Текст книги "Ким"

– Он даже не пишет мне, куда идет, – сказал Махбуб. – Он не дурак. В свое время он найдет меня. Пора целителю жемчугов взять его в свои руки. Он зреет слишком быстро для сахиба.

Месяцем позже это предсказание исполнилось буквально. Махбуб в одиночестве, верхом поехал в Амбалу за новой партией лошадей, и Ким встретил его в сумерках, под дождем, на Калкской дороге, попросил у него милостыню, был обруган и ответил по-английски. Поблизости не было никого, кто мог бы услышать изумленное восклицание Махбуба.

– Охо! Да где же ты был?

– Там и здесь, здесь и там.

– Стань под дерево на сухое место и рассказывай.

– Некоторое время я жил у одного старика недалеко от Амбалы, потом в одной знакомой семье в Амбале. С одним человеком из этой семьи я поехал на Юг, в Дели. Вот чудесный город! Потом я правил волом одного тели, который ехал на Север, но тут я услышал, что в Патияле большой праздник, и я отправился туда с одним пиротехником. Вот был великий праздник! – Ким погладил себя по животу. – Я видел раджей, видел слонов в золотых и серебряных попонах. Все фейерверки зажгли сразу, так что одиннадцать человек убило, и моего пиротехника – тоже, а меня взрывом ударило о палатку, но я не ушибся. Потом я вернулся на железную дорогу с одним всадником-сикхом, которому служил конюхом за хлеб. И вот я здесь.

– Шабаш! – произнес Махбуб Али.

– Но что говорит полковник-сахиб? Я не хочу быть избитым.

– Рука дружбы отвратила бич бедствия, но в другой раз ты пойдешь на Дорогу уже вместе со мной. А так поступать еще рано.

– Для меня достаточно поздно. В мадрасе я выучился немного читать и писать по-английски. Скоро я буду настоящим сахибом.

– Нет, вы только послушайте его! – расхохотался Махбуб, глядя на мокрую фигурку, плясавшую на сырой земле под дождем. – Салам, сахиб, – и он насмешливо поклонился. – Ну как, не надоела тебе Дорога? Не хочешь ли ты пойти со мной в Амбалу и совершить обратный путь с лошадьми?

– Я пойду с тобой, Махбуб Али.

Глава VIII

 
Жизнь меня кормит, растит земля,
Славлю обеих их.
Но выше Аллах, создавший два
Разных лика моих.
Обойдусь без рубашек, слуг,
Хлеба, трубки, родных,
Лишь бы мне не лишиться двух
Разных ликов моих.
 

Двуликий человек

– В таком случае, бога ради, смени синюю на красную, – сказал Махбуб, намекая на индуистскую окраску чалмы Кима, непристойную с его точки зрения. Ким парировал старинной поговоркой:

– Я сменю и веру, и постель, но оплатишь это ты.

Торговец расхохотался так, что чуть не свалился с лошади. Переодевание было совершено в лавке, на окраине города, и Ким если не внутренне, то наружно превратился в мусульманина.

Махбуб нанял комнату напротив вокзала и послал за самым лучшим обедом, сластями и мелко нарезанным лакхнауским табаком.

– Это получше пищи, которую я ел у сикха, – с усмешкой сказал Ким и присел на корточки, – а в моей мадрасе нам, конечно, не давали таких кушаний.

– Я хочу послушать об этой самой мадрасе. – Махбуб набил себе живот большими катышками из приправленной пряностями баранины, поджаренными в сале с капустой и золотисто-коричневым луком. – Но сперва расскажи мне подробно и правдиво о том, как ты убежал. Ибо, о Друг Всего Мира, – он распустил кушак, грозивший лопнуть, – не думаю, чтобы сахибы и сыны сахибов часто убегали оттуда.

– А как им бежать? Они не знают страны. Все это были пустяки, – сказал Ким и начал рассказывать. Когда он дошел до переодеванья и беседы с базарной девушкой, серьезность Махбуба Али растаяла, он принялся громко хохотать, хлопая себя рукой по бедру.

– Шабаш! Шабаш! Ну, малыш, здорово! Что скажет на это целитель жемчугов? А теперь рассказывай дальше, ничего не упуская.

И Ким стал обстоятельно рассказывать о своих похождениях.

– Я говорил, – проворчал себе под нос Махбуб Али, – я говорил, что пони вырвался поиграть в поле. Плод уже созрел, остается только выучиться определять расстояния, узнать меру своих шагов, уметь обращаться с мерными рейками и компасами. Теперь слушай. Я отвел хлыст полковника от тебя, а это немалая услуга.

– Верно! – безмятежно согласился Ким. – Все это верно.

– Но не следует думать, что хорошо так бегать взад и вперед.

– Это мои каникулы, хаджи. Много недель я был рабом. Так почему бы мне и не удрать, если школа закрылась? К тому же прими во внимание, что, живя у своих друзей или зарабатывая свой хлеб, как это было, когда я служил у сикха, я избавил полковника-сахиба от больших расходов.

Губы Махбуба скривились под хорошо подстриженными мусульманскими усами.

– Что такое несколько рупий, – патхан небрежно махнул разжатой ладонью, – для полковника-сахиба? Он тратил их с определенной целью, а вовсе не из любви к тебе.

– Об этом, – медленно произнес Ким, – я знал давным-давно.

– Кто сказал тебе?

– Сам полковник-сахиб. Не во многих словах, но достаточно понятно для тех, у кого голова не из глины. Да, он сказал мне это в поезде, когда мы ехали в Лакхнау. – Пусть так. Тогда я больше скажу тебе, Друг Всего Мира, хотя, говоря об этом, я рискую головой.

– Твоя голова была в моей власти, – с нескрываемым удовольствием заметил Ким, – еще в Амбале, когда меня побил мальчишка-барабанщик, а ты посадил меня к себе на коня.

– Говори яснее. Пусть весь мир лжет, кроме тебя и меня. Ибо твоя жизнь также в моей власти. Вздумай я здесь только пальцем шевельнуть…

– И это мне известно, – согласился Ким, поправляя горящий уголек в наполненной табаком чашечке хукки Махбуба. – В этом крепкая связь между нами. По правде говоря, твоя власть больше моей – кто станет искать мальчика, забитого до смерти или брошенного в придорожный колодец! С другой стороны, множество людей и здесь, и в Симле, и за Горами спросят: «Что случилось с Махбубом Али?», если его найдут мертвым среди его коней. Полковник-сахиб тоже обязательно будет наводить справки. Но опять-таки, – Ким сделал лукавую гримасу, – он не станет дознаваться слишком долго, не то люди скажут: «Какое полковнику-сахибу дело до этого барышника?» Но я, останься я в живых…

– Но ты обязательно умер бы…

– Возможно, но, повторяю, останься я в живых, один я знал бы, что кто-то пришел ночью, быть может, под видом обыкновенного вора, в каморку Махбуба Али в караван-сарае и там убил его, до или после того, как тщательно обшарил его седельные сумы и заглянул в подошвы его туфель. Можно ли сообщить такую новость полковнику, или он скажет мне (я не забыл, как он послал меня за портсигаром, которого нигде не оставлял!): «Что мне за дело до Махбуба Али?»

Густое облако дыма поднялось вверх. Наступило продолжительное молчание, после которого Махбуб Али заговорил с восхищением:

– И с такими мыслями в голове ты ложишься спать и встаешь среди всех этих сахибовских сынков в мадрасе и кротко обучаешься у своих учителей?

– На то есть приказ, – мягко ответил Ким. – Кто я такой, чтобы оспаривать приказы?

– Ты настоящий сын Иблиса, – промолвил Махбуб Али. – Но что это за история с вором и обыском?

– Я был ее свидетелем, – сказал Ким, – в ту ночь, когда мы с моим ламой лежали рядом с твоей каморкой в Кашмирском караван-сарае. Дверь была не заперта, что, как мне кажется, у тебя не в обычае, Махбуб. Вошел человек, уверенный, что ты вернешься не скоро. Я приложил глаз к дырке от сучка в доске. Он, казалось, искал что-то, не циновку, не стремена, не уздечку, не медную посуду, а что-то маленькое и хорошо припрятанное. Иначе к чему бы ему поддевать лезвием ножа подошвы твоих туфель?

– Ха! – Махбуб Али мягко улыбнулся. – И, видя все это, какую же сказку сочинил ты себе, Источник Правды?

– Никакой. Я положил руку на амулет, который всегда висит у меня на груди, и, вспомнив о родословной одного белого жеребца, которую извлек из куска мусульманской лепешки, ушел в Амбалу, понимая, что мне дали важное поручение. В тот час, пожелай я только, не уцелеть бы твоей голове. Стоило мне сказать тому человеку: «Вот у меня бумага насчет какой-то лошади, я не могу прочесть ее!» – и тогда? – Ким исподлобья взглянул на Махбуба.

– После этого ты успел бы только два раза выпить воды, ну, может быть, три. Не думаю, чтобы больше трех, – просто ответил Махбуб.

– Верно. Я немного подумал и об этом, но больше всего я думал о том, что люблю тебя, Махбуб. Потом я, как ты знаешь, отправился в Амбалу, и (но этого ты не знаешь) лежал, спрятавшись в садовой траве, чтобы посмотреть, как поступит полковник, прочитав родословную белого жеребца.

– Что же он сделал? – спросил Махбуб Али, так как Ким умолк.

– А ты передаешь новости по любви или продаешь их? – спросил Ким.

– Я продаю и… покупаю. – Махбуб вынул из-за кушака монету в четыре аны и протянул ее.

– Восемь! – сказал Ким, машинально подчиняясь инстинкту восточного корыстолюбия. Махбуб рассмеялся и спрятал монету.

– Уж очень просто торговать на этом рынке. Друг Всего Мира, скажи мне по любви. Жизнь каждого из нас в руках другого.

– Хорошо. Я видел, как джанги-лат-сахиб приехал на большой обед. Я видел его в кабинете Крейтона-сахиба. Я видел, как оба читали родословную белого жеребца. Слышал даже, как они отдали приказ начать великую войну.

– Ха! – Махбуб кивнул головой, и в глубине его глаз зажегся огонек. – Игра сыграна хорошо. Та война теперь кончилась, и мы надеемся, что зло увяло раньше, чем успело расцвести, – благодаря мне и… тебе. А что ты делал потом?

– Я, так сказать, превратил эти новости в крючок, на который ловил себе пищу и почет среди жителей той деревни, где жрец опоил моего ламу. Но я отобрал у старика кошелек, и брахман ничего не нашел. Поэтому наутро он был очень сердит. Хо! Хо! Еще раз я использовал эти новости, когда попал в руки белого полка, у которого есть Бык.

– Это было глупо, – Махбуб нахмурился. – Новости не для того, чтобы швыряться ими, как навозом, но для того, чтобы пользоваться ими бережливо, как серебром.

– Теперь я это понял, да и пользы мне это не принесло никакой. Но все это было очень давно. – Он махнул тонкой коричневой рукой, как бы отметая от себя воспоминания. – А с тех пор, особенно по ночам, лежа в мадрасе, под панкхой, я о многом передумал.

– Можно ли спросить, к чему пришел в своих думах небеснорожденный? – с изысканным сарказмом промолвил Махбуб, поглаживая красную бороду.

– Можно, – ответил Ким ему в тон. – В Накхлао говорят, что сахиб не должен признаваться черному человеку в своих ошибках.

Махбуб быстро сунул руку за пазуху, поскольку назвать патхана черным человеком – значит кровно оскорбить его. Потом он опомнился и рассмеялся.

– Говори, сахиб, твой черный человек слушает.

– Но, – сказал Ким, – я не сахиб и признаю, что сделал ошибку, когда в тот день, в Амбале, проклял тебя, Махбуб Али, решив, что патхан меня предал. Я был глуп, но ведь тогда меня только что поймали и мне хотелось убить этого мальчишку-барабанщика низкой касты. А теперь, хаджи, я говорю, что ты хорошо сделал, и вижу перед собой открытую дорогу к хорошей службе. Я останусь в мадрасе, пока не выучусь.

– Хорошо сказано. В этой Игре особенно важно выучиться определять расстояния, знать числа и уметь обращаться с компасом. В Горах один человек ждет тебя, чтобы показать тебе все это.

– Я буду учиться у них с одним условием: чтобы время мое оставалось в полном моем распоряжении, когда мадраса закрыта. Попроси об этом полковника.

– Но почему не попросить полковника на языке сахиба?

– Полковник – слуга правительства. Его посылают туда и сюда, и он должен заботиться о своем собственном повышении. (Видишь, как много я уже узнал в Накхлао!) Кроме того, полковника я знаю всего три месяца, а с неким Махбубом Али знаком шесть лет. Так вот! В мадрасу я пойду. В мадрасе я буду учиться. В мадрасе стану сахибом, но, когда мадраса закрыта, – я должен быть свободным и бродить среди своих людей. Иначе я умру.

– А кто твои люди, Друг Всего Мира?

– Вся эта великая и прекрасная страна, – сказал Ким, обводя рукой маленькую глинобитную комнату, где масляная лампа в нише тускло горела в табачном дыму. – Кроме того, мне хотелось бы снова увидеться с моим ламой. И, помимо всего, мне нужны деньги.

– Они нужны всем, – сердито произнес Махбуб. – Я дам тебе восемь ан, потому что из-под конских копыт не вылетают кучи денег, и тебе их должно хватить на много дней. Что касается прочего, я очень доволен, и больше нам говорить не о чем. Учись поскорее, и через три года, а может и раньше, ты будешь помощником… даже мне.

– Разве до сих пор я был помехой? – спросил Ким, по-мальчишески хихикнув.

– Не перечь, – проворчал Махбуб. – Ты мой новый конюх. Ступай ночевать к моим людям. Они где-то у северного конца станции вместе с лошадьми.

– Они пинками будут гнать меня до южного конца станции, если я приду без твоего удостоверения.

Махбуб пошарил у себя за кушаком и, смочив большой палец, мазнул им по плитке китайской туши и прижал его к лоскуту мягкой туземной бумаги. От Балха до Бомбея люди знают этот грубо очерченный отпечаток с диагональной полоской старого шрама.

– Покажи это моему старшему конюху – и хватит с него. Я приеду утром.

– По какой дороге? – спросил Ким.

– По дороге из города, тут только одна дорога и есть. А потом мы вернемся к Крейтону-сахибу. Я спас тебя от головомойки.

– Аллах! Что такое головомойка, когда голова плохо держится на плечах!..

Ким тихо выскользнул наружу, в ночь, обошел дом с задней стороны, стараясь держаться поближе к стенам, и двинулся прочь от станции. Пройдя около мили, он сделал большой круг и не спеша зашагал обратно, поскольку ему требовалось время, чтобы выдумать какую-нибудь историю на случай, если слуги Махбуба будут его расспрашивать.

Они расположились на пустыре около железнодорожной линии и, будучи туземцами, конечно, не удосужились разгрузить обе платформы, на которых кони Махбуба стояли вместе с партией лошадей местной породы, закупленных Бомбейской трамвайной компанией. Старший конюх, сутулый мусульманин чахоточного вида, тотчас же грозно окликнул Кима, но успокоился, увидев отпечаток пальца Махбуба.

– Хаджи, по милости своей, дал мне работу, – сердито сказал Ким. – Если ты сомневаешься, подожди до утра, когда он придет. А пока – место у огня!

За этим последовала обычная бесцельная болтовня, которой все туземцы низкой касты предаются по всякому поводу. Наконец все умолкли. Ким улегся позади кучки спутников Махбуба, чуть ли не под колесами платформы, нагруженной лошадьми, и накрылся взятым у кого-то одеялом. Ночевка посреди обломков кирпича и щебня в сырую ночь, между скученными лошадьми и немытыми балти вряд ли понравилась бы многим белым мальчикам, но Ким был счастлив. Перемена места, работы и обстановки была нужна ему как воздух, а воспоминания об опрятных белых койках школы св. Ксаверия, стоявших рядами под панкхой, вызывали в нем такую же острую радость, как повторение таблицы умножения по-английски.

«Я очень старый, – думал он засыпая. – С каждым месяцем я старею на год. Я был очень юн и совсем глуп, когда вез послание Махбуба в Амбалу. И даже в то время, когда шел с белым полком, я был очень юн, и не было у меня мудрости. Но теперь я каждый день что-нибудь узнаю, и через три года полковник возьмет меня из мадрасы и отпустит меня на Дорогу охотиться вместе с Махбубом за конскими родословными, а возможно, я пойду и сам по себе. Или, может быть, найду ламу и пойду вместе с ним. Да, это лучше всего. Опять быть челой и бродить с моим ламой, когда он вернется в Бенарес».

Мысли его текли все медленнее и бессвязнее. Он уже погружался в прекрасную страну снов, как вдруг ухо его различило среди монотонной болтовни вокруг костра чей-то тихий, но отчетливый шепот. Он доносился из-за обитой железом конской платформы.

– Так, значит, его здесь нет?

– Кутит в городе. Где ж ему еще быть? Кто ищет крысу в лягушечьем пруду? Уйдем отсюда. Его не найдешь.

– Нельзя допустить, чтобы он второй раз ушел за Перевалы, на это есть приказ.

– Подкупи какую-нибудь женщину отравить его. Это обойдется всего в несколько рупий, и свидетелей не будет.

– Если не считать женщины. Надо найти более верный способ. Вспомни, сколько обещано за его голову!

– Да, но у полиции длинная рука, а мы далеко от Границы. Будь мы теперь в Пешаваре!

– Да… в Пешаваре. – В голосе другого человека звучала насмешка. – В Пешаваре, где множество его кровных родственников, множество всяких нор, трущоб и женщин, за юбки которых он будет прятаться. Что Пешавар, что джаханнам – нам подойдет и то и другое.

– Так что же делать?

– О дурак, ведь я сто раз тебе говорил: ждать, пока он не вернется и не ляжет спать, а потом – всего один меткий выстрел. Между нами и погоней будут стоять платформы. Нам останется только удрать через рельсы и затем пойти своей дорогой. Они не поймут, откуда стреляли. Подождем здесь хоть до рассвета. Какой ты факир, если не можешь чуточку посидеть без сна?

«Охо! – подумал Ким, не открывая зажмуренных глаз. – Опять Махбуб. Поистине, нехорошо продавать сахибам родословную белого жеребца! А может, Махбуб продавал и другие новости? Ну, Ким, что теперь делать? Я не знаю, где ночует Махбуб, и, если он приедет сюда до зари, они застрелят его. Тебе это будет невыгодно, Ким… и полиции доносить не следует, потому что это невыгодно Махбубу, и… – он едва не рассмеялся вслух. – Из всех уроков в Накхлао не вспомню ни одного, который помог бы мне. Аллах! Ким здесь, а они там. Значит, прежде всего Ким должен проснуться и уйти так, чтобы они ничего не заподозрили. Человек просыпается от страшного сна… значит…»

Он скинул одеяло с лица и внезапно поднялся, испуская страшный, дрожащий, бессмысленный вопль азиата, разбуженного кошмаром.

– Аа-ар-ар-ар! Я-ла-ла-ла-ла! Чурайль! Чурайль!

Чурайль – чрезвычайно зловещий призрак женщины, умершей родами. Призрак этот бродит по безлюдным дорогам, ступни у него вывернуты назад, и он терзает людей.

Все громче звучал дрожащий вой Кима. Наконец мальчик вскочил на ноги и, пошатываясь, сонно заковылял прочь, между тем как весь табор осыпал его проклятиями за то, что он разбудил спавших. Ярдах в двадцати выше он снова лег около рельсов и постарался, чтобы шептавшиеся люди слышали, как он стонет и охает. Спустя несколько минут он пополз к дороге и исчез в густом мраке.

Он быстро пробирался вперед, пока не дошел до сточной трубы, за которой улегся, выставив голову наружу. Отсюда он мог незаметно следить за ночным движением. Две или три повозки из предместья, дребезжа, проехали мимо. Покашливая прошел полицейский да один или два торопливых пешехода, которые пели, чтобы отогнать злых духов. Затем послышался топот подкованных лошадиных копыт.

«А! Похоже, что это Махбуб», – подумал Ким, когда лошадь бросилась в сторону, завидев его голову над трубой.

– Эй, Махбуб Али, – зашептал он, – берегись!

Всадник так резко натянул поводья, что лошадь чуть не встала на дыбы, и направил ее к трубе.

– Никогда больше, – заговорил Махбуб, – не возьму я подкованной лошади в ночную поездку. Она натыкается на все кости и гвозди в городе. – Спешившись, он поднял переднюю ногу лошади, и голова его очутилась на расстоянии фута от головы Кима. – Ниже держи голову, ниже, – пробормотал он. – Ночь полна глаз.

– Два человека ждут, чтобы ты подъехал к конским платформам. Они застрелят тебя, едва ты уляжешься, потому что голова твоя оценена. Я слышал это, когда спал около лошадей.

– Ты видел их?.. Стой смирно, отец дьяволов! – гаркнул он на лошадь.

– Нет.

– Один из них был одет факиром?

– Один сказал другому: «Какой же ты факир, если не можешь чуточку посидеть без сна?»

– Хорошо. Ступай теперь в табор и ложись. Этой ночью я не умру.

Махбуб повернул лошадь и исчез. Ким побежал назад по канаве и, когда приблизился к месту, где лег во второй раз, как ласка переполз через дорогу и снова завернулся в одеяло.

«По крайней мере, Махбуб все знает, – думал он с удовлетворением. – А говорил он так, словно ожидал этого. Не думаю, чтобы тем двоим пошло на пользу ночное бдение».

Спешившись, Махбуб Али поднял переднюю ногу лошади, и голова его очутилась на расстоянии фута от головы Кима.

Час спустя, несмотря на твердое намерение не спать всю ночь, Ким заснул глубоким сном. Время от времени ночной поезд грохотал по рельсам в двадцати футах от него, но он, как и все восточные люди, относился равнодушно к шуму, и грохот никак не повлиял на его сновидения. Но Махбуб не спал. Ему было чрезвычайно неприятно, что какие-то люди, не его соплеменники и не те, кому не по душе его случайные любовные приключения, покушаются на его жизнь. Первым и естественным побуждением его было пересечь железнодорожные пути ниже, вернуться назад и, зайдя в тыл своим «доброжелателям», попросту укокошить их. Но тут он с огорчением рассудил, что другое ведомство, не имеющее никакого отношения к полковнику Крейтону, пожалуй, потребует объяснений, дать которые будет трудно.

Он знал также, что к югу от Границы непременно поднимается никому не нужная кутерьма, когда находят одно-два мертвых тела. С тех пор как он отправил Кима в Амбалу с посланием, ему не приходилось испытывать подобных затруднений, и он надеялся, что подозрение снято с него окончательно. И тут его осенила блестящая мысль.

«Англичане всегда говорят правду, – сказал он себе, – поэтому мы, уроженцы этой страны, вечно остаемся в дураках. Клянусь Аллахом, не сказать ли мне правду англичанину? На что нужна государственная полиция, если у бедного кабульца хотят украсть его лошадей прямо с платформы? Тут не лучше, чем в Пешаваре! Придется подать жалобу на станции. Нет, лучше обратиться к какому-нибудь молодому сахибу из железнодорожников. Они усердны, и, когда они ловят воров, это им ставится в заслугу».

Он привязал лошадь за станцией и вышел на платформу.

– Эй, Махбуб Али! – окликнул его молодой помощник окружного инспектора движения, собравшийся на обход линии, высокий, белобрысый юноша с лошадиным лицом, в грязновато-белом полотняном костюме. – Что вы тут делаете? Продаете кляч, а?

– Нет, я не о лошадях беспокоюсь. Я пошел поискать Лутфуллу. На линии у меня платформа с партией лошадей. Может ли кто-нибудь вывести их оттуда без ведома железной дороги?

– Не думаю, Махбуб. А если это случится, можете жаловаться на нас.

– Я видел, что между колесами одной из платформ чуть не всю ночь сидели два человека. Факиры не воруют лошадей, поэтому я перестал о них думать. Пойду отыщу Лутфуллу, моего компаньона.

– Да что вы? И это вас даже не обеспокоило? Ну, признаюсь, хорошо, что я вас встретил. А какой у них был вид?

– Это простые факиры. Если они и стащат что-нибудь с платформы, так зернышко какое-нибудь, не больше. Таких на линии много. Государству не придется платить возмещения. Я пришел искать своего компаньона, Лутфуллу…

– Бросьте вы своего компаньона. Где стоят платформы с вашими конями?

– Немного в стороне от того места, самого дальнего, где зажигают лампы для поездов.

– Сигнальная будка. Так.

– На ближайших к дороге рельсах, справа, – вон там, вверх по линии. А что касается Лутфуллы, высокий такой человек с перебитым носом, ходит с персидской борзой собакой…

Юноша быстро ушел будить одного молодого ревностного полицейского, поскольку, как он говорил, железная дорога понесла много убытков от хищений на товарной станции. Махбуб Али усмехнулся в свою крашеную бороду.

– Они будут расхаживать в сапогах и шуметь, а потом дивиться, куда девались факиры. Очень умные ребята – и Бартон-сахиб, и Юнг-сахиб.

Он в бездействии постоял несколько минут, ожидая, что они в пылу усердия побегут по линии. Через станцию проскользнул порожний паровоз, и Махбуб заметил молодого Бартона в будке машиниста.

– Я был несправедлив к этому младенцу. Он не совсем дурак, – сказал себе Махбуб Али. – Ловить вора на огненной повозке – это что-то новое.

Когда Махбуб Али на рассвете приехал в свой лагерь, никто не счел нужным сообщить ему о ночных событиях. Никто, если не считать маленького конюшонка, которого недавно повысили в разряд слуг великого человека и которого Махбуб позвал в свою крошечную палатку помочь в укладке.

– Мне все известно, – зашептал Ким, склонившись над седельными сумками. – Два сахиба подъехали на поезде. Я бегал туда и сюда в темноте по ту сторону платформ, а поезд медленно двигался взад и вперед. Они набросились на двух людей, сидевших под этой платформой… Хаджи, что мне делать с этой пачкой табаку? Завернуть ее в бумагу и положить под мешок с солью? Хорошо… и сбили их с ног. Но один человек ударил сахиба факирским козлиным рогом. Показалась кровь. Тогда другой сахиб сначала оглушил своего противника, а потом ударил человека с рогом пистолетом, выпавшим из руки первого человека. Все они бесновались как безумные.

Махбуб улыбнулся с блаженным смирением.

– Нет, это не столько дивани, сколько низамат. Пистолет, говоришь? Добрых десять лет тюрьмы.

– Тогда оба присмирели, но, я думаю, они были полумертвыми, когда их втащили на поезд. Головы их качались вот так. И на путях много крови. Пойдем поглядим?

– Кровь я и раньше видывал. Тюрьма – верное место… И, конечно, они назовут себя вымышленными именами, и, конечно, быстро их никому не сыскать. Это были мои недруги. Должно быть, твоя судьба и моя висят на одной нитке. Вот так рассказ для целителя жемчугов! Теперь управляйся с седельными сумами и кухонной посудой. Выгрузим лошадей – и прочь, в Симлу.

Быстро для восточных людей – с длительными переговорами, руганью и пустой болтовней, беспорядочно, сто раз останавливаясь и возвращаясь за забытыми мелочами, кое-как тронулся растрепанный табор и вывел на Калкскую дорогу, в прохладу омытого дождем рассвета полудюжину окоченевших и беспокойных лошадей. Кима, с которым все желавшие выслужиться перед Махбубом Али обращались как с любимцем патхана, работать не заставляли. Они шли короткими переходами и останавливаясь через каждые три-четыре часа у какого-нибудь придорожного навеса. По дороге в Калку ездит очень много сахибов, а каждый молодой сахиб, как говорил Махбуб Али, обязательно считает себя знатоком лошадей и, будь он даже по уши в долгу у ростовщика, не утерпит, чтобы не прицениться. Вот почему каждый сахиб, проезжая мимо в почтовой карете, останавливался и заводил разговор. Некоторые даже вылезали из экипажа и щупали лошадям ноги, задавая глупые вопросы или, по незнанию местного языка, грубо оскорбляя невозмутимого торговца.

– Когда я впервые начал вести дела с сахибами, а это было в то время, когда полковник Соэди-сахиб был комендантом форта Абазаи и назло залил водой лагерь комиссара, – рассказывал Махбуб Киму, пока мальчик набивал ему трубку под деревом, – я не знал, какие они дураки, и это приводило меня в ярость. Так, например… – тут он повторил Киму выражение, которое один англичанин неумышленно употребил невпопад, и Ким скорчился от хохота. – Теперь, однако, я вижу, – он медленно выпустил дым изо рта, – что они такие же люди, как и все. Кое в чем они мудры, а в остальном весьма неразумны. Глупо употреблять в обращении к незнакомцу не те слова, какие нужно. Хотя в сердце, возможно, и нет желания оскорбить, но как может знать об этом незнакомец? Скорее всего, он начнет доискиваться до истины кинжалом.

– Верно. Верные слова, – торжественно произнес Ким. – Так, например, невежды говорят о кошке, когда женщина рожает ребенка. Я слышал это.

– Значит, человеку в твоем положении особенно следует помнить об этом и там, и там. Среди сахибов никогда не забывай, что ты сахиб, среди людей Хинда всегда помни, что ты… – он сделал паузу и умолк, загадочно улыбаясь.

– Кто же я? Мусульманин, индус, джайн или буддист? Это твердый орешек, не раскусишь!

– Ты, без сомнения, неверующий и потому будешь проклят. Так говорит мой Закон, или мне кажется, что он так говорит. Но, помимо этого, ты мой Дружок Всего Мира, и я люблю тебя. Так говорит мое сердце. Все эти веры – все равно что лошади. Мудрый человек знает, что лошадь – хорошая скотина, из каждой можно извлечь пользу. Что касается меня, то, хотя я хороший суннит и ненавижу людей из Тираха, я держусь того же мнения о всех верах. Ясное дело, что катхиаварская кобыла, оторванная от песков ее родины и приведенная в западный Бенгал, захромает. Даже балхский жеребец (а нет лошадей лучше балхских, не будь у них только плечи такие широкие) никуда не будет годиться в великих северных пустынях рядом с верблюдами-снегоходами, которых я видел. Поэтому в сердце своем я говорю, что все веры подобны лошадям. Каждая годится для своей родины.

– Но мой лама говорит совсем другое!

– О, он старый мечтатель из Бхотияла. Сердце мое слегка гневается, Друг Всего Мира, что ты так высоко ценишь столь мало известного человека.

– Это верно, хаджи. Но я вижу его достоинства, и сердце мое тянется к нему.

– А его сердце – к тебе, как я слышал. Сердца – как лошади. Они приходят и уходят, повинуясь удилам и шпорам. Крикни Гуль-Шер-Хану, чтобы он покрепче забил прикол гнедого жеребца. Я не потерплю, чтобы лошади дрались на каждом привале, а мышастого и вороного нужно стреножить… Теперь слушай меня! Неужели для твоего сердечного спокойствия тебе нужно видеться с этим ламой?

– Это входит в мои условия, – сказал Ким. – Если я не буду видеться с ним и если его отнимут у меня, я уйду из накхлаоской мадрасы и… если уйду, кто сможет найти меня?

– Это правда. Никогда жеребенок не был так слабо привязан, как ты. – Махбуб кивнул.

– Не бойся, – Ким говорил так, словно он мог исчезнуть в ту же минуту. – Мой лама сказал, что придет повидаться со мной в мадрасу.

– Нищий с чашкой в присутствии этих молодых сахи…

– Не все они сахибы! – фыркнув, перебил его Ким. – У многих из них глаза посинели, а ногти почернели от крови низких каст. Сыновья мехтарани, единоутробные братья яги…

Не стоит полностью приводить здесь всю генеалогию. Скажем только, что Ким выразил свое мнение о юных сахибах ясно и без горячности, не переставая жевать кусок сахарного тростника.

– Друг Всего Мира, – отозвался Махбуб, – я встречал множество мужчин, женщин, мальчиков и немало сахибов. Но никогда в жизни не видывал я такого чертенка, как ты.

– Но почему же чертенок? Ведь я всегда говорю тебе правду.

– Может быть, именно поэтому, так как мир полон опасности для честных людей. – Махбуб Али тяжело поднялся с земли, опоясался кушаком и пошел к лошадям.

– А может, продать тебе правду?

В тоне Кима было нечто, заставившее Махбуба остановиться и обернуться.

– Что еще за новая чертовщина?

– Восемь ан, тогда скажу, – с усмешкой произнес Ким. – Это касается твоего спокойствия.

– О, шайтан! – Махбуб отдал деньги.

– Помнишь ты о том дельце с ворами в темноте, там, в Амбале?

– Раз они покушались на мою жизнь, значит, я не совсем позабыл о них. А что?