Текст книги "Фридрих Ницше. Трагедия неприкаянной души"

Глава 7
Сорренто и конец Базеля

…Именно в годы моей наименьшей жизнестойкости я перестал быть пессимистом: инстинкт самоисцеления запретил мне философию скудости и подавленности.

Ф. Ницше. Ecce Homo

К осени 1876 г. разрыв с Вагнером стал уже практически свершившимся фактом. Ницше виделся с ним еще однажды: в Сорренто в ноябре предыдущего года. Это была случайная встреча. 27 августа Ницше уехал из Байрейта, покинув Вагнера в обществе Рее, с которым у него установились тесные дружеские отношения. (Поскольку Рее был евреем, в Ванфриде возражали против этих отношений.) Состояние его здоровья ясно указывало на невозможность сразу снова приступать к работе; он подал прошение об отпуске по болезни и 15 октября был освобожден от всех обязанностей сроком на год. Не дожидаясь положительного решения, они с Рее 1 октября отправились на небольшой минеральный курорт Бекс в кантоне Ваадт, где пробыли до 20-го числа: к этому времени здоровье Ницше вошло в устойчивый ритмический цикл ухудшений и улучшений, продолжавшийся до конца его жизни. К концу их пребывания в Бексе к ним присоединился молодой романист Альберт Бреннер, и уже втроем 20 октября они направились в Геную, а оттуда на пароходе в Неаполь. Там они встретились с Мальвидой, и она повезла их на виллу, которую снимала близ Сорренто, – виллу Рубиначчи, где они прожили до будущей весны.

Воспоминания Мальвиды о ее полной приключений жизни можно прочесть в «Мемуарах идеалиста». К 1872 г., когда Ницше познакомился с ней в Байрейте, она уже стала чем-то вроде всеобщей тетушки для молодого поколения немецких писателей и художников. У нее был колоссальный круг общения, в большинстве своем состоящий из людей, которым она так или иначе когда-то помогла, и было вполне закономерно, что она предложила трем молодым людям[38]38
  Ницше было 32 года, Рее – 26, Бреннеру еще не было 21.


[Закрыть] поработать и отдохнуть у нее в течение зимних месяцев. Вилла была расположена на побережье в пятнадцати минутах ходьбы от Сорренто, откуда через пространство морского залива открывался вид на Неаполь и Везувий. «Мы живем… в квартале, где сплошь одни сады и виллы и садовые домики, – писал своей семье Бреннер. – Весь квартал похож на монастырь». Позже сам Ницше писал Р. фон Зейдлицу, одному знакомому писателю и художнику: «Мы жили вместе в одном доме, и, более того, у всех были общие высшие интересы: это было что-то вроде монастыря для свободных духом». «Светский монастырь», о котором они когда-то мечтали с Роде, на короткое время воплотился в реальность.

Рее и Бреннер пробыли там до середины следующего апреля, Ницше – до мая; все трое работали над своими книгами, иногда Ницше диктовал Бреннеру, у которого, как у младшего из всех, был ряд «обязанностей», в том числе оглашение календарной даты за завтраком и утренний подъем раньше всех остальных. Большую часть времени Ницше нездоровилось, хотя мягкая зима потихоньку приводила к улучшению.

Случилось так, что Вагнер с семьей тоже были тогда в Италии. 1 сентября, после завершения первого фестиваля, они отправились в длительный отпуск и 5 октября прибыли в Сорренто, где оставались до 7 ноября. Вагнер виделся с Ницше несколько раз: они вели долгие беседы, как некогда в Трибшене; в основном говорил Вагнер, Ницше слушал, и внешне царила гармония. Но в душе Ницше печалился тому впечатлению, которое производил на него его бывший кумир. Вагнер, повторял он в письмах этого и несколько более позднего периода, стар и не способен уже к переменам. Дело было не только в возрасте: Вагнеру было всего 63 года – лишь на семь лет больше, чем когда они впервые встретились. Но он был стар ментально, и в его уме сложились твердые убеждения по всем мыслимым вопросам. Он уже начинал погружаться в тему своего последнего великого сочинения – «Парсифаля». Казалось бы, в этой опере нет ничего «старческого». По словам Ньюмана, «Ни в одном другом творении Вагнер не обнаружил столь сурового критического мышления. Он… был занят созданием музыкального мира, о котором до того никто и не помышлял, даже он сам»[39]39
  Цит. по: Newman Ernest. The Life of Richard Wagner. Vol. 4. Р. 581.


[Закрыть]. И все же нет сомнений в том, что «Парсифаль» – сочинение человека старого в том смысле, в котором «Фальстаф» Верди, к примеру, таковым не является. Упор на страдания и жалость, отказ от действия, разворот в пользу смирения, крайне затянутый темп, многословие самой длинной роли – Гурнеманца (отдаленно напоминающего Просперо) – решительно во всем сказывается настроение человека, который осознает, что это его последняя работа, и потому превращает ее в последнюю волю и завещание. При всем христианском лексиконе и перипетиях «Парсифаль» Вагнера – творение поистине шопенгауэровское, и, слушая его рассуждения, Ницше, надо полагать, снова и снова убеждался в том, как далеки они теперь друг от друга.

После отъезда Рее и Бреннера (10 апреля) между Ницше и Мальвидой состоялся, вероятно, серьезный разговор относительно будущей карьеры Ницше. К тому времени вполне отчетливо обозначились два момента: во-первых, ему следовало оставить Базель и, во-вторых, найти жену. Последняя тема уже обсуждалась с Элизабет и устно, и письменно; 25 апреля Ницше пишет ей снова:

«Теперь план, который, как полагает фрл. фон мы должны постоянно держать в поле зрения и в котором ты должна помочь, таков: мы убеждены в том, что в конечном итоге мне придется расстаться с университетской жизнью в Базеле, ибо, если я продолжу ее, это приведет к краху всех моих более важных проектов и окончательной потере здоровья. Конечно, мне придется остаться в Базеле на будущую зиму, но к Пасхе 1878 г. я сверну все дела, при условии что мы осуществим другой план, то есть брак с подходящей и обязательно обеспеченной женщиной. «Хорошей, но богатой», как говорит фрл. фон М…. К этому проекту следует приступить нынешним летом в Швейцарии, так, чтобы я мог вернуться в Базель уже женатым человеком. В Швейцарию уже приглашены несколько лиц, среди которых есть имена, совершенно тебе незнакомые, например, Элизе Бюлов из Берлина, Элизабет Брандес из Ганновера. С точки зрения интеллекта я по-прежнему считаю наиболее достойной Нат. Герцен[40]40
  Наталья Герцен была дочерью Александра Герцена. Мальвида служила частной наставницей сестры Натальи, Ольги. Прочие кандидатуры на брак были, несомненно, предложены Мальвидой.


[Закрыть]. Твои похвалы в адрес маленькой фрл. Кекерт из Женевы очень впечатляют!.. Но у меня по-прежнему есть сомнения: каковы ее средства?»[41]41
  Фрл. Кекерт была дочерью женевского банкира, и то, что Ницше спрашивает о ее средствах, проясняет, что именно они с Мальвидой подразумевали под словом «богатая» применительно к кандидатам в жены.


[Закрыть]

Казалось бы, все достаточно ясно; но ничему из намеченного не суждено было осуществиться. Ницше следовало вернуться в Базель осенью (1877 г.), и оставшееся время он (а вернее, Мальвида) намеревался провести в Швейцарии, где, при посредничестве Мальвиды, ему предстояло повидаться с некоторыми юными особами и присмотреться к ним повнимательнее, чтобы потом одну из них взять в жены. Нет никаких сведений о том, что он так и поступил. Напротив, в письме к Мальвиде от 1 июля, после примерно шести месяцев странствий по Италии и Швейцарии, он сообщает, что эта «приятная обязанность» все еще впереди. Поменялись и планы относительно Базеля:

«Я твердо решил вернуться в Базель и возобновить свою деятельность. Я не могу жить, не чувствуя себя полезным, а базельцы – единственные люди, которые дают мне это чувство. Что меня сделало больным, так это все эти размышления и бумагомарания. Пока я был настоящим ученым, я был здоров; а потом началась вся эта музыкальная нервотрепка и метафизическая философия [иначе говоря, Вагнер и Шопенгауэр], и меня начали беспокоить тысячи вещей, не имеющие ко мне никакого отношения. Поэтому я снова хочу быть учителем. Если я не выдержу этого, то умру на своем посту».

Но это было только мимолетное настроение. В августе он писал Овербеку уже более реалистично: «Одно я теперь знаю наверняка: в целом академическое существование для меня невозможно».

И это подтвердилось. 1 сентября он снова поселился с Элизабет в доме в Базеле (Гаст был здесь третьим, как «секретарь и друг») и попытался возобновить свою академическую деятельность. Но к концу года он был вынужден оставить обязанности учителя в высшей школе и полностью сосредоточиться на лекциях. В середине июня Элизабет вернулась в Наумбург, а Ницше снял дом на краю города, чтобы заставлять себя ходить пешком и таким образом, думал он, обеспечить себе небольшую укрепляющую здоровье нагрузку. В течение зимнего семестра 1878/79 г. он, казалось, немного поправился, но на Пасху почувствовал, что нуждается в «лечении» в Женеве. Оно оказалось настолько неудачным, что он вернулся в Базель в еще худшем состоянии, чем до отъезда. Теперь он расплачивался за почти десятилетнее пренебрежение к своему здоровью. Понятно, что лежащая в основе причина болезни делала ее неизлечимой, но отдельные проявления, подрывающие работоспособность, следовало тщательно лечить. Этим лечением он постоянно пренебрегал: вместо отдыха работал; вместо разумного поведения в периоды улучшения он каждый раз вел себя так, словно окончательно поправился; вместо того чтобы какое-то время заставить работать восстановительные силы организма, он глотал лекарства. Он любил ходить пешком и плавать и поэтому позволял себе верить, что прогулки и плавание шли ему на пользу. Короче говоря, он делал все возможное, чтобы усугубить свою болезнь, и в апреле 1879 г. добился результата: в течение нескольких недель он находился в состоянии полного упадка сил, мучимый одним за другим приступами жесточайшей мигрени; от боли он практически лишился зрения, а желудок его постоянно отторгал пищу. В панике Овербек телеграфировал Элизабет, что ее брат нуждался в срочной помощи, и по приезде она застала его полумертвого от боли и истощения.

2 мая он подал прошение окончательно освободить его от обязанностей в университете: он расстался с преподаванием. 14 июня он вышел на пенсию и вместе с Элизабет покинул Базель. Сначала они отправились в Шлосс-Бремгартен, курорт близ Берна, и вскоре затем к теще Овербека в Цюрих. Там Ницше оставался до тех пор, пока не оправился в достаточной степени, чтобы быть в силах решать, что делать дальше.

3 января 1878 г. Вагнер прислал Ницше экземпляр недавно опубликованного текста «Парсифаля». В мае следующего года вышла книга «Человеческое, слишком человеческое», и Ницше направил экземпляр Вагнеру. Теперь между ними лежала пропасть. Ницше писал Зейдлицу 11 июня:

«Его [Вагнера] стремления и мои движутся в противоположных направлениях. Это для меня довольно болезненно – но в служении истине следует быть готовым на любые жертвы. Если бы только он узнал обо всем, что я имею против его искусства и его целей, он счел бы меня одним из своих злейших врагов, каковым – и это хорошо известно – я не являюсь».

31 мая он сказал Петеру Гасту, что «Человеческое, слишком человеческое» «находится под своего рода запретом в Байрейте, и великое отлучение, похоже, распространяется и на автора тоже». Реакция Вагнера на книгу была, однако, окрашена больше сожалением, нежели гневом.

«Из того, что ты писал, – пишет он Овербеку 24 мая, – я понял, что наш старый друг Ницше теперь держится поодаль. В нем, действительно, произошли какие-то резкие перемены: и все же тот, кто был свидетелем его психических конвульсий, которым он был подвержен долгие годы, может почти с уверенностью сказать, что давно нависавшая над ним катастрофа, которая теперь постигла его, не является полной неожиданностью. Я оказал ему любезность… не прочесть его книгу, и мое величайшее желание и надежда состоят в том, что однажды он поблагодарит меня за это».

19 октября он вновь пишет Овербеку, справляясь о Ницше; он говорит о нем как о дорогом друге, чей разум дал сбой, но для которого остается все же надежда на выздоровление. За этот промежуток времени в августовском номере «Bayreuther Blatter» («Байрейтский бюллетень») появилась мягкая критика на «Человеческое, слишком человеческое» под именем Вагнера[42]42
  Она содержится в третьей статье под названием «Публика и популярность». Орган «Bayreuther Blatter», основанный в феврале 1878 г., был журналом партии Вагнера: редактировал его Ханс фон Вольцоген, но идейное содержание определял конечно же сам Вагнер, под чьим неусыпным контролем находилось издание.


[Закрыть].

В только что упомянутом письме Гасту Ницше отмечает «странное отстранение многих друзей и знакомых», последовавшее за публикацией книги «Человеческое, слишком человеческое». (Понятно, что Ницше сам «держится поодаль», на что указывал Вагнер, глядя с другой стороны.) В число этих отстранившихся друзей попал и Роде, который был вполне искренен в своем неприятии новой книги. Он сказал Овербеку: что его возмущало в Ницше, так это его способность «произвольно принимать любую возможную позицию», а также что он «хвастается тем, что для нас является недостатком, то есть свободой от всякого принуждения видеть мир в каком-то особом свете». Все почитатели Вагнера, в частности Козима, восприняли книгу как предательство Мастера, в которое верилось с трудом.

Многое из этого, конечно, объясняется просто эффектом новизны, и письмо Вагнера – полезный прибор для измерения существа более поздних уверений современников, что та или иная книга Ницше демонстрировала признаки безумия: если Вагнер мог так думать о книге «Человеческое, слишком человеческое», то ничего удивительного, если люди иного масштаба могли то же самое сказать о «Веселой науке» или о книге «По ту сторону добра и зла». Возражения Роде здравы и говорят о том, что, в отличие от Вагнера, он прочел книгу с достаточной долей прилежания. (Заверения Вагнера в том, что книги он не читал, не очень-то убедительны: он либо сам просмотрел ее, либо ему поведали, о чем она.) То, против чего выступает Роде, на самом деле и явилось тогда основным достоинством Ницше: его мастерство диалектика в экспериментировании с различными точками зрения. Роде это воспринял чистой прихотью; он не понял, что родился новый философский метод: это станет очевидным только тогда, когда он даст результаты.

Часть третья
1879–1889

…Люди испытывают трудности с афористической формой: это происходит оттого, что такая форма не воспринимается достаточно серьезно. Афоризм, должным образом отформованный и отлитый, будучи просто прочитан, остается «нерасшифрованным»; скорее, потом приходится приступить к его экзегезе, для чего требуется искусство экзегезы.

Ф. Ницше. О генеалогии морали

Глава 8
Поворотный пункт

Это война, но война без пороха и дыма, без воинственных поз, без пафоса и вывихнутых членов – все это было бы еще «идеализмом». Одно заблуждение за другим выносится на лед, идеал не опровергается – он замерзает… Здесь, например, замерзает «гений»; немного дальше замерзает «святой»; в толстую сосульку замерзает «герой»; наконец, замерзает «вера», так называемое «убеждение»; «сострадание» тоже становится значительно холоднее – почти всюду замерзает вещь-в-себе.

Ф. Ницше. Ecce Homo

Кризис, случившийся на Пасху 1879 г., стал поворотным пунктом в жизни Ницше. С этого момента и впредь он был не способен к нормальной общественной жизни, свободный от ежедневной, еженедельной, ежегодной повседневности, замкнутый в себе. Он всегда старался избегать той ответственности и тех обязанностей, которые могли противоречить его внутреннему ощущению, что ему уготована какая-то особая миссия: теперь ситуация перестала быть подконтрольна ему, и, хотел он того или нет, он был оторван от жизни и одинок. Сейчас понятно, что именно этого и требовала его натура. Он был, по существу, одиночкой, и тем, кто сочувствовал его одиночеству, следовало задать себе вопрос, почему, если оно и впрямь было ему не по душе, он не положил этому конец. В пределах достаточно широких границ он мог жить где угодно, но так нигде и не обосновался. Местом, где он наиболее приблизился к оседлому образу жизни, можно считать деревушку Сильс-Мария в Обер-Энгадин; там Ницше снимал комнату в доме бургомистра и прожил несколько зим. Он бывал в Генуе, Ницце, Венеции, Турине, постоянно кочуя с места на место, путешествовал по Швейцарии и Германии. Он жил в гостиничных номерах и наемных квартирах, и единственным его имуществом была одежда, которую он носил, бумага, на которой он писал, и большой путевой саквояж, куда он складывал вещи. До встречи с Лу Саломей в 1882 г. он не оставлял попыток подыскать себе жену, но результат ухаживаний за этой молодой женщиной убедил его в том, что он обречен на одиночество. Иногда, конечно, ему было жаль себя, особенно при мысли о том, что другие смогли найти удовлетворение в браке и семье: так, волна жалости к себе захлестнула его, когда в феврале 1884 г. Роде прислал ему фотографию своего новорожденного сына.

«Я не знаю, как это случилось, – писал он в ответ, – но, когда я читал твое последнее письмо и особенно когда увидел фотографию твоего ребенка, мне почудилось, будто ты сжимаешь мне руку и грустно смотришь на меня… словно говоря: «Как же это возможно, что между нами теперь так мало общего, будто мы живем в разных мирах, ведь когда-то!..» И так, друг, со всеми, кого я люблю: все кончено, ушло, отдаленно; люди по-прежнему навещают меня и разговаривают, словно для того только, чтобы не молчать. Но их глаза выдают правду: и они говорят мне (я это довольно хорошо слышу!): «Друг Ницше, теперь ты совершенно одинок!» К этому и вправду все пришло… О, друг, какой бессмысленной, удаленной жизнью я живу! Так одиноко, одиноко! Так «бездетно»!» (письмо от 22 февраля 1884 г.).

Три с половиной года спустя, посылая Роде экземпляр книги «Генеалогия морали», он жаловался: «У меня за плечами 43 года, а я все так же одинок, как был в детстве» (письмо от 11 ноября 1887 г.).

Эмоциональные всплески подобного рода, однако, представляли в данном случае тот тип одиночества, которому при желании можно было бы положить конец. Я уже высказывал предположение, что неспособность Ницше к оседлости коренилась в смерти отца; к этому следует добавить, что и в интеллектуальном, и в эмоциональном плане он на самом деле нуждался в одиночестве. Об этом свидетельствует весь его образ мышления и стиль письма его сочинений, которые, по сути, представляют беседу с самим собой. Многое в его работах было не только придумано, но и записано во время прогулок в небольших блокнотах, умещавшихся в кармане; было бы не удивительно, если бы все это проговаривалось также и вслух, с жестикуляцией. Нечто подобное присуще самому характеру его изложения. Вот каким он видится мне в зрелые годы: это человек, чей ум полон идей, даже переполнен ими; он постоянно ищет способы их выражения, которые, как он говорит в письмах, удивляют и восхищают его; каждый день он совершает долгие пешие прогулки, а по ночам сидит согнувшись за столом; и все время беседует с собой. Ему нравится пребывать в собственном обществе, ибо никто другой не может доставить ему удовольствие столь занимательных бесед. Иногда он возражает себе, но что за беседа без возражений! Он спорит, сердится, смеется над собой: он позирует и иронизирует над собственной позой; он объявляет себя самым вольным из вольнодумцев и парирует, что вольнодумство – это просто разрушение. Постепенно возникает философия, его философия: ничто в ней не представляет ни для кого ровно никакой пользы, никому она даже и не интересна; но однажды – так говорит он себе – человечество раскроет глаза и увидит, что открылся новый мир: вот почему он так часто живет в городе Колумба. Этой мыслью он утешает себя в том, что является пока единственным понимающим слушателем, и продолжает разговор. Тон его голоса доверителен в понимании того, что размышления и беседа – наиболее приятное времяпрепровождение. Иногда тон становится нравоучительным (особенно в «Заратустре»), а в Предисловиях и в «Ecce Homo» самовосхваление выходит за рамки здравого смысла и хорошего вкуса; но преобладающим остается стиль возвышенной беседы.

С тех пор его биографией становятся его книги: не только в широком смысле, в каком это относится к любому профессиональному писателю, но и в том специфическом смысле, что он большую часть времени проводил в метафорических (а иногда, возможно, и реальных) беседах с самим собой, и его книги – это художественно обработанное воспроизведение таких бесед. К тому же у нас есть масса записок и заметок, которые он не опубликовал и которые позволяют нам представить его за работой: как он уточнял, вычищал, вычеркивал то, что счел поверхностным, временно откладывал то, что казалось ему не вполне продуманным.

К концу июня 1879 г. Ницше ощутил результат благотворного влияния заботы о нем мачехи Овербека и решил, что в силах сменить Цюрих на место, более подходящее для его инвалидного состояния. Он выбрал Обер-Энгадин (Верхний Энгадин) и сразу по прибытии туда понял, что нашел сочетание чистого воздуха, уединения и великолепного пейзажа, что полностью устраивало его. 24 июня он написал Элизабет: «Я словно попал в землю обетованную». Он поселился в Сен-Морис и начал подумывать, как бы ему окончательно поправиться. Для долгого процесса выздоровления вполне годился Наумбург; после отъезда Ницше из Базеля этот город снова оказался единственным местом, которое можно было назвать домом. К тому же он уже пообещал провести там предстоящую осень и зиму. Одновременно он продумывал, какой образа жизни ему следует теперь вести.

«Ты знаешь, что я предпочитаю простой и естественный образ жизни… – писал он матери 21 июля, – и к тому же это единственное средство при моем состоянии здоровья. Немного настоящей работы, занимающей время и требующей некоторых усилий, не напрягая мозги, – вот то, что мне нужно. Разве отец не говорил, что я когда-нибудь стану садовником? Я совершенно неопытен в этом, знаю, но, с другой стороны, и не так уж туп, и тебе придется показать мне, с чего начать».

Вернуться в Наумбург и «возделывать сад», вероятно, казалось ему очень привлекательной идеей во время мучительных летних месяцев: он все еще был жертвой постоянных приступов мигрени и истощения (в 1879 г. жесточайшие приступы преследовали его 118 дней), придерживался строгой диеты, и его глаза являлись постоянным источником боли и дискомфорта. Но он категорически не умел долгое время жить, не «давая нагрузки мозгам». За исключением самых тяжелых периодов болезни, он всю весну и лето трудился над завершением книги «Человеческое, слишком человеческое». Первое дополнение – «Разнородные мнения и максимы» – появилось в феврале, второе и последнее дополнение – «Скиталец и его тень» – было закончено к первой неделе сентября. Работа вышла в печати в 1880 г.

Уже не было сомнений, что писательский труд стал к тому времени практически неподконтрольной потребностью Ницше; вероятно, это произошло с той поры, как летом 1876 г. он открыл для себя форму развернутого афоризма – форму, в которую его мысли и стилистический гений укладывались, как рука в перчатку. Исключительность этой формы и исключительность силы преданности ей Ницше не получили пока заслуженной оценки: возможность создания философии долгосрочной ценности из множества фрагментов показалась бы проблематичной, если бы Ницше не дал тому пример. Похоже, выбор произошел сам собой: трансформация, которой подверглись стиль и мысль Ницше, едва он начал использовать развернутый афоризм, доказывает конгениальность этой формы.

(Обычно к «афоризмам» Ницше относят тексты, которые по объему колеблются от одного предложения до краткого эссе на несколько страниц. Афористическими работами в том смысле слова, который применим к Ницше, можно считать его произведения «Человеческое, слишком человеческое», «Заявленные мнения и максимы», «Странник и его тень», «Рассвет», «Веселая наука» и «По ту сторону добра и зла», которые вместе насчитывают 2650 афоризмов. В работах «Заратустра», «Генеалогия морали», «Казус Вагнер», «Антихристианин» и «Ecce Homo» тексты более пространны, но афористические формы выражения насквозь пронизывают их. «Go tzen-Dammerung» («Сумерки идолов»), в этом и других отношениях представляющие собой конспект зрелого Ницше, содержат главу, состоящую из кратких афоризмов, и главу из развернутых афоризмов (СИ, I и IX). Посмертная компиляция под названием «Воля к власти» насчитывает 1067 афоризмов самого разного объема, а с учетом всех прочих материалов «Nachlass» их становится намного больше.)

Болезнь не могла заставить его прервать работу: может быть, наоборот, вынуждала его работать; писательский труд был, выражаясь его собственным языком, разновидностью «самопреодоления». Об этом он говорит в письме Петеру Гасту от 11 сентября из Сен-Морис; это письмо прилагалось к рукописи работы «Скиталец и его тень», которую Гаст должен был переписать для издателя.

«Я стою у завершения 35-го года моей жизни, – пишет он, – последние 1500 лет этот период называли «серединой жизни»; в этот момент Данте было видение, и он говорит об этом в первых словах своей поэмы. Но будучи в середине жизни, я настолько пребываю «в середине смерти», что каждый час жду ее прихода… И в этом отношении я ощущаю себя стариком; таков же я и в том, что исполнил труд своей жизни [то есть написал «Человеческое, слишком человеческое» и два приложения к нему]… Долгие и мучительные страдания до сих пор не сломили мой дух [Gemii t]; порой мне даже кажется, что я ощущаю себя бодрее и благодушнее, чем в иные моменты жизни… Прочти эту последнюю рукопись, дорогой друг, и спроси себя, обнаруживает ли она какие-либо следы страданий и подавленности: я думаю, что нет, и в этом мне видится признак того, что за этими моими взглядами, должно быть, стоит сила, а не слабость и усталость, которых будут искать те, кому я не по нраву».

Плачевное состояние, в котором он писал, – достаточное свидетельство его потребности в работе:

«Та рукопись, которую ты получил из Сен-Морис, далась столь дорого, что, должно быть, за эту цену ее не стал бы писать никто из имеющих возможность избежать этого, – пишет он Гасту 5 октября из Наумбурга; он получил выполненную Гастом чистовую копию работы «Странник и его тень». – Я часто содрогаюсь, читая ее… по причине жутких воспоминаний, которые она вызывает… Я прочел твою копию и с трудом понял, что я написал, – голова моя так утомлена».

В сентябре он вместе с Элизабет покинул Сен-Морис, и, заглянув в Кур, они вернулись в Наумбург, где Ницше пробыл до февраля следующего года. Завершив «Странника и его тень», он твердо решил «отдохнуть от раздумий» (письмо Петеру Гасту от 11 сентября); в том же письме он сообщает Гасту:

«Ты не поверишь, как я верен своей программе бездумности; у меня есть веские причины быть ей верным, ибо «за мыслью стоит Дьявол» – яростный приступ боли».

Вероятно, так и было; но период бездействия не мог тянуться долго; к 1881 г. 575 разделов «Рассвета» уже были готовы к публикации, а это было всего лишь избранное из большего объема работы. Мы, скорее всего, не ошибемся, предположив, что, как только Ницше выпадал удачный день, он тут же брался за перо.