Текст книги "Ким"
Автор книги: Редьярд Киплинг
Жанр: Приключения: прочее, Приключения
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)
Глава XV
Не страшен мне император,
Дороги не дам царю.
Меня не согнут все власти, но тут
Другое я говорю:
Подчиняюсь воздушным силам!
Мост опусти, страж!
Мечтатель идет, чьей мечты полет
Победил – он властитель наш!
Осада фей
В двух милях к северу от Чини, на голубом сланце Ладакха, Енклинг-сахиб, веселый малый, нетерпеливо водит биноклем по хребтам, высматривая, нет ли где следов его любимого загонщика – человека из Ао-Чанга. Но этот изменник, взяв с собой новое ружье системы Манлихера и двести патронов, где-то совсем в другом месте промышляет кабаргу для продажи, и на будущий год Енклингсахиб услышит о том, как тяжело он был болен.
Вверх по долинам Башахра торопливо шагает некий бенгалец – дальнозоркие гималайские орлы отлетают прочь, завидев его новый, синий с белым, полосатый зонтик, – бенгалец, некогда полный и красивый, а теперь худой и обветренный. Он получил благодарность от двух знатных иностранцев, которых умело провел окольными путями к большой и веселой Симле. Не его вина, что, заблудившись в сыром тумане, они не заметили телеграфного отделения и европейской колонии Котгарха. Не его вина – вина богов, о которых он так увлекательно рассказывал, что они очутились у границ Нахана, где раджа ошибочно принял их за британских солдат-дезертиров.
Хари-бабу расписывал величие и славу его спутников на их родине до тех пор, пока заспанный владетельный князек не улыбнулся. Он рассказывал об этом всякому, кто его спрашивал, много раз, громогласно и в разных вариантах. Он выпрашивал пищу, находил удобные помещения, искусно лечил ушиб в паху – ушиб, который можно получить, скатившись в темноте с каменистого горного склона, – и вообще во всех отношениях был незаменим. Причина его любезности делала ему честь. Вместе с миллионами своих порабощенных соотечественников он привык смотреть на Россию как на великую северную освободительницу. Он пугливый человек. Он боялся, что не сумеет спасти своих высокопоставленных господ от гнева возбужденных крестьян. Да и сам он не прочь дать по уху какому-нибудь подвижнику, но… Он глубоко благодарен и от души радуется, что «по мере своих слабых сил» сумел привести рискованное предприятие (если не считать потери багажа) к успешному концу. Он позабыл о пинках, он даже отрицает, что получал эти пинки в ту неприятную первую ночь под соснами. Он не просит ни пенсии, ни жалованья, но, если его считают достойным, не соблаговолят ли джентльмены дать ему письменную рекомендацию? Она, быть может, пригодится ему впоследствии, если другие люди, их друзья, придут на Перевалы. Он просит их вспомнить его в их будущем величии, ибо «осмеливается надеяться», что даже он, Махендра-Лал-Дат, М. И.[97]97
М. И. – магистр искусств.
[Закрыть] из Калькутты, «оказал некоторую услугу государству».
Они дали ему бумагу, в которой восхваляли его учтивость, услужливость и замечательную сноровку проводника. Он засунул бумагу за кушак и всплакнул от переизбытка чувств: ведь они вместе подвергались стольким опасностям. В полдень он провел их по людному бульвару Симлы до Союзного банка, где они намеревались удостоверить свои личности. Дойдя до банка, он исчез, как предрассветное облако на Джеко.
Смотрите на него! Он слишком исхудал, чтобы потеть, слишком торопится, чтобы рекламировать препараты из обитой медью шкатулочки, он поднимается по Шемлегхскому склону – настоящее воплощение добродетели. Смотрите, как, перестав на время изображать бабу, он в полдень курит, сидя на койке, а женщина в украшенном бирюзой головном уборе показывает пальцем на голые травянистые склоны, уходящие к юго-востоку. По ее словам, носилки не могут двигаться так быстро, как люди порожняком, но его друзья теперь, наверное, уже на Равнинах. Святой человек не хотел остаться, хотя она, женщина Шемлегха, и уговаривала его. Бабу тяжело вздыхает, препоясывает свои могучие чресла и вновь отправляется в путь. Он не любит путешествовать в сумерках, но его дневные переходы – некому записать их в книгу! – поразили бы людей, насмехающихся над его расой. Добродушные деревенские жители, памятуя о продавце лекарств из Дакхи, проходившем тут два месяца назад, дают ему прибежище от злых духов леса. Он видит во сне бенгальских богов, университетские учебники и «Королевское общество, Лондон, Англия». Наутро синий с белым зонтик, подрагивая, движется вперед.
На границе Дуна, оставив Масури далеко позади, уже перед Равнинами, окутанными золотой пылью, стоят истрепанные носилки, в которых, как это знают все Горы, лежит больной лама, ищущий Реку, чтобы исцелиться ею. Деревня чуть не передралась за честь нести эти носилки, поскольку, не говоря уже о том, что лама одарял их своими благословениями, его ученик платил хорошие деньги – целую треть того, что обычно платят сахибы.
Доли проходила по двенадцать миль в день, что было видно по засаленным и истертым концам ее шестов, и двигалась по дорогам, которыми ходят лишь немногие сахибы. Через перевал Ниланг, в бурю, когда взвихренная снежная пыль засыпала каждую складку широких одежд невозмутимого ламы, между черными утесами Райенга, где слышалось блеяние диких коз за облаками… Ныряя и снова поднимаясь на глинистых сланцах у подножья гор, крепко зажатая между плечом и челюстью носильщика, когда приходилось огибать опасные крутые повороты дороги на Бахгирати… Качаясь и скрипя под равномерную рысцу носильщиков на спуске в Долину Вод, торопясь миновать туманное плоское дно этой замкнутой долины и снова поднимаясь вверх и вверх на простор, навстречу ревущим ветрам, дующим с Кедарнатха…Отдыхая в полдень в тусклом сумраке приветливых дубовых лесов, переходя от деревни к деревне по предрассветному морозу, когда даже верующим простительно ругать нетерпеливых святых, или при свете факелов, когда даже самый бесстрашный думает о привидениях, – двигалась доли и добралась наконец до своего последнего перехода.
Малорослые горцы обливались потом на Сиваликских отрогах, даже когда солнце не слишком припекало. Они обступили жрецов, желая получить от них благословение и жалованье.
– Вы приобрели заслугу, – говорит лама. – Заслугу большую, чем сами вы способны понять. И вы вернетесь в Горы, – вздыхает он.
– Еще бы! На высокие Горы, как можно скорей!
Носильщик потирает плечо, пьет воду, выплевывает ее и поправляет свои травяные сандалии. Ким – его лицо осунулось и кажется утомленным – платит им очень мелкой серебряной монетой, вынутой из-за кушака, снимает мешок с пищей, сует за пазуху завернутый в клеенку пакет – в нем священное писание – и помогает ламе подняться на ноги.
В глазах старика снова покой, и он уже не думает, что Горы рухнут и раздавят его, как думал в ту ужасную последнюю ночь в Шемлегхе.
Носильщики подхватывают доли и скрываются из виду в зарослях кустарника.
Лама поднимает руку, указывая на Гималаи, стоящие как крепостная стена.
– Не в ваших пределах, о благословеннейшие из гор, упала Стрела нашего владыки! И никогда больше не придется мне дышать вашим воздухом!
– Но на здешнем хорошем воздухе ты станешь вдесятеро сильнее, – говорит Ким, поскольку его утомленную душу влекут пышно поросшие злаками приветливые равнины. – Здесь или поблизости упала Стрела, это так. Мы будем идти очень медленно, быть может, только по одному косу в день, ибо Искание достигнет цели.
– Да, наше Искание достигнет цели. Я преодолел великое Искушение.
Теперь они проходили не больше двух миль в день, и вся тяжесть этого пути легла на плечи Кима: бремя старика, бремя тяжелого мешка с пищей и непонятными книгами, груз документов, лежащих у него за пазухой, и все ежедневные заботы. Он просил милостыню на заре, расстилал одеяла для ламы, когда тот погружался в созерцание, в полуденный жар держал у себя на коленях усталую голову старика, отгоняя от нее мух, пока его рука не начинала ныть, вечером снова просил милостыню и растирал ноги ламе, который вознаграждал его обещаниями достигнуть Освобождения сегодня, завтра или, в крайнем случае, послезавтра.
– Никогда не бывало такого челы. Иной раз я сомневаюсь, что Ананда более преданно ухаживал за нашим владыкой. Неужели ты сахиб? Когда я был зрелым мужем – давным-давно, – я забывал об этом. Теперь я часто смотрю на тебя и всякий раз вспоминаю, что ты сахиб. Странно…
– Ты говорил, что нет ни белых, ни черных. Зачем же терзать меня такими разговорами, святой человек? Дай я потру тебе другую ногу. Мне это неприятно; я не сахиб. Я твой чела, и голова моя обременяет плечи.
– Потерпи немного! Мы вместе достигнем Освобождения. Тогда мы с тобой, стоя на дальнем берегу Реки, будем вспоминать наши жизни, как в Горах вспоминали наш дневной переход, оставшийся позади. Быть может, и я был когда-то сахибом.
– Никогда не было сахиба, похожего на тебя, клянусь! – Я уверен, что хранитель Священных Изображений в Доме Чудес был в прошлой жизни мудрейшим настоятелем монастыря. Но даже его очки не помогают моим глазам видеть. Когда я хочу смотреть пристально, перед ними проходит тень. Ничего, нам знакомы обманы бедного неразумного тела – тени, переходящей в другую тень. Я связан иллюзией времени и пространства… Как далеко прошли мы сегодня во плоти?
– Пожалуй, с полкоса.
Это три четверти мили, но переход показался им очень утомительным.
– Полкоса. Ха! Я прошел десять тысяч тысячей косов в своем духе. Насколько все мы закутаны, спеленаты, забинтованы этими бессмысленными предметами. – Он взглянул на свою худую, в синих жилках руку, для которой четки стали теперь такими тяжкими. – Чела, тебе ни разу не хотелось покинуть меня?
Ким вспомнил о завернутом в клеенку пакете и книгах в мешке с пищей. Если бы кто-нибудь, получивший на то полномочия свыше, мог забрать их с собой, Киму стало бы безразлично, как будет разыгрываться в дальнейшем Большая Игра. Он устал, голова у него горела, и глубокий кашель мучил его.
– Нет, – сказал он почти сурово. – Я не собака и не змея, чтобы кусать, когда научился любить.
– Ты слишком нежен ко мне.
– И это не так. Кое-чем я распорядился, не посоветовавшись с тобой. Я известил женщину из Кулу через женщину, давшую нам козьего молока нынче утром, о том, что ты немного ослаб и тебе нужны носилки. Я не перестаю бранить себя за то, что не подумал об этом, когда мы вступили в Дун. Мы останемся здесь, пока не придут носилки.
– Я доволен. Она женщина с золотым сердцем, как ты говоришь, но разговорчива… ох как разговорчива!
– Она не будет надоедать тебе. Я и об этом позаботился. Святой человек, тяжело у меня на сердце от того, что я был так небрежен к тебе. – В его груди что-то заклокотало. – Я увел тебя слишком далеко, я не всегда доставал для тебя хорошую пищу, я не обращал внимания на жару, я болтал с людьми на дорогах, оставляя тебя одного… Я… Я… Хай май! Но я люблю тебя… Теперь слишком поздно… Я был ребенком… О, зачем я не был мужчиной! – разбитый напряжением, усталостью и непосильной для его лет тяжестью в сердце, Ким рухнул к ногам ламы и зарыдал.
– Что за пустяки! – ласково сказал старик. – Ты ни разу ни на волос не отступил от Пути Послушания. Небрежен ко мне? Дитя, я жил, опираясь на тебя, как опирается старое дерево на новую стену. День за днем, начиная с Шемлегха и дальше, я крал твою силу. Поэтому, а не по своей вине ты ослабел. Тело, глупое неразумное тело говорит в тебе, а не твоя уверенная душа. Будь спокоен! Познай хотя бы тех демонов, с которыми ты борешься. Они рождены землей, они детища иллюзии. Мы пойдем к женщине из Кулу. Она приобретет заслугу, давая нам приют и особенно угождая мне. Ты будешь свободен, пока не вернется твоя сила. Я позабыл о неразумном теле. Если это достойно осуждения, я принимаю его. Но мы слишком близки к вратам Освобождения, чтобы казниться в душе своей. Я мог бы похвалить тебя, но какая в этом нужда? Скоро, очень скоро мы не будем нуждаться ни в чем.
Так он ласкал и утешал Кима мудрыми пословицами и глубокомысленными изречениями, касавшимися этого неразгаданного звереныша нашего тела, этого обмана чувств, который ради омрачения Пути и безграничного умножения ненужных демонов все равно настаивает, чтобы его считали душой.
– Хай! Хай! Давай поговорим о женщине из Кулу. Как думаешь, не попросит ли она еще один талисман для своих внуков? Когда я был молодым человеком, давным-давно, меня терзали подобные мучительные чувства и кое-какие другие, и я пошел к одному настоятелю, очень святому человеку, искателю истины, чего я в то время не знал. Сядь и послушай, дитя моей души! Я поведал ему все. А он сказал мне: «Чела, знай, в мире много лжи и немало лжецов, но нет таких лжецов, как наши тела, если не считать ощущений в наших телах». Поразмыслив об этом, я успокоился, а он, по великому своему милосердию, позволил мне выпить чаю в его присутствии. Позволь же и мне теперь попить чаю, ибо я чувствую жажду!
Со смехом и слезами Ким поцеловал ламе ноги и стал готовить чай.
– Ты опираешься на меня во плоти, святой человек, но ты служишь мне опорой в другом. Ты знаешь это?
– Быть может, я угадал, – глаза ламы блеснули. – Нам придется изменить это.
Поэтому, когда с шумом, ссорами и большой торжественностью до них добрался любимый паланкин сахибы, высланный навстречу за двадцать миль во главе с памятным седым стариком – урией, и когда они очутились в длинном белом безалаберном доме за Сахаранпуром, где царил беспорядочный порядок, лама принял свои меры.
После первых приветствий сахиба, сидевшая за окном в верхнем этаже, весело крикнула:
– Что толку, когда старуха дает советы старику? Говорила я тебе, говорила, святой человек, не спускай глаз с челы. А ты послушался? Не спорь! Я знаю. Он бегал за женщинами. Погляди на его глаза – как они запали и потускнели – и на предательскую морщину, что тянется от носа вниз! Его всего высосали. Фай! Фай! А еще жрец!
Ким взглянул вверх, слишком утомленный, чтобы улыбнуться, и отрицательно покачал головой.
– Не надо шуток, – сказал лама. – Теперь не время для этого. Мы пришли сюда по важным делам. В Горах меня одолела болезнь души, а его – болезнь тела. С тех пор я жил его силой, пожирая его.
– Оба вы дети, и старый, и малый, – фыркнула она, но шутить перестала. – Наше гостеприимство да восстановит ваши силы! Посидите пока, потом я приду поболтать о высоких, славных Горах.
Вечером – ее зять вернулся, и ей не нужно было обходить дозором усадьбу, – она перешла к сути того дела, которое лама объяснил ей тихим голосом. Их старые головы с мудрым видом кивали одновременно. Ким, шатаясь, поплелся в какую-то комнату и заснул в ней мертвым сном. Лама запретил ему расстилать одеяла и добывать пищу.
– Знаю, знаю. Кому и знать, как не мне? – не умолкала старуха. – Мы, идущие к гхатам сожжения, цепляемся за руки тех, кто поднимается от Реки жизни с кувшинами, полными воды, да, с кувшинами, полными до краев. Я несправедливо осудила мальчика. Он одолжил тебе свою силу? Истинно, старики ежедневно пожирают молодых. Теперь нам нужно вернуть ему здоровье.
– Ты много раз приобретала заслугу…
– Мои заслуги! Подумаешь! Старый мешок с костями, стряпающий карри для людей, которые не спрашивают: «Кто это приготовил?» Но если б я могла сохранить заслугу про запас для моего внука!..
– Того, у которого болел живот?
– Подумать только, святой человек помнит об этом! Я скажу его матери! Это особенная честь для нее. «Того, у которого болел живот!» – сразу вспомнил святой человек. Она будет гордиться.
– Мой чела для меня то же, что сын для непросветленных.
– Скажи лучше – внук. У матерей нет мудрости, свойственной нашим летам. Если ребенок плачет, им кажется, что небеса валятся на землю. Ну, а бабушка так далека от родовых мук и наслаждения кормить грудью, что разбирается, когда дети плачут просто от злости, когда от ветров в животике. И раз уж ты сам опять заговорил о ветрах, быть может, когда святой человек был здесь в последний раз, я оскорбила его, приставая к нему с талисманами?
– Сестра, – сказал лама, называя ее так, как лишь изредка буддийские монахи называют монахинь, – если талисманы успокаивают тебя…
– Они лучше, чем десять тысяч лекарей!
– Повторяю, если они успокаивают тебя, то я, бывший настоятель Сач-Зена, напишу их столько, сколько ты пожелаешь. Я никогда не видел твоего лица…
– Даже обезьяны, ворующие у нас локваты, довольны, что не видели его. Хи! Хи!
– Но, как сказал тот, кто спит вон там, – он кивнул на запертую дверь комнаты для гостей, расположенной по ту сторону переднего двора, – у тебя золотое сердце… А в духе он мне все равно, что внук.
– Ладно! Я корова святого человека. – Это было чисто индуистское выражение, но лама не обратил на него внимания. – Я стара. Я во плоти родила нескольких сыновей. О, некогда я умела услаждать мужчин! Теперь я умею лечить их. – Он услышал, как зазвенели ее браслеты, словно она засучивала рукава перед работой. – Я возьмусь за мальчика, буду пичкать его лекарствами, откармливать и верну ему здоровье. Хай! Хай! Мы, старухи, кое-что еще можем!
Поэтому, когда Ким, у которого болели все кости, открыл глаза и собрался идти на кухню, чтобы взять еду для учителя, он понял, что утратил свободу: у дверей рядом с седовласым служителем стояла закутанная фигура, подробно разъяснившая Киму, чего он не должен делать.
– Ты хочешь получить… Ничего ты не получишь! Что? Запирающийся ящик, чтобы хранить в нем священные книги? О, это другое дело. Сохрани меня небо становиться между жрецом и его молитвами! Тебе принесут сундук, и у тебя будет ключ от него.
Под его кровать поставили сундук, и Ким со вздохом облегчения спрятал в него пистолет Махбуба, завернутый в клеенку пакет с письмами, непонятные книги и дневники. Эти вещи почему-то отягощали его плечи несравненно меньше, чем его бедную душу. Даже шея его болела по ночам при мысли об этой тяжести.
– Болезнь твоя нечасто встречается среди молодежи в наши дни, с тех пор как молодые люди перестали заботиться о старших. Тебя вылечат сон и некоторые лекарства, – говорила сахиба, и он был рад отдаться пустоте, которая казалась ему одновременно и угрожающей и успокаивающей.
Старуха варила напитки в каком-то таинственном азиатском подобии перегонного куба. Эти лекарства пахли отвратительно, а на вкус были еще хуже. Она стояла над Кимом, пока они не проходили ему в желудок, и подробно расспрашивала о том, как они вышли наружу. Она запретила всем заходить на передний двор и, чтобы ее распоряжение выполнялось, поставила на страже вооруженного человека. Правда, ему было добрых семьдесят лет, и рукоятка его меча торчала из пустых ножен, но страж олицетворял власть сахибы, и нагруженные телеги, болтливые служанки, телята, собаки, куры и все остальные обходили двор стороной.
Больше того, когда тело Кима было очищено, она извлекла из толпы бедных родственников, ютившихся на задворках, – их прозвали домашними собаками – вдову своего двоюродного брата, женщину опытную в том искусстве, которое европейцы, ничего в этом не смыслящие, называют массажем. И обе они, положив Кима головой на Восток, а ногами на Запад, чтобы таинственные воздушные течения, возбуждающие наше тело, помогали им, а не мешали, стали растирать юношу и в течение всей второй половины дня перебрали ему кость за костью, мускул за мускулом, связку за связкой и, наконец, нерв за нервом. Вымешенный как тесто, превращенный в безгласную покорную мякоть, почти загипнотизированный непрестанными взмахами рук, оправлявших неудобные чадры, которые закрывали женщинам глаза, Ким погрузился в глубокий, глубиной в десять тысяч миль, сон – тридцать шесть часов сна, освежившего его, как дождь после засухи.
Потом она стала кормить его, и у всех домашних головы пошли кругом от ее окриков. Она приказывала бить птицу, посылала за овощами, и трезвый тугодум-огородник, почти такой же старый, как она, обливался потом. Она сама отбирала пряности, молоко, лук, маленьких рыбок, выловленных в ручьях, лимоны для шербета, перепелок, пойманных в ловушку, цыплячью печень, поджаренную на шпильке и переложенную нарезанным имбирем.
– Я кое-что видела в этом мире, – говорила она, глядя на заставленные едой подносы, – а в нем только два рода женщин: одни отнимают силу у мужчин, другие возвращают ее. Некогда я была одной из первых, теперь я – одна из вторых. Ну, нечего передо мною корчить из себя жреца. Это просто шутка. Если сейчас она тебе не по нраву – понравится, когда опять пойдешь шляться по дорогам. Сестра, – обратилась она к бедной родственнице, никогда не устававшей превозносить милости своей благодетельницы, – кожа его порозовела, как у коня, только что вычищенного скребницей. Наша работа – все равно что полировка драгоценных камней, которые потом будут брошены танцовщице, а?
Ким сел на кровати и улыбнулся. Страшная слабость свалилась с него, как старый башмак. Его снова тянуло поболтать, а всего неделю назад малейшее слово увязало в нем, как в пепле. Боль в шее (должно быть, он заразился этим недугом от ламы) прошла, а с нею прошла и тропическая лихорадка, сопровождавшаяся острыми болями и неприятным вкусом во рту. Обе старухи теперь тщательнее, хотя и не слишком, закутались в покрывала и кудахтали весело, как куры, которые пробрались в комнату через открытую дверь.
– Где мой святой? – спросил Ким.
– Вы только послушайте его! Твой святой здоров, – ядовито подхватила сахиба, – здоров, хотя и не по своей милости. Знай я, что заговоры способны научить его уму-разуму, я продала бы свои драгоценности и купила бы ему талисман. Отказываться от хорошей пищи, которую я состряпала, и две ночи таскаться по полям на пустой желудок, а потом свалиться в ручей – да разве это святость?! А когда тревога за него чуть не разбила то немногое в моем сердце, что осталось после тревоги за тебя, он говорит мне, что приобрел заслугу. О, как все мужчины похожи друг на друга! Нет, не так: он сказал мне, что освободился от всякого греха. Я и сама могла бы сообщить ему это, прежде чем он промок насквозь. Теперь он здоров, – это случилось неделю назад, – только… ну ее совсем, такую святость! Трехлетний младенец поступил бы умнее. Не беспокойся о святом человеке! Он не сводит с тебя глаз, если только не барахтается в наших ручьях.
– Не припоминаю, чтобы я его видел. Помню, что дни и ночи чередовались, как белые и черные полосы, – открывались и закрывались! Я не был болен, я просто утомился. – Слабость, которой следовало бы наступить только через несколько десятков лет. Но теперь все прошло.
– Махарани, – начал Ким, но, заметив выражение ее взгляда, заменил этот титул простым обращением, продиктованным любовью, – мать, я обязан тебе жизнью. Как отблагодарю я тебя? Десять тысяч благодарностей дому твоему и…
– В… благословенье этому дому (невозможно в точности передать словечко старой хозяйки). Благодари богов как жрец, если хочешь, а меня благодари как сын, если вздумаешь. Небеса превышние! Неужто я растирала тебя, и поднимала тебя, и шлепала и крутила все десять пальцев на твоих ногах, чтобы в голову мне полезли священные изречения? Наверное, мать родила тебя, чтобы ты разбил ей сердце… Как ты называл ее… сын?
– У меня не было матери, мать моя, – сказал Ким. – Говорят, она умерла, когда я был маленький.
– Хай май! Так, значит, никто не посмеет сказать, что я украла хоть одно из ее прав… когда ты снова отправишься в путь. А ведь этот дом – один из тысячи, дававших тебе приют и позабытых после небрежно брошенного благословения. Ничего. Мне благословения не нужны, но… но… – Она топнула ногой на бедную родственницу. – Отнеси подносы в дом. Что хорошего, когда в комнате стоит несвежая пища, о женщина, сулящая беду?
– Я то… тоже родила сына в свое время, но он умер, – захныкала согбенная фигура под чадрой. – Ты знаешь, что он умер. Я только ждала приказания унести поднос.
– Это я – женщина, сулящая беду, – в раскаянии воскликнула старуха. – Мы, спускающиеся к чатри, изо всех сил цепляемся за несущих чати. Когда не можешь плясать на празднестве, то вынужден смотреть на него из окна, а обязанности бабушки отнимают у женщины все время. Твой учитель дает мне столько талисманов для старшенького моей дочери, сколько я прошу, дает потому – потому ли? – что он совершенно свободен от греха. Хаким теперь совсем опустился. Он отравляет лекарствами моих слуг за неимением больных поважнее.
– Какой хаким, мать?
– Тот самый человек из Дакхи, который дал мне пилюлю, разорвавшую меня на три части. Он приплелся сюда, как заблудившийся верблюд, неделю назад, клялся, что вы с ним стали кровными братьями, когда шли в Кулу, и притворялся, что сильно встревожен состоянием твоего здоровья. Он был очень худой и голодный, так что я приказала подкормить его тоже и тем утешить его тревогу.
– Хотелось бы повидаться с ним, если он здесь.
– Он ест пять раз в день и вскрывает чирьи моим батракам, чтобы самому уберечься от апоплексического удара. Он столь полон тревоги за твое здоровье, что не отходит от кухонной двери и набивает себе живот объедками. Так он тут и останется. Никогда нам от него не отделаться.
– Пришли его сюда, мать, – у Кима на мгновение заблестели глаза, – и я попробую с ним справиться.
– Пришлю, но выгонять его нехорошо. Все-таки у него хватило разума вытащить святого человека из ручья и таким образом, хотя святой человек и не сказал этого, приобрести заслугу.
– Очень мудрый хаким. Пришли его сюда, мать.
– Жрец хвалит жреца? Ну, чудеса! Если он твой приятель (в прошлую встречу вы-таки поругались), я приволоку его сюда на аркане и… и потом угощу его обедом, подобающим только человеку нашей касты, сын мой… Вставай и погляди на мир! Лежанье в постели – мать семидесяти дьяволов… сын мой! Сын мой!
Она засеменила вон из комнаты, чтобы тотчас поднять целый тайфун на кухне, и едва успела исчезнуть ее тень, как вкатился бабу, задрапированный до самых плеч, словно римский император, зобастый, заплывший жиром, без головного убора и в новых лакированных ботинках. Он рассыпался в приветствиях и выражениях радости.
– Клянусь Юпитером, мистер О’Хара, я действительно чертовски рад вас видеть. С вашего позволения я закрою дверь. Жаль, что вы больны! Вы очень больны?
– Бумаги… бумаги из килты. Карты и мурасала! – Ким нетерпеливо протягивал ключ: в это мгновение душа его жаждала поскорее развязаться с добычей.
– Вы совершенно правы. Это правильный, ведомственный подход к делу. У вас все в наличии?
– Я взял все рукописи из килты. Остальное сбросил под гору. – Ким услышал лязг ключа в замке, мягкий треск медленно рвущейся клеенки и шелест быстро перебираемых бумаг. В течение праздных дней болезни он, без всяких на то причин, тяготился тем, что вещи лежат под его постелью и никому нельзя передать это бремя. Поэтому кровь закипела у него в жилах, когда Хари, подпрыгнув по-слоновьи, снова пожал ему руку.
– Вот это здорово! Лучше некуда! Мистер О’Хара! Вы, ха! ха! – вы попали в самую точку! Одним выстрелом в семерых! Они говорили мне, что их восьмимесячная работа полетела к чертям. Клянусь Юпитером, как они колотили меня!.. Глядите, вот письмо от Хиласа! – Он прочел нараспев несколько строчек на придворном персидском языке, который служит языком официальной и неофициальной дипломатии. – Мистер раджа-сахиб попал ногой в яму. Ему придется давать официа-альные объяснения, какого дьявола он вздумал писать любовные письма царю… А карты весьма искусно составлены… Три или четыре премьер-министра этих областей причастны к данной переписке. Клянусь богом, сэр, британское правительство изменит порядок престолонаследия в Хиласе и Банаре и назначит новых наследников престола. «Преда-ательство самого низкого разбора»… Но вы, кажется, не понимаете, а?
– Ты все забрал? – спросил Ким. Это единственное, что его сейчас заботило.
Ким услышал лязг ключа в замке, мягкий треск медленно рвущейся клеенки и шелест быстро перебираемых бумаг.
– Можете держать пари сами с собой, что забрал, – бабу рассовал всю добычу по разным местам своей одежды, как это умеют делать только восточные люди. – Все это тоже попадет в наше учреждение. Старая леди думает, что я навсегда поселился в ее доме, но я сейчас же удалюсь со всеми этими вещами… немедленно. Мистер Ларган будет горд. Вы официа-ально подчинены мне, но я включу вашу фамилию в свой устный доклад. Жаль, что нам не разрешается делать письменных докладов. Мы, бенгальцы, отличаемся в точных науках. – Он отложил в сторону ключ и показал Киму пустой сундук.
– Хорошо. Это хорошо. Я чувствовал себя совсем разбитым. Мой святой тоже был болен. И он упал в…
– О да-а! Я – его приятель, могу вас уверить. Он вел себя очень странно, когда я пришел сюда за вами, и я думал – не у него ли бумаги. Я следил за ним, когда он погружался в созерцание, а также обсуждал с ним некоторые этнологические вопросы. Теперь я, видите ли, играю здесь оч-чень маленькую роль в сравнении со всеми его талисманами. Клянусь Юпитером, О’Хара, вы знаете, что он иногда страдает припадками. Да-да, именно так, уверяю вас. Каталептическими, если не эпилептическими вдобавок. Я нашел его в таком состоянии под деревом in articulo mortem[98]98
In articulo mortem (правильно mortis, лат.) – на смертном одре.
[Закрыть], и он вскочил, полез в ручей и утонул бы, не будь меня. Я вытащил его.
– Это потому, что меня с ним не было, – сказал Ким. – Он мог умереть.
– Да, он мог умереть, но теперь он высох и уверяет, что пережил преображение. – Бабу со значительным видом постучал себя по лбу. – Я записал его показания для Королевского Общества… in posse[99]99
In posse (лат.) – на случай если…
[Закрыть]. Вам придется поскорее совсем выздороветь и вернуться в Симлу, а я расскажу вам обо всем подробно у Ларгана. Вот было здорово! Брюки у них совершенно обтрепались внизу, и старый Наханраджа подумал, что это европейские солдаты, дезертиры. – Ах, русские? Как долго они пробыли с тобой?
– Один был француз. О, они были со мной столько, столько, столько дней! Теперь все горцы уверены, что все русские – нищие. Клянусь Юпитером, ни единой крупинки своей у них не было, все я им доставал! А простому народу я рассказывал – о-а, такие истории и анекдоты! Я повторю их вам у старика Ларгана, когда вы подъедете. Мы, ах! Весело проведем вечер! Это перо на вашу шляпу и на мою! Да-а, они дали мне рекомендацию. Ну и потеха! Надо было вам поглядеть на них, когда они удостоверяли свои личности в Союзном банке! И, благодарение всемогущему богу, вы так хорошо добыли их бумаги! Сейчас вы не оч-чень смеетесь, но вы будете смеяться, когда поправитесь. Сейчас я прямо на железную дорогу и… прочь. У вас теперь все преимущества в Игре. Когда вы думаете подъехать? Все мы оч-чень гордимся вами, хотя вы здорово нас перепугали, и особенно гордится Махбуб.
– А, Махбуб. А где он?
– Продает лошадей здесь побли-изости, само собой разумеется.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.