Текст книги "Ким"

– Помнишь Кашмирский караван-сарай?

– Я тебе сию минуту надеру уши, сахиб.

– Не стоит того… патхан. Но только второй факир, до потери сознания оглушенный сахибами, был тот самый человек, который приходил обыскивать твою каморку в Лахоре. Я видел его лицо, когда они тащили его на паровоз. Тот самый человек.

– Почему же ты не сказал этого раньше?

– О, он попадет в тюрьму и несколько лет не будет опасен. Не стоит сразу рассказывать больше, чем это необходимо. Кроме того, я тогда не нуждался в деньгах на сласти.

– Аллах карим! – воскликнул Махбуб Али. – А не продашь ли ты когда-нибудь мою голову за горсть сластей, если вдруг на тебя такой стих найдет!

Ким до самой своей смерти будет помнить это долгое неторопливое путешествие из Амбалы в Симлу через Калку и близлежащие Пинджорские сады. Внезапный разлив реки Гхагар унес одну из лошадей (конечно, самую ценную) и чуть не потопил Кима между пляшущими камнями. На следующем этапе казенный слон обратил коней в паническое бегство, и, так как они хорошо откормились по дороге, потребовалось полтора дня, чтобы всех их собрать. Потом путники встретили Сикандар-Хана, спускавшегося на Юг с несколькими норовистыми клячами, которых не удалось продать, – остатками его табуна. И Махбубу, чей ноготь на мизинце больше знал толк в лошадях, чем Сикандар-Хан вкупе со всей своей челядью, приспичило купить пару самых норовистых, а на это ушло восемь часов усердной дипломатии и целая гора табаку.

Но все это было чистой радостью: извилистая дорога, которая поднималась, спускалась и скользила все выше и выше между горными отрогами, румянец зари на далеких снегах, ряды ветвистых кактусов на каменистых склонах, голоса тысячи ручьев, трескотня обезьян, вздымающиеся один над другим торжественные деодары с опущенными ветвями, вид на равнины, расстилавшиеся далеко внизу, непрестанное гудение рожков, в которые трубили возчики, и дикое бегство лошадей, когда из-за поворота показывалась тонга… А также остановки для молитвы (Махбуб ревностно исполнял обряд сухого омовения и орал молитвы, когда спешить было некуда), вечерняя беседа на стоянках, где верблюды и волы вместе торжественно жевали корм, а степенные возчики рассказывали дорожные новости. Все это побуждало сердце Кима петь в его груди.

– Но когда пение и пляски кончатся, – сказал Махбуб Али, – придет полковник-сахиб, и это будет не столь сладко.

– Прекрасная страна… прекраснейшая страна этот Хинд… а страна Пяти Рек прекраснее всех, – почти пел Ким. – В нее я вернусь, если Махбуб Али или полковник поднимут на меня руку или ногу. А уж если я сбегу, кто отыщет меня? Смотри, хаджи, вон тот город – это и есть Симла? Аллах, что за город!

– Брат моего отца, а он был стариком, когда в Пешаваре только что выкопали колодец Мекерсона-сахиба, помнил время, когда тут стояли всего два дома.

Он направил лошадей ниже главной дороги, в Нижний Базар Симлы – тесный, как крольчатник, поднимающийся из долины вверх к городской ратуше под углом почти в сорок пять градусов. Человек, знающий здесь все ходы и выходы, может потягаться со всей полицией индийской летней столицы – так хитроумно соединяются тут веранда с верандой, переулок с переулком и нора с норой. Здесь живут те, что обслуживают веселый город, – джампани, по ночам таскающие на плечах носилки хорошеньких леди и до рассвета играющие в азартные игры, бакалейщики, продавцы масла, редкостей, топлива, жрецы, воры и государственные служащие-туземцы. Здесь обсуждают вопросы, которые считаются глубочайшими тайнами Индийского Совета, и здесь собираются все помощники помощников агентов половины туземных княжеств. Здесь Махбуб Али снял комнату в доме мусульманина, торговца скотом. Она запиралась гораздо крепче, чем его лахорская каморка, и, кроме того, оказалась обителью чудес, поскольку в сумерках туда вошел юный конюх-мусульманин, а через час оттуда вышел мальчик-евразиец (краска лакхнауской девушки была наилучшего сорта) в плохо сидящем готовом платье.

– Я говорил с Крейтоном-сахибом, – сообщил Махбуб Али, – и вторично рука дружбы отвела бич бедствия. Он говорит, что, раз уж ты проболтался шестьдесят дней на Дороге, то посылать тебя в горную школу слишком поздно.

– Я говорил, что мои каникулы принадлежат мне. Я не желаю поступать во вторую школу. Это одно из моих условий.

– Полковник-сахиб еще не осведомлен об этом договоре. Ты будешь жить в доме Ларгана-сахиба, пока не наступит время возвратиться в Накхлао.

– Мне хотелось бы жить у тебя, Махбуб.

– Ты не понимаешь, какая это честь. Ларган-сахиб сам попросил привести тебя. Поднимись на гору и пройди по дороге до самой вершины, а там на некоторое время забудь, что когда-то встречался или говорил со мной, Махбубом Али, который продает лошадей Крейтону-сахибу, которого ты не знаешь. Запомни это приказание.

Ким кивнул.

– Ладно, – промолвил он, – а кто такой Ларган-сахиб? Нет, – он заметил острый, как меч, взгляд Махбуба. – Я в самом деле никогда не слыхал его имени. Или он случайно, – Ким понизил голос, – один из нас?

– Кого это «нас», сахиб? – спросил Махбуб Али тем тоном, каким он обращался к европейцам. – Я патхан, ты сахиб и сын сахиба. Ларган-сахиб держит лавку среди прочих европейских лавок. Вся Симла это знает. Спроси вон там… Друг Всего Мира, он тот человек, каждому взмаху ресниц которого надо повиноваться. Люди говорят, что он занимается колдовством, но тебя это не касается. Ступай на гору и спроси. Вот теперь начинается Большая Игра!

Глава IX

 
Сдокс – премудрого Елта сын,
Что Воронов был вождем.
Итсут-медведь взялся смотреть
За ним, чтобы стал он врачом.
Все быстрей, быстрей учился он,
Начал все больше смелеть;
Страшный танец Клу-Клуали плясал,
И смеялся Итсут-медведь.
 

Орегонская баллада

Ким с радостью принял новый поворот событий. Он опять на некоторое время будет сахибом. С этими мыслями, едва очутившись на широкой дороге под городской ратушей Симлы, он встретил существо, на которое можно было произвести впечатление. Мальчик лет десяти, индус, сидел на корточках под фонарным столбом.

– Где дом мистера Ларгана? – спросил Ким.

– Я не понимаю по-английски, – прозвучал ответ, и Ким перешел на местный язык.

– Сейчас покажу.

Они вместе шли вперед в таинственном сумраке, пронизанном шумами города, лежавшего у подножья горы, и дыханием прохладного ветра, веявшего над увенчанным деодарами Джеко, который, казалось, подпирал звездный купол. Огни освещенных домов были рассыпаны по всем склонам, образуя как бы второй небесный свод. Некоторые из них были неподвижны, другие светились из носилок, в которых беззаботные говорливые англичане отправлялись обедать.

– Здесь, – сказал проводник Кима и остановился на веранде, выходившей на главную дорогу. Двери перед ними не было – только занавеска из унизанного бусами камыша, через щели которой проникал свет горевшей внутри лампы.

– Он пришел, – сказал мальчик едва слышно и исчез. Ким догадался, что мальчику приказали подождать его и проводить, но, не подавая вида, раздвинул занавеску. За столом сидел чернобородый человек с зеленым козырьком над глазами. Короткими белыми пальцами он один за одним брал светлые шарики с лежащего перед ним подноса и, мурлыкая что-то про себя, нанизывал их на блестящую шелковую нитку. Ким почувствовал, что за кругом света в комнате лежит множество вещей, пахнущих как храмы всего Востока. Едва ощутимый аромат мускуса, легкое благоухание сандалового дерева и тошнотворный запах жасминного масла наполнили его широкие ноздри.

– Я здесь, – вымолвил наконец Ким на местном языке. Запахи заставили его забыть, что он должен вести себя как сахиб.

– Семьдесят девять, восемьдесят, восемьдесят один, – считал себе под нос человек, так быстро нанизывая жемчужину за жемчужиной, что Ким едва успевал следить за его пальцами. Он приподнял зеленый козырек и целых полминуты пристально смотрел на Кима. Зрачки его то расширялись, то суживались до размеров булавочного острия, как бы повинуясь его воле. У Таксалийских ворот был факир, обладавший таким даром, и он зарабатывал на этом, особенно когда ругал глупых женщин. Ким с интересом уставился на незнакомца. Его малоуважаемый приятель-факир помимо этого мог еще поводить ушами, пожалуй, не хуже козы. Ким был разочарован, что незнакомец этого делать не умел.

– Не бойся, – внезапно произнес мистер Ларган.

– Чего мне бояться?

– Сегодня ты будешь ночевать здесь и останешься у меня, пока не настанет время возвращаться в Накхлао. Так приказано.

– Так приказано, – повторил Ким. – Но где же я буду спать?

– Здесь, в этой комнате. – Ларган-сахиб махнул рукой назад, в темноту.

– Пусть так, – спокойно промолвил Ким. – Сейчас и ложиться?

Тот кивнул и поднял лампу над головой.

Когда свет озарил комнату, на фоне стены выступила целая коллекция тибетских масок для цама, висевших над халатами, расшитыми изображениями демонов и служащими для этих жутких представлений. Тут были рогатые маски, грозные маски и маски, выражавшие бессмысленный ужас. Из одного угла японский воин в кольчуге и шлеме с перьями грозил Киму алебардой, а десяток копий, кханд и катаров отражали неверный свет. Но Ким заинтересовался не столько этими вещами – он видел маски для цама в Лахорском музее, – сколько мальчиком-индусом с мягкими глазами, который покинул его на пороге, а теперь с легкой улыбкой на ярко-красных губах сидел, скрестив ноги, под столом, где лежали жемчуга.

«Я думаю, Ларган-сахиб хочет попугать меня, – подумал Ким. – И я уверен, что это дьявольское отродье под столом тоже хочет видеть меня испуганным». Но вслух он сказал:

– Это место похоже на Дом Чудес. Где моя постель?

Ларган-сахиб показал на туземное стеганое одеяло, лежавшее в углу под отвратительными масками, и, забрав лампу, ушел, погрузив комнату в полный мрак.

– Это был Ларган-сахиб? – спросил Ким, завертываясь в одеяло. Ответа не последовало. Однако он слышал дыхание мальчика-индуса и, ориентируясь на этот звук, пополз по полу и ударил кулаком в темноту с криком:

– Отвечай, дьявол! Разве можно так обманывать сахиба? – Ему показалось, что во мраке прозвучал тихий смех. Но его мягкий телом товарищ не мог смеяться: он плакал. Тогда Ким возвысил голос и громко позвал:

– Ларган-сахиб! О, Ларган-сахиб! Разве слуге твоему приказано не говорить со мной?

– Приказано, – раздался голос позади него, и Ким встал.

– Очень хорошо. Но запомни, – пробормотал Ким, разыскав свое одеяло, – утром я тебя отколочу. Я не люблю индусов.

Ночь выдалась неспокойная: в комнате все время слышались голоса и музыка. Ким два раза просыпался, услышав, что кто-то зовет его по имени. Во второй раз он пошел посмотреть, в чем дело, но закончилось тем, что он разбил себе нос о ящик, который, несомненно, говорил на человеческом языке, хотя тембр его голоса был совершенно не свойственен человеку. На ящике, видимо, была жестяная труба, и он соединялся проволокой с ящиком меньших размеров, стоявшим на полу – так, по крайней мере, понял Ким, на ощупь исследуя вещи. А голос, очень жесткий и жужжащий, выходил из трубы. Ким потер себе нос и, рассерженный, стал, по своему обыкновению, думать на хинди.

«Это годится для базарного нищего, но я сахиб, и сын сахиба, и, что вдвое важнее, ученик школы в Накхлао… Да (тут он перешел на английский), я ученик школы св. Ксаверия. К черту мистера Ларгана!.. Это какая-то машина вроде швейной. Ну и наглость с его стороны!.. Но мы в Лакхнау таких пустяков не пугаемся… Нет! – Потом снова стал думать на хинди. – Однако чего он добивается? Ведь он простой торговец… А я нахожусь в его лавке. Но Крейтон-сахиб – полковник… и я думаю, что Крейтон-сахиб приказал сделать так. Ну уж и изобью же я этого индуса утром! Что такое?»

Ящик с трубой высоким равнодушным голосом извергал поток самых отчаянных ругательств, которые Ким когда-либо слышал, и от этого у мальчика на мгновение встали дыбом короткие волосы на шее. Но вот скверная штука перестала ругаться, и Кима успокоило мягкое жужжание, похожее на жужжание швейной машины.

– Чуп! – крикнул он, но снова услышал смех позади себя, и это пробудило в нем решительность. – Чуп, или я тебе голову проломлю!

Ящик не послушался. Ким дернул за жестяную трубу, что-то щелкнуло и приподнялось – очевидно, он открыл крышку. Ну, если дьявол сидит там внутри, теперь ему конец… Он понюхал… пахло как от швейных машин на базаре. Сейчас он задаст этому шайтану. Он снял с себя куртку и сунул ее в пасть ящика.

Что-то длинное и округлое опустилось под давлением, потом послышалось жужжанье, и голос умолк, как это и должно случиться, если запихнуть куртку на толстой подкладке в механизм дорогого фонографа[46]46
  Фонограф – первый прибор для записи и воспроизведения звуков.


[Закрыть] и придавить восковой валик. Ким со спокойной душой заснул опять.

Утром, просыпаясь, он почувствовал, что Ларган смотрит на него сверху вниз.

– О-а! – сказал Ким, твердо решив вести себя сахибом. – Ночью какой-то ящик ругал меня. Поэтому я его остановил. Это был ваш ящик? Человек протянул ему руку.

– Вашу руку, О’Хара, – сказал он. – Да, это был мой ящик. Я держу такие вещи потому, что они нравятся моим друзьям – раджам. Этот сломался, но он был дешевый. Да, мои приятели, владетельные князья, очень любят игрушки… и я тоже, время от времени.

Ким искоса взглянул на него. Ларган был сахиб, хотя бы потому, что одевался как сахиб. Но произношение его, когда он говорил на урду, и интонации, когда говорил по-английски, доказывали, что он кто угодно, но только не сахиб. Казалось, он понимал все, что приходило на ум Киму, раньше, чем мальчик успевал открыть рот, он не старался выражаться понятно, как это делали отец Виктор или лакхнауские учителя. Но что было всего приятней, он обращался с Кимом как с равным – таким же, как он, азиатом.

– К сожалению, вам нынче утром не придется побить моего парня. Он говорит, что прирежет вас или отравит. Он ревнует, поэтому я поставил его в угол и не буду разговаривать с ним сегодня. Он только что пытался убить меня. Придется вам помочь мне приготовить завтрак. Сейчас он слишком ревнует, чтобы ему можно было доверять. Настоящий сахиб, приехавший из Англии, многословно и с жаром передал бы этот случай. Ларган-сахиб рассказал о нем так же просто, как Махбуб Али, бывало, рассказывал о своих похождениях на Севере.

Задняя веранда лавки опиралась на крутой склон горы, и, глядя вниз, можно было заглядывать в печные трубы соседей, что для Симлы обычно. Лавка пленила Кима еще больше, чем завтрак в чисто персидском вкусе, который Ларган-сахиб состряпал собственными руками. Лахорский музей был гораздо обширнее, но здесь было больше чудес: ритуальные кинжалы и молитвенные цилиндры[47]47
  Молитвенные цилиндры – буддистские барабаны с молитвенными надписями.


[Закрыть] из Тибета, ожерелья из бирюзы и необточенного янтаря, браслеты из зеленого нефрита, причудливо упакованные курительные палочки в кувшинах с инкрустацией из неграненых гранатов, вчерашние дьявольские маски и стена, сплошь задрапированная ярко-синими, как хвост павлина, тканями, золоченые статуэтки Будды и переносные лакированные алтарики, русские самовары с бирюзой на крышках, хрупкие, как яичная скорлупа, фарфоровые сервизы в диковинных восьмиугольных камышовых футлярах, распятия из желтой слоновой кости – как ни странно, они, по словам Ларгана-сахиба, были вывезены из Японии, пыльные тюки ковров, отвратительно пахнущие, сложенные позади рваных и трухлявых ширм с узором в виде геометрических фигур, персидские кувшины для омовения рук после еды, курительницы из тусклой меди, не китайской и не персидской работы, с орнаментом, изображающим фантастических чертей, потускневшие серебряные пояса, которые свертывались, как пояса из невыделанной кожи, головные шпильки из нефрита, слоновой кости и халцедона, оружие разного рода и вида и тысячи других редкостей были спрятаны в ящики, сложены в кучи или просто разбросаны по комнате, так что свободное пространство оставалось только вокруг колченогого, заменявшего прилавок стола, за которым работал Ларган-сахиб.

– Все это – хлам, – сказал хозяин, наблюдая, как Ким обводит глазами комнату. – Я покупаю эти вещи потому, что они красивы, а иногда продаю их… если покупатель мне нравится. Работа моя на столе… ее часть.

Эта работа так и горела при утреннем свете – вспышки красного, синего, зеленого пламени, пронизанные кое-где лукавой голубовато-белой искоркой бриллианта. Ким широко раскрыл глаза.

– О, с этими камнями все в порядке! Они могут лежать на солнце. К тому же они дешевые. Но с больными камнями дело обстоит иначе! – Он снова наполнил тарелку Кима. – Никто, кроме меня, не может исцелить больную жемчужину и заставить бирюзу поголубеть заново. Опалы – пожалуйста, опалы всякий дурак может вылечить, а больную жемчужину – один я. Предположим, я умру! Тогда никого не останется… О, нет! Вы не годитесь для драгоценных камней. Хватит с вас, если вы научитесь хоть немного разбираться в бирюзе… когда-нибудь.

Он прошел в конец веранды, чтобы снова налить воды из фильтра в тяжелый пористый глиняный кувшин.

– Хотите пить?

Ким кивнул. Ларган-сахиб, стоя в пятнадцати футах от стола, положил на кувшин руку. В следующее же мгновение кувшин очутился у локтя Кима, полный почти до краев, – только по складке на белой скатерти можно было догадаться о том, с какой стороны он скользнул на место.

– Вах! – произнес Ким в крайнем изумлении. – Это колдовство.

Улыбка Ларгана-сахиба говорила, что комплимент ему приятен.

– Бросьте его.

– Он разобьется.

– Бросьте, говорю вам.

Ким швырнул кувшин в сторону. Он тут же разлетелся на куски, а вода потекла между плохо пригнанными досками пола.

– Я говорил, что он разобьется.

– Неважно. Смотрите на него. Смотрите на самый большой кусок.

В углублении черпака блестела капля воды, словно звезда на полу. Ким пристально смотрел. Ларган-сахиб мягко коснулся рукой его затылка и погладил его два раза, шепча:

– Смотрите! Он опять восстановится, кусок за куском. Сначала большой кусок срастется с двумя другими, лежащими справа и слева… справа и слева. Смотрите!

Ким даже ради спасения своей жизни не смог бы обернуться. Легкое прикосновение держало его словно в тисках, а кровь, приятно покалывая, струилась по телу. Там, где раньше лежали три куска, теперь был один, а над ним вздымалось туманное очертание всего сосуда. Пока сквозь него еще была видна веранда, но с каждым биением пульса его очертания становились определеннее и темнее. Но ведь кувшин… как медленно текут мысли! … кувшин разбился на его глазах! Новая волна колючего пламени побежала по его шее, когда Ларган-сахиб шевельнул рукой.

– Смотрите! Он обретает форму, – сказал Ларгансахиб. До сих пор Ким думал на хинди, но тут дрожь пробежала по его телу, и, с усилием окруженного акулами пловца, который старается насколько возможно выше высунуться из воды, сознание его вырвалось из поглощавшей его тьмы и нашло убежище… в таблице умножения на английском языке!

– Смотрите! Он обретает форму! – шептал Ларган-сахиб. «Кувшин разбился… да-а… разбился… не называть этого по-туземному, ни в коем случае, но разбился… на пятьдесят кусков, а дважды три – шесть, а трижды три – девять, а четырежды три – двенадцать. – Ким отчаянно цеплялся за это повторение. Он протер глаза, и неясное очертание рассеялось как туман. – Вот разбитые черепки; вот пролитая вода, высыхающая на солнце, а внизу сквозь щели в полу веранды виднеется белая, изборожденная трещинами стена дома… а трижды двенадцать – тридцать шесть!»

– Смотрите! Он обретает форму? – спросил Ларгансахиб.

– Но ведь он разбит… разбит… – задыхаясь, проговорил Ким.

Ларган-сахиб с полминуты тихо бормотал что-то. Ким отдернул голову.

– Декхо! Он такой же разбитый, как и был.

– Такой же разбитый, как и был, – повторил Ларгансахиб, внимательно следя глазами за Кимом, который растирал себе шею. – Но из многих вы первый, видевший все это именно так. – Он отер широкий лоб.

– Это тоже было колдовство? – подозрительно спросил Ким. Он перестал ощущать покалывание в венах и чувствовал себя необычайно бодрым.

– Нет, это не было колдовство. Это было сделано для того лишь, чтобы узнать, нет ли… в драгоценном камне трещины. Иногда очень хорошие камни разлетаются на куски, если человек, понимающий в этом деле, сожмет их в руке. Вот почему надо очень тщательно их рассмотреть, прежде чем вставлять в оправу. Скажите, вы видели очертание кувшина?

– Смотрите! Он обретает форму! – шептал Ларган-сахиб.

– Недолго. Он стал расти из пола, как цветок из земли. – И что вы тогда сделали? Я хочу сказать, как именно вы думали тогда?

– О-а! Я знал, что он разбит, и, должно быть, об этом думал… Ведь он действительно был разбит!

– Хм! А что, кто-нибудь прежде так колдовал с вами? – Если бы это хоть раз случилось со мной, – сказал Ким, – неужели вы думаете, я допустил бы повторение? Я убежал бы.

– А теперь вам не страшно, а?

– Теперь нет.

Ларган-сахиб наблюдал за ним все внимательнее.

– Я спрошу Махбуба Али… Не теперь, когда-нибудь потом, – пробормотал он. – Я доволен вами… и недоволен. Вы первый из всех сумели спасти себя. Хотел бы я знать, каким образом… Но вы правы. Вам не следует никому говорить об этом… даже мне.

Он ушел в сумрачную мглу лавки и, мягко потирая руки, сел за стол. Тихое глухое всхлипывание послышалось из-за кипы ковров. Это плакал мальчик-индус, послушно стоявший лицом к стене; худенькие его плечи вздрагивали от обиды.

– А! Он ревнует, так ревнует! Пожалуй, он опять попытается отравить мой завтрак и вторично заставит меня стряпать.

– Кабхи… кабхи нахин, – послышался прерывистый ответ.

– А другого мальчика он убьет?

– Кабхи… кабхи нахин!

– А как вы думаете, что он сделает? – внезапно обратился Ларган к Киму.

– О-а! Не знаю. Отпустите его, пожалуй. Почему он хотел отравить вас?

– Потому что он любит меня. Вообразите, что вы кого-нибудь любите, а потом явится кто-то другой, и человеку, которого вы любите, он понравится больше, чем вы. Как бы вы тогда поступили?

Ким задумался. Ларган медленно повторил фразу на местном языке.

– Я не отравил бы этого человека, – задумчиво проговорил Ким, – но я избил бы того мальчика, если бы тот мальчик любил человека, которого люблю я. Но сначала я спросил бы у мальчика, правда ли это.

– А! Он думает, что меня все любят.

– Тогда он, по-моему, дурак.

– Слышишь? – обратился Ларган-сахиб к дрожавшим плечам. – Сын сахиба считает тебя дураком. Выходи, и, когда в следующий раз твое сердце встревожится, не возись так открыто с белым мышьяком. Надо думать, что злой демон был сегодня владыкой нашей скатерти! Я мог бы заболеть, дитя, и тогда чужой человек пришел бы хранить драгоценности. Иди сюда!

Мальчик с припухшими от обильных слез глазами вылез из-за тюка и страстно бросился к ногам Ларганасахиба, так горячо предаваясь раскаянию, что это произвело впечатление даже на Кима.

– Я буду смотреть в чернильные лужи… Я преданно буду сторожить драгоценности! О, отец мой и мать моя, отошли его прочь! – он указал на Кима, лягнув его голой пяткой.

– Не сейчас… не сейчас. Скоро он уйдет. Но теперь он в школе, в новой мадрасе… а ты будешь его учителем. Поиграй с ним в Игру Драгоценностей. А я буду судьей.

Мальчик тотчас же осушил слезы и кинулся в глубину лавки, откуда вернулся с медным подносом.

– Дай мне! – сказал он Ларгану-сахибу. – Положи их своей рукой, не то он скажет, что я видел их раньше.

– Потише… потише… – ответил Ларган и, вынув из ящика стола полгорсти звякающих камешков, бросил их на поднос.

– Ну, – сказал мальчик, размахивая старой газетой, – смотри на них сколько хочешь, незнакомец. Считай, а если нужно, так и пощупай. С меня хватит и одного взгляда, – он гордо повернулся спиной.

– Но в чем состоит игра?

– Когда ты пересчитаешь их, пощупаешь и убедишься в том, что запомнил все, я накрою их этой бумагой, а ты должен будешь описать их Ларгану-сахибу. Свое описание я сделаю письменно.

– О-а! – в груди Кима пробудился инстинкт соревнования. Он нагнулся над подносом. На нем было только пятнадцать камней.

– Это легко, – промолвил он через минуту.

Мальчик закрыл бумагой мерцающие драгоценные камни и начал что-то царапать в туземной счетной книге. – Под бумагой пять синих камней… один большой, один поменьше и три маленьких, – торопливо говорил Ким. – Четыре зеленых камня, один с дырочкой… один желтый камень, прозрачный, и один похожий на трубочный чубук. Два красных камня и… и… я насчитал пятнадцать, но два позабыл. Нет! Подождите. Один был из слоновой кости, маленький и коричневатый, и… и… сейчас…

– Раз… два… – Ларган-сахиб сосчитал до десяти. Ким покачал головой.

– Слушай теперь, что я разглядел! – воскликнул мальчик, трясясь от смеха. – Во-первых, там два сапфира с изъяном, один в две рати и один в четыре, насколько я могу судить. Сапфир в две рати обколот с краю. Одна туркестанская бирюза, простая, с черными жилками, и две с надписями – на одной имя бога золотом, а другая треснула поперек, потому что она вынута из старого перстня и надпись на ней я прочесть не могу. Значит, всего у нас пять синих камней. Четыре поврежденных изумруда, причем один просверлен в двух местах, а один слегка покрыт резьбой…

– Их вес? – бесстрастно спросил Ларган-сахиб.

– Три, пять, пять и четыре рати, насколько я могу судить. Кусок старого зеленоватого янтаря для трубок и граненый топаз из Европы. Бирманский рубин в две рати без порока и бледный рубин с пороком в две рати. Кусок слоновой кости, выточенный в виде крысы, сосущей яйцо, китайской работы и, наконец… а-ха! хрустальный шарик величиной с боб, прикрепленный к золотому листику.

Он кончил и захлопал в ладоши.

– Он – твой учитель, – промолвил Ларган-сахиб с улыбкой.

– Ха! Он знал, как называются камни, – сказал Ким краснея. – Попробуем снова! На обыкновенных вещах, которые мы оба знаем.

Они опять завалили поднос всякой всячиной, собранной в лавке и даже в кухне, и мальчик всякий раз выигрывал, к немалому удивлению Кима.

– Завяжи мне глаза… дай мне только разок пощупать вещи пальцами, и даже в этом случае я обыграю тебя, хотя глаза твои будут открыты, – мальчик вызывал его на бой. Мальчик оказался прав, и Ким в досаде топнул ногой.

– Будь это люди… или лошади… – промолвил он, – я мог бы себя показать. Но эта возня со щипчиками, ножами и ножницами… слишком мелочна.

– Сначала выучись, потом учи, – сказал Ларган-сахиб. – Ну что, он твой учитель или нет?

– Да. Но как этого добиться?

– Надо много раз проделывать эту работу, пока не научишься выполнять ее превосходно… И этому стоит научиться.

Мальчик-индус в полном восторге от своего превосходства даже похлопал Кима по спине.

– Не отчаивайся, – сказал он. – Я сам буду учить тебя. – Я послежу за тем, чтобы тебя хорошо учили, – сказал Ларган-сахиб все еще на местном языке. – Ибо, если не считать моего мальчика – он глупо сделал, что купил так много белого мышьяка, когда мог бы попросить его у меня, и я дал бы, – если не считать моего мальчика, я давно уже не встречал человека, которого стоило бы обучать. Осталось десять дней до того срока, когда ты должен будешь вернуться в Лакхнау, где ничему не учат… в сущности. Мне кажется, мы будем друзьями.

Эти десять дней доставили Киму столько радости, что он и не заметил, какими они были безумными. По утрам мальчики занимались Игрой Драгоценностей, – иногда для нее служили действительно драгоценные камни, иногда – груды мячей и кинжалов, иногда – фотографические карточки туземцев. В послеполуденные часы Ким с мальчиком-индусом безотлучно сидели в лавке, молча, за тюком с коврами или ширмой и наблюдали за многочисленными и странными посетителями мистера Ларгана.

Мелкие раджи, окруженные кашляющей на веранде свитой, приезжали сюда покупать всякие редкости вроде фонографов и механических игрушек. Приходили дамы, которые искали ожерелья, и мужчины, которые, как казалось Киму, – впрочем, возможно, его воображение было испорчено рано приобретенным опытом, – искали дам. Туземцы из независимых и вассальных княжеских дворов заходили под предлогом починки сломанных ожерелий – сияющих рек, разлитых по столу, – но в действительности пытались занять денег для сердитых махарани и молодых раджей.

Приходили бабу, с которыми Ларган-сахиб беседовал сурово и авторитетно, но, закончив беседу, всякий раз давал им деньги серебром и бумажками. Иногда в лавке собирались туземцы в длинных сюртуках и с театральными манерами, рассуждавшие на метафизические темы на английском и бенгали, к великому удовольствию мистера Ларгана. Он всегда интересовался религиями. К концу дня Киму и мальчику-индусу, чье имя менялось по прихоти Ларгана, приходилось давать подробный отчет обо всем, что они видели и слышали, высказывать догадки об истинной цели прихода каждого человека и свое мнение о характере посетителя, насколько можно было судить об этом по его лицу, речи и поведению.

После обеда фантазия Ларган-сахиба была направлена на то, что можно назвать переодеванием, и к этой игре он проявлял такой интерес, что здесь было чему поучиться. Он великолепно умел гримировать и, мазнув кисточкой в одном месте или проведя черточку в другом, менял лица мальчиков до неузнаваемости.

Лавка была набита самыми разнообразными костюмами и чалмами, и Ким наряжался то юным мусульманином из хорошей семьи, то маслоделом, а один раз – этот вечер вышел очень веселым – сыном аудхского землевладельца в самой парадной из парадных одежд. Ларган-сахиб наметанным глазом сразу находил малейшую неточность в таком наряде и, лежа на старой, потертой койке из тикового дерева, по получасу объяснял, как говорят люди той или иной касты, как они ходят, кашляют, плюют или чихают, и, считая, что «как» недостаточно, он объяснял также, почему они делают так, а не иначе. Мальчик-индус плохо играл в эту игру. Его ограниченный ум, острый как сосулька, когда дело касалось драгоценных камней, не мог заставить себя проникнуть в чужую душу, но в Киме пробуждался демон, и он пел от радости, когда, сменяя одежды, соответственно менял речь и манеры.

В порыве энтузиазма он как-то вечером вызвался показать Ларгану-сахибу, как ученики одной касты факиров, его старые лахорские знакомые, просят милостыню на дороге, и с какой речью он обратился бы к англичанину, к пенджабскому крестьянину, идущему на ярмарку, и к женщине без покрывала. Ларган-сахиб хохотал до упаду и попросил Кима еще полчаса неподвижно посидеть в задней комнате в том же виде – скрестив ноги, обсыпанным золой и с диким выражением во взгляде. К концу этого срока пришел неповоротливый тучный бабу. На его толстых, обтянутых чулками ногах колыхался жир, и Ким осыпал его градом уличных насмешек. Ларган-сахиб следил за бабу, а не за игрой, что раздосадовало Кима.