Текст книги "Колумб"

Глава XXXIV. Прибытие

Возможно, наиболее удивительным совпадением в этой истории является прибытие двух каравелл, разлучённых месяцем ранее штормом в родной порт в один и тот же день, с разницей лишь в несколько часов, куда они добрались разными курсами, после невероятных приключений.

«Нинья», ведомая твёрдой рукой Колона, с многими течами в бортах, восемнадцатого февраля вошла в порт Санта-Мария на Азорских островах. Встретили их не слишком приветливо. На следующий день португальский губернатор приказал арестовать двадцать матросов, когда те, босоногие и в рубищах, двинулись в церковь, чтобы прослушать мессу во исполнения данного на борту каравеллы обета. Колон и губернатор долго обменивались взаимными угрозами, но в конце концов адмирал взял верх и сразу же после освобождения матросов вышел в море. Опять попали в шторм, каравеллу отнесло далеко на север, и им пришлось искать убежище в устье реки Тежу. Здесь, на побережье Португалии, Колон представился кастильским адмиралом моря-океана и объявил о сделанном им великом открытии. Он знал, об этом незамедлительно сообщат королю Жуану, и радовался тому, что наглядно доказал властителю Португалии, какой шанс упустил тот, послушавшись невежд.

Как и рассчитывал Колон, ему предложили прибыть ко двору. Он поехал, взяв с собой индейцев, попугаев, золото, и так изумил португальскую знать, что те подобру-поздорову отпустили его из Лиссабона.

Перед отъездом он написал длинное письмо дону Луису де Сантанхелю с деталями высадки на Сан-Сальвадоре, подробным описанием Кубы, названной им Хуаной, длина побережья которой превосходит Англию и Шотландию, и рассказом об Эспаньоле, площадью превосходящей Испанию. Потеря «Санта-Марии», писал Колон, заставила его повернуть назад и доложить о достигнутых результатах. Он подчёркивал богатство открытых земель, плодородие почвы, наличие там золота, хлопка, пряностей, покорность и трудолюбие индейцев. Люди эти, писал он, станут верными подданными их величеств и с радостью примут христианскую веру. Письмо он просил передать их величествам, а в записке, предназначенной только для дона Луиса, добавлял, что плывёт в Палос, где будет ждать от него вестей в надежде, что Беатрис уже найдена, ибо без неё триумф не принесёт ему радости.

Отплыв из устья Тежу тринадцатого марта, утром пятнадцатого он достиг Палоса. До полудня ему пришлось подождать прилива, чтобы преодолеть песчаную косу Солтрес. Приближение небольшого судёнышка с вымпелом адмирала на бизани не осталось незамеченным. Сначала его заметили зеваки, от нечего делать разглядывающие море. Вскорости, однако, кто-то из них признал в «Нинье» одну из каравелл эскадры, несколько месяцев назад отправившейся в вояж за океан. Палос уже распрощался с надеждой на их возвращение.

Известие о появлении на рейде «Ниньи» передавалось из уст в уста, из дома в дом, и толпа тут же запрудила пристань. Над городом поплыл колокольный звон.

В полдень, при полном приливе, «Нинья» преодолела песчаную косу под восторженные крики собравшихся на берегу.

Взор Колона устремился к белым стенам Ла Рабиды, откуда, собственно, и началось его путешествие. На площадке перед зданием монастыря собрались монахи. Один из них стоял впереди, махая обеими руками.

Гордо выпрямившись, в роскошном красном плаще, надетом по случаю знаменательного события. Колон торжествующе поднял руку, приветствуя своего благодетеля, фрея Хуана Переса.

Они бросили якорь, спустили на воду шлюпку. Ещё несколько минут, и радостно галдящая толпа окружила Колона. Матросы, рыбаки, плотники, кузнецы, бондари, владельцы мелких лавочек, строители, даже состоятельные купцы – весь город сбежался встречать Колона. Более всех шумели женщины. Те, кто нашёл своих мужчин, пронзительно смеялись и висли у них на шеях. Другие, не видя мужей, возлюбленных, сыновей, братьев, озабоченно задавали вопросы.

С трудом адмирал добился тишины. Попытался остановить град приветствий и благословений. Сказал, что все, кто отплыл с ним, целы и невредимы. Сорок человек остались на открытых им землях, заложили основу колонии, которая обеспечит процветание всей Испании. Сорок приплыли вместе с ним. А остальные сорок плывут на борту «Пинты», с которой месяц назад его развёл жестокий шторм. Но, раз утлая «Нинья» выдержала его, есть все основания предполагать, что и более крепкая «Пинта» также осталась на плаву. И в самом ближайшем времени можно ожидать её прибытия в Палос. Наверное, Колон и сам не ожидал, что его пророчество сбудется столь скоро.

Пробившись сквозь толпу, в одиночку ступил он на тропу, вьющуюся меж сосен, по которой когда-то безвестным путником, ведя за руку сына, поднимался к Ла Рабиде.

Фрей Хуан поджидал его у ворот и поспешил навстречу с распростёртыми объятьями, сияя отцовской гордостью за сына, вернувшегося с победой. Он крепко обнял Колона.

– Придите, сын мой. Сюда, к моему сердцу. Мы уже слышали о том, что вы полностью оправдали надежды Испании.

– Надежды Испании! – Колон рассмеялся. – О Господи, да пальцев одной руки хватит, чтобы пересчитать тех испанцев, что верили в меня. Остальная Испания, включая и высокоучёную комиссию, держала меня за безумца.

– Сын мой, – запротестовал фрей Хуан, – уместна ли сейчас такая горечь?

– Горечь? Во мне её нет. Оставим её тем несчастным, которые не могут опровергнуть оппонента. Я же в ответ на насмешки Испании принёс ей Новый Свет. Так что никакой горечи я не испытываю.

Глава XXXV. Возвращение Пабло

Случилось так, что в те самые часы, когда Колон вкушал первые плоды победы, пусть и не без риска для себя, при дворе короля Португалии, с борта рыбацкого кеча в Малаге сошёл на берег мужчина, в котором и самые близкие родственники с трудом признали бы Пабло де Арану. Бородатый, с впалыми щеками, грязными, спутанными волосами, одетый в лохмотья, отданные ему рыбаками, которые двумя неделями раньше выловили его из моря.

Венецианцы, потеряв надежду заполучить карту Тосканелли, отправили Пабло на трирему, искупать прегрешения перед Богом и человеком.

Трирема, на которую он попал, отплыла в Испанию, чтобы доставить ко двору их величеств одну высокопоставленную особу. Судно попало в свирепый шторм, один из тех, что прокатились по всем морям в первые месяцы 1493 года. Венецианской триреме повезло меньше, чем каравеллам Колона. Она не выдержала напора ветра и волн и начала тонуть.

Жажда жизни придала Пабло де Аране сил, он вырвал из палубы скобу, к которой был прикован, а затем прыгнул в бурлящую воду и отплыл от гибнущего корабля. Вскоре тот затонул, да и Пабло едва не последовал за ним, потому что цепь на ноге тянула вниз. На его счастье, мимо проплывало длинное весло, за которое держался другой раб. Схватился за весло и Пабло. Первый хозяин весла, с такой же цепью на ноге, запротестовал, резонно указывая, что весло двоих не потянет. Пабло придерживался того же мнения, потому что мгновением позже, упираясь в весло, выпрыгнул из воды и ударил своего собрата по несчастью между глаз. Полуослепший, тот разжал руки и исчез под водой.

– Иди с Богом, – проводил его Пабло и оседлал весло.

Среди волн виднелись головы тех, кто избежал участи триремы. Одни уже схватили обломки судна, другие молили о помощи. Пабло и раньше-то считал, что следует заниматься только своими делами и не лезть в чужие, если это не сулит прибыли. Поэтому и здесь он решил, что лучше всего держаться от людей подальше, дабы ни у кого не возникло желание оспорить у него права на весло. И он усердно работал руками и ногами, пока последняя голова не скрылась из виду.

Оказавшись в относительной безопасности, он начал осознавать, что до спасения-то ещё очень и очень далеко. Он не только не видел землю, но и не знал, в каком направлении она находится. Небо затянули чёрные дождевые тучи, не позволяющие определить местоположения солнца. Дело к тому же шло к вечеру. И весло уже не казалось надёжным убежищем. При удаче, конечно, он мог пережить ночь, возможно, ещё один день. А что потом? Кто будет искать его в бушующем море? Поневоле Пабло пришлось задуматься о бессмертной душе, даже пожалеть о бессмертии. Как никогда ясно, увидел он, что жизнь его – сплошной грех, и нет даже надежды на прощение. Ему-то всегда казалось, что перед встречей с создателем он успеет найти священника, который исповедует его и отпустит грехи, так что в последнее путешествие он отправится с чистой совестью. Но его обманули, лишили первейшего права христианина, бросили умирать без исповеди, со всеми грехами, которые неминуемо утащат его в ад. Душа его вознегодовала от столь чудовищной несправедливости. Да возможно ли такое?! Нет, Бог в милосердии своём неизбежно поможет ему избежать столь страшной участи, даст ему шанс начать новую, более праведную жизнь, к которой приведёт его покаяние. Что же оставалось ему, как не обещать покаяться во всех грехах, добравшись до берега. И он просил деву Марию пожалеть его, подкупая её обещаниями совершить паломничество в один из её храмов, босиком, в рубище, со свечкой в руках, как смиреннейший из кающихся грешников.

Такие обеты давал этот мерзавец всю ночь, сидя верхом на весле, которое бросало с волны на волну.

К полуночи ветер ослабел, а к рассвету стих окончательно. Да и волны уже не бились, а чинной чередой шли друг за другом. Когда же совсем рассвело, вдали Пабло увидел берег. Но их разделяло чуть ли не десять миль, и надежда достичь берега была очень призрачной. Он уже с трудом держался за бревно, навалилась усталость, быстро убывали остатки сил.

От отчаяния, он заработал руками, гоня бревно к берегу.

К полудню расстояние до него заметно сократилось, хотя отдыхать ему приходилось всё чаще и всё дольше сидел он на бревне, тяжело дыша, не чувствуя ни рук, ни ног. И когда Пабло совсем уже отчаялся, он разглядел впереди коричневый парус. И откуда только взялись силы. Правда, большую их часть он потратил на бесплодные крики и попытки выпрыгнуть из воды в надежде, что его заметят.

Судьба, похоже, не хотела в тот день расставаться с Пабло, предполагая, что он может ещё понадобиться. Ветер, дующий с суши и прибрежное течение позаботилось о том, чтобы рыбачий кеч и сидевший на весле человек сошлись в одной точке. Полубесчувственного Пабло вынули из воды и подняли на палубу.

Как тряпичная кукла лежал он на грязных, пахнущих рыбой досках. Но ему дали глотнуть огненной агуардиенте, укрыли одеялом. Рыбаки, естественно, сразу поняли, кто он такой. Об этом ясно говорила цепь, прикованная к его ноге, и шрамы на спине от ударов кнута надсмотрщика. Оставалось только выяснить, с чьих галер он сбежал, и вот тут-то хитроумный Пабло усмотрел возможность поживиться.

Он изобразил из себя христианского мученика. Он, мол, дворянин из Севильи, в жестоком морском сражении захваченный в плен мусульманскими пиратами и посаженный на цепь на алжирской галере. Не в силах более выдерживать ига неверных, он решил рискнуть жизнью ради свободы и однажды ночью, во время шторма, вырвал из палубы скобу, к которой крепилась его цепь, и прыгнул за борт.

Слушали его внимательно. Он уже сидел, прислонившись спиной к мачте, на его волосах и бороде появился белый налёт высохшей соли.

– Ага! – кивнул капитан кеча. – Но откуда тогда весло? Как оно оказалось у тебя?

Про весло Пабло забыл. Но нашёлся с ответом.

– Весло? А, вот вы о чём, – его губы разошлись в улыбке. – Мы шли по ветру, только под парусами. Все галерники спали. Я вытащил весло из уключины и бросил в воду перед тем, как прыгнуть самому. В темноте и шуме шторма никто ничего не заметил. А теперь милосердием Господа нашего и девы Марии моя отчаянная попытка спастись удалась, и я вновь среди христиан. – Пабло перекрестился, поднял очи горе, и его губы зашевелились в беззвучной молитве.

Рыбаки сочувственно покивали, вновь угостили его агуардиенте, а уж потом Пабло признался, что умирает от голода. Ему дали луковицу и краюху хлеба.

Они расклепали железное кольцо, на котором держалась цепь, ссудили его какой-то одеждой, извиняясь, что не могут предложить идальго ничего лучшего.

В тот же вечер кеч бросил якорь в Малаге, и капитан отвёл Пабло в августинский монастырь у подножия Гибралтара, где тот повторил свой рассказ. Добрые монахи с распростёртыми объятьями приняли пострадавшего от мавров. Предоставили кров, накормили, приодели в более достойный костюм. Заботясь о том, чтобы он как можно быстрее оказался в кругу друзей, они нашли купца, отправлявшегося через несколько дней в Севилью со своим товаром, и предложили Пабло присоединиться к нему. И тот не нашёл предлога отказаться, поскольку с самого начала заявлял, что родом из Севильи. Впрочем, у него не было резона отказываться. Куда он не хотел попасть, так это в Кордову, где его хорошо знали, а у тамошнего коррехидора могла оказаться хорошая память. И мошенник решил, что Севилья ничуть не хуже других городов Испании, а уж простаков там ничуть не меньше, чем где-то ещё.

Кордова, правда, влекла его, ибо там могла быть Беатрис, на деньги которой он привык жить. Тем более что сестричка была перед ним в большом долгу. Во всяком случае, её винил Пабло во всех выпавших на его долю бедах. Если б она выполнила то, что от неё требовали, он не попал бы на галеры и не пришлось бы ему пройти по острию ножа, балансируя между жизнью и смертью. Ибо спасение своё он рассматривал не иначе, как чудо. Должок предстояло отдать, и Пабло не сомневался, что получит от Беатрис всё, что пожелает, при условии, что найдёт её. Но отправиться на поиски в Кордову он не рискнул. И решил повременить, дожидаясь более удобного случая.

А пока он мог рассчитывать только на себя да на те мизерные суммы, что удалось выклянчить у состоятельных и набожных горожан, слушавших печальный рассказ о жестоком обращении мавров с христианским пленником. Каждый раз Пабло особо подчёркивал, что неверные ещё и обчистили его до последнего гроша.

С этими подачками он отправлялся в таверну Севильи, где не столько пили, как играли в карты и кости. Рука у Пабло была лёгкой, и в кости он чаще выигрывал, особенно у молодых и неопытных, а с другими он просто не играл. Так он и жил без особого достатка, но и не бедствуя, а принадлежность его к дворянству состояла разве что в мече да плюмаже на шляпе.

Как раз в таверне Посада де Паломарес, что неподалёку от Пуэра дель Аренал, впервые услышал Пабло о доне Кристобале Колоне. Сначала имя это случайно донеслось до его ушей, но вскоре оно уже было у всех на устах. Слава этого человека распространилась по Европе, и каждый день приносил всё новые удивительные подробности великой экспедиции, значительно расширившей границы известного мира. Колону приписывали чуть ли не те же заслуги, что и создателю. А уж сколько говорилось о чудовищах, населявших доселе неведомые воды и земли. Дельфины, наяды, люди с собачьими лицами и хвостами, пигмеи, ходящие на четырёх ногах, гиганты с одним глазом на лбу. Упоминали и о странных животных, которых привёз Колон, среди них – птиц, говорящих человеческими голосами. Шла молва, что золото в Новом Свете встречалось так же часто, как грязь в Испании, а драгоценные камни устилали русла рек. В каждом дворце, лачуге, монастыре, таверне, даже борделе главной темой разговоров стали в те дни дон Кристобаль Колон и его экспедиция. Его долгая борьба за признание послужила отличным исходным материалом для уличных певцов, и в сложенных ими куплетах доктора из Саламанки получили по заслугам. Действительно, над ними смеялась вся Испания.

А потом Севилью взбудоражило известие о скором приезде путешественника. Их величества повелели ему прибыть в Барселону, и он уже выехал из Палоса, начав триумфальное шествие по Испании. И пока Севилья лихорадочно готовилась к торжественной встрече первооткрывателя новых миров, Пабло де Арана сидел за бутылкой вина, снедаемый мрачными мыслями. С чего, недоумевал он, такая суета? Выскочка-иностранец, безродный лигуриец, обыкновенный моряк, которому нечего было терять, кроме своей жизни, рискнул переплыть океан и открыл там новые земли. Раз земли там были, их рано или поздно кто-нибудь да открыл бы. Ну почему надо поднимать столько шума.

Некоторые, возможно, соглашались с ним, но большинство отвергало подобные рассуждения, а кое-кто, рассердившись, угрожал, что заткнёт эти слова ему в глотку.

Неприятие значительности открытия Колона, однако, не умерило любопытства Пабло, и в то памятное вербное воскресенье вместе со всем городом он вышел на улицу, чтобы встретить дона Кристобаля.

Севилья сделала всё, чтобы достойно принять его. Мостовые устилали пальмовые листья, веточки мирты, жасмина, абрикосового, лимонного дерева, чуть ли не из каждого окна свешивались гобелены и полотна яркого бархата.

Отзвуки празднества проникли даже в уединение монастырей. На одну из улиц, по которой предстояло проехать Колону, выходила глухая стена, окружавшая сад монастыря Санта-Паулы. В саду воздвигли подмостки, чтобы сёстры могли взглянуть на кавалькаду.

Мать-настоятельница, женщина образованная, отлично понимала значение открытия Колона и хотела, чтобы сёстры оказали ему достойный приём, пусть и не выходя за пределы монастыря. Она же принесла известие о возвращении Колона своей племяннице Беатрис, в прошлом певичке, а теперь мирской сестре, набожностью удивляющей даже монахинь.

– Он совершил подвиг, достойный великого Сида, – щебетала мать-настоятельница. – Храбрый моряк, покоритель океана, на маленькой, утлой каравелле преодолел все преграды, открыл новый мир и положил его к ногам нашей доброй королевы Изабеллы. Он навеки прославил Испанию и нас, испанцев.

– Новый мир? – переспросила племянница, которая вышивала у окна.

– Не иначе. Он открыл острова, каждый из которых больше Испании, так мне, во всяком случае, говорили, а золота там столько, что наша страна станет самой богатой в мире. Часть этого богатства пойдёт на подготовку крестового похода. И мы отобьём у неверных гроб Господень. Дон Кристобаль, – добавила она, – едет из Палоса в Барселону.

– Дон Кристобаль? – У Беатрис перехватило дыхание, она посмотрела на высокую, статную мать-настоятельницу.

– Путь его лежит через Севилью. – Глаза той сверкали. – Его ждут здесь в воскресенье, и город готовится принять его с королевскими почестями. Санта-Паула должна внести свою лепту. Мы вывесим на стены наши лучшие гобелены. Я думаю…

– Вы сказали, дон Кристобаль, – глухим голосом повторила Беатрис.

– Дон Кристобаль. Да. – Мать-настоятельница с удовольствием назвала все титулы первооткрывателя. – Благородный дон Кристобаль Колон, адмирал моря-океана и вице-король Индий.

– Господи, помоги мне. – Беатрис смертельно побледнела, откинулась на спинку стула, закрыла глаза.

– Что с тобой? Ты больна, дитя моё?

– Нет. Нет. – Беатрис взяла себя в руки, выдавала из себя улыбку. – Всё в порядке. Вы сказали… дон Кристобаль Колон… Вице-король, вы говорите…

– Именно, вице-король. Вице-король Индий, которые он открыл. Разве он заслужил меньшего? Кто из живущих более достоин этого высокого титула? Покорение Гранады – значительное событие. Но что есть провинция по сравнению с целым миром? Сама видишь, мы должны достойно встретить его. Пойдём со мной. Поможешь мне отобрать лучшие гобелены.

Беатрис покорно последовала за ней, но мать-настоятельница отметила удивительную рассеянность своей племянницы и пожурила её, ибо она не выказывала радости по поводу благополучного возвращения экспедиции.

Но Беатрис не приняла этих упрёков. Лишь в редкие моменты не вспоминала она Кристобаля и теперь благодарила Бога, что миссия его удалась. Успех Колона почти примирил Беатрис с тем, что она потеряла его навсегда, столь чистой и неэгоистичной была её любовь к этому человеку. А может, думала она, и к лучшему, что их пути разошлись. Какое место мог предложить ей он, поднявшийся столь высоко? Кто она ему, как не помеха на его блистательном пути? Такое бескорыстие привело Беатрис на тропу смирения. Нельзя сказать, что путь этот дался ей легко. Тропа оказалась столь же крутой, что и Голгофа, и крестом, под тяжестью которого сгибалась Беатрис, стала мысль о том, с каким презрением вспоминает, если и вспоминает, её Колон.

Боль её усилилась бы от встречи с Колоном, но она не смогла заставить себя отказаться от едва ли не единственной возможности увидеть его. И в последний день марта она стояла среди монахинь на подмостках, возвышающихся над глухим забором, огораживающим сад. В чёрной накидке, как и они, под чёрным капюшоном вместо монашеского чепца.

Вскоре после полудня колокольный звон возвестил о том, что дон Кристобаль в городе.

Алькальд Севильи встретил его у Пуэрта дель Аренал в сопровождении почётного эскорта конных альгасилов и произнёс короткую приветственную речь. Часть альгасилов двинулись первыми, чтобы проложить Колону путь по узким улочкам, запруженным горожанами.

Алькальд, дон Руис де Сааведра, хотел вместе с адмиралом возглавить процессию, но тот решил иначе, предлагая горожанам первым делом увидеть плоды его успеха. Он сам сформировал колонну, пустив за альгасилами цепочку лошадей и мулов, гружённый добычей, привезённой из Нового Света. Одни короба блестели золотом, в других лежали пряности и драгоценные камни. В клетке, подвешенной на шестах между двух ослов, сидела пара игуан длиной в шесть футов каждая. Гигантские ящерицы вызывали крики удивления и ужаса у горожан. В клетках поменьше сверкали разноцветным оперением тропические птицы. С десяток матросов вели животных под уздцы, раздуваясь от гордости.

Сразу за ними следовала горстка индейцев, стройные тела которых для приличия прикрывали одеяла. Первая пара несла шесты с масками из дерева и золота, подаренные Колону касиками. Толпа изумлённо ахала, во все глаза разглядывая туземцев, некоторые из которых разрисовали лица, а другие украсили волосы перьями птиц. Мужчины несли дротики и луки, у каждой из трёх женщин на руке сидел попугай.

Севильцы вытягивали шеи, чтобы получше разглядеть все эти чудеса, то и дело раздавались возгласы: «Господи, помоги нам!», «Хесус Мария!» Но более всего потряс их большой попугай, сидевший на руке идущего последним индейца. Стоило индейцу почесать головку попугая, птица выкрикивала: «Вива эль рей дон Фердинанде и ла рейна донья Исабель!»

Севильцы не могли поверить своим ушам, спрашивая себя, что же это за мир открыл Колон, если там могут говорить даже птицы. За индейцами двигались моряки Колона, а уж за ними он сам, первооткрыватель Индий, на белом арабском скакуне, в компании алькальда. Величественно, как принц крови, сидел он в седле, в алом, расшитом золотом камзоле и белоснежной рубашке, с обнажённой головой, и горожане видели, что седина уже тронула его рыжеватые волосы.

Восторженные крики толпы вызывали улыбку на его губах, серые глаза сияли.

Когда Колон проезжал мимо монастыря Санта-Паулы, он поднял глаза, привлечённый возгласами приветствующих его монашек. А Беатрис мгновением раньше в страхе укрылась за спиной своей соседки, так что его взгляд увидел лишь сияющие под белыми чепцами лица монахинь.

Когда же, помахав рукой, Колон миновал монастырь, Беатрис выступила вперёд, чтобы ещё раз увидеть его голову и спину.

Так уж вышло, что Пабло де Арана наблюдал за процессией с противоположной стороны улицы, как раз напротив монастыря Санта-Паулы. И едва прошли альгасилы, замыкающие процессию, горожане устремились следом к Алькасару, где в честь вице-короля Индий городские власти давали банкет.

Пабло, однако, не пошёл вместе с толпой. Человеческий поток обтекал его, а он застыл, как столб, намертво вкопанный в землю. На улице он уже остался один, но изумление всё ещё не отпускало его, не давая двинуться с места. Наконец, приняв решение, он скорым шагом пересёк мостовую и вдоль монастырской стены – монашки уже давно покинули помост – направился к зелёной деревянной двери. Дёрнул за цепь колокольчика с такой силой, будто хотел разорвать её, прислушался к далёкому звяканью.

Ставень на забранном решёткой оконце в двери приоткрылся, и на Пабло глянуло морщинистое лицо старого монастырского садовника. Глаза старика неприязненно оглядели гостя.

– Что тебе нужно? – сварливым голосом осведомился садовник.

– Прежде всего вежливости, – осадил его Пабло. – А потом передайте госпоже Беатрис Энрикес де Арана, что из Италии приехал её брат и хочет её видеть.

Взгляд старика стал подозрительным.

– Это ты её брат?

– Я самый. А зовут меня Пабло де Арана.

– Подожди здесь.

Ставень захлопнулся. Пабло с нетерпением ждал и уже вновь взялся за цепь колокольчика, когда заскрипели засовы и распахнулась дверь.

– Можешь заходить.

Он оказался в ухоженном саду, с аллеями, обсаженными миртом. Вдали, за шеренгой кипарисов, апельсиновыми и гранатовыми деревьями, белели стены монастыря.

Беатрис стояла у гранитного фонтана среди серебрянолистых алоэ. В чёрной накидке до пят, в простом сером платье безо всяких украшений. Капюшон она откинула, и в солнечном свете её густые каштановые волосы отливали бронзой. Бледная, с напряжённым лицом, испугом в глазах, наблюдала она за приближением Пабло.

– Слава Богу, ты на свободе, Пабло, – приветствовала она его.

– Свободой я обязан только себе, – отрезал он.

– Я рада… так рада… что они отпустили тебя.

– Отпустили? – Он рассмеялся. – Отпустили на галеры. Вот куда отпустили они меня. Они и ты.

Тем самым он ясно дал понять, что пришёл не как любящий брат. Упрёка она, правда, не приняла.

– Как ты нашёл меня?

– Благодаря случаю. Надеюсь, счастливому. Бог знает, я имею право на удачу. За всю жизнь она редко улыбалась мне.

Беатрис указала ему на гранитную скамью.

– Расскажи мне о побеге.

Пабло сел.

– Галера попала в шторм неподалёку от Малаги. Перед тем как она затонула, я успел прыгнуть в воду. Провёл в море ночь и день, и уже полумёртвого меня подобрали рыбаки. Они же высадили меня в Малаге. Я сказал, что бежал с турецкой галеры, благодаря чему получил приют в монастыре. Потом оказался в Севилье. Дьявол меня забери, если я знал зачем, пока сегодня утром не увидел тебя на монастырской стене. Да и сейчас не уверен, стоило ли мне приходить сюда. Не чувствую, что ты рада меня видеть.

Пока он говорил, Беатрис пристально разглядывала брата. Не остались незамеченными ни его вульгарный наряд вкупе с мечом и плюмажем на шляпе, ни голодный блеск глаз, ни желание предстать в её глазах мучеником. Когда-то из жалости она только и думала, как защитить его от тягот повседневной жизни. Считала себя обязанной оберегать его, потому что они вышли из одного чрева. Убежала с ним из Испании. Пожертвовала бы ради него своей жизнью. Но всё это ушло в далёкое прошлое. Теперь же она находила Пабло отвратительным, зная, что отвращение это возникло в то мгновение, когда в венецианском подземелье он умолял её продать своё тело, чтобы спасти его от заслуженного наказания. И слава Богу, что не до конца она сделала то, о чём он просил, загубив жизнь, отказавшись от счастья. И Беатрис и не подумала скрыть своё отношение к брату.

Возможно, Пабло выбрал неудачный момент для визита. Возможно, что при виде Кристобаля вновь открылись начавшие затягиваться раны. Она села на другой конец скамьи.

– Ты появился столь внезапно, столь неожиданно. И застал меня врасплох.

– Сюрприз, и не из приятных, так надо тебя понимать?

– Какая уж тут радость, если я знаю, что пребывание в Испании грозит тебе опасностью? – В словах её, конечно, была и доля правды.

– Ш-ш-ш! Какого дьявола! – Он торопливо оглянулся, чтобы убедиться, что их никто не подслушивает. И облегчённо вздохнул, не заметив ничего подозрительного. – Едва ли мне что-то грозит, если я буду держаться подальше от Кордовы. Да и сомнительно, чтобы там кто-либо помнил о случившемся. С другой стороны, ты, конечно, права, и мне лучше уехать из этой проклятой страны. В этом ты можешь мне помочь, Беатрис.

– Помочь?

– Человек не может путешествовать с пустыми карманами. А я, как назло, без гроша, когда деньги нужны мне более всего.

– Я не помню, чтобы они у тебя когда-нибудь были.

– И ты ещё насмехаешься надо мной. – Он вновь изобразил из себя мученика. – Видит Бог, мне никогда не везло в жизни.

– А ты хоть чем-то заслужил это везение?

Кровь бросилась в лицо Пабло.

– Во всём виновата только ты. Ты сломала мне жизнь. А теперь ещё и упрекаешь меня. Думаешь, я не знаю, чем обязан тебе? Думаешь, мне не сказали в Венеции, за что отправляют меня на галеры?

– К галерам тебя приговорили за кражу, – холодно напомнила Беатрис.

– Чтобы тебе проглотить твой бессовестный язык. Если б ты согласилась, я бы давно обрёл свободу. О, они всё мне рассказали. Тебе дали шанс послужить Венеции, и наградой было моё освобождение. Но разве заботила тебя судьба брата? Нет, ты обманула их, забыв обо мне. Обо мне, своём брате. Брате! Наша святая мать, упокой Господь её душу, – он перекрестился, – должно быть, перевернулась в гробу от твоего предательства. И ты, однако, смеешь упрекать меня. Это… это невероятно.

В изумлении смотрела она на Пабло. Он… не притворялся, не играл. Говорил искренне. Верил в то, что именно она виновата во всех его бедах. И в Беатрис медленно закипела злость.

– А они сказали тебе, что от меня требовалось? Сказали, на какую мерзость толкали? Так знай, они хотели, чтобы я поехала в Испанию и обворожила Кристобаля Колона.

– Колона! Кристобаля Колона! – В изумлении у него отвисла челюсть. Ещё не веря услышанному, он повторил: Колона!

В волнении Беатрис сказала ему чуть больше, чем следовало.

– Да, Колона. Они хотели, чтобы я выкрала у него карту и, таким образом, помешала бы ему открыть Новый Свет и навеки прославить Испанию. Вот что от меня требовалось, ради чего я отправилась в Кордову. – Её глаза яростно блеснули. – Теперь ты всё знаешь.

Но, если она пылала яростью, то Пабло совсем уже успокоился.

– Действительно, я этого не знал. Значит, ты приехала в Кордову за картой. А что потом? Что помешало выкрасть её?

Беатрис презрительно усмехнулась.

– Слава Богу, мне открылась та низость, на которую меня толкали. Но из-за тебя, Пабло, я натворила такого, что зачтётся мне и на том свете.

Под «таким» Пабло понимал только одно. Но поверил не сразу.

– Что же ты натворила? Ты говоришь загадками. Тебя попросили что-то сделать, ты вроде бы ничего не сделала, но всё равно считаешь себя виноватой. Глупость какая-то.

– Неужели ты не понимаешь? Колон запал мне в душу. Мы полюбили друг друга.

– Дьявол! Что ты хочешь мне сказать? Ты была его любовницей?

Щёки Беатрис зарделись под пристальным взглядом.

– Ты, конечно, оскорблён. – И прибавила в свою защиту: – Он предлагал мне выйти за него замуж.