Текст книги "Ким"

– Теперь вы видите, видите, почему я хотел запастись свидетелями?! Они в высшей степени беспринципные люди! О сэр! Сэр! Вы не должны бить святого человека.

– Чела! Он осквернил Писание!

Поздно! Раньше чем Ким успел вмешаться, русский ударил старика по лицу. В следующее мгновение он покатился вниз, под гору, вместе с Кимом, схватившим его за горло. Удар заставил закипеть в жилах юноши его ирландскую кровь, а внезапное падение противника довершило остальное. Лама упал на колени, наполовину оглушенный, носильщики с грузом на спине понеслись в гору так же быстро, как равнинные жители бегают по ровному месту. Они стали очевидцами несказанного кощунства и хотели скрыться раньше, чем горные боги и демоны начнут мстить. Француз, размахивая револьвером, подбежал к ламе, видимо, собираясь взять его в заложники за своего спутника. Град острых камней – горцы очень меткие стрелки – заставил его отступить, и один из носильщиков – уроженец Ао-Чанга – в ужасе увлек ламу за собой. Все произошло так же внезапно, как наступает в горах темнота.

– Они забрали багаж и все ружья, – орал француз, наугад стреляя куда попало в полумраке.

В следующее мгновение русский покатился вниз, под гору, вместе с Кимом, схватившим его за горло.

– Ничего, сэр! Ничего! Не стреляйте. Я иду на выручку, – и Хари, скатившись с горы, наткнулся на разгоряченного и опьяненного своей победой Кима, который бил головой почти бездыханного врага по большому камню.

– Ступай к носильщикам, – зашептал бабу ему на ухо. – Багаж у них. Бумаги в килте с красной покрышкой, но ты обыщи все. Забери их бумаги и непременно мурасалу. Ступай! Вот идет второй.

Ким полетел на гору. Револьверная пуля ударила по скале рядом с ним, и он припал к земле, как куропатка. – Если вы будете стрелять, – завопил Хари, – они спустятся сюда и уничтожат нас. Я спас джентльмена, сэр. Это необычайно опасно!

«Клянусь Юпитером! – Ким напряженно думал по-английски. – Вот оно – чертовски узкое место, но я думаю, что это можно считать самообороной». Он нащупал у себя за пазухой подарок Махбуба и нерешительно – ведь он ни разу не пускал в ход свой маленький револьвер, если не считать нескольких выстрелов, сделанных для практики, – нажал курок.

– Что я говорил, сэр! – Бабу, казалось, заливался слезами. – Спуститесь сюда и помогите его воскресить! Все мы попали в беду, говорю вам!

Выстрелы прекратились. Послышались шаги спотыкающегося человека, и, Ким, ругаясь, в сумраке поспешно поднялся на гору, как кошка… или туземец.

– Они ранили тебя, чела? – крикнул лама сверху.

– Нет. А тебя? – Ким юркнул в рощицу низкорослых пихт.

– Я невредим. Уйдем отсюда. Мы пойдем с этими людьми в Шемлегх под Снегами.

– Но не раньше, чем восстановим справедливость, – крикнул чей-то голос. – У меня ружья сахибов – все четыре штуки. Давайте сойдем вниз.

– Он ударил святого человека, мы видели это! Скот наш останется бесплодным, жены наши перестанут рожать! Снега обвалятся на нас, когда мы пойдем домой… И это вдобавок ко всем остальным бедам!..

Пихтовая рощица гудела от гвалта носильщиков, охваченных паникой и в своем ужасе способных на все. Человек из Ао-Чанга нетерпеливо постукивал по собачке ружья и уже собирался спускаться с горы.

– Подожди немножко, святой человек, они не могут далеко уйти. Подожди, пока я не вернусь.

– Потерпевший – это я, – сказал лама, прикладывая руку ко лбу.

– Именно поэтому, – прозвучал ответ.

– Но если потерпевший пренебрежет оскорблением, ваши руки будут чисты. Больше того, послушанием вы приобретете заслугу.

– Подожди, мы вместе пойдем в Шемлегх, – настаивал тот. На одно лишь мгновение, как раз на то время, которое требуется, чтобы вложить патрон в магазин, лама заколебался. Потом он встал на ноги и коснулся пальцем плеча собеседника.

– Ты слышал? Я говорю, что убийство не должно совершиться. Я, который был настоятелем Сач-Зена. Неужели ты собираешься возродиться в виде крысы или змеи, хоронящейся под навесом крыши, или червя в брюхе самого презренного животного? Неужели ты этого хочешь?..

Человек из Ао-Чанга упал на колени, ибо голос ламы гремел, как тибетский ритуальный гонг.

– Ай! Ай! – закричал уроженец Спити. – Не проклинай нас… не проклинай его. Ведь это он от усердия, святой человек! Положи ружье, дурак!

– Гнев за гнев! Зло за зло! Убийства не будет. Пусть те, что бьют духовных лиц, познают следствия своих поступков. Справедливо и совершенно Колесо, и не отклоняется оно ни на один волос! Они много раз будут перерождаться в терзаниях! – Голова ламы упала на грудь, и он всей тяжестью оперся на плечо Кима.

– Я близко подошел к великому злу, чела, – зашептал он в мертвой тишине, наступившей под соснами. – У меня было искушение выпустить эту пулю и, поистине, в Тибете их постигла бы страшная и медленная смерть… Он ударил меня по лицу… по плоти моей. – Он опустился на землю, тяжело дыша, и Ким слышал, как старое сердце его трепетало и замирало.

– Неужели они его убили? – проговорил человек из Ао-Чанга, в то время как прочие стояли, онемев. Ким в смертельном страхе склонился над телом.

– Нет, – крикнул он страстно, – это только приступ слабости. – Тут он вспомнил, что он белый человек и может воспользоваться лагерным снаряжением белых людей. – Откройте килты! У сахибов, наверное, есть лекарства.

– Охо! Это лекарство я знаю, – со смехом сказал человек из Ао-Чанга. – Не мог я пять лет быть шикари Енклинга-сахиба и не знать этого лекарства. Я тоже пробовал его. Вот!

Он вытащил из-за пазухи бутылку дешевого виски, которое продается путешественникам в Лехе, и искусно влил несколько капель в рот ламы.

– Я сделал то же самое, когда Енклинг-сахиб вывихнул себе ногу за Астором. Аха! Я уже заглянул в их корзины, но мы справедливо все поделим в Шемлегхе. Дай ему еще немного! Это хорошее лекарство. Пощупай! Теперь сердце бьется ровнее. Положи ему голову пониже и слегка разотри лекарством грудь. Никогда бы этого не случилось, если бы он спокойно подождал, пока я рассчитаюсь с сахибами. Но, быть может, сахибы погонятся за нами сюда? Тогда не грешно будет застрелить их из их же собственных ружей, а?

– Один уже поплатился, должно быть, – сквозь зубы произнес Ким. – Я ударил его в пах, когда мы катились с горы. Если б я только убил его!

– Хорошо храбриться, если живешь не в Рампуре, – сказал один из тех, чья хижина стояла в нескольких милях от ветхого дворца раджи. – Если среди сахибов про нас пойдет дурная слава, никто больше не будет нанимать нас в шикари.

– О, но это не ангрези-сахибы, они не похожи на веселых людей вроде Фостама-сахиба или Енклинга-сахиба, они чужеземцы, они не могут говорить на ангрези, как сахибы.

Тут лама кашлянул и сел, ощупью отыскивая четки.

– Убийства не будет, – пробормотал он. – Колесо справедливо. Зло за зло…

– Нет, святой человек. Мы все здесь. – Человек из Ао-Чанга робко погладил его ноги. – Без твоего приказания не убьют никого. Отдохни немного. Мы раскинем табор ненадолго, а позже, когда взойдет месяц, пойдем в Шемлегх под Снегами.

– После драки, – сообщил как глубокую истину уроженец Спити, – лучше всего лечь спать.

– Я и правда ощущаю головокружение и покалывание в затылке. Дай я положу голову на твои колени, чела. Я старик, но подвластен страстям… Мы должны думать о Причине Всего Сущего…

– Накрой его одеялом. Нам нельзя разводить костер, как бы сахибы не увидели.

– Лучше уйти в Шемлегх. Никто не погонится за нами до Шемлегха, – говорил возбужденный житель Рампура. – Я был шикари у Фостама-сахиба и шикари у Енклинга-сахиба. Я и теперь служил бы Енклингу-сахибу, кабы не этот проклятый бигар.

– Поставьте внизу двух человек с ружьями, чтобы помешать сахибам наделать новых глупостей. Я не покину святого человека.

Они сидели поодаль от ламы и, послушав некоторое время, нет ли шума, стали передавать по кругу примитивную хукку, резервуаром которой служила старая банка из-под ваксы фирмы «Дей и Мартин». Она ходила по рукам, и горящий на ее горлышке уголь освещал узкие мигающие глаза, китайские выдающиеся скулы и бычьи шеи, исчезающие под темными складками грубой шерстяной ткани на плечах. Кули были похожи на кобольдов[94]94
  Кобольды – домовые и духи-хранители подземных богатств в мифологии Северной Европы.


[Закрыть] из какого-то волшебного родника – горных гномов, собравшихся на совет. А под шум их голосов ручьи, бегущие вокруг из-под тающих снегов утихали один за другим, по мере того как ночной мороз сковывал их.

– Как он восстал против нас! – с восхищением сказал уроженец Спити. – Помню одного старого горного козла в стороне Ладакха (Дюпон-сахиб промазал в него семь лет назад), так он тоже стал вот так. Дюпон-сахиб был хороший шикари.

– Но не такой, как Енклинг-сахиб. – Человек из Ао-Чанга потянул виски из бутылки и передал ее соседям. – Теперь слушайте меня, если только кто-нибудь не считает, что знает больше.

Вызов не был принят.

– Мы пойдем в Шемлегх, как только взойдет месяц. Там мы честно разделим между собой поклажу. С меня хватит этого новенького ружьеца да патронов к нему.

– Разве медведи шалят только на твоем участке? – сказал его сосед, посасывая трубку.

– Нет, но их мускусные железы стоят теперь по шесть рупий за штуку, а твои женщины получат парусину с палаток и кое-что из кухонной посуды. Мы все разделим в Шемлегхе еще до зари. Потом разойдемся каждый своей дорогой, запомнив, что никто из нас не служил у этих сахибов и в глаза их не видел, потому что они, пожалуй, заявят, что мы украли их добро.

– Тебе-то хорошо, а что скажет наш раджа?

– А кто ему станет докладывать? Эти сахибы, что ли, которые не умеют говорить по-нашему, или бабу, который в своих видах дал нам денег? Он, что ли, пошлет против нас войско? Какие же останутся доказательства? Все лишнее мы выбросим в Шемлегхскую мусорную яму, куда еще нога человеческая не ступала.

– А кто живет этим летом в Шемлегхе? – Так назывался маленький поселок в три-четыре хижины, стоявший посреди пастбищ.

– Женщина Шемлегха. Она не любит сахибов, как нам известно. Остальных можно задобрить маленькими подарками, а тут хватит на всех нас. – Он хлопнул по ближайшей туго набитой корзине.

– Го… Но…

– Я сказал, что они не настоящие сахибы. Все их шкуры и головы были куплены на базаре в Лехе. Я узнал клейма. Я показывал их вам на прошлом переходе.

– Верно. Все это покупные шкуры и головы. В некоторых даже моль завелась.

Это был веский аргумент; человек из Ао-Чанга знал своих товарищей.

– Если случится худшее из худшего, я расскажу Енклингу-сахибу, а он веселый парень и будет смеяться. Мы не делаем зла сахибам, которых знаем. А эти бьют жрецов. Они напугали нас. Мы бежали. Кто знает, где мы растеряли багаж? Неужели, вы думаете, Енклинг-сахиб позволит полиции с равнин шляться по горам и пугать дичь? Далеко от Симлы до Чини, а еще дальше от Шемлегха до дна Шемлегхской мусорной ямы.

– Пусть так, но я понесу большую килту – корзину с красной покрышкой, которую сахибы каждое утро сами укладывали.

– В том-то и дело, – ловко ввернул человек из Шемлегха, – что это не настоящие важные сахибы. Кто слыхал, что Фостам-сахиб, или Енклинг-сахиб, или даже маленький Пил-сахиб, который ночи просиживал, охотясь на сарау, – я говорю, слыхал ли кто, чтобы эти сахибы приходили в горы без повара-южанина, без своего лакея и целой свиты, которая получает хорошее жалованье, сердится и безобразничает? Как могут они наделать нам хлопот? А что там в килте?

– Ничего, она набита письменами – книгами и бумагами, на которых они писали, и какими-то чудными штуками, которые, должно быть, употребляются для жертвоприношений.

– Шемлегхская мусорная яма поглотит все это.

– Верно! Но вдруг мы этим оскорбим богов сахибов? Не по нутру мне такое обращение с письменами. А их медные идолы мне совсем непонятны. Такая добыча не к лицу простым горцам.

– Старик все еще спит. Ш-ш! Мы спросим его челу. – Человек из Ао-Чанга выпил еще немного и приосанился, гордый тем, что играет первую роль.

– Тут у нас есть килта, – зашептал он, – и вещи в ней нам непонятны.

– А мне понятны, – осторожно сказал Ким. Лама спал спокойным, здоровым сном, а Ким обдумывал последние слова Хари. Как истый игрок в Большую Игру, он в тот момент готов был благоговеть перед бабу. – Килта с красной верхушкой набита разными замечательными вещами, которые дураки не должны трогать.

– Я говорил, я говорил, – вскричал носильщик, таскавший эту корзину. – Ты думаешь, она нас выдаст?

– Нет, если ее отдадут мне. Я вытяну из нее все колдовство, иначе она натворит больших бед.

– Жрец всегда возьмет свою долю. – Виски развязало язык человеку из Ао-Чанга.

– Мне все равно, – ответил Ким с сообразительностью, свойственной сынам его родины. – Разделите ее между собой и увидите, что получится.

– Ну нет! Я только пошутил. Приказывай. Тут на нас всех с излишком хватит. На заре мы пойдем своей дорогой в Шемлегх.

Не менее часа они обсуждали свои несложные планы, а Ким дрожал от холода и гордости. Смешная сторона всей ситуации затронула и ирландские, и восточные струнки его души. Вот эмиссары грозной Северной Державы, которые на своей родине, возможно, были такими же важными, как Махбуб Али или полковник Крейтон, здесь вдруг очутились в самом беспомощном положении. Один из них, как Киму было доподлинно известно, на некоторое время охромел. Они давали обещания владетельным князьям. И вот теперь, ночью, они лежат где-то внизу, без карт, без пищи, без проводников. И этот провал их Большой Игры (Ким не мог догадаться, кому они будут в ней отчитываться), это внезапное столкновение в ночи было не результатом происков Хари или ухищрений Кима. Все случилось само собой и было так же естественно и неотвратимо, как поимка факиров, «приятелей» Махбуба ревностным молодым полицейским в Амбале.

– Вот и остались они… ни с чем. Клянусь Юпитером, ну и холод! Здесь при мне все их вещи. Как они разозлятся! Можно посочувствовать Хари-бабу!

Ким мог бы и не сочувствовать: хотя бенгалец в это время терпел невыносимые телесные муки, душа его пела и неслась к небесам. На целую милю ниже, на опушке соснового бора, два полузамерзших человека, одного из которых временами сильно тошнило, осыпали взаимными упреками друг друга и сквернейшими ругательствами бабу, который притворился обезумевшим от ужаса.

Они приказали ему разработать план действий. Он объяснил, что им очень повезло, что они вообще остались в живых, что носильщики, если только они сейчас не подкрадываются к своим господам, разбежались и не вернутся, что его повелитель раджа, живущий в девяноста милях отсюда, не только не одолжит им денег и провожатых до Симлы, но обязательно посадит их в тюрьму, едва только узнает, что они избили жреца. Он особенно напирал на это прегрешение и его последствия, пока они не велели ему переменить тему. Единственная их надежда на спасение, говорил он, в том, чтобы, не привлекая внимания, идти от деревни к деревне, пока они не доберутся до цивилизованных мест, и, в сотый раз заливаясь слезами, спрашивал у высоких звезд, зачем сахибы «избили святого человека».

Десять шагов в сторону – и Хари очутился бы в шуршащей мгле, где его было не отыскать, и нашел бы кров и пищу в ближайшей деревне, где разговорчивых докторов было мало. Но он предпочитал терпеть холод, резь в желудке, обидные слова и даже пинки в обществе своих уважаемых хозяев. Скорчившись под деревом, он горестно сопел.

– А вы подумали, – с горячностью произнес тот из иностранцев, который не был ранен, – вы подумали, какое зрелище мы будем представлять, странствуя по этим горам среди таких аборигенов?

Хари-бабу уже несколько часов как раз об этом и думал, но вопрос был обращен не к нему.

– Куда же нам странствовать? Я едва двигаюсь, – простонал тот, что стал жертвой Кима.

– Быть может, святой человек по своей доброте сердечной окажется милосердным, сэр, не то…

– Я доставлю себе особенное удовольствие разрядить револьвер в спину этого молодого бонзы, когда мы снова встретимся, – последовал не подобающий христианину ответ.

– Револьверы! Месть! Бонзы! – Хари присел еще ниже. Страсти вновь накалились. – А вы не подумали о наших потерях? Багаж! Багаж! – Хари слышал, как говорящий буквально метался из стороны в сторону. – Все, что мы везли! Все, что мы достали! Наша добыча! Восемь месяцев работы! Вы понимаете, что это значит? «Поистине только мы умеем обращаться с восточными людьми…» О, хорошеньких дел вы наделали!

Так они пререкались на разных языках, а Хари улыбался. Килты были у Кима, и в этих килтах заключено восемь месяцев искусной дипломатии. Связаться с парнем нельзя, но на него можно положиться. Что касается всего прочего, то Хари так обставит путешествие по горам, что Хилас, Банар и все жители на протяжении четырехсот миль по горным дорогам будут рассказывать об этом в течение жизни целого поколения. Людей, которые не в силах справиться со своими носильщиками, не уважают в Горах, а чувство юмора у горцев развито сильно.

«Устрой я все это сам, – думал Хари, – и то не вышло бы лучше, но, клянусь Юпитером, как подумаю теперь об этом, конечно, я ведь сам все это устроил! Как быстро я все сообразил! И я придумал это, как раз когда бежал под гору! Оскорбление было нанесено случайно, но я один сумел использовать его… ах… потому что это чертовски стоило сделать. Подумать только, какой моральный эффект это произвело на невежественный народ! Никаких договоров, никаких бумаг… Никаких вообще письменных документов… и мне, именно мне, приходится служить им переводчиком. Как я буду смеяться вместе с полковником! Хорошо бы иметь при себе их бумаги, но нельзя одновременно занимать два места в пространстве. Эт-то аксиома».

Глава XIV

 
Поэт Кабир сказал: мой брат
Взывает к меди и камням,
Но в голосе его звучат
Страданья, близкие всем нам.
Богов дала ему судьба,
Его мольба – моя мольба.
 

Молитва

Когда луна взошла, осторожные носильщики отправились в путь. Лама, подкрепившись сном и спиртным, опирался на плечо Кима и быстро шагал в молчании. Они шли около часа по глинистому сланцу и траве, обогнули выступ скалы и поднялись в новую область, совершенно отрезанную от долины Чини. Обширное веерообразное пастбище поднималось к вечным снегам. У подножья его была площадка размером не более полуакра[95]95
  Акр – единица измерения площади, примерно 0,4 гектара.


[Закрыть], на которой примостилось несколько земляных и бревенчатых хижин. За ними, – как все горные жилища, они стояли на самом краю, – земля обрывалась прямо в Шемлегхскую мусорную яму – пропасть глубиной в две тысячи футов, на дно которой еще не ступала нога человека.

Люди и не подумали начать дележ добычи, пока не убедились в том, что лама уложен на кровать в лучшей комнате деревушки, а Ким по мусульманскому обычаю моет ему ноги.

– Мы пришлем вам еды, – сказал человек из Ао-Чанга, – и килту с красной покрышкой. На заре так или иначе тут не останется никого, кто мог бы послужить свидетелем. А если какие-нибудь вещи в килте вам не понадобятся… взгляните туда!

Он показал на окно, за которым открывался простор, залитый лунный светом, отражающимся от снега, и выбросил в него пустую бутылку из-под виски.

– Даже шума падения не услышишь. Это конец мира, – сказал он и вышел. Лама заглянул вниз, опираясь руками о подоконник, и глаза его засветились, как желтые опалы. Из огромной пропасти, лежавшей перед ними, белые зубцы тянулись к лунному свету. Все остальное казалось тьмой межзвездного пространства.

– Вот это, – проговорил он медленно, – действительно мои Горы. – Вот где должен жить человек – возвышаясь над миром, вдали от наслаждений, размышляя о высоких вещах.

– Да, если у него есть чела, чтобы готовить чай, подкладывать сложенное одеяло ему под голову, отгонять коров с телятами…

Дымный светильник горел в нише, но яркое сияние луны затмевало его пламя. В этом смешанном свете Ким, как высокий призрак, двигался по комнате, наклоняясь над мешками с провизией и чашками.

– Да! Теперь, когда кровь моя остыла, в голове у меня все еще стучит и шумит, а затылок словно веревкой стянут. – Не удивительно. Удар был сильный. Пусть тот, кто нанес его…

– Если бы не мои страсти, зло не совершилось бы.

– Какое зло? Ты спас сахибов от смерти, которую они сто раз заслужили.

– Урок не пошел на пользу, чела. – Лама прилег на сложенное одеяло, а Ким продолжал выполнять свои обычные вечерние обязанности. – Удар был только тенью от тени. Зло… – последние дни ноги мои устают от каждого шага! – зло встретилось со злом во мне – с гневом, яростью и жаждой отплатить за зло. Это впиталось в мою кровь, вызвало бурю в моем желудке и оглушило мне уши. – Тут, взяв из рук Кима горячую чашку, он с должными церемониями выпил обжигающий кирпичный чай[96]96
  Кирпичный чай – спрессованный измельченный чай.


[Закрыть]. – Будь я лишен страстей, злой удар породил бы только телесное зло – ссадину или кровоподтек, а это лишь иллюзия. Но ум мой не был отвлечен, ибо во мне тут же возникла жажда позволить людям из Спити убить обидчиков. Борясь с этой жаждой, душа моя разрывалась и терзалась хуже, чем от тысячи ударов. Не раньше, чем я прочитал про себя Благословение (он имел в виду буддистские заповеди), обрел я покой. Но зло укоренилось во мне, начиная с этого мгновения слабости и вплоть до конца. Справедливо Колесо, и не отклоняется оно ни на один волос. Извлеки пользу из этого урока, чела!

– Он слишком высок для меня, – пробормотал Ким. – Я до сих пор весь дрожу. Я рад, что избил того человека.

– Я чувствовал это, когда спал на твоих коленях в лесу. Это тревожило меня во сне – зло в твоей душе отражалось на моей. Хотя, с другой стороны, – он развернул четки, – я приобрел заслугу тем, что спас две жизни – жизни тех, что обидели меня. Теперь я должен поразмыслить о Причине Всего Сущего. Ладья моей души колеблется.

– Засни, чтобы окрепнуть. Это мудрее всего.

– Я погружусь в созерцание – в этом есть необходимость, причем большая, чем ты полагаешь.

Час за часом, до самой зари, пока лунный свет бледнел на высоких гребнях, и то, что раньше казалось поясом тьмы на склонах дальних гор, превращалось в нежно-зеленые леса, лама пристально смотрел на стену. Но временами он издавал стон.

За запертой на засов дверью, к которой подходил скот, ищущий привычного стойла, жители Шемлегха и носильщики делили добычу и пировали. Человек из Ао-Чанга был у них за главного, и с тех пор как они открыли консервные банки сахибов и нашли, что пища в них очень вкусна, они не осмеливались ослушаться его. Шемлегхская мусорная яма поглотила жестянки.

Когда Ким, видевший всю ночь неприятные сны, вышел наружу, чтобы на утреннем холоде почистить зубы, его отвела в сторону светлокожая женщина в головном уборе, украшенном бирюзой.

– Остальные ушли. Они оставили тебе эту килту, как обещали. Я не люблю сахибов, но в награду за это напиши нам талисман. Мы не хотим, чтобы про наш маленький Шемлегх пошла дурная слава… из-за этого случая! Я женщина Шемлегха. – Она оглядела его смелыми блестящими глазами, не так, как женщины Гор, которые обычно смотрят как бы украдкой.

– Конечно. Но это надо сделать втайне.

Она, как игрушку, подняла тяжелую килту и бросила ее в свою хижину.

– Уходи и задвинь засов на двери. Никого не подпускай близко, покуда я не закончу, – сказал Ким.

– Но потом… мы сможем побеседовать?

Ким опрокинул килту, и на пол горой посыпались топографические инструменты, книги, дневники, письма, географические карты и туземная корреспонденция, издающая странный запах. На самом дне лежала вышитая сумка, скрывающая в себе запечатанный, позолоченный и разрисованный документ, наподобие тех, которые владетельные князья посылают друг другу. Ким в восторге задержал дыхание и стал обдумывать положение дел с точки зрения сахиба.

«Книги мне не нужны. К тому же это таблицы логарифмов – должно быть, для съемки. – Он отложил их в сторону. – Писем я не понимаю, но полковник Крейтон поймет. Их нужно сохранить. Карты… о, они чертят карты лучше, чем я… еще бы. Все туземные письма. О-хо!.. и особенно мурасала. – Он понюхал вышитую сумку. – Это, наверное, от Хиласа или Банара, значит, Хари-бабу говорил правду. Клянусь Юпитером! Хороший улов. Если бы Хари знал об этом… Остальное полетит в окно. – Он потрогал пальцем великолепный призматический компас и блестящую поверхность теодолита. – Но, в конце концов, сахибу не к лицу воровать, а эти предметы впоследствии смогут оказаться опасными вещественными доказательствами». Он рассортировал все клочки исписанной бумаги, все карты и письма туземцев. Все вместе образовало внушительную пачку. Три книги в переплетах, запертых на замок, и пять истрепанных записных книжек он отложил в сторону.

«Письма и мурасалу придется носить за пазухой и под кушаком, а рукописные книги положить в мешок с едой. Он будет очень тяжелым. Нет. Не думаю, что у них было еще что-нибудь! А если и было, так носильщики сбросили это в кхад, так что все в порядке. Ну, летите и вы туда же… – Он набил килту всеми вещами, с которыми решил расстаться, и поднял ее на подоконник. На тысячу футов ниже лежал длинный, неподвижный, закругленный на концах слой тумана, еще не тронутого утренним солнцем, а еще на тысячу футов ниже рос столетний сосновый бор. Когда порыв ветра рассеивал туманное облако, Ким различал зеленые верхушки деревьев, сверху похожие на мох. – Нет! Не думаю, чтобы кто-нибудь пошел вас искать».

Корзина, падая, завертелась и извергла свое содержимое. Теодолит стукнулся о выступающий край скалы и разбился с грохотом взорвавшейся гранаты, книги, чернильницы, ящики с красками, компасы, линейки несколько секунд казались пчелиным роем.

Потом они исчезли, и хотя Ким, высунувшись до половины из окна, напряг свой острый слух, из пропасти не долетало ни звука.

«За пятьсот… за тысячу рупий не купить этого, – думал он с огорчением. – Прямое мотовство, но у меня все прочие их материалы… Все, что они сделали… полагаю. Но как же мне теперь сообщить об этом Хари-бабу и вообще – как мне быть, черт побери? А мой старик болен. Придется завернуть письма в клеенку. Это надо сделать прежде всего, не то они отсыреют от пота… И я совсем один!»

Он аккуратно сложил письма, загнул на углах твердую, липкую клеенку – беспокойная жизнь приучила его к аккуратности, как старого охотника, собирающегося в путь. Потом он с удвоенным тщанием спрятал книги на дне мешка с пищей. Женщина постучалась в дверь.

– Но ты не написал талисман, – сказала она, оглядываясь вокруг.

– В нем нет нужды. – Ким совершенно забыл, что должен с ней поболтать.

Женщина непочтительно засмеялась над его смущением.

– Тебе-то нет. Ты можешь приворожить человека, едва подмигнув глазом. Но подумай о нас, несчастных: что будет с нами, когда ты уйдешь? Все мужчины слишком сильно перепились вчера, чтобы слушать женщину. Ты не пьян?

– Я – духовное лицо. – Ким перестал смущаться, а так как женщина отнюдь не была красивой, он решил вести себя, как подобает человеку в его положении.

– Я предупреждала их, что сахибы разгневаются, начнут дознание и пожалуются радже. С ними какой-то бабу. У писцов длинные языки.

– Ты только об этом беспокоилась? – в уме Кима возник вполне готовый план, и он обворожительно улыбнулся.

– Не только об этом, – сказала женщина, протягивая жесткую смуглую руку, унизанную оправленной в серебро бирюзой.

– Это я смогу уладить в одно мгновение, – быстро проговорил Ким. – Бабу – тот самый хаким (ты слыхала о нем!), который странствовал по горам в окрестностях Зиглаура. Я знаю его.

– Он донесет, чтобы получить награду. Сахибы не умеют отличить одного горца от другого, но у бабу есть глаз и на мужчин, и на женщин.

– Отнеси ему весточку от меня.

– Нет ничего, что я бы для тебя не сделала.

Ким спокойно принял комплимент, как положено в странах, где женщины ухаживают за мужчинами, оторвал листок от записной книжки и, взяв нестирающийся карандаш, стал писать неуклюжим шакаста – почерком, которым скверные мальчишки пишут на стенах неприличные слова. «У меня все то, что они написали: их карты и много писем. Особенно мурасала. Скажи, что мне делать. Я в Шемлегхе под Снегами. Старик болен».

– Отнеси ему записку. Это ему сразу же закроет рот. Он не мог уйти далеко.

– Конечно, нет. Они все еще в лесу, за тем склоном. Наши дети бегали смотреть на них, когда они тронулись в путь.

На лице Кима отразилось изумление, но с края овечьего пастбища несся пронзительный крик, похожий на крик коршуна… Ребенок, стороживший скот, подхватил крик брата или сестры, стоявшей на дальнем конце склона, вздымавшегося над долиной Чини.

– Мои мужья тоже там – собирают дрова. – Она вынула из-за пазухи горсть грецких орехов, аккуратно разгрызла один из них и начала его есть. Ким притворился ничего не понимающим.

– Разве ты не знаешь назначения грецких орехов, жрец? – сказала она застенчиво и подала ему обе половинки скорлупы.

– Хорошо придумано. – Он быстро сунул бумажку в скорлупу. – Нет ли у тебя кусочка воска, чтобы залепить их?

Женщина громко вздохнула, и Ким смягчился.

– Платят не раньше, чем оказана услуга… Отнеси это бабу и скажи, что послано оно Сыном Талисмана.

– Да. Истинно так! Волшебником, похожим на сахиба. – Нет, Сыном Талисмана. И спроси, не будет ли ответа. – Но если он станет ко мне приставать? Я… я боюсь.

Ким расхохотался.

– Я не сомневаюсь, что он устал и очень голоден. Горы охлаждают любовников. А ты, – у него вертелось на языке слово «мать», но он решил назвать ее сестрой, – ты, сестра, мудрая и находчивая женщина. Теперь все деревни уже знают, что случилось с сахибами, а?

– Верно. До Зиглаура новости дошли в полночь, а завтра они долетят до Котгарха. Народ в деревнях напуган и сердит.

– Ну и зря! Прикажи жителям деревень кормить сахибов и провожать их с миром. Нам нужно, чтобы они подобру-поздорову убирались из наших долин. Воровать – одно, убивать – другое. Бабу поймет это и задним числом жаловаться не будет. Поспеши. Мне нужно ухаживать за моим учителем, когда он проснется.

– Пусть так. За услугой – так ты сказал? – следует награда. Я – женщина Шемлегха и подчиняюсь только радже. Я гожусь не только на то, чтобы рожать детей. Шемлегх твой – копыта и рога, и шкуры, молоко и мясо. Бери или отказывайся!

Она решительно зашагала в гору, навстречу утреннему солнцу, встающему из-за вершины, которая вздымалась в полутора тысячах метрах над ними, и серебряные ожерелья звенели на ее широкой груди.

В это утро Ким, залепляя воском края клеенки на пакетах, думал на местном языке.

«Как может мужчина идти по Пути или играть в Большую Игру, если к нему вечно пристают женщины? В Акроле у Брода это была девушка, а потом, за голубятней, – жена поваренка, не считая остальных, а теперь еще и эта. Когда я был ребенком, куда ни шло, но теперь я мужчина, а они не хотят смотреть на меня как на мужчину. Грецкие орехи, скажите, пожалуйста! Хо! Хо! А на Равнинах – миндаль».