Текст книги "Ким"

Глава VII

 
К чему чреватых солнц висят ряды?
На небе бой, как на земле, идет:
Средь глупых лун звезда не чтит звезды.
Скользни меж них – бесшумен твой приход.
Их страхи, ссоры, битвы примечай, –
Грехом Адама связан невзначай.
Черти свой гороскоп и узнавай
Звезду, что рок твой чинит или рвет!
 

Сэр Джон Кристи

После обеда краснолицый учитель сообщил Киму, что его «исключили из полковых ведомостей», чего Ким не понял, а потом велел ему идти играть. Тогда он побежал на базар и отыскал молодого писца, которому остался должен за марку.

– Теперь я тебе заплачу по-царски, – сказал Ким, – и мне нужно написать еще одно письмо.

– Махбуб Али в Амбале, – развязно сказал писец. Профессия превратила его в настоящую контору по сбору случайной информации.

– Нет, не Махбубу, а одному жрецу. Бери перо и пиши побыстрее. «Тешу-ламе, святому человеку из Бхотияла, ищущему некую Реку, проживающему теперь в храме Тиртханкары в Бенаресе». Окуни перо в чернила! «Через три дня я должен буду уехать в Накхлао, в Накхласскую школу. Школа называется Ксаверий. Я не знаю, где эта школа, но она в Накхлао».

– А я знаю Накхлао, – перебил его писец, – и школу знаю.

– Так напиши ему, где она находится, и я прибавлю тебе пол-аны.

Тростниковое перо усердно царапало по бумаге.

– Он не ошибется. – Писец поднял голову. – Кто это смотрит на нас с той стороны улицы?

Ким тотчас взглянул и увидел полковника Крейтона, одетого в теннисный костюм из фланели.

– О, это какой-то сахиб, знакомый толстого жреца в казармах. Он зовет меня.

– Ты что делаешь? – спросил полковник, когда Ким подбежал к нему.

– Я… я не собираюсь удирать. Я послал письмо моему святому в Бенарес.

– Мне это не пришло в голову. А ты писал, что я беру тебя с собой в Лакхнау?

– Нет, не писал. Прочтите письмо, если не верите.

– А почему же ты не упомянул моего имени, когда писал этому святому? – полковник как-то странно усмехнулся. Ким собрал всю свою храбрость.

– Мне говорили однажды, что не следует писать о людях, замешанных в каких-либо делах, потому что, когда называешь имена, многие хорошие планы разрушаются.

– Тебя хорошо учили, – сказал полковник, и Ким покраснел. – Я забыл свой портсигар на веранде у падре. Принеси его мне домой сегодня вечером.

– А где ваш дом? – спросил Ким. Его быстрый ум подсказал ему, что его подвергают какому-то испытанию, и он насторожился.

– Спроси кого хочешь на большом базаре. – Полковник ушел.

– Он забыл свой портсигар, – сказал Ким, вернувшись. – Мне придется отнести его сахибу нынче вечером. Письмо мое кончено. Только напиши три раза: «Приди ко мне! Приди ко мне! Приди ко мне!» Теперь я заплачу за марку и отнесу письмо на почту. – Он встал, собираясь уходить, но, подумав, спросил: – Кто этот сахиб с сердитым лицом, который потерял портсигар?

– О, это просто Крейтон-сахиб, очень странный сахиб – полковник-сахиб без полка.

– А что он делает?

– Бог знает. Он постоянно покупает лошадей, на которых не умеет ездить верхом, и расспрашивает о всяких божьих созданиях, как, например, о растениях и камнях, а также об обычаях народа. Купцы зовут его отцом дураков, потому что его так легко надуть при продаже лошади. Махбуб Али говорит, что он самый сумасшедший из всех сахибов.

– О! – произнес Ким и удалился. Его воспитание дало ему кое-какие знания о человеческом характере, и он рассудил, что дуракам не сообщают сведений, которые влекут за собой вызов на фронт восьми тысяч человек да еще пушек. Главнокомандующий всеми индийскими войсками не будет говорить с дураками так, как он говорил, когда Ким подслушивал тот разговор. Будь полковник дураком, никогда бы так не менялся тон Махбуба Али всякий раз, когда он упоминал имя полковника. Следовательно, – тут Ким даже подпрыгнул – здесь кроется какая-то тайна, и Махбуб Али, возможно, так же шпионит для полковника, как Ким шпионил для Махбуба. И, подобно барышнику, полковник явно уважает людей, которые не слишком выставляют напоказ свой ум.

Он был рад, что не выдал себя, – не сказал, что знает, где находится дом полковника, и, когда, вернувшись в казармы, узнал, что никакого портсигара там не было оставлено, просиял от удовольствия. Вот это человек в его вкусе: лукавый, себе на уме, ведущий тайную игру! Ну, если он дурак, то таким дураком Ким тоже способен быть.

Он ничем не выдал своих мыслей, когда отец Виктор три долгих утра подряд рассказывал ему о какой-то совершенно новой группе богов и божков – главным образом о богине по имени Мэри, которая, как догадывался Ким, была то же самое, что Биби Мириам из теологии Махбуба Али. Он не выказывал никаких чувств, когда после лекции отец Виктор таскал его из лавки в лавку покупать различные предметы обмундирования, не жаловался, когда завистливые ребята-барабанщики колотили его за то, что он должен был уехать в лучшую школу, но с интересом ждал дальнейшего развития событий. Добродушный отец Виктор отвел его на вокзал, посадил в пустое купе второго класса, соседнее с купе первого класса, оставленным для полковника Крейтона, и с искренним чувством распрощался с ним.

– В школе св. Ксаверия из тебя сделают человека, О’Хара, белого человека и, будем надеяться, хорошего человека. Там все известно о твоем происхождении, а полковник позаботится, чтобы ты не потерялся и не заблудился по дороге. Я дал тебе некоторое понятие о религиозных догмах – по крайней мере, попытался дать, – и запомни, что, когда тебя спросят о твоем вероисповедании, ты должен сказать, что ты католик. Или лучше скажи, что принадлежишь к римско-католической церкви, хотя это выражение мне не нравится.

Ким улегся и стал думать. Это одинокое путешествие очень отличалось от недавней веселой поездки в третьем классе вместе с ламой.

«Сахибам путешествие дает мало радости, – раздумывал он. – Хай май! Я прыгаю с места на место, как мяч, который подбрасывают. Это моя кисмат. Ни один человек не может избежать своей кисмат. Но мне придется молиться Биби Мириам, и я – сахиб, – он уныло взглянул на свои сапоги. – Нет. Я – Ким. Вот великий мир, а я только Ким. Кто такой Ким?» Он принялся анализировать себя, чего раньше никогда не делал, покуда голова у него не закружилась. Он был ничтожен во всем этом шумном водовороте Индии и ехал на Юг, не зная, как повернется его судьба. Вскоре полковник послал за ним и обратился к нему с длинной речью. Насколько Киму удалось понять, смысл ее сводился к тому, что он должен прилежно учиться, а впоследствии поступить на государственную службу в Индии в качестве землемера. Если он будет вести себя очень хорошо и выдержит экзамены, то в семнадцать лет будет зарабатывать тридцать рупий в месяц, и полковник Крейтон постарается найти для него подходящее место.

Ким с самого начала притворился, что понимает не больше одного слова из трех. Тогда полковник понял свою ошибку, перешел на урду, которым владел свободно, употребляя образные выражения, и Ким почувствовал удовлетворение. Человек, который так превосходно знает местный язык, так мягко и бесшумно двигается, чьи глаза так отличаются от тупых, тусклых глаз прочих сахибов, не может быть дураком.

– Да, и ты должен научиться видеть дороги, и горы, и реки, и хранить эти рисунки в своей памяти, пока не наступит удобное время перенести их на бумагу. Быть может, однажды, когда ты будешь землемером и мы будем работать вместе, я скажу тебе: «Проберись за те горы и посмотри, что лежит за ними». А кто-нибудь скажет: «В тех горах живут злые люди, и они убьют землемера, если он будет с виду похож на сахиба». Что тогда?

Ким задумался: «Не опасно ли ходить в той же одежде, что и полковник?»

– Я передал бы вам слова того человека.

– Но если бы я ответил: «Я дам тебе сто рупий за сообщение о том, что находится по ту сторону гор, – за рисунок какой-нибудь речки и кое-какие сведения о том, что говорят люди в деревнях»?

– Почем я знаю? Я еще мальчик. Подождите, пока я стану мужчиной. – Но, заметив, что полковник нахмурился, он продолжал: – Думаю, впрочем, что я через несколько дней заработал бы эти сто рупий.

– Каким путем?

Ким решительно покачал головой.

– Если я скажу, каким образом я их заработаю, другой человек может подслушать это и опередить меня. Нехорошо отдавать знание даром.

– Скажи сейчас, – полковник вынул рупию. Рука Кима потянулась было к ней, но вдруг опустилась.

– Нет, сахиб, нет. Я знаю, сколько будет заплачено за ответ, но не знаю, почему задан вопрос.

– Так возьми ее в подарок, – сказал Крейтон, бросая ему монету. – Нюх у тебя хороший. Не допускай, чтобы его притупили у св. Ксаверия. Там многие мальчики презирают черных людей.

– Их матери были базарными женщинами, – сказал Ким. Он хорошо знал, что нет ненависти, равной той, которую питает метис к своему единоутробному брату.

– Правильно, ты сахиб и сын сахиба. Поэтому никогда не позволяй себе презирать черных людей. Я знаю юношей, только что поступивших на государственную службу и притворявшихся, что они не понимают языка и обычаев черных людей. Им снизили жалованье за такое невежество. Нет греха большего, чем невежество. Запомни это.

Несколько раз в течение этой поездки на Юг, тянувшейся целых двадцать четыре часа, посылал полковник за Кимом и всякий раз подробно развивал эту последнюю мысль.

«Значит, все мы – звенья одной цепи, – сказал себе наконец Ким, – полковник, Махбуб Али и я, когда стану землемером. Вероятно, я буду служить ему, как служил Махбубу Али. Прекрасно, если это позволит мне вернуться на Дорогу. Одежда моя не становится удобней от того, что ее носишь долго».

Когда они вышли на битком набитый Лакхнауский вокзал, ламы там не оказалось. Ким не выдал своего разочарования. Полковник погрузил его вместе с его опрятным, аккуратно уложенным имуществом в тхика-гари и одного отправил в школу св. Ксаверия.

– Я не прощаюсь, потому что мы опять встретимся, – крикнул он. – И много раз, если только в тебе действительно есть хорошие задатки. Но ты еще не подвергался испытанию.

– Даже в тот вечер, когда я принес тебе, – Ким, как ни странно, осмелился сказать «тум» – местоимение, допустимое только при обращении к равному, – родословную белого жеребца?

– Многое достигается забвением, братец, – сказал полковник, взглянув на него так, что этот взгляд пронзил Кима насквозь.

Минут пять он приходил в себя. Потом с видом знатока вдохнул новый воздух.

– Богатый город, – промолвил он, – богаче Лахора. Должно быть, базары тут очень хороши. Извозчик, покатай-ка меня по здешним базарам.

– Мне приказано отвезти тебя в школу, – извозчик обратился к нему на «ты», что по отношению к белому человеку считается дерзостью. Ким очень недвусмысленно (помогло отличное знание местного языка!) разъяснил ему его ошибку, влез на козлы и, когда между ними установилось полное взаимопонимание, катался часа два, оценивая, сравнивая и наслаждаясь.

Нет города, – если не считать Бомбея, короля городов, – равного Лакхнау по красоте и богатству архитектуры, обозреваешь ли его с моста, перекинутого через реку, или смотришь с верхушки Имамбары вниз, на золоченые зонтики Чхаттар-Манзилаи и деревья, в которых тонет город. Правители украсили его фантастическими зданиями, одарили своими щедротами, битком набили наемниками и залили кровью. Он – обитель праздности, интриг и роскоши, и жители его утверждают, что только в нем да еще в Дели говорят на чистейшем урду.

– Хороший город… красивый город. – Извозчику, уроженцу Лакхнау, приятно было слушать такие комплименты, и он рассказал Киму много удивительных вещей, тогда как английский гид говорил бы только о Восстании.

– Ну, а теперь поедем в школу, – сказал наконец Ким. Низкие белые здания большой школы св. Ксаверия in Partibus стоят среди обширной усадьбы по ту сторону реки Гумти на некотором расстоянии от города.

– Что за люди там внутри? – спросил Ким.

– Молодые сахибы, сплошь дьяволята, но, говоря по правде (ведь я многих из них вожу на вокзал и обратно), не видал я среди них ни одного такого истинного дьявола, как ты, молодой сахиб, которого я везу сейчас.

Само собой разумеется, Ким не упустил случая позабавиться разговором с несколькими легкомысленными дамами, глядевшими из окон верхних этажей на какой-то улице, и в обмене любезностями постоял за себя. Он собирался было дать отпор последней из дерзостей извозчика, как вдруг взгляд его – а уже смеркалось – упал на человека, сидевшего у одного из белых оштукатуренных столбов под воротами, прорезанными в длинной стене.

– Стой! – крикнул он. – Стой здесь! Я не сразу поеду в школу.

– А кто мне заплатит за то, что я возил тебя взад и вперед? – с раздражением спросил извозчик. (Сумасшедший он, что ли, этот мальчишка?)

Ким опрометью соскочил на землю и через миг уже гладил пыльные ноги под грязным желтым халатом.

– Я ждал здесь полтора дня, – прозвучал ровный голос ламы. – Нет, со мною был ученик. Тот, кто в храме Тиртханкары был моим другом, дал мне в дорогу проводника. Я уехал из Бенареса поездом, когда мне передали твое письмо. Да, я хорошо питаюсь. Я не нуждаюсь ни в чем.

– Но почему не остался ты с женщиной из Кулу, о святой человек? Как ты попал в Бенарес? Тяжко было у меня на сердце с тех пор, как мы расстались.

– Женщина утомила меня непрестанной болтовней и требованиями талисманов для детей. Я расстался с этими людьми, позволив ей приобрести заслугу подарками. Но все же она женщина щедрая, и я дал обещание вернуться в ее дом, если в этом будет необходимость. Затем, поняв, что я одинок в этом великом и страшном мире, я уехал на поезде в Бенарес, где познакомился с неким человеком, обитающим в храме Тиртханкары. Он такой же искатель, как я.

– А твоя Река? – сказал Ким. – Я и забыл о твоей Реке. – Так скоро, мой чела? Я никогда не забываю о ней, но, покинув тебя, я счел за лучшее отправиться в этот храм за советом, ибо, видишь ли, Индия очень велика и возможно, что некоторые мудрые люди, жившие раньше нас, – их было всего два-три человека – оставили указания насчет местоположения нашей Реки. В храме Тиртханкары этот предмет вызывает разногласия: одни говорят одно, другие – другое. Люди там учтивы.

– Так. Но что ты делаешь теперь?

– Я приобретаю заслугу тем, что помогаю тебе, мой чела, достигнуть мудрости. Жрец тех людей, которые служат Красному Быку, писал мне, что с тобою поступят так, как я желал. Я послал деньги, которых хватит на год, а потом, как видишь, пришел сюда, чтобы посмотреть, как ты войдешь во Врата Учения. Полтора дня я ждал – не потому, что меня влекла привязанность, – это не согласно с Путем, – но, как говорили в храме Тиртханкары, потому, что, заплатив деньги за обучение, я вправе был проследить за тем, как совершится это дело. Они вполне разрешили мои сомнения. Я боялся, что, быть может, пришел сюда потому, что, совращаемый алым туманом привязанности, хотел видеть тебя. Но это не так… Кроме того, меня смущает один сон.

– Но, святой человек, ты, наверное, не забыл Дороги и всего, что случилось на ней. Наверное, ты пришел сюда отчасти и потому, что хотел меня видеть?

– Лошади озябли, их давным-давно кормить пора, – заныл извозчик.

– Иди ты в джаханнам и сиди там со своей опозоренной теткой, – огрызнулся Ким через плечо. – Я совсем один в этой стране, я не знаю, куда я иду и что будет со мной. Я вложил сердце в письмо, которое я послал тебе. И, если не считать Махбуба Али, а он патхан, у меня нет друга, кроме тебя, святой человек. Не уходи от меня совсем.

– Я размышлял и об этом, – ответил лама дрожащим голосом. – Очевидно, что время от времени я буду приобретать заслугу – если только не найду своей Реки, – удостоверяясь в том, что ты идешь по пути мудрости. Не знаю, чему тебя будут учить, но жрец писал мне, что во всей Индии ни один сын сахиба не будет обучен лучше, чем ты. Поэтому ты станешь таким сахибом, как тот, который дал мне эти очки, – лама старательно протер их, – в Доме Чудес в Лахоре. Вот моя надежда, ибо он был источник мудрости, он мудрее многих монастырских настоятелей… Однако ты, быть может, забудешь меня и наши встречи.

– Если я ел твой хлеб, – со страстью воскликнул Ким, – как могу я когда-нибудь забыть тебя?

– Нет, нет, – старик отстранил от себя мальчика, – я должен вернуться в Бенарес. Время от времени (ведь я теперь знаю обычаи здешних писцов) я буду посылать тебе письма и приходить сюда, чтобы увидеться с тобой.

– Но куда я буду посылать письма? – простонал Ким, цепляясь за халат ламы и совершенно забыв, что он сахиб. – В храм Тиртханкары, в Бенарес. Это место, где я буду жить, пока не найду моей Реки. Не плачь, ибо, видишь ли, всякое желание – иллюзия и снова привязывает тебя к Колесу… Войди во Врата Учения! Дай мне увидеть, как ты входишь… Ты любишь меня? Тогда иди, не то сердце мое разорвется… Я вернусь. Я непременно вернусь.

Лама следил глазами за тхика-гари вплоть до того, как она, громыхая, въехала во двор, потом зашагал прочь, посапывая носом на каждом своем широком шагу. «Врата Учения» с шумом захлопнулись.

Мальчик, рожденный и воспитанный в Индии, ни по характеру своему, ни по привычкам не похож на мальчика других стран, и учителя воспитывают его такими способами, каких английский учитель не одобрил бы. Поэтому вряд ли вас заинтересует жизнь Кима – воспитанника школы св. Ксаверия, окруженного двумя или тремя сотнями скороспелых юнцов, в большинстве своем никогда не видевших моря. Он получал обычные наказания за то, что убегал за пределы школьной усадьбы, когда в городе свирепствовала эпидемия холеры. Тогда он еще не научился как следует писать по-английски и вынужден был обращаться к базарному писцу. Само собой разумеется, его карали за дерзость и изощренную ругань, какой стены св. Ксаверия не слыхивали. Он научился мыться с тщательностью местного уроженца, который в душе считает англичанина довольно нечистоплотным. Он проделывал обычные штуки с терпеливыми кули, качавшими панкхи в дортуарах[44]44
  Дортуар – общая спальня в закрытых учебных заведениях.


[Закрыть], где мальчики возились жаркими ночами и до рассвета рассказывали друг другу разные истории, и он спокойно сравнивал себя со своими самоуверенными товарищами. Все это были сыновья мелких чиновников из железнодорожного, телеграфного и канального ведомств, сыновья унтер-офицеров, отставных или возглавляющих армию какого-нибудь вассального раджи, сыновья капитанов индийского флота, государственных пенсионеров, плантаторов, провинциальных купцов и миссионеров. Немногие из них были отпрысками старинных евразийских семейств, крепко укоренившихся в Дхарамтоле, – Перейры, де-Сузы и де-Сильвы. Родители имели полную возможность послать своих сыновей учиться в Англию, но любили школу, в которой учились сами, и под сенью св. Ксаверия одно желтолицее поколение сменялось другим.

Отчие дома воспитанников были рассыпаны по всей стране – начиная от Хауры, где живут железнодорожники, и до опустевших военных поселков, как, например, Монгхир и Чанар, от захолустных чайных плантаций в окрестностях Шилонга, Аудхских и Дикханских деревень, где отцы их были крупными землевладельцами, миссионерских станций в неделе пути от ближайшей железнодорожной линии, морских портов, лежащих на тысячу миль к Югу и обращенных лицом к дерзкому индийскому прибою, до хинных плантаций на самом крайнем Юге. От одного рассказа об их приключениях (которые в этой среде не считались приключениями), пережитых на пути в школу и обратно, домой, у западного мальчика волосы встали бы дыбом. Они привыкли в одиночку пробираться сотни миль по джунглям, где их всегда поджидала приятная возможность натолкнуться на тигра, но у них было так же мало шансов искупаться августовским днем в проливе Ла-Манш, как у их братьев на другом конце мира – лежать смирно, когда леопард нюхает их паланкин[45]45
  Паланкин – крытые носилки, средство передвижения знатных и богатых людей.


[Закрыть].

Среди них были пятнадцатилетние мальчики, которые провели полтора дня на островке посреди разлившейся реки и, словно имея на то право, управляли табором обезумевших паломников, возвращавшихся домой из какого-то храма. Были здесь и юноши, которые как-то раз, когда дожди размыли колесный путь, ведущий в поместье их отца, во имя св. Франциска Ксаверия реквизировали случайно попавшегося им слона одного раджи и чуть не погубили огромное животное в зыбучих песках. Среди них был мальчик, который рассказывал – причем никто не сомневался в правдивости его слов, – что он стрелял из ружья с веранды, помогая своему отцу отразить нападение разбойников в те дни, когда они еще осмеливались врываться на уединенные плантации.

И каждая история рассказывалась ровным, бесстрастным голосом, характерным для уроженцев Индии, при этом с примесью своеобразных выражений, бессознательно перенятых от кормилиц-туземок, и оборотов речи, по которым можно было угадать, что они тут же мысленно переводились с местного наречия. Ким наблюдал, слушал и одобрял. Эти беседы не были похожи на нудные, немногословные разговоры барабанщиков. Здесь говорили о жизни, которую он знал и хорошо понимал. Такая атмосфера благоприятствовала ему, и он быстро рос. Когда погода стала теплее, ему дали белую форменную одежду, и он наслаждался, упражняя обострившийся ум исполнением заданий, которые ему давали. Его способность все схватывать на лету могла бы привести в восхищение английского преподавателя, но школе св. Ксаверия были хорошо знакомы как ранний взлет умов, развившихся под влиянием солнца и окружающей обстановки, так и упадок умственной деятельности, наступающий в двадцать два – двадцать три года.

Тем не менее он всегда старался держаться скромно. Когда в жаркие ночи рассказывались разные истории, Ким не стремился сорвать банк своими воспоминаниями, так как школа св. Ксаверия презирает мальчиков, которые «совсем отуземились». Никогда не следует забывать, что ты сахиб и впоследствии, когда выдержишь экзамены, будешь управлять туземцами. Ким имел это в виду, поскольку начал понимать, что последует за экзаменами.

Потом наступили каникулы, тянувшиеся с августа до конца октября, – продолжительность их обусловливалась периодами жары и дождей. Киму сообщили, что он поедет на север, на какую-то горную станцию за Амбалой, где отец Виктор устроит его.

– Казарменная школа? – спросил Ким, который задавал много вопросов, но думал еще больше.

– Да, должно быть, – ответил учитель. – Не вредно вам будет пожить подальше от всяких проказ. До Дели вы можете доехать с молодым де-Кастро.

Ким со всех сторон обдумал это. Он усердно работал, именно так, как учил его работать полковник. Каникулы должны принадлежать ему – это он понял из разговоров с товарищами, а после св. Ксаверия в казарменной школе будет мученье. Кроме того (и это была волшебная сила, стоившая всего остального!), он теперь умел писать. За три месяца он узнал, как при помощи пол-аны и небольшого запаса знаний люди могут говорить друг с другом без посредника. От ламы он не получил ни слова, но Дорога-то ведь оставалась. Ким жаждал вновь почувствовать ласку мягкой грязи, хлюпающей между пальцами ног, и у него текли слюнки при мысли о баранине, тушенной с коровьим маслом и капустой, о рисе, обсыпанном резко пахнущим кардамоном, о подкрашенном шафраном рисе с чесноком и луком и о запретных жирных базарных сластях. В казарменной школе его будут кормить сыроватой говядиной на тарелке. Но ведь он сахиб и учится в школе св. Ксаверия, а эта свинья Махбуб Али… Нет, он не станет искать гостеприимства Махбуба Али… И все же… Он обдумывал все это, лежа один в дортуаре, и пришел к выводу, что был несправедлив к Махбубу.

Школа опустела, почти все учителя разъехались, железнодорожный пропуск полковника Крейтона лежал у Кима в руке, и он гордился тем, что не истратил на роскошную жизнь деньги полковника Крейтона и Махбуба. Он все еще владел двумя рупиями и семью анами. Его новый чемодан из воловьей кожи, помеченный буквами «К. О. X.», и сверток с постельными принадлежностями лежали в пустом дортуаре.

– Сахибы всегда прикованы к своему багажу, – сказал Ким, кивая на вещи. – Вы останетесь здесь.

Греховно улыбаясь, он вышел наружу под теплый дождь и отыскал некий дом, наружный вид которого отметил раньше…

– Аре! Или ты не знаешь, что мы за женщины, мы, живущие в этом квартале? О стыд!

– Вчера я родился, что ли? – Ким по-туземному сел на корточки среди подушек в одной из комнат верхнего этажа. – Немного краски и три ярда ткани, чтобы помочь мне устроить одну штуку. Разве это большая просьба?

– Кто она? Ты сахиб. Значит, еще не дорос, чтобы заниматься такими проказами.

– О, она? Она дочь одного учителя полковой школы в военном поселке. Он два раза бил меня за то, что я в этом платье перелез через их стену. А теперь я хочу пойти туда в одежде мальчика-садовника. Старики очень ревнивы.

– Это верно. Не шевелись, пока я мажу тебе лицо соком. – Не слишком черни, найкан. Мне не хочется показаться ей каким-нибудь хабаши.

– О, любовь не обращает внимания на такие вещи. А сколько ей лет?

– Лет двенадцать, я думаю, – ответил бессовестный Ким, – и грудь помажь. Возможно, ее отец сорвет с меня одежду, и если я окажусь пегим… – он расхохотался.

Девушка усердно работала, макая тряпичный жгут в блюдечко с коричневой краской, которая держится дольше, чем сок грецкого ореха.

– А теперь пошли купить мне материи для чалмы. Горе мне, голова моя не выбрита! А он, может, сорвет с меня чалму.

– Я не цирюльник, но постараюсь. Ты родился, чтобы разбивать сердца! И все это переодеванье – ради одного вечера? Имей в виду, что краска не смывается. – Она тряслась от хохота так, что браслеты на руках и ногах ее звенели. – Но кто мне заплатит за это? Сама Ханифа не дала бы тебе лучшей краски.

– Уповай на богов, сестра моя, – важно произнес Ким, морща лицо, когда краска высохла. – К тому же разве тебе приходилось когда-нибудь так раскрашивать сахиба? – В самом деле, не приходилось. Но шутка не деньги.

Девушка усердно работала, макая тряпичный жгут в блюдечко с коричневой краской.

– Она много дороже денег.

– Дитя, ты, бесспорно, самый бесстыдный сын шайтана, которого я когда-либо знала, если такими проделками отнимаешь время у бедной девушки, а потом говоришь: «Разве шутки тебе недостаточно?» Далеко ты пойдешь в этом мире. – Она шутливо поклонилась ему, как кланяются танцовщицы.

– Все равно. Поторопись и побрей мне голову. – Ким переминался с ноги на ногу, глаза его горели весельем при мысли о чудесных днях впереди. Он дал девушке четыре аны и сбежал с лестницы как настоящий мальчик-индус низкой касты. Следующий визит его был в харчевню, где он, не жалея средств, устроил себе роскошный и жирный пир.

На платформе Лакхнауского вокзала он видел, как молодой де-Кастро, весь покрытый лишаями, вошел в купе второго класса. Ким предпочел третий класс, где он стал душой общества. Он объяснил пассажирам, что он помощник фокусника, который покинул его, больного лихорадкой, и что он догонит своего хозяина в Амбале. По мере того как в вагоне менялись пассажиры, он варьировал свой рассказ, украшая его ростками расцветающей фантазии, тем более пышной, что он так долго лишен был возможности говорить с туземцами. В ту ночь во всей Индии не было существа счастливее Кима. В Амбале он вышел и, хлюпая по мокрым полям, побрел на Восток к деревне, где жил старый военный.

Около этого времени полковник Крейтон, находившийся в Симле, получил из Лакхнау телеграмму, извещавшую его, что молодой О’Хара исчез. Махбуб Али был в городе, где продавал лошадей, и однажды утром, когда они встретились на Амбальском скаковом поле, полковник рассказал ему об этом.

– О, это пустяки, – промолвил барышник, – люди подобны лошадям. Они иногда нуждаются в соли, и, если в кормушках соли нет, они слизывают ее с земли. Он на некоторое время вернулся на Дорогу. Мадраса ему надоела. Я знал, что так будет. В другой раз я сам возьму его с собой на Дорогу. Не надо беспокоиться, Крейтон-сахиб. Он подобен пони, которого готовили для поло, а тот вырвался и убежал учиться игре в одиночку.

– Так вы думаете, он не умер?

– Лихорадка может убить его. Ничто другое мальчишке не грозит. Обезьяна с деревьев не падает.

На другое утро на том же поле Махбуб подъехал на жеребце к полковнику.

– Все вышло так, как я думал, – сказал барышник. – Во всяком случае, он проходил через Амбалу, а там, узнав на базаре, что я здесь, написал мне письмо.

– Читай, – произнес полковник со вздохом облегчения. Нелепо, что человек его общественного положения мог интересоваться маленьким туземным бродягой, но полковник помнил о беседе в поезде и не раз в продолжение немногих минувших месяцев ловил себя на размышлениях об этом странном, молчаливом, умеющем владеть собой мальчике. Конечно, его побег был верхом дерзости, но доказывал, что у него достаточно находчивости и мужества. Глаза Махбуба сверкали, когда он остановился посередине небольшой узкой лощины, куда никто не мог приблизиться незамеченным.

«Друг Звезд, он же и Друг Всего Мира»…

– Что такое?

– Так его прозвали в Лахоре. «Друг Всего Мира позволяет себе отправиться в свои родные места. Он вернется в назначенный день. Пусть перешлют чемодан и сверток с постелью, а если была вина, пусть рука дружбы отведет в сторону бич бедствия…» Тут есть еще кое-что, но…

– Ничего, читай.

– «Некоторые вещи неизвестны тем, которые едят вилками. Лучше есть обеими руками некоторое время. Скажи слова увещевания тем, кто не понимает этого, так, чтобы возвращение оказалось благополучным!» Ну, выражения эти, конечно, работа писца, но заметь, как умно сумел мальчик объяснить все дело, так что никто ничего не поймет, кроме тех, кто знает, о чем идет речь!

– Так значит, рука дружбы стремится отвратить бич бедствия? – рассмеялся полковник.

– Заметь, как умен мальчик. Он вернулся на Дорогу, как я и говорил. Однако еще не зная, какое у тебя ремесло… – В этом я не вполне уверен, – пробормотал полковник. – …Он обращается ко мне, чтобы помирить нас обоих. Ну разве он не умен? Он говорит, что вернется. Он только совершенствует свои знания. Подумай, сахиб! Он три месяца провел в школе. А он не привык к таким удилам. Что касается меня, я радуюсь: пони учится игре.

– Да, но в другой раз он не должен бродить в одиночку. – Почему? Он бродил в одиночку, прежде чем попал под покровительство полковника-сахиба. Когда он войдет в Большую Игру, ему придется бродить одному – одному и с опасностью для жизни. Тогда, если он плюнет, или чихнет, или сядет не так, как люди, за которыми он следит, его могут убить. Зачем же ему мешать теперь? Вспомни, что говорят персы: шакала, что бродит в пустынях Мазандерана, поймают одни лишь собаки Мазандерана.

– Верно. Это верно, Махбуб Али. И, если он не попадет в беду, я ничего лучшего не желаю. Но с его стороны это большая дерзость.