежденная раса становилась по отношению к победителям расой рабов. Он никогда не говорит о какой-то особой, единственной, господствующей расе, и ему никогда не приходило в голову, чтобы одна раса превосходила все прочие. (Даже если бы это и было так, то с оговоркой в скобках, что вряд ли этой расой, по его представлениям, являлись немцы.) Он никогда не употребляет это слово в значении «чистая раса». Для Ницше раса была группой людей, живущих вместе в течение долгого времени, в результате чего сформировались общие потребности и характеристики. И именно в этом смысле он говорил о будущем «европейской расы», которая, он надеялся, сможет соперничать в своих достижениях с самой знаменитой из всех «смешанных рас» – греками. Но его протест против расизма был не просто временным настроением или же высказанным по случайному поводу мнением. Любая философия, которая помещает конфликт в сердцевину предмета и усматривает в нем лестницу к совершенствованию, должна развернуться спиной к «чистой расе» как чистому абсурду. Расовое смешение должно стать непременным предусловием такой философии; и тот факт, что греки были, как известно, хаотическим смешением рас, похоже, и снабдил его необходимым свидетельством того, что высшая культура берет начало в конфликте.

Размышления Ницше о расе привели к его знаменитой типологии морали и защите «аристократической» этики:

«Странствуя по областям многих утонченных и грубых моралей, господствовавших до сих пор или еще нынче господствующих на земле, я обнаружил определенные черты, постоянно встречающиеся вместе и связанные одна с другой, пока, наконец, не обнаружились два основных типа и основное различие между ними. Есть мораль господ и мораль рабов – спешу прибавить, что во всех высших и смешанных культурах очевидны попытки согласовать обе морали, еще чаще наблюдается переплетение одной с другою и их взаимное непонимание, а порой они упорно сосуществуют – даже в одном и том же человеке, в одной душе. Различные моральные оценки возникли либо среди господствующей касты… либо среди подвластных, среди рабов и зависимых. В первом случае, когда понятие «хороший» устанавливается господствующей кастой, отличительной чертой, определяющей ранг, считаются возвышенные, гордые состояния души. Знатный человек отделяет от себя существ, выражающих собою нечто противоположное таким возвышенным, гордым состояниям: он презирает их. Следует сразу заметить, что в этой морали первого рода противоположение «хороший» и «плохой» значит то же самое, что «знатный» и «презренный», – противопоставление «добрый» и «злой» имеет иное происхождение. Презрением клеймят людей трусливых, малодушных, мелочных, думающих об узкой пользе, а также недоверчивых… тех, кто унижается, собачью породу людей, позволяющих дурно обходиться с собою, раболепного льстеца, а более всего лжеца: все аристократы глубоко уверены, что простолюдины лживы… Немедленно становится очевидно, что обозначение моральной ценности прилагалось сначала к людям, и только позже исходя из этого было перенесено на поступки… Человек знатной породы чувствует себя мерилом ценностей, он не нуждается в одобрении, он говорит: «Что вредно для меня, то вредно само по себе»… он созидает ценности… Такая мораль есть самопрославление. На первом плане стоит чувство избытка, чувство мощи, бьющей через край, счастье высокого напряжения… Знатный человек чтит в себе человека власти, а также такого, который властвует над самим собой, который умеет говорить и безмолвствовать, который охотно проявляет строгость и суровость по отношению к самому себе и благоговеет перед всем строгим и суровым… Если кто умеет чтить, так это именно люди сильные, это их искусство, царство их творчества. Глубокое почитание древности и традиции… предрассудки в пользу предков и против потомков типичны для морали людей сильных; и когда люди «современных идей» почти инстинктивно верят в «прогресс» и «будущее» и выказывают все менее и менее уважения к прошлому, то это уже определенно свидетельствует о незнатном происхождении таких «идей»… Иначе обстоит дело со вторым типом морали, морали рабов. Положим, что морализировать начнут люди оскорбленные, угнетенные, страдающие, несвободные, не уверенные в самих себе и усталые: какова будет их моральная оценка? Вероятно, в ней выразится пессимистически подозрительное отношение ко всей участи человека, быть может, даже осуждение человека вместе с его участью. Раб подозрителен в отношении добродетелей сильного: он заражен скепсисом и недоверием… ко всему «хорошему», что почитаемо им… С другой стороны, он окружает ореолом и выдвигает на первый план те качества, которые служат для облегчения существования страждущих: таким образом входят в честь сострадание, услужливая, готовая на помощь рука, сердечная теплота, терпение, прилежание, кротость и дружелюбие, ибо здесь это наиполезнейшие качества и почти единственные средства, дающие возможность выносить бремя существования. Мораль рабов по существу своему есть мораль полезности. Вот где источник возникновения знаменитого противопоставления «добрый» и «злой» – в категорию злого зачисляется все мощное и опасное, грозное, наделенное утонченностью и силой, что невозможно презирать» (ДЗ, 260).

Концепция «господской и рабской морали» – это попытка объяснить, как стали возможны противоположные друг другу моральные суждения. Прежде чем попытаться понять, что же именно выражено в этом отрывке, обратимся к тем отрывкам из «Генеалогии морали», которые являются его разработкой и продолжением:

«…вердикт «хороший» исходит не от тех, кто взирал на «хорошее»! Скорее, они были «добром» сами в себе, то есть благородными, обладающими властью, высоким положением и высоким образом мыслей, кто ощущает и утверждает себя и свои действия как благие, первостепенные, в противоположность всему низкому, низменно мыслящему, заурядному и плебейскому. Из этого пафоса отчуждения они впервые овладели правом созидать ценности и чеканить имена для ценностей: какое дело им было до пользы?.. Пафос благородства и отчуждения… протяженное и преобладающее чувство фундаментального единства в высоком правящем положении по сравнению с положением низким… именно таково происхождение антитезы «хорошего» и «плохого» (ГМ, I, 2).

«Указателем выхода на верный путь стал вопрос: какова реальная этимологическая ценность символов «хорошего», отчеканенных в различных языках? Я обнаружил, что все они восходят к одной и той же концептуальной трансформации: повсюду «благородное», «аристократическое» в социальном смысле является базовым понятием, откуда непременно развивалось понимание «хорошего» в значениях «с аристократической душой», «благородный», «с душой высшего порядка», «с привилегированной душой», и это оформление протекало параллельно другому, где понятия «простой», «плебейский», «низкий» в конечном итоге трансформировались в понятие «плохой»… В генеалогии морали это представляется мне фундаментальным положением» (ГМ, I, 4).

«Восстание рабов в морали начинается тогда, когда сопротивление… становится созидательным и порождает ценности… Если всякая аристократическая мораль проистекает из триумфального самоутверждения, то мораль рабов изначально говорит «нет» тому, что «вне ее», что «другое», что «не она»: это «нет» и есть ее созидательный акт… ее действие… реакция… Человек сопротивления… постиг «злого врага», «злого», это и стало его основной идеей, откуда он потом произвел, как соотносимую и противопоставленную фигуру, «хорошего», – самого себя» (ГМ, I, 10).

«Это… совершенно противоречит тому, что делает благородный человек, который устанавливает основополагающую идею «хорошего» спонтанно… из себя самого, и только затем создает для себя понятие «плохого». Этот «плохой» аристократического происхождения и этот «злой», возникший из котла неутоленной ненависти… как отличны эти слова, «плохой» и «злой», несмотря на то что оба, несомненно, противоположны одному и тому же понятию «хорошего»! Но это понятие «хорошего» не одинаково: следует уточнить, кто есть «зло» с позиций морали сопротивления. Ответ со всей строгостью таков: конечно же это «хороший человек» другой морали, конечно, это знатный, властный человек, правитель» (ГМ, I, 11).

«Нельзя не видеть в сердцевинной сути всех этих благородных рас хищника, великолепную белокурую бестию, которая жадно рыщет в поисках добычи и победы; у этой скрытой сердцевины порой возникает потребность вылезти наружу, зверь должен покидать логово и возвращаться в свое дикое состояние. Римская, арабская, немецкая, японская знать, герои Гомера, скандинавские викинги – все они разделяли эту потребность. Именно эти знатные расы оставляли за собой понятие «варварский», где бы они ни побывали» (ГМ, I, 11).

«Я считаю нечистую совесть серьезной болезнью, которой человек заразился, испытав шок от наиболее существенного изменения, которое ему когда-либо довелось пережить, – того изменения, которое случилось, когда он вдруг обнаружил, что обнесен стенами общества и мирной жизни… Все инстинкты, которые не находят выхода вовне, обращаются внутрь… так человек впервые развил понятие, которое впоследствии назвал своею «душой». Весь внутренний мир… обрел глубину, ширь, высоту в той же мере, в какой внешний выход стал затруднен. Те жуткие бастионы, которыми социальная организация оградилась от древних инстинктов свободы… способствовали тому, что все те инстинкты дикого, свободного, рыщущего человека обернулись против самого человека. Вражда, жестокость, удовольствие от преследования, нападения, мести, разрушения – все это обратилось против самого обладателя этих инстинктов: таково происхождение «нечистой совести» (ГМ, II, 16).

«…Старейшее «государство»… возникло как страшная тирания и продолжало действовать до тех пор, пока это сырье людей и полуживотных не… оформилось. Я употребил слово «государство»: самоочевидно, что оно означает – некое стадо белокурых хищников, раса завоевателей и господ, которое, будучи создано для войны и обладая способностью организовывать, без колебаний вцепляется когтями в население, которое, быть может, значительно превосходит по численности, но еще бесформенно и не оседло. Вот так начиналось на земле «государство»… Эти врожденные организаторы не знали, что такое вина, ответственность, уважение… Само собой разумеется, нечистая совесть развилась не в них, но и без них не возникла бы… ее не было бы вовсе, если бы огромное количество свободы не было изъято из мира или по меньшей мере не перестало быть видимым, а стало латентным под ударами их молотов. Этот инстинкт свободы, насильно переведенный в латентное состояние… положил начало нечистой совести» (ГМ, II, 17).

«Следует остерегаться легкомысленного отношения к этому явлению по причине его изначальной болезненности и уродства. Ибо в основе своей это та же активная сила, которая работает в большем масштабе в тех яростных художниках и организаторах и строит государства и которая там, внутри… в «лабиринте зверя»… становится нечистой совестью; это тот самый инстинкт свободы (на моем языке – воля к власти), с той лишь разницей, что теперь материалом, которым управляет данная сила, является здесь сам человек, вся его звериная сущность – а не… другой человек» (ГМ, II, 18).

«Нечистая совесть – болезнь, в том нет сомнения, но болезнь в той же мере, в какой болезнью можно назвать беременность» (ГМ, II, 19).

Первое, на что следует обратить внимание, – это что Ницше объясняет «класс» на языке «расы». Правящий класс, полагает он, это потомки расы победителей, управляемый класс – потомки расы побежденной; со временем расовые различия исчезли – частично через смешанные браки, но в основном по той причине, что «раса» – это по существу свод характеристик, общих для людей, длительное время живущих совместно на одной территории, при этом отношения власти сохранились. Тогда аристократия стала в расовом отношении неотличимой от простых людей – они превратились в единую расу – и понятие «класс» возникло в связи с потребностью истолковывать эти отношения власти, существующие между властителями и подвластными. При помощи таких отношений Ницше пытается объяснить происхождение двух противоположных типов морали, «души», нечистой совести, чувства вины и проч. Свою цель он видит в применении теории воли к власти в качестве того «вида причинности», которого требует логический метод.

Из-за того что «мораль рабов» есть по сути своей реакция против жизни в страданиях, против жизни, воспринимаемой как страдание, она является моралью «жизнеотрицающей»; она защищает, она отвращает, она сворачивает жизненность; свою крайнюю форму она обретает в буддийском уходе от реальности, патологической чувствительности к боли, когда жизнь представляется болезнью. В Шопенгауэре Ницше видит философа, который усвоил эту тенденцию в своих крайних проявлениях. Против этой тенденции он выдвигает встречный идеал:

«…идеал самого энергичного, самого живого и самого мироутверждающего человека, который не только научился мириться и справляться со всем, что было и что есть, но который желает, чтобы все повторялось, как оно было и как оно есть, вечно, жадно призывая da capo[58]58
  Сначала, снова (ит.).


[Закрыть] не только для себя, но и для всех и вся…» (ДЗ, 56).

Такова эмоциональная важность возвращения: это самая крайняя форма приятия жизни – не только хорошего в ней, но также и плохого:

«Вы хотите, если можно… отменить страдания; а мы? – нам действительно кажется, что мы охотнее увеличили бы их и усугубили по сравнению с теми, что были!.. Воспитание страдания, великого страдания – разве вы не знаете, что именно это воспитание, и только оно, до сих пор создавало каждый взлет человечества? То напряжение души в несчастье, которое передает ей силу, ее ужас при виде великого разрушения, изобретательность и храбрость в испытаниях, терпении, толковании и эксплуатации несчастья, и все, что даровало ей также глубину, тайну, личину, дух, находчивость и величие, – разве не даровано это через страдания, через науку великого страдания? В человеке тварь и творец едины: в человеке есть материя, часть, избыток, глина, грязь, безумие, хаос; но в человеке есть также и творец, ваятель, твердость молота, божественный созерцатель и седьмой день, – понимаете ли вы это противоречие? И что ваши симпатии на стороне «твари в человеке», того, кого следует лепить, ломать, ковать, рвать, обжигать, закаливать, рафинировать, – того, кому назначено страдать и кому должно страдать?» (ДЗ, 225).