Текст книги "Фридрих Ницше. Трагедия неприкаянной души"

Для мыслящего человека это уже не представляется возможным. Влияние христианской веры оказалось психологически вредным:

«Именно христианство привнесло в мир понятие греха. Вера в средства, предлагаемые против греха, постепенно сходила на нет в самых своих основах: но вера в слабость, чему обучают и что распространяют, все еще жива» (СТ, 78).

«Основатель христианства был… подобен врачевателю души, преданный той печально известной доморощенной вере в универсальное средство. Временами его методы представляются сродни методам зубодера, чьим единственным лечением от боли является удаление зубов… Но различие состоит в том, что зубодеру, по крайней мере, доступен сам объект, а следовательно, достижимо и избавление от боли пациента… тогда как христианин, верующий в то, что избавился от чувствительности, занимается самообманом: она продолжает жить в нем в опасной вампирической форме и терзает его отвратительным притворством» (СТ, 83).

Критика продолжается в «Рассвете», где святой Павел назван «первым христианином, изобретателем христианскости [Christlichkeit]» (Р, 68), а христианская церковь – «энциклопедией доисторических культов» (Р, 70).

«Не будем никогда забывать, – пишет он, – что именно христианство сделало из смертного одра ложе пыток» (Р, 77).

«… В древности существовало просто несчастье, чистое, невинное несчастье; только в христианстве все приобрело значение наказания, заслуженного наказания…» (Р, 78).

«Единственная капля крови в мозгу, слишком большая или слишком малая, может сделать нашу жизнь неимоверно несчастной и тягостной, так что нам придется выстрадать более из-за этой одной капли крови, нежели Прометей выстрадал от грифа. Но самое худшее состоит в том, что кто-то может даже и не знать, что причина заключается в этой капле. Се «Дьявол»! Или «грех»!» (Р, 83).

Христианское отношение к проблемам пола казалось ему просто извращением:

«Христианство трансформировало Эроса и Афродиту… в дьявольские знаки и фантомы посредством тех мучений, которые вызываются в сознании верующих при любом эротическом возбуждении. Не ужасно ли превращать неизбежные и постоянно повторяющиеся ощущения в источник внутреннего страдания?.. А следует ли считать Эроса врагом? [Во время соития] один человек, совершая то, что доставляет ему удовольствие, одновременно доставляет удовольствие другому человеку – столь великодушное взаимодействие не так уж и часто встречается в природе! И порочить такое взаимодействие, и разрушать его посредством отождествления с нечистой совестью! Ассоциировать воспроизводство человеком своего рода с нечистой совестью!» (Р, 76).

(Сравним это с фрагментом из «Ecce Homo», написанного восемь лет спустя:

«И для того чтобы не оставалось никакого сомнения… в моем взгляде на этот вопрос, я приведу еще одно положение из своего морального кодекса против порока… Это положение гласит: «проповедь целомудрия есть публичное подстрекательство к противоестественности. Всякое презрение половой жизни, всякое осквернение ее понятием «нечистого» есть особое преступление перед жизнью, – есть истинный грех против святого духа жизни» (ЕН, III, 5).)

Как филолог он был особенно нетерпим к христианской манере библейской экзегезы и интерпретации:

«Сколь мало воспитывает христианство чувство достоинства и справедливости, можно вполне оценить исходя их характера писаний его учителей… снова и снова они говорят: «Я прав, ибо в Писании сказано…» – и далее следует толкование столь бесстыдно спорное, что филолог, который слышит это, испытывает одновременно ярость и смех и вопрошает себя: возможно ли такое? Да достойно ли это? Да прилично ли это, наконец?.. Но в конечном итоге, что можно ожидать от действия религии, которая в эпоху своего основания увековечила этот неслыханный филологический фарс, касающийся Ветхого Завета: я имею в виду попытку вытащить Ветхий Завет из-под ног евреев в убеждении, что в нем заложено исключительно христианское учение и что он принадлежит христианам» (М, 84).

В основе враждебности Ницше к христианству, таким образом, лежит мнение, что эта религия безрассудна: что просвещенный и разумный человек не должен верить в нее. Но критика христианства с этих позиций в принципе могла бы быть заявлена любым философом; при этом существует единое мнение о какой-то особой, ницшеанской, специфике этого неприятия. Эта специфика состоит в том, что уходит корнями в его собственную философию и направлена (особенно в «Антихристианине») в первую очередь против учения самого Христа. Для Ницше ключ к характеру Иисуса состоит в доктрине о непротивлении злу:

«…противоположность всякому состязанию, всякому ощущению себя в борьбе, сделалась здесь инстинктом; неспособность к сопротивлению становится здесь моралью («не противься злому»: глубочайшее слово Евангелий, в известном смысле ключ к ним) – блаженство в мире, кротости, неспособности враждовать» (А, 29).

«Благая весть»… как раз о том, что противоречий больше нет; Царство Небесное принадлежит детям» (А, 32).

«Такая вера не сердится, не порицает, не защищает себя… Такая вера не доказывается ни чудесами, ни воздаянием, ни посулами, ни даже Писанием: она всякий миг сама себе чудо, награда, «Царство Божие»… Можно было бы, допустив некоторую свободу выражения, назвать Иисуса «вольнодумцем» – его не заботит ничто устоявшееся: слово убиет, все устоявшееся убиет… Он говорит только о самом глубинном: «жизнь», или «истина», или «свет» – вот как он называет это глубоко внутреннее» (А, 32).

«Вся психология Евангелия не ведает понятий вины и наказания, не ведает она также и понятия вознаграждения. «Грех», всякая разновидность дистанции между Богом и человеком устранена – именно в этом и состоит «благая весть». Блаженство не обещано, оно ничем не обусловлено: это единственная реальность…» (А, 33).

«Царство небесное» – это состояние сердца, а отнюдь не то, что находится «над землею» и грядет «после смерти»… «Царства Божия» не ждут; для него нет ни вчерашнего, ни завтрашнего дня, оно не грядет и «через тысячу лет» – это опыт сердца…» (А, 34).

«Радостный вестник» умер, как жил, как учил, – не ради «искупления людей», а для того, чтобы показать, как надо жить. Практическое поведение – вот что завещал он человечеству: свое поведение перед судьями, перед солдатами, перед обвинителями, перед всевозможной клеветой, издевательствами и насмешками – свое поведение на Кресте. Он ничему не противится, не защищает своих прав, не делает и шага ради того, чтобы предотвратить самое страшное, что может с ним произойти, – более того, он еще и способствует всему этому. И он молит, он страдает и любит вместе с теми и в тех, кто причиняет ему зло… Не противиться, не гневаться, не призывать к ответу… Не противиться даже злому человеку – любить его…» (А, 35).

«Теперь видно, чему наступил конец со смертью на Кресте: новым, совершенно самостоятельным начаткам буддийского мирного движения, фактическому, а не просто обещанному счастью на земле» (А, 42).

«Жаль, – говорит он, – что поблизости от этого интереснейшего из декадентов не случилось никакого Достоевского; я хочу сказать, жаль, что рядом не было никого, кто сумел бы воспринять пугающую прелесть такой смеси утонченности, болезненности и детскости» (А, 31). Иисус учил спасению через отказ от сопротивления, через готовность «подставлять другую щеку» – но для Ницше движущей жизненной силой был конфликт. Таким образом, ни заголовок «Антихристианин», ни вызывающее «Дионис против Распятого» не подразумевает возведение Ницше себя самого в ранг антибога: это просто формулы для противопоставления его философии власти Христовой доктрине о непротивлении.

Он испытывал огромное уважение к Христу как к человеку:

«…на самом деле был только один христианин, и тот умер на кресте. Евангелие умерло на кресте… Ложно до бессмыслицы видеть в «веровании»… отличительный признак христианина: только христианское практическое поведение, жизнь, подобная той, которой жил Он, распятый на кресте, является христианской… Даже сегодня такая жизнь возможна, для отдельных личностей даже необходима: подлинное, примитивное христианство будет возможно во все времена» (А, 39).

Однако он полагал, что эта доктрина получила развитие как следствие болезненной чувствительности к боли:

«Инстинктивная ненависть к реальности – следствие крайней раздражительности и болезненности, когда уже не хочется, чтобы тебя «трогали», потому что любое прикосновение слишком чувствительно. Инстинктивное неприятие антипатии, вражды, любых разграничений и дистанций – следствие крайней раздражительности, когда любое сопротивление, сама необходимость чему-то сопротивляться воспринимается как непереносимое неудовольствие… когда блаженство… лишь в том, чтобы никому и ничему не противиться, ни злу, не злодею, – любовь в качестве единственного, последнего шанса на жизнь… Страх перед болью… не может окончиться иначе, чем религией любви» (А, 30).

Однако жизнь, которую вел Иисус, была иной, нежели жизнь современного христианина, а практическое поведение Христа отличалось от поведения церкви, называемой его именем: должно быть, у «христианства» иной источник, отличный от жизни и поведения Христа. Мнение Ницше относительно его происхождения выражено одним предложением: «За «благой вестью» последовала наисквернейшая из всех: Павла» (А, 42). И когда он говорит об этом с презрением, то речь идет именно о религии Павла, а не о Евангелии, умершем на Кресте. Павел, утверждает он, вновь привнес все грубые понятия примитивной религии, которую Иисус уже преодолел:

«Нет ничего менее христианского, чем церковные огрубления – Бог как личность, «царство Божие», которое грядет, «царство небесное» по ту сторону, «Сын Божий», вторая ипостась Троицы» (А, 34).

«Тот факт, что человечество должно преклонить колена перед противоположным тому, в чем заключались исток, смысл, правда Евангелия; что в понятии «церковь» человечество освятило все то, что «радостный вестник» счел оставленным внизу и позади… тщетно искать более грандиозную форму всемирно-исторической иронии…» (А, 36).

Таким образом, критика христианства у Ницше имеет две стороны. Во-первых, это критика собственно учения Иисуса. Сердцевина доктрины Христа, утверждает Ницше, состоит в оправдании тотального пацифизма, и эта доктрина должна была быть выражением определенного состояния бытия: неоправданно преувеличенной чувствительности к страданиям. Если бы это состояние было в целом присуще человеку, какие бы ценности ни производило человечество, – то тогда и «человечество», как таковое, никогда не возникло бы, поскольку эволюция высших качеств выковывалась в конфликтах, как между индивидуумами, так и внутри индивидуумов, в недрах «души». И потому он оставляет за собой право считать Иисуса «декадентом», частично из соображений физиологических – иначе говоря, он полагает, что нервная система Иисуса, вероятно, была патологически возбудима, – а частично из более общих оснований, полагая, что, если его доктрине будут следовать все без исключения, то она приведет к закату человечества. Во-вторых, он критикует христианскую церковь не потому, что она превратила в учреждение учение Христа, – самоочевидно, что она этого не сделала, – а потому, что это был возврат к примитивной религии чудесного разрешения, которую сам Христос считал пройденным этапом. Если отвлечься от чрезмерной риторики «Антихристианина», то можно отчетливо видеть, что претензии Ницше к религии Запада имеют под собой достаточно разумные основания и вытекают из положений его собственной философии. Также совершенно очевидно, что обстоятельства его воспитания (если мне будет позволено отослать читателя к началу данной книги) не имеют никакого отношения к делу.

Вопрос «декаданса», составивший сердцевину «Антихристианина», стал также сердцевиной работы «Казус Вагнер». Обзор этой полемики, как правило, не учитывает разницу между личными мотивами критики Вагнера со стороны Ницше и существом этих нападок – а еще чаще игнорируется суть вопроса как таковая. Так, Ньюман, посвятивший всего несколько страниц в четвертом томе своей книги «Жизнь Вагнера» обсуждению «Падения Вагнера», счел возможным объявить статью «злобной и бессмысленной», «подростковым хулиганством» и «гнусным пасквилем», не удосужившись даже упомянуть о ее главном положении – что Вагнер был «декадентом», – и еще менее пытаясь опровергнуть этот тезис. Методически сходные моменты в работах «Казус Вагнер» и «Несвоевременные размышления (о Давиде Штраусе)» – а именно выявление определенной «проблемы» через какое-либо выдающееся имя – не нашли достаточного освещения, равно как и то обстоятельство, что нелицеприятное обхождение с Вагнером идентично отношению к Штраусу, с которым Ницше никогда не имел личных контактов. Напротив, изначально полагали, что «Казус Вагнер» своим существованием обязан единственно неспособности автора простить Вагнера за свое полное порабощение в некий момент своей жизни. Те из его друзей, которые по-прежнему оставались верны идеям Вагнера, были обижены за неуважительный тон работы. «Я поверг своих близких и родных в ужасающий шок», – писал Ницше Брандесу 20 октября.

«Среди них, например, мой старый друг барон Зейдлиц из Мюнхена, к несчастью президент Мюнхенского вагнеровского общества; мой еще более древний друг И. Круг из Кельна, президент местного Вагнеровского общества; мой зять д-р Бернхард Ферстер из Южной Америки, небезызвестный антисемит, один из самых ревностных вкладчиков в «Bayreuther Blatter»; и мой самый уважаемый друг – Мальвида фон Мейсенбуг, автор «Воспоминаний идеалиста», которая все еще продолжает путать Вагнера с Микеланджело.

То, что Вагнера не было в живых уже пять лет, – он умер в феврале – казалось, еще более усугубило вину. Ницше пришлось отбивать обвинения в отступничестве от почившего Мастера специально подготовленной статьей «Ницше против Вагнера», состоящей из ряда фрагментов его предыдущих произведений, начиная с работы «Человеческое, слишком человеческое» и заканчивая «Генеалогией морали». Данная статья была призвана доказать, что его мнения о Вагнере не претерпели изменений с 1878 г. и оформились еще за пять лет до кончины Вагнера.

В связи с этим представляется достаточно важным попытаться все же выяснить, о чем идет речь в статье «Казус Вагнер». Конечно, это критика Вагнера, причем критика в нескольких направлениях. Во-первых, его характера, что ясно с самого начала, и на то есть основания. (Другое дело – соображения корректности, ведь исходят эти замечания от бывшего близкого друга.) Теперь нет смысла замалчивать неудачи Вагнера в общении с миром: не будь он таким, каким был, он не добился бы того, чего добился, и на этом, я полагаю, вопрос закрыт. однако, все только начиналось: Вагнер находился в процессе канонизации не только как великий композитор или создатель Байрейта, но и как человек. «Официальная» биография, автором которой был Карл Гласенапп, появилась в 1876 г.: это повествование о жизненном пути прошедшего мучительные испытания святого, столь же фальшивое, сколь и биография Ницше, состряпанная впоследствии Элизабет, с той лишь разницей, что герой последнего произведения был уже навеки нем. Естественно, Ницше знал, что Вагнер отнюдь не был святым, и в «Падении Вагнера» так об этом и сказал.

Вагнера почитали также и как мыслителя. Он сам издал собственное «собрание сочинений», и произошло это незадолго до того, как Х.С. Чемберлен объявил его «регенератором» человечества – уж во всяком случае, его нордической фракции. Протест Ницше против «литературы» Вагнера – еще один аспект очерка «Казус Вагнер», и сегодня спорить с точкой зрения Ницше уже едва ли кто станет.

Третьим пунктом критики была двусмысленность Вагнера: его настоятельные утверждения о том, что его музыка есть нечто большее, чем просто музыка, что она содержит невыразимые глубины смысла; и его невнятность там, где дело касалось непосредственно его творчества. Миру музыки-драмы Вагнера Ницше противопоставляет «Кармен» и говорит, что предпочтение отдает последней. Антитеза носит столь крайний характер, что ее полемическая направленность не подлежит сомнению, хотя Ницше действительно искренне восхищался музыкой Бизе. Несомненно, Вагнер – композитор гораздо большего масштаба, чем Бизе, и этот факт Ницше никогда и не думал отрицать. Но бог Вагнера – Вотан – «бог плохой погоды» (В, 10), и при всей его мощи и гении он не может достичь того, что легко дается Бизе, – «la gaya scienza; легкость, остроумие, огонь, изящество… шипучее сияние юга; спокойного моря – совершенство» (В, 10).

В-четвертых, Ницше утверждает, что Вагнер был актером и что он знаменовал собой «прибытие актера в мир музыки» (В, 11). Положение спорное, но не вопиющее и не абсурдное; наоборот, сегодня многие готовы с ним согласиться. И вот что поражает во многих критических положениях о Вагнере, которые впервые прозвучали в «Казус Вагнер»: они словно звучат из Парижа 1920-х годов, а Жак Бразен даже пошел так далеко, что усмотрел в разрыве Ницше и Вагнера первый критический отпор девятнадцатого века, ставший провозвестником критики века двадцатого[73]73
  Jacques Brazun. Nietzsche contra Wagner // Darwin, Marx, Wagner: Critique of a Heritage. New York, 1941, 1958.


[Закрыть].

Однако суть полемики Ницше состоит не в вышеперечисленных обвинениях, а в том, что Вагнер был «декадентом». Нет никаких разночтений в том, что конкретно он в данном случае подразумевал под словом «декадент»: он имел в виду, что Вагнер был частью артистического декаданса второй половины девятнадцатого века. В письме к Петеру Гасту от 26 февраля 1888 г. он писал:

«Сегодня я испытал удовольствие, найдя подтверждения ответу на вопрос, который может показаться чрезвычайно странным: «Кто был наиболее подготовлен к Вагнеру? Кто должен по природе своей быть… вагнерианцем, независимо и без Вагнера?» И теперь я бы многократно повторил… Бодлер».

Этот вывод прямиком выводит на ключевую фразу «Падения Вагнера»: «Wagner est une nevrose»[74]74
  Вагнер – это невроз (фр.). (Примеч. пер.)


[Закрыть] (В, 5):

Проблемы, которые вынесены им на сцену, суть не более чем проблемы истерии: конвульсивная природа его страстей, его чрезмерно возбудимая чувствительность, его вкус ко все более и более острому, его нестабильность… и не в последнюю очередь подбор героев и героинь как психологических типов (галерея инвалидов!) – все это вместе взятое являет собою образец патологии, где нет места сомнениям. Wagner est une ne vrose» (В, 5).

Проблемы, которые Вагнер выносит на сцену, утверждает Ницше, суть проблемы «невротические»:

«…переведите Вагнера на язык повседневности, современности… Какие неожиданности переживаешь при этом! Поверите ли вы, что решительно все как одна вагнеровские героини, если только их сперва очистить от героической шелухи, суть точная копия мадам Бовари!.. Да и говоря в целом, Вагнер, по-видимому, не интересовался никакими иными проблемами, кроме тех, которыми интересуются нынче маленькие парижские decadents. Постоянно в пяти шагах от лазарета! Все только вполне современные проблемы, только проблемы большого города!» (В, 9).

Вагнер, художник decadence (В, 5), осознал себя через философа decadence, Шопенгауэра, и с тех пор сознательно следовал по пути, по которому прежде шел вслепую.

Ницше делает попытку увязать все наиболее заметные характеристики натуры и искусства Вагнера с этим ключевым положением – что он был невротиком: так, например, он утверждает, что «теперь музыкант стал актером» и что «такая тотальная трансформация искусства в актерскую игру… есть решительно симптом дегенерации (а точнее, форма истерии)» (В, 7). Нужно заметить, что название самого очерка также особым образом связано с этим положением: Вагнер как казус, диагноз.

Такая критическая оценка становится понятна и особенно важна как отпор набиравшей силу тенденции культа Вагнера с догматической верой в то, что он является вершиной всего немецкого и национальным поэтом нового рейха: Ницше противостоит этой точке зрения, утверждая, что Вагнер – французский декадент. Байрейтское движение было насквозь пропитано откровенными антисемитскими настроениями: в ответ на это Ницше высказывает сомнение, а не был ли евреем сам Вагнер. Текст сноски, в которой он высказал подобное предположение, нижеследующий (в сокращении):

«Да и вообще, был ли немцем сам Вагнер? Есть некоторые причины задаться таким вопросом. В нем трудно усмотреть какие-либо немецкие черты… Вся его природа противоречит тому, что до сих пор считалось свойственным немцу… Отцом его был актер по имени Геер. Геер [гриф] это почти Адлер [орел; Адлер всегда, а Геер зачастую – немецко-еврейское имя]… То, что ходило по рукам в качестве «жизнеописания Вагнера», – fable convenue[75]75
  Вымышленная басня (фр.). (Примеч. пер.)


[Закрыть], если не хуже. Признаюсь, я не доверяю ни одному положению, которое покоится единственно на заявлениях Вагнера» (В, послесловие).

Официальная биография Вагнера гласит, что отцом его был актуарий полиции города Лейпциг Карл Фридрих Вагнер, то же самое говорит о себе и сам Вагнер в «Mein Leben» («Моей жизни»). Однако известно, что некоторым из своих близких друзей он неоднократно говорил, что, возможно, он мог быть и сыном своего отчима, актера и художника Людвига Геера. Уверенность Ницше в том, что отцом был именно Геер, наводит на мысль, что ему Вагнер говорил это со всей определенностью. Сегодня, по прошествии стольких лет, доказать это практически невозможно. Однако Ньюман, занимавшийся изучением данного вопроса, пришел к выводу о том, что «похоже, доблестные оппоненты теории об отцовстве Геера защищали проигранное дело»[76]76
  Newman Ernest. The Life of Richard Wagner. Vol. 3. Р. 528.


[Закрыть]. И потому вполне возможно, что Вагнер действительно говорил с Ницше о Геере.

Цель, которую ставил перед собой Ницше, выдвинув эту версию, обесценивается недавно раскрывшимся обстоятельством, что Геер не был евреем; одним из его имен было Кристиан, и, подобно самому Ницше, он был потомком крепкого рода немецких протестантов.

Язвительность очерка «Казус Вагнер», как уже говорилось, сродни тону полемики со Штраусом, и в обеих работах Ницше критикует – через известную, ставшую знаковой, личность – современную ему Германию, с той разницей, что в основе разговора о Вагнере лежал опыт их личного общения. Данному обстоятельству было придано чересчур большое значение. Совсем несложно понять, что стало причиной неприязни Ницше к Вагнеру. Его охлаждение к нему, обозначившееся примерно в влекло за собой ощущение, что предыдущие семь лет прожиты напрасно, и ответственность за эти потерянные годы он предпочел возложить на Вагнера, а не на себя. Это чувство было следствием той псевдоотеческой роли, которую Вагнер играл в его жизни все эти годы. И хотя продолжительность этих отношений свидетельствует о силе взаимной привязанности, по сути своей они ничем не отличались от прочих: каждое поколение несправедливо к поколению своих отцов и винит его за то, что оно иное. Чувство Ницше, что Вагнер «ввел его в заблуждение», приобрело более широкий размах с ростом популярности Вагнера: теперь он вводил в заблуждение всю Германию, особенно тех молодых людей, которые в иных обстоятельствах могли бы стать последователями Ницше, как сам он стал последователем Вагнера.

«Байрейтский кретинизм также стоит на моем пути, – с горечью писал он Мальвиде в конце июля 1888 г. – Старый совратитель Вагнер даже после своей смерти лишает меня тех людей, на которых я мог бы оказать некоторое влияние».

В этот последний год душевного здоровья его противостояние мировоззрению Вагнера переросло в антипатию к нему как к человеку, точно так же, как принятое им некогда критическое отношение к рейху с самого его основания обратилось в ненависть к немецкому народу как таковому. В обоих случаях причина довольно схожа: если во втором случае это была неспособность его соотечественников хотя бы в малой степени оценить его или его труды, то в первом причина крылась в унизительном зрелище все более возрастающей славы и популярности Вагнера.

Но объяснить причины появления книги еще не означает оправдать ее. Возможно, когда Ницше писал «Казус Вагнер», он уже ненавидел Вагнера, как ничто другое на земле, хотя, думается, формулировать вопрос таким образом довольно примитивно, и задача исследователя вовсе не сводится к выяснению только этого; она состоит в том, чтобы выяснить, могла ли эта «ненависть» к человеку повлечь за собой какие-либо объективные выводы о нем, представляющие ценность независимо от эмоции, к ним подтолкнувшей. Заявление Ницше о том, что Вагнер был «декадент» в том же смысле, в каком был для него и Бодлер, – одно из суждений, заслуживающих того, чтобы обсудить его с объективной точки зрения, и, будучи расценено таковым, требует комментария.

Уже в таком раннем произведении, как «Тангейзер», Бодлер признал в Вагнере родственную душу, и, исполненный ярости на неласковый прием спектакля в Опере 13 марта, он в апреле 1961 г. опубликовал брошюру «Рихард Вагнер и «Тангейзер» в Париже». Бодлер был одним из французских почитателей, всерьез настроенных на создание Театра Вагнера в Париже, однако эта идея не осуществилась из-за начавшейся в 1870 г. войны. В числе прочих «декадентов», почитавших Вагнера и подражавших ему, были такие крупные фигуры, как д'Аннунцио, Гюстав Моро, К. Мендес, Барре, Джорж Мур, Обри Бердсли, Суинберн и многие прочие масштабом помельче. Для Жозефа Пеладана, автора второго плана, но очень типичного для данного периода, «une Wagnererei» было «практически синонимом шабаша ведьм»[77]77
  Mario Praz. The Romantic Agony (Романтическая агония). V. 5. Р. 65. Классическое исследование романтического декаданса содержит много ссылок на Вагнера как на вдохновителя многих знаменитых и менее известных авторов и художников, работавших в эротическом жанре.


[Закрыть]. Малларме отдал дань «Le dieu Richard Wagner» в стихотворении, написанном на учреждение в 1885 г. «Revue Wagneriunne». Привычка притупила наше восприятие опер Вагнера, и требуется напрячь воображение, чтобы понять, как воздействовали они на публику в 1880-х и 1890-х гг. и ранее. Для многих они были оргиями сладострастия. Для 1850-х увертюра к опере «Тангейзер» явилась последним словом артистического воплощения разгула чувственности, а Бодлер нашел в опере «Le sentiment presque ineffable, tant il est terrible, de la joie dans la damnation»[78]78
  «Чувство почти невыразимое, настолько оно страшно, в радости постыдства» (фр.). (Примеч. пер.)


[Закрыть]. К тому времени, когда «Тангейзер» слегка устарел, на смену ему пришел «Тристан», и многие юные барышни, прослушав оперу, утратили сон. «Я знаком с несколькими людьми и слышал о еще большем числе тех, кто проплакал всю ночь [после представления «Тристана»], – писал Марк Твен, находясь в Байрейте. – Я чувствую себя здесь не в своей тарелке. Иногда мне кажется, что я единственный здравомыслящий человек в обществе сумасшедших». В последнее десятилетие века «Парсифаль», представлявший собой христианскую драму греха и искупления был – увы! – гораздо менее популярен, чем изысканно извращенное «византийское» зрелище.

Более того, настойчивое пристрастие Вагнера сопрягать эротизм со смертью вызывало у «декадентов» особый восторг: хотя на глубинном уровне это был символ совершенного сексуального единения, целому поколению писателей более импонировал его буквальный смысл – в нем они видели проявление своего собственного абсолютного нигилизма. «Заметили ли вы, – вопрошает Ницше, – что у героинь Вагнера нет детей? Они не могут иметь их… Зигфрид «эмансипирует женщину» – но без надежды на потомство» (В, 9). Это замечание не столь уж неуместное, как может показаться. «Идеал андрогина, – пишет Прац, – стал наваждением… всего Декадентского Движения» и в таком виде являл символ бесплодия. Героини Вагнера не живут ради любви, они умирают ради нее; и их единственным «искуплением» может быть их полное уничтожение.

В творчестве Вагнера огромную силу и убедительность обрели многие из фундаментальных отличительных особенностей «романтизма». Отказ от пяти столетий эволюции, показавшихся слишком тяжелой ношей; неспособность ориентироваться в нынешнем сложном, нестабильном обществе и вытекающая отсюда ностальгия по (вероятно) более простой жизни прошлых эпох или «Востока»; приоритеты «мифа» (то есть попросту нереального) перед «историей» (то есть сложным и актуальным); пристрастие к крайним аффектам из-за их способности заслонять все прочие чувства, все неудобные потребности, все обязанности и права других людей и низводить бытие до примитивного либо/либо; разворот от ясного и недвусмысленного к темному, таинственному, бездонному и «глубинному»; желание «унестись прочь», которое перерастает в желание «унестись прочь» окончательно, в тягу к вымиранию, – все это Вагнер распространил на высшие достижения искусства. Большинство его трагических персонажей, начиная с Летучего Голландца и кончая Вотаном, тяготятся жизнью и в известном смысле желают собственного уничтожения. Под конец жажда избавления от тягот жизни – все вместе эти тяготы сведены в формулу «проклятие Альбериха» – влечет за собой крушение мира. Далее следовал шаг, который был повторен огромным числом «декадентских» романтиков: смерть собственно желания, полное истребление страстей, смерть в жизни, «религия» в византийском обличье, одновременно экзотическая и бесплодная: «Парсифаль». Грандиозность искусства Вагнера не должна ослеплять нас в том крайнем выражении, в каком она предстает в «Парсифале» – нигилизма, в котором христианские символы вынуждены изъясняться на языке Шопенгауэра.

То, что Вагнер пережил своих последователей и сегодня пользуется репутацией еще более непреложной, нежели когда-либо, – перестав быть «модным» в сиюминутном понимании этого слова, поскольку, подобно Баху, Моцарту и Бетховену, он всегда в моде, – свидетельствует о его качестве художника, что, однако, не является аргументом против тезиса Ницше о его декадентстве. Этот тезис, как я попытался показать, вполне достоин обсуждения и состоятелен, независимо от того, был Ницше поражен «ненавистью» к Вагнеру или нет. «Падение Вагнера» – это заблаговременное предупреждение против тенденции, которая обозначилась в искусстве последних десяти лет уходящего столетия. И вполне понятно, почему даже угроза обвинения в «отсутствии вкуса» не удержала Ницше от написания этой статьи. «Декаданс», в котором он обвинял Вагнера, был наиболее влиятельной тогда формой выражения, принятой нигилистическим течением современной Европы, в частности рейха, и в этой тенденции Ницше увидел угрозу цивилизации, серьезнейшую из всех, с которыми когда-либо доводилось сталкиваться человечеству.

«Ecce Homo» – самое загадочное и проблемное произведение Ницше, и читать его следует аккуратно. Многое в нем написано уже тогда, когда Ницше в значительной степени утратил контроль над своими фантазиями; с другой стороны, многое здесь не только рационально, но и вполне созвучно воззрениям, знакомым по другим пост-заратустровским сочинениям.

Крайние заявления Ницше о значении его собственной персоны для истории европейской цивилизации («Когда-нибудь мое имя будет ассоциироваться с воспоминанием о чем-то пугающем – с кризисом, не случавшимся прежде на земле» (ЕН, IV, 1) и далее) можно не принимать в расчет как проявления той завышенной самооценки, которая обозначилась в упомянутых письмах и личных заметках 1888 г. и ранее. Там, где он пишет не о себе, а о других людях или повторяет положения своей философии, «Ecce Homo» не несет признаков нездоровья. Здесь нет интеллектуальной деградации: мысль столь же остра, как и прежде, и, кроме того, не утрачено стилистическое владение языком; наоборот, книга, несомненно, является одним из прекраснейших произведений немецкой литературы. Многие фрагменты non plus ultra по своему богатству в сочетании с лаконизмом: единственный писатель, отдаленно напоминающий его, – это Гейне, но его быстроногая проза лишена той весомой смысловой нагрузки, которой насыщена прозе Ницше. Чтобы подыскать достойный аналог, придется вовсе выйти за пределы литературы: «Ecce Homo» – это «Симфония Юпитера» немецкой словесности[79]79
  Название, содержание, предисловие, «An diesem vollkommen Tage» и первая глава «Ecce Homo» были отправлены в печать еще до того, как Ницше постигла беда.


[Закрыть].