Текст книги "Фридрих Ницше. Трагедия неприкаянной души"

Глава 12
Отшельник

Чтобы жить одному, нужно быть животным или богом, – говорит Аристотель. Есть, однако, и третий случай: нужно быть обоими – философом.

Ф. Ницше. Сумерки идолов

Завершив «Заратустру», Ницше почувствовал, словно груз свалился с его плеч. Тематика и необычная экспрессивная манера этой книги зрела в нем со времен Пфорташуле и наконец обрела желанный выход. Состояние, которое он теперь испытывал, не было чувством истощения, напротив, это было чувство свободы и обновленной энергии. Теперь у него уже был рабочая гипотеза – воля к власти, – и он продолжил ее разработку в серии книг, которые можно сопоставить с дозаратустровской трилогией: «По ту сторону добра и зла» (1886), «О генеалогии морали» (1887) и «Сумерки идолов» (написана в 1888-м, опубликована в 1889 г.). Стилистически эти работы отличаются от книги «Человеческое, слишком человеческое» так же, как последняя отличается от «Рождения трагедии». Произошло слияние чистоты и краткости «вольнодумного» периода со страстностью «Заратустры», и плодом этого брака стал стиль страстной краткости, к которому, по-видимому, долго стремился автор:

«Создавать творения, которые времени не по зубам; в форме и веществе соперничать с малым бессмертием – я никогда не был достаточно скромен, чтобы требовать от себя меньшего. Афоризм, апофтерма, в которых я первый мастер среди немцев, суть формы «вечности»; моя задача – в десяти строках сказать то, что любой другой говорит в книге, а иной и в книге не говорит» (СИ, IX, 51).

Афористичная форма постепенно отходит, но дух афоризма – итог длительного процесса размышления в единственной пронзительной строке – сохраняется. В этом отношении «Сумерки идолов» – самое короткое из значительных произведений Ницше – является афористическим итогом всей его мысли.

В основу этих публикаций (и кратких книг 1888 г., о которых речь пойдет ниже) легли неопубликованные материалы, предназначенные для того, что должно было стать главным событием постзаратустровских лет: расширенное содержание его работы, называемой либо «Воля к власти», либо «Переоценка всех ценностей». Появление на свет после его смерти собрания заметок и афоризмов под прежним названием вызвало замешательство в понимании его намерений касательно этого труда; о том, что же произошло на самом деле, речь пойдет в главе 14.

В 1883–1888 гг. Ницше проводил лето в Сильс-Марии, зиму – в Ницце; в периоды межсезонья он в основном бывал у Гаста в Наумбурге, куда вернулся в начале сентября 1883 г. Он был настроен восстановить прежние отношения с матерью и сестрой, но его намерения не нашли отклика, и с его приездом ситуация еще более обострилась. Враждебность Элизабет по отношению к Лу Саломей ничуть не угасла, а точка зрения матери на эту «историю» полностью совпадала с позицией дочери, чьими глазами она на все смотрела. Как уже упоминалось, Ницше был особенно сдержан там, где дело касалось выражения эмоций, и эта сдержанность – достаточно обычная, именуемая, как правило, деликатностью, – удерживала его от разговоров с матерью о Лу и о своих к ней чувствах. В Наумбурге за ним к тому времени закрепилась репутация человека, который уже более не общается с «респектабельными людьми», причем представление о респектабельности было таково, что полностью исключало из списков общения Лу Саломей и Пауля Рее, зато благоволило к известному тогда лидеру антисемитов д-ру Бернхарду Ферстеру, с которым, к изумлению Ницше, незадолго до того состоялась помолвка Элизабет. Чувство того, что две его ближайшие родственницы совершенно не понимали его, усилилось после их настоятельных требований, чтобы он вернулся к университетской жизни. Он еще был полон «Заратустрой» и мечтами о еще более великих свершениях, и предложение отказаться от этого ради университетской должности – даже в том случае, если бы ему позволяло здоровье, – было наименее приемлемым из всех возможных. В начале октября он уехал из Наумбурга и вернулся в Геную. Его самочувствие, писал он 22-го числа Овербеку, было «плохо, как никогда», и в конце ноября он направился в Ниццу: теперь он верил в то, что ему необходим «сухой воздух», а в Ницце, он слыхал, его предостаточно. Наконец-то он нашел подходящий для себя город и прожил там до 20 апреля следующего года.

С наступлением летней жары он стал подумывать о том, чтобы перебраться в Сильс-Марию, но прежде навестил в Венеции Петера Гаста, у которого погостил с 21 апреля до 12 июня. Гаст играл ему только что законченную им комическую оперу «Венецианский лев»; Ницше пришел в восторг и решил, что всегда и всюду будет всячески содействовать исполнению музыки Гаста, насколько это в его силах. Двухнедельный визит к Овербеку в Базель с 15 июня по 2 июля был испорчен тем, что весь этот срок Ницше проболел; поправившись, он направился в Сильс-Марию, но прибыл туда только 16 июля, заехав по пути в Пьор близ Арау и в Цюрих; там он оставался до середины сентября.

Самым приметным событием тех месяцев был визит Генриха фон Штайна (с 26 по 28 августа), визит, который Ницше расценивал как признак того, что он пользуется некоторым влиянием в лагере Вагнера. В октябре 1879 г., в возрасте 22 лет, Штайн приехал в Ванфрид, чтобы исполнять обязанности наставника Зигфрида, сына Вагнера, и был соиздателем (совместно с Гласенаппом) объемного «Wagner-Lexicon» (1883), памятника тем дням, когда Вагнера всерьез воспринимали как мыслителя. После смерти Вагнера в феврале 1883 г. Штайн был одним из наиболее активных деятелей Байрейта, хотя его последующая должность преподавателя в университетах Халле и Берлина занимала все более и более существенную долю времени. Его книга «Helden und Welt» («Герои и мир») вышла в 1883 г., а последней работой Вагнера было «Открытое письмо фон Штайну», задуманное как вступление к этой книге. К 1884 г. имя Ницше стало в Байрейте ругательным эпитетом, и потому немного удивительно, что Штайн прочел «Заратустру» и затем написал его автору, испрашивая разрешения приехать повидаться с ним. Ницше вспоминает об этом визите в «Ecce Homo». Штайн, пишет он,

«однажды на три дня появился в Сильс-Марии… объясняя всем, что приехал не ради Энгадина. Этого замечательного человека, который со всей неистовой бесхитростностью прусского юнкера окунулся в вагнеровскую топь… в течение тех трех дней словно носило штормовым ветром свободы, как кого-то, кто вдруг достиг собственных высот и обрел крылья. Я неустанно повторял ему, что это результат здешнего прекрасного горного воздуха, что каждый ощущал то же самое, что невозможно находиться в 6000 футах над Байрейтом и не замечать этого, – но он мне не верил» (ЕН, I, 4).

Впоследствии Штайн был единственным из байрейтского гарнизона, кто поддерживал отношения с Ницше, и между ними шла живая переписка; ранняя смерть Штайна лишила Ницше одного из немногих сочувствующих ему в Германии людей.

Октябрь Ницше провел в Цюрихе, и здесь он познакомился с Готфридом Келлером, которого считал самым великим немецким поэтом со смерти Гейне и вообще единственным из здравствующих немецких поэтов. Он также связался с капельмейстером Цюриха Фридрихом Хегаром и уговорил его исполнить увертюру к «Венецианскому льву» Гаста, которую оркестр Цюриха сыграл для единственного слушателя – Ницше. Сам Хегар полагал, что в этой музыке чересчур много медных и деревянных духовых; Гаст слишком мало доверял струнным и пожелал, чтобы «все было выдуто». (См. письмо Ницше к Гасту от 8 октября.) Заботы Ницше о музыке Гаста продолжались и в последующие годы: в июне 1886 г. он через своих друзей в Лейпциге добился исполнения его Септета в Гевандхаузе; копии партитур он рассылал разным дирижерам и музыкантам, среди которых были Бюлов и Иоахим. Ему даже приходила в голову мысль привлечь к этому Брамса: он слышал, что тот проявлял «живой интерес» к его книге «По ту сторону добра и зла», и надеялся, что ему удастся вызвать у него интерес к Гасту. (См. письмо к Гасту от 18 июля 1887 г.) Но из этого ничего не вышло.

К ноябрю он вернулся в Ниццу, и в течение последующих восемнадцати месяцев его жизнь была полностью лишена внешних событий. К 1885 г. он жил только ради того, чтобы работать: его натура практически полностью замкнулась на себе, и он сократил контакты с внешним миром до минимума, необходимого для выживания. Здоровье его не выказывало никаких признаков улучшения, а его зрение, доставлявшее ему больше всего страданий, не только вследствие болезни, но и в результате способа «лечения» работой, упало, как никогда: за зиму 1884/85 г. он практически ослеп.

8 апреля 1885 г. он перебрался из Ниццы в Венецию, где пробыл вместе с Гастом до 6 июня; 7-го числа он приехал в Сильс-Марию и прожил в своей комнатке при ферме до середины сентября, а затем направился на север в Наумбург. Там он провел шесть недель, временами наведываясь в Лейпциг, а в ноябре через Мюнхен и Флоренцию вновь вернулся в Ниццу. Там он находился в течение зимы 1885/86 г. и, наконец, в середине мая поехал в Наумбург, снова используя свой дом в качестве перевалочного пункта для путешествия в Лейпциг.

В один из своих приездов он в последний раз видел Роде. Прежние друзья теперь жили словно в разных мирах, и впечатление, которое Ницше произвел на Роде, врезалось ему в память, но записал он его только в 1889 г.:

«Его окружала непередаваемая атмосфера отчужденности, что-то, что показалось мне зловещим. В нем было что-то, чего я не знал ранее, а то, что когда-то отличало его, ушло. Словно он прибыл из страны, где больше никто не живет»[50]50
  Из письма к Овербеку от 24 января 1889 г.


[Закрыть].

Следует помнить, что, когда Роде предавал перу свои впечатления, он только что узнал о постигшем Ницше психическом кризисе, и это, похоже, придало определенную окраску языку письма. Но даже если принять это во внимание, факт остается фактом: в то время у Ницше действительно был странный и несколько зловещий вид. Он стал, вполне конкретно выражаясь, «ненормальным»: в нем отсутствовали признаки социального человека, которые являются критерием «нормальности» и которые развиваются в результате необходимости жить в хотя бы минимальной степени гармонии с другими людьми. Жизнь отшельника, которую он вел, и его сосредоточенность на болезни и работе отдалили его от «нормального» мира, которому принадлежал Роде.

Роде мы также обязаны пониманием того, насколько неприемлемы были последние работы Ницше для разумного научного деятеля 1880-х. В августе 1886 г. Ницше прислал ему экземпляр только что опубликованной книги «По ту сторону добра и зла», и в длинном письме к Овербеку от 1 сентября Роде дает выход чувству досады и раздражения, мучившему его уже не один год. Он прочел книгу, говорит он, в «страшно мрачном настроении». Что касается содержания, то это по большей части «монологи пресыщенного человека после обеда», исполненные «оскорбительного презрения ко всем и вся». Философию он оценил как «ничтожную и почти детскую», политику как «абсурдную и невежественную в знании мира». Есть несколько «умных наблюдений» и «восхитительных дифирамбических мест», но все это чересчур прихотливо. Точка зрения постоянно меняется, но Роде «более уже не в силах воспринимать эти бесконечные метаморфозы всерьез»; они не более чем «видения пустынника» и «умственные мыльные пузыри». И хуже всего прочего, что «По ту сторону добра и зла» снова служит «вечной пропаганде жутких вещей, пугающей дерзости мысли, которые потом, к досадному разочарованию читателя, никогда не сбываются!». «Это, – говорит Роде, – невыразимо обидно мне». Все в книге «утекает, как песок сквозь пальцы», и над всем этим возвышается «гигантское тщеславие автора». Что нужно Ницше, говорит в заключение Роде, так это найти реальную работу: «тогда он понял бы, чего стоит такая возня со всякого рода вещами: вовсе ничего».

С начала июля до 25 сентября Ницше снова был в Сильс-Марии; затем, проведя месяц в Генуе и местечке Рута, он 22 октября вернулся в Ниццу и пробыл там до 2 апреля 1887 г. К середине следующего июня он уже вновь был в Сильс-Марии, где оставался до середины сентября; месяц с Гастом в Венеции отделял этот период от зимнего сезона в Ницце – с середины октября до 2 апреля. И снова его существование было почти лишено событий: борьба с плохим самочувствием и постоянная, одержимая работа заполняли все его дни.

Одного описания того, как он выглядел в 1887 г., будет достаточно, чтобы показать, что же, при взгляде со стороны, от него осталось. Это описание принадлежит Паулю Дойссену, навестившему Ницше в Сильс-Марии осенью этого года во время своего отпускного путешествия с женой. Дойссен не видел его четырнадцать лет.

«Какая перемена произошла в нем за это время, – пишет он. – Не было более ни гордой осанки, ни гибкого шага, ни плавной речи прежних лет. Казалось, он с трудом таскает ноги, речь его была замедленна и постоянно прерывалась. Может быть, это был один из его плохих дней. «Мой дорогой друг, – сказал он печально, указывая на проплывающие вверху облака, – мне нужно, чтобы надо мной было голубое небо, чтобы я мог собраться с мыслями». Потом он повел нас к своему любимому месту. Я до сих пор с отчетливой ясностью помню поросший травой участок у скалы, под которой бежал горный ручей. «Вот, – сказал он, – где я больше всего люблю лежать и где меня посещают наилучшие идеи». Мы жили в скромной гостинице «Альпенроз», где Ницше обычно обедал; обед его, как правило, состоял из котлеты или чего-то подобного. Мы вернулись туда отдохнуть часок. Но не успел этот час закончиться, как наш друг уже был у двери, любезно осведомляясь, утомлены ли мы все еще, и извиняясь, если он пришел чересчур рано, и т. д. Я упоминаю об этом, поскольку такая избыточная учтивость и деликатность никогда ранее не были свойственны характеру Ницше, но, очевидно, имели существенное значение в его нынешнем состоянии. На следующее утро он повел меня в свое жилье, или, как он выразился, в свою пещеру. Это была простая комната на ферме… Обстановка самая что ни на есть простая. По одну сторону стояли его книги, в большинстве хорошо известные мне еще с прежних дней, возле них помещался грубый стол с кофейными чашками, яичной скорлупой, рукописями и туалетными принадлежностями, наваленными в беспорядке, далее – полка для обуви с ботинком и все еще неубранная постель»[51]51
  Цит. по: Deussen Paul. Erinnerungen an Friedrich Nietzsche. S. 20.


[Закрыть].

В течение тех лет, о которых идет речь, отношения Ницше с женщинами внешне выглядят вполне благопристойно и не подтверждают всякие домыслы о женоненавистничестве, которое якобы явствует из его сочинений. Особенно он искал общества интеллектуальных женщин того типа, чье существование он, казалось, порой отрицал: среди них были Мета фон Салис, Реза фон Ширнхофер, Хелене Друсковиц и Хелене Циммерн, особенно он был дружен с Метой фон Салис. Мы не знаем, носили ли его отношения с женщинами какой-либо иной характер в Генуе, Ницце или Сильс-Марии, а потому не можем с достаточной долей основания и отрицать это: традиционное суждение о том, что к сексуальным отношениям он был безразличен, своим происхождением обязано Элизабет. Оно противоречит тому, что нам известно о его молодости, и сохраняется только благодаря отсутствию свидетельств его зрелых лет. Но, если он некогда посещал проституток (как это, видимо, случилось в Кельне) или других женщин, какие еще требуются «свидетельства»? Зная о деликатности Ницше и об отсутствии близких друзей, кому он мог бы довериться в столь деликатных вопросах, неудивительно, если эти темы не находят своего документального отражения. Для одинокого человека такие отношения составляют наиболее закрытую для биографов область, и догадки здесь абсолютно неуместны. (И уж самым последним человеком из тех, кому он мог бы довериться, была его сестра.) Но нам доподлинно известно, что после Лу Саломей у него не было ни одного серьезного увлечения и что он, похоже, оставил всякую мысль о супружестве; но состояние его здоровья наименее повинно в этом.

В целом отношения Ницше с женщинами нельзя втиснуть в какую-то определенную формулу. В своих сочинениях он неизменно осторожен в оценках женского интеллекта (не презрителен, как это часто приписывают ему: он не сомневается в том, что женщины бывают очень умны). Он низкого мнения о женских критериях цельности, но в то же время вполне искренен в выражении удовольствия, которое ему доставляет женская красота и способность быть веселыми и ветреными. «Мужчина должен быть подготовлен к войне, а женщина – к рекреации воина: все прочее глупости», – говорит Заратустра (З, I, 18), и, если правильно понимать, что означают слова «война» и «рекреация», это и будет довольно точным пониманием того смысла, который Ницше вкладывал в отношения мужчины и женщины. Женщины – «наслаждение каждой сильной (мужской) души», добавляет он, и временами персонифицирует Жизнь, Мудрость и Истину в женском обличье. В те годы, когда он воплощал «жизнеутверждение сверхчеловека» в образе Диониса, в спутницы Дионису он давал Ариадну и писал: «Человек лабиринта никогда не ищет истину, только свою Ариадну». Конечно, ему было что сказать нелицеприятного о женщинах. («Вы идете к женщине? Не забудьте кнут!» – советует Заратустре старуха (З, I, 18), – сентенция довольно известная, по крайней мере женщинам). Но в целом складывается впечатление, что он весьма далек от нелюбви и страха к ним, что приписывает ему молва. Есть, однако, некое подспудное ощущение, что женщины для Ницше были чем-то чуждым, загадочным и к тому же соблазнительным; и нельзя не проследить настойчивый мотив, присущий всем его произведениям, что женщины совлекают мужчин с пути величия, портят и разлагают их.

Однако гораздо важнее всего этого одно простое обстоятельство, на что много лет назад указал Бернулли, но что вечно упускается из виду: всем известна по меньшей мере одна женщина, которую любил Ницше, но никому не известна хотя бы одна женщина, любившая его. Оставим в стороне вопрос о том, насколько он был привлекателен, «приспособлен для любви», то есть мог претендовать на то, чтобы быть любимым. Сам он писал: «Потребность быть любимым есть величайшая из презумпций» (ЧС, 523). Люде й любят не за недостатки и не за их отсутствие. Его, тем не менее, не любила ни одна из женщин из тех, с кем он был знаком, а таких было, особенно в 1880-х гг., гораздо больше, нежели принято думать. Будь он любим, можно ли сомневаться в том, что многие из его презрительных и нелицеприятных высказываний о женщинах никогда не нашли бы места в его сочинениях?

Существенную важность в оценке жизни и мысли Ницше представляет помолвка и брак Элизабет с Бернхардом Ферстером, поскольку это событие достаточно ясно выявило его отношение к антисемитизму. В опубликованных им работах он неоднократно[52]52
  Например, ЧС, 475, ДЗ, 251, А, 55.


[Закрыть] выступает против антисемитизма как одной из составных расизма, который чужд ему в целом как таковой[53]53
  Например, ВН, 377, СИ, I, 11, СИ, VIII, 3 и 4.


[Закрыть]; он отмечает положительные качества евреев и иудаизма[54]54
  Например, ЧС, 475, ЗМ, 171 и НПВ, IV, Р, 38, ДЗ, 52, ДЗ, 250, ГМ, II, 22.


[Закрыть], и его записные книжки тоже содержат подобные суждения и настроения. Его мало занимали вопросы расизма и национализма, он даже критиковал их, и его философия рассматривает как заблуждение и то и другое. Но обстоятельства личного свойства заставили его определиться, и фактически все его высказывания на сей предмет следует понимать как отповедь бытовавшим тогда мнениям, процветавшим в том числе и среди некоторых его ближайших знакомых: эти взгляды разделяли Элизабет, Вагнер и Козима, Бернхард Ферстер. Реакция Ницше на новость, что Элизабет выходит замуж, не была столь однозначна, как принято считать: параллельно хорошо известным письмам с нападками на Ферстера и критикой Элизабет за подобный выбор супруга есть и другие, где он желает им счастья. Что действительно однозначно, так это сила неприятия взглядов Ферстера и его характера.

Элизабет познакомилась с Ферстером в 1882 г., когда ей было уже 36 лет, в тот год они вместе ездили на Байрейтские торжества (где познакомились также с Лу Саломей). Начиная с 1870 г. Ферстер преподавал в высшей школе в Берлине; в 1870-х гг. он стал центральной фигурой антисемитского движения Германии и одним из «Германской Семерки», группы политиков-антисемитов и «мыслителей», видевших своей целью «обновление» жизни Германии через устранение евреев. В 1881 г. он стал инициатором и организатором антиеврейской петиции, подписанной якобы 267 000 человек, в которой содержался призыв ограничить иммиграцию евреев, сместить их с ключевых государственных постов, отстранить от преподавания в школах и подвергнуть всех евреев регистрации. Бисмарк, которому была направлена петиция, пренебрег этим «криком отчаяния сознания немецкого народа» (как это звучало у Ферстера), но Ферстер утверждал, что с этого акта «началось «национальное антисемитское движение» в рейхе. 8 ноября 1880 г. он впутался в трамвайную склоку: причиной послужили громкие антисемитские реплики, которыми он обменивался с приятелем. В результате этого инцидента, а также в связи со своей политической деятельностью в целом, он был вынужден в конце 1882 г. уйти с должности преподавателя. Расстроенный неудачей с петицией, а теперь еще и безработный, он обратился к колонизации как подходящему полю приложения своих талантов и два года провел в изучении немецкой колонии Сан-Бернардино в Парагвае. Весной 1885 г. он вернулся в Германию, опубликовал свой план «Немецких колоний в районе Верхней Лаплаты», женился на Элизабет Ницше и в начале 1886 г. уехал с ней обратно в Парагвай.

Их колония носила название Новая Германия и была обречена на провал с самого начала, не столько по причине некомпетентности Ферстера, сколько по причине его нечестности. Эти земли принадлежали парагвайскому правительству и были сданы в аренду Ферстеру с тем условием, что если в течение двух лет начиная с 17 ноября 1886 г. (даты подписания контракта) ему удастся поселить здесь 140 семей, то земля перейдет в его собственность; при несоблюдении этого обязательства правительство может отобрать у него земли и сдать их в аренду кому-нибудь еще. Почему Ферстер подписал такой сомнительный договор, остается только гадать: как основатель колонии, в случае если ему не удавалось привлечь на жительство в колонии 140 семей, он не только терял плоды своего двухлетнего труда, но обязан был компенсировать издержки тех, кто уже успел здесь поселиться, а также возместить стоимость участков, приобретенных семьями поселенцев у него как у будущего землевладельца. К июлю 1888 г. здесь появились только 40 семей, причем некоторые из них упаковали вещи и вернулись домой, и на Ферстере повис огромный долг. Обеспечить прибытие более 100 семей в период с июля по ноябрь было невозможно, но само предприятие, может быть, и удалось бы тихо свернуть, если бы оскорбленный колонист Юлиус Клингбайль не опубликовал в начале 1889 г. книгу «разоблачений» объемом в 214 страниц, повествующую о состоянии дел в Новой Германии. Он обвинил Ферстера в полной неспособности организовать колониальное предприятие, а также в бытующих там обмане, тирании и неправомерных поборах с колонистов. Он утверждал, что семьи колонистов лишились средств, поскольку были вынуждены приобретать все необходимое у Ферстера путем частной системы обмена и жить в строениях типа ба-ра-ков, тогда как Ферстер и Элизабет царствовали над ними в великолепном доме, битком набитом доставленной из Европы мебелью. Клингбайль был склонен освободить Ферстера от полной ответственности, поскольку тот явно находился под влиянием своей жены.

В «Bayreuther Blatter»[55]55
  Признаком силы антисемитских настроений в Германии в конце девятнадцатого века было то, что с момента, когда Ницше приобрел славу наиболее ярого противника Вагнера, страницы «Bayreuther Blatter» всегда были открыты для его сестры. Ее ценили как Parteigenossin в войне с евреями.


[Закрыть] полным ходом шел процесс по развенчанию книги Клингбайля как клеветнической, когда пришла новость о том, что Ферстер умер. Элизабет написала в Байрейт, что он скончался от «нервного приступа». «Мнимые друзья и происки врагов разбили его сердце», – сетовала она и при этом умышленно недоговаривала: Ферстер покончил с собой выстрелом в голову, чтобы избежать банкротства и грозившего ему судебного преследования.

Даже столь краткого очерка жизни Бернхарда Ферстера достаточно, чтобы доказать, что возражения Ницше против него имели более веские основания, чем просто эгоистическое отторжение человека, отнявшего у него сестру. Такая убежденность возникла, мне кажется, не только в связи с неприятием всего мировоззрения Ферстера, но еще более от понимания, что Элизабет разделяла это мировоззрение. «Этот проклятый антисемитизм… явился причиной окончательного разрыва между мною и моей сестрой», – писал он Овербеку 2 апреля 1884 г.

Помолвка Элизабет с Ферстером состоялась еще до его первой поездки в Парагвай в феврале 1883 г., и подавляющая часть адресованных ему писем Ницше написана между датами помолвки и свадьбы, которая состоялась в 1885 г. (Эти письма были опубликованы матерью и сестрой Ницше во втором томе собрания его писем.) В них явно прочитывается желание воспрепятствовать этому браку, но не намерение создавать трудности и портить отношения уже после того, как брак был заключен. Под огонь его критики попадает каждый аспект философии и мировоззрения, которые повлекли за собой катастрофический взлет национал-социализма, и наиболее сокрушительным ударам подвергается антисемитизм и его следствие – поклонение чистоте германской расы. Что касается последней, то взгляды Ницше не оставляют сомнений:

«Я ничтожно мало преуспел в энтузиазме по поводу «национального немецкого характера», но еще менее в желании сохранить «славную» расу в чистоте. Напротив, напротив…» (письмо от 21 марта 1885 г.).

Когда 22 мая 1885 г. Элизабет все же вышла замуж, Ницше пожелал ей счастья; но от остальных он не скрывал своего отвращения к Ферстеру и подчеркнуто заявлял, что никогда не встречался с ним и не желает встречаться. Матери он написал, что был рад тому, что Ферстер счел возможным самоизгнание в Парагвай и что хорошо бы все люди этого сорта проделали бы то же самое. Когда из Новой Германии поступили призывы вкладывать туда деньги, он отказался участвовать в этом.

Вхождение Ферстера в его семью было не единственным опытом общения Ницше с активными антисемитами, которые, как он опасался, могли скомпрометировать его. Его репутации уже угрожало сотрудничество с издателем Эрнстом Шмайцнером, благодаря которому появились книга «Человеческое, слишком человеческое» и последующие за ней работы. В 1879 г. Шмайцнер учредил газету «Antisemitische Blatter» («Антисемитский бюллетень») и убежденно выступал против еврейского влияния в Германии. У Ницше с ним были существенные разногласия, и он пытался отмежеваться от него, так как энтузиазм в вопросах антисемитизма отвлекал его от дела, следствием чего явилась задержка издания «Заратустры» [56]56
  Пикантным обстоятельством было то, что типография Тойбнера, где печатались книги, не справлялась с работой, поскольку получила заказ на 500 000 экземпляров сборника церковных гимнов. Ницше откомментировал это так, что христиане, вероятно, пытались расправиться с «Заратустрой» при помощи антисемитизма и пения гимнов.


[Закрыть]. В 1884–1885 гг. Ницше пришлось искать правовой защиты против Шмайцнера, чтобы получить гонорар за книгу, и он вздохнул с облегчением, когда его прежний издатель, Фрицш, изъявил желание выкупить у Шмайцнера право на издание всех его работ и опубликовать их под собственным знаком. Эта идея воплотилась в течение лета и Ницше написал предисловия к новому изданию каждого произведения, начиная с «Рождения трагедии» и кончая «Веселой наукой» (за исключением «Несвоевременных размышлений», которые не переиздавались). Это новое издание состоялось в 1886–1887 гг.; Фрицш также осуществил выпуск первого однотомного издания «Заратустры», его первой, второй и третьей частей. И как раз в то время, когда Ницше находился в процессе избавления от Шмайцнера, до него дошла весть о том, что еще более ярый антисемит должен стать не то что его издателем, а зятем.

Не оправдав надежд Фрицша, книги Ницше не нашли широкого отклика у публики в те годы. Первые три части «Заратустры» и в самом деле продавались столь скверно, что Шмайцнер отказался печатать четвертую, и перед нами предстает Ницше, окольными путями вымаливающий у Герсдорффа денег в долг, чтобы издать ее за свой счет (письмо от 12 февраля 1885 г.). Герсдорфф уступил, и часть четвертая вышла в частном издании. Впервые на суд публики она предстала в 1882 г.

Самодовольство и самовосхваление, ставшие, по нашим наблюдениям, частью характера Ницше уже во время «Веселой науки», тревожно прогрессировали в период «Заратустры», что совершенно очевидно из самой книги. О первых трех частях он писал Роде 2 февраля 1884 г.:

«Это нечто вроде бездны будущего, что-то жуткое, я имею в виду – в своем блаженстве. Все здесь принадлежит только мне, без образца, сравнения, предшественника… Я льщу себе, что в «Заратустре» я довел немецкий язык до степени совершенства. После Лютера и Гете оставалось сделать всего лишь третий шаг».

В начале мая того же года он сказал Овербеку:

«…когда я приближусь к своим сорока годам, я, должно быть, останусь совершенно один – я никогда не питал иллюзий на сей счет… Теперь я, скорее всего, самый независимыш человек в Европе».

Словно сочтя это недостаточным, немного позже в том же месяце он объявил Мальвиде:

«Задача моя грандиозна; но мое предназначение – не менее… Я хочу вынудить людей к решениям, которые станут решающими для всего человеческого будущего».

В письме к фон Штайну от 22 мая он объясняет, почему не может приехать в Байрейт посмотреть что-нибудь из опер Вагнера в Фестивальном театре:

«Закон, который стоит надо мной, моя миссия, не оставляет мне на это времени. Мой сын Заратустра, возможно, обнаружил вам, что происходит внутри меня; и если я достигну всего, чего жажду достигнуть, я умру в сознании, что последующие тысячелетия будут давать свои высочайшие клятвы моим именем».

Надменность заявлений, подобных этим, следует воспринимать как подсознательную компенсаторную функцию больного, полуслепого человека; такие высказывания не следует путать с самой его философией: обращаясь непосредственно к ней, мы увидим, что работы «По ту сторону добра и зла» и «Генеалогия морали» – последние труды тех лет – самодостаточны вне подобных заявлений о них автора.