Текст книги "Ким"

Она вытерла красные старые глаза уголком покрывала и гортанно закудахтала.

– Женщины много болтают, – сказал наконец лама, – но что делать, это женский недуг. Я дал ей талисман. Она стоит на Колесе и всецело предана зрелищам этой жизни, но тем не менее, чела, она добра, радушна, отзывчива. Кто скажет, что она не приобретет заслуги?

– Только не я, святой человек, – сказал Ким, поправляя щедрый запас провизии на своих плечах. – В уме моем, позади моих глаз, я старался вообразить себе такую женщину совершенно освобожденной от Колеса – ничего не желающей, ничего не порождающей, так сказать, монахиню.

– Ну и что же, о чертенок? – лама чуть не рассмеялся. – Я не могу этого вообразить.

– Я также. Но у нее много, много миллионов жизней впереди. Быть может, она в каждой из них будет понемногу достигать мудрости.

– А не позабудет ли она на этом пути, как нужно варить кашу с шафраном?

– Ум твой предан недостойным предметам. Но она искусна. Я чувствую себя совершенно отдохнувшим. Когда мы дойдем до горных отрогов, я стану еще крепче. Хаким верно сказал мне сегодня утром, что дыханье снегов сдувает двадцать лет с жизни человека. Мы поднимемся на Горы, на высокие горы, к шуму снеговой воды и к шуму деревьев… ненадолго. Хаким сказал, что мы в любое время можем вернуться на Равнины, ибо будем бродить лишь у самого края этих прекрасных мест. Хаким исполнен учености, но он ни в коей мере не гордится ею. Я поведал ему, – пока ты разговаривал с сахибой, – о некотором головокружении, которое по ночам ощущаю в затылке, и он сказал, что оно возникло от чрезмерной жары и пройдет от прохладного воздуха. Поразмыслив, я удивился, почему раньше не подумал о столь простом лекарстве.

– А ты сказал ему о твоем Искании? – спросил Ким несколько ревниво. Он хотел влиять на ламу своими собственными речами, а не посредством уловок Хари-бабу.

– Конечно, я рассказал ему о своем сне и о том, как приобрел заслугу, дав тебе возможность учиться мудрости.

– Ты не говорил, что я сахиб?

– Зачем? Я много раз говорил тебе, что мы всего лишь души, ищущие освобождения. Он сказал – и в этом он прав, – что Река Исцеления выступит на поверхность именно так, как я это видел во сне, и если понадобится, то даже у самых моих ног. Видишь ли, раз я нашел Путь, который освободит меня от Колеса, зачем искать путей между обыкновенными полями земли, которые всего лишь иллюзия? Это было бы бессмысленно. У меня есть мои сны, повторяющиеся каждую ночь, у меня есть Джатака, у меня есть ты – Друг Всего Мира. В твоем гороскопе было начертано, что Красный Бык на зеленом поле – я не забыл – приведет тебя к почестям. Кто как не я видел, что пророчество это исполнилось? Поистине, я послужил орудием этого. А ты найдешь мне мою Реку, послужив орудием в свою очередь. Искание достигнет цели!

Он обратил свое желтое, как слоновая кость, лицо, безмятежное и спокойное, к зовущим его Горам, и тень его ползла далеко перед ним по пыльной земле.

Глава XIII

 
Влекут ли тебя моря, что велики бесстрастным волненьем?
Рывок, содроганье, крен и бушприта средь звезд появленье,
Сапфирные гребни внизу, облака на дорогах небесных,
Ветра, что ревут в парусах и несут их к скалам неизвестным?
Моря, чьих чудес и не счесть, моря, что извечно чудесны.
Моря, что так дороги нам?
Так вот, именно так, так вот, именно так горца влечет к горам!
 

Море и горы. «Кто идет в Горы, идетк своей матери»

Они пересекли горную цепь Сивалик и субтропический Дун, оставили позади себя Масури и по узким горным дорогам направились к Северу. День за днем они все глубже и глубже проникали в тесно скученные горы, и Ким день за днем видел, как к ламе возвращались силы. Когда они шли по террасам Дуна, он опирался на плечо юноши и с охотой соглашался отдохнуть при дороге. У подножья большого подъема к Масури он весь как-то подобрался, словно охотник, вновь увидевший памятный берег, и, вместо того чтобы в полном изнеможении опуститься на землю, запахнул длинные полы халата, глубоко, обоими легкими вдохнул алмазный воздух и пошел, как умеют ходить только горцы. Ким, рожденный и воспитанный на равнинах, потел и задыхался, изумляясь старику.

– Эта страна по мне, – говорил лама. – В сравнении с Сач-Зеном эти места плоски, как рисовые поля. – И, упорно, размашисто двигая бедрами, шагал вверх. На крутом спуске в три тысячи футов, пройденном за три часа, он далеко опередил Кима, у которого болела спина от необходимости постоянно отклоняться назад, а большой палец на ноге был почти перерезан травяной перевязью сандалии. В пятнистой тени больших деодаровых лесов, по дубравам, пушистым и перистым от папоротников, среди берез, каменных дубов, рододендронов и сосен, вверх по голым горным склонам, скользким от сожженной солнцем травы, и снова в прохладе лесов, пока дуб не начинал уступать место бамбуку и пальмам долины, ритмично шагал он, не зная усталости.

В сумерках, оглядываясь на гигантские хребты, оставленные позади, и неясную узкую полоску пройденной за день дороги, старик со свойственной горцам дальнозоркостью намечал новые переходы на завтра или, задержавшись на вершине какого-нибудь высокого перевала с видом на Спити и Кулу, с вожделением протягивал руки к высоко вздымавшимся снегам на горизонте. На рассвете их застывшая голубизна вспыхивала буйным алым пламенем, когда Кедарнатх и Бадринатх – цари этой пустыни – принимали первые лучи солнца. Весь день они лежали под солнцем, как расплавленное серебро, а вечером снова надевали свои уборы из самоцветов. Вначале они дышали на путешественников ветерками, которые так приятно овевают тебя, когда карабкаешься по гигантскому склону, но через несколько дней, на высоте девяти – десяти тысяч футов, эти ветры стали пронизывающими, и Ким любезно позволил жителям одной горной деревни подарить ему грубый шерстяной плащ и тем приобрести заслугу. Лама выказал некоторое удивление, что кому-то могут не нравиться острые, как лезвие ножа, ветры, которые срезали многие годы с его плеч.

– Это только предгорья, чела. Настоящий холод мы почувствуем, когда доберемся до настоящих Гор.

– Вода и воздух тут хороши, а люди достаточно благочестивы, но пища очень плоха, – ворчал Ким, – и мы несемся как сумасшедшие… или англичане. А ночью можно замерзнуть.

– Да, немного морозит, но лишь настолько, чтобы старые кости снова могли обрадоваться солнцу. Не следует вечно услаждать себя мягкой постелью и хорошей пищей. – Мы могли бы по крайней мере держаться дороги. – Ким, как и всякий уроженец Равнин, был склонен идти по хорошо протоптанной тропе, не шире шести футов, змеившейся между горами. Но лама, как истый тибетец, не мог удержаться, чтобы не шагать напрямик по косогорам и краям крутых осыпей. Как он объяснял своему хромающему ученику, человек, выросший в горах, способен угадывать направление горной дороги, и если низко нависшие облака могут послужить помехой сокращающему путь чужеземцу, то для внимательного человека они – ничто.

Таким образом, после долгих часов ходьбы, которую в цивилизованных странах оценили бы как очень трудное альпийское восхождение, они, задыхаясь, лезли на новую седловину, обходили по краю несколько обрывов и спускались лесом на дорогу под углом в сорок пять градусов. Вдоль их пути лежали деревни горцев – глиняные и земляные хижины, кое-где бревенчатые, грубо срубленные топором. Они лепились по кручам, как ласточкины гнезда, скученные, стояли на крошечных площадках посередине склона в три тысячи футов, забивались в углы между скалами, где, как в воронке, смешивались разные потоки воздуха, или, стремясь быть поближе к летним пастбищам, жались в лощине, где зимой лежал десятифутовый слой снега.

А люди – желтолицые, засаленные, одетые в грубые шерстяные ткани, люди с короткими голыми ногами и почти эскимосскими лицами выбегали толпой и поклонялись путникам. Жители Равнины, гостеприимные и мягкие, обращались с ламой как со святейшим из святых. Но горцы поклонялись ему, как человеку, общающемуся со всеми демонами. Они исповедовали совершенно искаженный буддизм, обремененный поклонением природе, причудливым, как их ландшафты, тщательно продуманным, как насыпные террасы их крошечных полей, но большая шапка, брякающие четки и редкостные китайские тексты вызывали в них величайшее уважение, и они почитали человека, носящего такую шапку.

– Мы видели, как ты спускался по черным грудям Юы, – сказал как-то вечером один бета, угощая их сырым, кислым молоком и твердым, как камень, хлебом. – Мы нечасто ходим этим путем – разве что летом, когда стельные коровы заблудятся. Там, в камнях, иногда в самый тихий день вдруг поднимается ветер и сбрасывает людей вниз. Но что может сделать таким людям, как вы, демон Юы?

Вот когда Ким, у которого болели все кости, голова кружилась от того, что он постоянно смотрел вниз, а пальцы ног были стерты, потому что он судорожно цеплялся ими за неровности почвы, испытывал радость от пройденного за день пути – такую же радость, какую испытывает от похвал своих товарищей воспитанник школы св. Ксаверия, победивший в беге на четверть мили по ровному месту. Горы заставили жир от гхи и сахара потом сойти с его костей, сухой воздух, которым он прерывисто дышал на вершинах трудных перевалов, укрепил и развил его грудную клетку, а подъемы вырастили новые, твердые мускулы на его икрах и бедрах.

Они часто размышляли о Колесе Жизни, особенно с тех пор как, по выражению ламы, освободились от его видимых соблазнов. Если не считать серого орла, замеченного издали медведя, который выкапывал корни на горном склоне, яростного пестрого леопарда, встреченного на рассвете в тихой долине, когда он пожирал козу, да иногда птицы с ярким оперением, они были одни – наедине с ветром и травой, шуршащей под его дуновением. Женщины из дымных хижин, по крышам которых проходили путники, спускаясь с гор, были некрасивы и нечистоплотны, жили со многими мужьями и страдали зобом. Мужчины – лесорубы или земледельцы – были кротки и невероятно простодушны. Но чтобы путники не страдали от отсутствия собеседника, судьба послала им учтивого врача из Дакхи: то они обгоняли его на дороге, то он их. Он платил за пищу мазями от зоба и советами, помогавшими восстановить мир между мужчинами и женщинами. Он, видимо, знал эти горы так же хорошо, как и здешние наречия, и описал ламе всю область, простирающуюся в сторону Ладакха и Тибета. Он говорил, что они всегда вольны вернуться на Равнины. Но для человека, любящего Горы, дорога туда может оказаться интересной. Все это было сказано не сразу, а постепенно, во время вечерних бесед на каменных гумнах, когда, освободившись от пациентов, доктор курил, лама нюхал табак, а Ким следил за крошечными коровенками, пасущимися на крышах домов, или широко раскрытыми глазами смотрел на глубокие синие пропасти между горными цепями. Они вели беседы и вдвоем, в темных лесах, когда доктор собирал травы, а Ким в качестве начинающего врача сопровождал его.

– Видите ли, мистер О’Хара, не знаю, черт возьми, что именно я буду делать, когда найду наших приятелей-спортсменов, но если вы будете так любезны не упускать из виду моего зонтика, который служит хорошей опорной точкой для топографической съемки, я почувствую себя гораздо лучше.

Ким смотрел на горные пики, частые, как деревья в густом лесу.

– Здесь не моя родина, хаким. Я думаю, легче найти вошь в медвежьей шкуре.

– О-а, в этом я специалист. Я не спешу. Бабу тащится, как баба. Они не так давно были в Лехе. Они говорили, что пришли из Каракорума со звериными головами, рогами и прочим. Боюсь только, что они уже отослали все свои письма и нужные для их целей вещи из Леха на русскую территорию. Они, конечно, пойдут на восток насколько возможно дальше именно затем, чтобы показать, что они никогда не были в Западных Княжествах. Вы не знаете Гор? – Он стал царапать прутиком по земле. – Смотрите! Они должны были вернуться через Сри-нагар или Аботабад; эт-то кратчайшая дорога – вниз по реке, через Банджи и Астор. Но они натворили бед на Западе. Итак, – он провел борозду слева направо, – они идут на Восток, к Леху (ах, ну и холода же там!) и вниз по Инду к Ханле (я знаю эту дорогу) и опять, – смотрите! – вниз по Башахру в долину Чини. Это можно было определить методом исключения, а также путем опроса местных жителей, которых я так хорошо лечу. Наши приятели долго болтались здесь и не остались незамеченными. Поэтому, хотя они еще далеко, о них уже хорошо знают. Вот увидите, я поймаю их где-нибудь в долине Чини! Прошу вас, следите за зонтиком!

Зонтик кивал, как колеблемый ветром колокольчик, то в долинах, то на горных склонах, и в каждый назначенный вечер лама и Ким, который ориентировался по компасу, нагоняли Хари-бабу, врача, продающего мази и порошки.

– Мы пришли по такой-то и такой-то дороге! – лама небрежно показывал пальцем назад, на горные хребты, а зонтик рассыпался в комплиментах.

Под холодным светом луны они поднялись на заваленный снегом перевал, и лама, добродушно поддразнивая Кима, увязал по колено, как бактрийский верблюд[90]90
  Бактрийский верблюд, или бактриан – двугорбый верблюд.


[Закрыть] – из породы тех взращенных среди снегов косматых верблюдов, что приходят в Кашмирский караван-сарай. Они прошли по нетвердому снежному слою и опушенным снегом глинистым сланцам и укрылись от лавины в таборе тибетцев, спешно гнавших вниз крошечных овец, каждая из которых несла на спине по мешку буры[91]91
  Бура – минерал, сырье для получения бора; используется в качестве моющего средства.


[Закрыть]. Они вышли на травянистые склоны, все еще испещренные снежными пятнами, и, пройдя через лес, снова попали на луга. Глядя на Кедарнатх и Бадринатх они совершенно не чувствовали, что куда-то передвинулись, и только после многих дней пути Ким, взойдя на холмик высотой в десять тысяч футов, вдруг замечал, что какой-нибудь эполет или рог у того или другого великана чуть-чуть изменил очертания.

В конце концов они вступили в совершенно обособленный мир – обширную долину, где высокие холмы, казалось, были сложены просто из щебня и отбросов с горных отрогов. Тут целый дневной переход уводил их как будто не дальше, чем стесненный шаг спящего уводит его во время ночного кошмара. Они с мучительным трудом огибали гору, и что же? Она оказывалась только крайней выпуклостью на крайнем выступе основного массива! Округлый луг, когда они взбирались на него, оказывался обширным плоскогорьем, спускающимся в далекую долину. Три дня спустя оно уже казалось просто складкой земли с неясными очертаниями, тянущейся к югу.

– Наверное, здесь обитают боги, – сказал Ким, подавленный тишиной и причудливыми тенями облаков, плывущих во все стороны и тающих после дождя. – Это место не для людей!

– Давным-давно, – промолвил лама как бы про себя, – владыку спросили, вечен ли мир. На это Всесовершенный не дал ответа… Когда я был на Цейлоне, один мудрый искатель подтвердил это на основании священной книги, написанной на языке пали. Конечно, раз мы находимся на пути к освобождению, вопрос этот бесполезен, но гляди, чела, и познавай иллюзию! Это настоящие Горы! Они похожи на мои родные Сач-Зенские горы. Ни разу еще мы не видели таких гор.

Над ними, все на такой же огромной высоте, земля вздымалась к границе снегов, где от Востока до Запада на протяжении многих сотен миль, словно отрезанные по линейке, кончались последние березы. Выше берез загроможденные утесами и зубцами скалы приподнимали свои вершины над белой пеленой. Еще выше, неизменный от начала мира, но меняющийся с каждым движением солнца и туч, лежал вечный снег. На поверхности его, там, где бури и шальные вьюги поднимали пляску, виднелись пятна и проталины. Внизу, под ними, синевато-зеленым покрывалом милю за милей стлался лес, а ниже его видна была одинокая деревня, окруженная террасами полей и крутыми пастбищами. Они догадывались, что ниже деревни, где сейчас бушевала и грохотала гроза, пропасть в двенадцать, если не пятнадцать тысяч футов обрывается в сырую долину, где сливаются родники – матери юного Сатладжа.

Лама, как всегда, повел Кима по коровьим следам и боковым тропкам, далеко от главной дороги, где Хари-бабу, этот «пугливый человек», промчался три дня назад во время бури, перед которой девять англичан из десяти отступили бы, не испытав никаких угрызений совести. Хари не был смельчаком – щелчок курка заставлял его меняться в лице, – но, по его собственным словам, он был «неплохим загонщиком» и не зря просматривал с помощью своего дешевого бинокля всю огромную долину.

Впрочем, белизна потрепанных парусиновых палаток на зеленом фоне заметна издалека. Сидя на одном гумне в Зиглауре, Хари-бабу увидел все, что хотел видеть, в двадцати милях от себя по прямой линии и в сорока, если идти по дороге, а именно две маленькие точки, которые сегодня виднелись чуть ниже границы снегов, а на другой день передвинулись по горному склону дюймов на шесть ниже. Его вымытые и готовые к дальнейшему пути толстые голые ноги были способны покрывать поразительно большие расстояния, и поэтому, в то время когда Ким и лама отлеживались в Зиглауре, в хижине с протекающей крышей, дожидаясь, пока пройдет гроза, вкрадчивый, мокрый, но не перестающий улыбаться бенгалец, произносящий на превосходном английском языке льстивейшие фразы, уже напрашивался на знакомство с двумя промокшими и изрядно простуженными иностранцами.

Обдумывая множество дерзких планов, он явился вслед за грозой, расколовшей сосну напротив их лагеря, и так хорошо сумел убедить дюжины две встревоженных носильщиков в неблагоприятности этого дня для дальнейшего путешествия, что они дружно сбросили на землю свою поклажу и топтались на месте. Это были подданные одного горного раджи, который, по обычаю, посылал их на оброк и забирал себе их заработок. Они и так уже были взволнованы, а тут еще сахибы пригрозили им ружьями. Большинство из них издавна было знакомо с ружьями и сахибами – это были загонщики и шикари из Северных долин, опытные в охоте на медведей и диких коз, но никогда в жизни никто так не обращался с ними. Поэтому они скрылись в лесу и, несмотря на ругань и крики сахибов, не соглашались вернуться.

Бабу придумал верное средство обеспечить себе хороший прием. Он выжал мокрую одежду, напялил лакированные ботинки, открыл синий с белым зонтик и семенящей походкой, с «сердцем, бьющимся в горле», появился как «агент его королевского высочества рампурского раджи, джентльмены. Чем могу вам служить?»

Джентльмены обрадовались. Один из них, видимо, был француз, другой – русский, но оба они говорили по-английски немногим хуже, чем бабу. Они просили его оказать им посильную помощь. Их туземные слуги заболели в Лехе. Они торопятся, потому что хотят привезти в Симлу свою охотничью добычу раньше, чем моль попортит шкуры. У них есть рекомендательное письмо ко всем государственным чиновникам (бабу по-восточному поклонился). Нет, им не встречалось других охотничьих партий en route[92]92
  En route (фр.) – по дороге.


[Закрыть]. Они путешествуют сами по себе. Снаряжения у них достаточно. Они хотят только двигаться как можно быстрее. Тут бабу окликнул какого-то горца, жавшегося к деревьям, и после трехминутного разговора и вручения небольшого количества серебра (на государственной службе не приходится экономить, хотя сердце Хари обливалось кровью при таком мотовстве) одиннадцать человек носильщиков и трое слуг появились вновь. По крайней мере, бабу будет свидетелем перенесенных ими притеснений.

– Мой царственный повелитель будет очень огорчен, но ведь это люди совсем простые и невежественные. Если ваши благородия по доброте своей согласятся посмотреть сквозь пальцы на это печальное недоразумение, я буду очень рад. В скором времени дождь прекратится, и тогда мы двинемся дальше. Вы стреляли, э? Прекрасное занятие! Он порхал от одной килты к другой, делая вид, что поправляет то одну, то другую корзинку. Англичанин, как правило, не фамильярен с азиатом, но он не позволит себе ударить по руке любезного бабу, нечаянно опрокинувшего килту с красной клеенчатой покрышкой. С другой стороны, как бы ни был бабу любезен, он не станет уговаривать его выпить или отобедать вместе. Иностранцы же все это проделали и забросали его множеством вопросов – преимущественно о женщинах, а Хари давал на них веселые и непосредственные ответы. Они предложили ему стакан беловатой жидкости, похожей на джин, потом угостили еще, и немного погодя от его серьезности ничего не осталось. Он оказался совершенным предателем и в самых непристойных выражениях говорил о правительстве, навязавшем ему европейское образование, но не позаботившемся снабдить его жалованием европейца. Он нес чепуху об угнетении и несправедливости, пока слезы, вызванные скорбью о несчастьях его родины, не потекли по его щекам. Тогда он встал, шатаясь и распевая любовные песни Нижнего Бенгала, отошел и рухнул на землю под мокрым деревом. Впервые столь неудачный продукт английского управления в Индии столь несчастливо попал в руки чужаков.

– Все они на один манер, – сказал один из спортсменов другому по-французски. – Сами увидите, когда мы доберемся до настоящей Индии. Хотелось бы мне нанести визит его радже. Может быть, нам удалось бы замолвить за него словечко. Возможно, он слыхал о нас и пожелает выказать свое благорасположение.

Хари-бабу порхал от одной килты к другой, делая вид, что поправляет то одну, то другую корзинку.

– У нас нет времени. Надо попасть в Симлу как можно скорее, – возразил его спутник. – Что касается меня, я предпочел бы, чтобы наши отчеты были отосланы из Леха.

– Английская почта лучше и надежнее. Вспомните, они сами велели оказывать нам всяческое содействие, и – клянусь богом! – они действительно его оказывают! Это невероятная глупость или что?

– Это гордость – гордость, которая заслуживает наказания и получит его.

– Да! Биться в нашей игре со своим братом – уроженцем континента – это действительно кое-что значит. Там есть риск, но эти люди… Ба! Это слишком просто.

– Гордость, все это гордость, друг мой.

«Какой толк, черт возьми, из того, что Чагдарнагар так близко от Калькутты, – думал Хари, храпя с открытым ртом на отсыревшем мху, – если я не могу понять их французской речи. Они говорят необычайно быстро! Лучше было бы попросту перерезать их дурацкие глотки».

Он появился снова, измученный головной болью и полный раскаяния, многословно выражая опасения, не сболтнул ли он спьяну чего лишнего. Он предан британскому правительству, оно источник процветания и почестей, и повелитель его в Рампуре придерживается того же взгляда. Тогда иностранцы начали высмеивать его и вспоминать все сказанное им, пока бедный бабу, пустивший в ход и покаянные гримасы, и елейные улыбки, и безгранично лукавое подмигивание, не был мало-помалу выбит из своих позиций и не оказался вынужденным открыть правду.

Когда впоследствии об этом услышал Ларган, он откровенно сожалел, что не был среди упрямых, невнимательных носильщиков, которые с травяными циновками на головах дожидались хорошей погоды, в то время как капли дождя застаивались в отпечатавшихся на земле следах их ног. Все знакомые им сахибы, люди, одетые в грубое охотничье платье, из года в год с удовольствием посещавшие эти любимые ими лощины, держали и слуг, и поваров, и вестовых – зачастую горцев. Но эти сахибы путешествуют без всякой свиты. Значит, они бедные и невежественные сахибы, поскольку ни один разумный сахиб не станет слушать советов бенгальца. Но бенгалец, появившийся неизвестно откуда, дал им денег и старался говорить на их наречии. Привыкшие к дурному обращению со стороны своих соотечественников, они подозревали какую-то западню и готовились сбежать, как только представится случай.

Сквозь свежий после дождя воздух, пронизанный чудесными, благоуханными испарениями земли, бабу повел их вниз по горному склону, гордо выступая впереди носильщиков и смиренно плетясь позади иностранцев. Мысли его были обильны и многообразны. Самая пустячная из них была бы способна чрезвычайно заинтересовать его спутников. Впрочем, он оказался приятным гидом, не упускавшим случая указать на красоты владений своего царственного повелителя. Он населял горы всеми животными, которых иностранцам хотелось убить, – горными козлами тхарами или маркхорами и медведями. Он рассуждал о ботанике и этнологии с безупречной неточностью, и его запас местных преданий – не забудьте, он в течение пятнадцати лет служил уполномоченным княжества! – был неистощим.

– Этот малый, несомненно, оригинал, – сказал тот из иностранцев, который был выше ростом. – Он похож на карикатурного венского агента по организации туристских экскурсий.

– Он представляет в миниатюре всю Индию на переломе – чудовищный гибрид Востока и Запада, – ответил русский. – Только мы умеем обращаться с восточными людьми.

– Он потерял свою родину и не приобрел иной. Но он до глубины души ненавидит своих завоевателей. Слушай, вчера он признался мне… – и так далее…

Хари-бабу под своим полосатым зонтиком напрягал мозг и уши, чтобы понять быструю французскую речь, и не сводил глаз с набитой картами и документами килты – самой большой из всех, с двойной красной клеенчатой покрышкой. Он ничего пока не собирается красть. Он только хочет знать, что именно нужно украсть и, пожалуй, как убежать, когда он украдет то, что наметил. Он благодарит всех богов Индостана, а также Герберта Спенсера за то, что тут еще остались кое-какие годные для кражи ценности.

На другой день дорога круто поднялась на травянистый склон выше границы леса, и тут на закате путники повстречались с престарелым ламой (впрочем, они называли его бонзой), сидящим, скрестив ноги, перед таинственной хартией, прижатой к земле камнями, хартией, содержание которой он толковал замечательно красивому, хоть и немытому молодому человеку, видимо, неофиту[93]93
  Неофит – новообращенный приверженец какой-либо религии.


[Закрыть].

Полосатый зонтик показался на горизонте, на полпути от этого места, и Ким предложил ламе сделать остановку, чтобы дождаться его.

– Ха! – произнес Хари-бабу, изобретательный, как Кот в Сапогах. – Это знаменитый местный подвижник. По всей видимости, он подданный моего царственного повелителя.

– Что он делает? Это очень любопытно.

– Он толкует священную картину – ручная работа!

Оба иностранца стояли с обнаженными головами, облитые светом вечернего солнца, низко склонившегося к окрашенной в золото траве. Угрюмые носильщики, обрадовавшись передышке, остановились и сняли с себя поклажу.

– Смотрите! – сказал француз. – Это похоже на рождение религии: первый учитель и первый ученик. Он буддист?

– Да, или некое отдаленное его подобие, – ответил второй. – В Горах настоящих буддистов нет. Но поглядите на складки его одеяния! Поглядите на его глаза – какие вызывающие! Почему в присутствии этого человека чувствуешь, что мы еще такой юный народ? – Говорящий со страстью ударил альпенштоком по стеблю высокого растения. – Мы до сих пор нигде еще не оставили своего следа. Нигде! Вот что меня расстраивает, понимаете? – Сдвинув брови, он смотрел на бесстрастное лицо и монументально-спокойную позу ламы.

– Имейте терпение! Мы вместе оставим след – мы и ваш юный народ. Пока что сделайте с него набросок.

Бабу величественно приблизился. Спина его выражала совсем не то, что его почтительная речь и подмигиванье в сторону Кима.

– Святой человек, это сахибы. Мои лекарства вылечили одного из них от расстройства желудка, и теперь я иду в Симлу, чтобы наблюдать за его выздоровлением. Они хотят посмотреть твою картину.

– Лечить больных всегда благо. Это Колесо Жизни, – сказал лама, – то самое, которое я показывал тебе в хижине, в Зиглауре, когда пошел дождь.

– И они хотят послушать, как ты толкуешь его.

Глаза ламы загорелись в ожидании новых слушателей. – Объяснить Всесовершенный Путь – благо. Понимают ли они язык хинди, как понимал его хранитель Священных Изображений?

– Немного понимают, пожалуй.

Тут лама, непосредственный, как ребенок, увлеченный новой игрой, откинул назад голову и громким гортанным голосом начал вступительное слово учителя веры, предпосылаемое проповеди самого учения. Иностранцы слушали, опираясь на альпенштоки. Ким, скромно сидя на корточках, смотрел на их лица, освещенные алым солнечным светом, и на их длинные тени, то сливающиеся, то отделяющиеся друг от друга. Они носили краги неанглийского образца и странные кушаки, смутно напоминавшие ему картинки в одной книге из библиотеки школы св. Ксаверия под заглавием «Приключения молодого натуралиста в Мексике». Да, они были очень похожи на удивительного мистера Самикреста из этой повести и совсем не похожи на тех «в высшей степени беспринципных людей», как их охарактеризовал Хари-бабу. Носильщики, смуглые и молчаливые, благоговейно присели на землю неподалеку, а бабу стоял с видом счастливого собственника, и полы его тонкого одеяния хлопали на холодном ветру, как флажок.

– Это и есть те самые люди, – шепнул Хари, в то время как ритуал шел своим чередом, а оба белых следили глазами за былинкой, ползущей от Преисподней к Небесам и обратно. – Все их книги – в большой килте с красной покрышкой – книги, отчеты и карты, – и я видел письмо какого-то владетельного князя, написанное либо Хиласом, либо Банаром. Его они берегут особенно тщательно. Они ничего не отослали ни из Хиласа, ни из Леха. Это так. – Кто с ними идет?

– Только носильщики, работающие по бигару. У них нет слуг. Они так осторожны, что даже сами варят себе пищу.

– Но что я должен делать?

– Ждать и смотреть. А если со мной что случится, ты будешь знать, где искать бумаги.

– Лучше бы им попасть в руки Махбуба Али, чем какого-то бенгальца, – с ироническим презрением сказал Ким.

– К любовнице можно попасть многими путями, не только свалившись со стены.

– Смотрите, вот Преисподняя для скупых и жадных. С одной стороны ее стоит Вожделение, с другой – Усталость. – Лама увлекся толкованием своей работы, а один из иностранцев делал с него набросок при быстро угасающем свете дня.

– Довольно, – резко сказал наконец иностранец. – Я не могу его понять, но хочу получить эту картину. Он рисует лучше меня. Спросите его, не продаст ли он ее. – Он говорит: «Нет, сэр», – ответил бабу. Конечно, лама не больше собирался отдавать свою хартию случайному встречному, чем архиепископ – закладывать в ломбарде священные сосуды своего собора. Весь Тибет кишит дешевыми репродукциями Колеса, но лама был художник и, кроме того, богатый настоятель монастыря на своей родине.

– Быть может, дня через три-четыре или дней через десять, если я увижу, что сахиб – искатель и понимающий человек, я сам нарисую ему копию. Но эта используется при посвящении послушника. Скажи ему это, хаким.

– Он хочет получить ее сейчас, за деньги.

Лама медленно покачал головой и начал складывать Колесо. Русский же видел перед собой всего лишь нечистоплотного старика, торгующегося из-за клочка грязной бумаги. Он вынул горсть рупий и полушутя схватил хартию, которая разорвалась в руках ламы. Тихий ропот ужаса поднялся среди носильщиков, из которых некоторые были уроженцами Спити и, по их понятиям, правоверными буддистами. Оскорбленный лама выпрямился, рука его сжала тяжелый железный пенал – оружие духовенства, а бабу заметался в ужасе.