Текст книги "Ким"

– А кто стряпал его? – спросил Ким. – Женщина, – махрат поднял глаза.

– Но все женщины умеют стряпать таркиан, – сказал камбох.

– Насколько мне известно, это хорошее карри, – подтвердил махрат.

– И дешевое, – подхватил Ким. – Но как насчет касты? – О, нет каст, когда люди идут… искать таркиан, – ответил махрат, делая условленную паузу. – Кому ты служишь?

– Вот этому святому человеку, – Ким показал пальцем на счастливого дремлющего ламу, который вздрогнул и проснулся, услышав столь любимые им слова.

– Ах, он был послан небом на помощь мне. Его зовут Другом Всего Мира. И еще зовут Другом Звезд. Он стал врачом, ибо пришло время его. Велика его мудрость.

– А также Сыном Талисмана, – едва слышно проговорил Ким, в то время как камбох поспешил заняться трубкой, опасаясь, как бы махрат не стал просить милостыню. – А это кто такой? – обеспокоенно спросил махрат, скосив глаза.

– Я… мы вылечили его ребенка, и он в большом долгу перед нами. Сядь у окна, человек из Джаландхара. Это больной.

– Вот еще. У меня нет желания вступать в разговоры с первым встречным бродягой. У меня уши не длинные. Я не баба – охотница подслушивать тайны. – Джат неуклюже передвинулся в дальний угол.

– А ты разве врач? – воскликнул махрат, поддерживая выдумку Кима.

– Человек весь порезан и поранен. Я буду его лечить, – ответил Ким. – Никто не становится между твоим младенцем и мною.

– Я пристыжен, – кротко сказал камбох. – Я в долгу у тебя за жизнь моего сына. Ты чудотворец. Я знаю это.

– Покажи мне порезы, – Ким склонился над шеей махрата, и сердце его билось так, что он чуть не задохнулся, – тут была Большая Игра! – Теперь поскорее рассказывай, брат, пока я буду читать заклинания.

– Я пришел с Юга, где у меня была работа. Одного из нас убили при дороге. Ты слыхал об этом? – Ким покачал головой. Он, конечно, ничего не знал о предшественнике С.23-го, убитом на Юге в одежде арабского купца. – Найдя письмо, за которым меня послали, я уехал. Я выбрался из этого города и убежал в Мхову. Я даже не изменил своего вида, так я был уверен, что никто ничего не знает. В Мхове одна женщина обвинила меня в краже драгоценностей, будто бы совершенной в городе, который я покинул. Тогда я понял, что за мной началась погоня. Я убежал из Мховы ночью, подкупив полицию, которую уже подкупили выдать меня, не допросив, моим врагам на Юге. Потом я на неделю залег в древнем городе Читоре под видом кающегося в храме, но я не мог отделаться от письма, которое имел при себе. Я зарыл его под Камнем Царицы[81]81
  Камень Царицы – речь идет о царице Падмине, из-за которой был осажден город Читор. Чтобы избежать насилия, она и другие женщины Читора совершили массовое самосожжение на камнях перед ее дворцом.


[Закрыть], в Читоре, в месте, известном всем нам.

Ким не знал об этом месте, но ни за что на свете не хотел прервать нить рассказа.

– В Читоре, видишь ли, я находился на территории владетельных князей, но к Востоку от него, в Коте, законы королевы не имеют силы, а еще дальше на восток лежат Джайпур и Гвалиор. Во всех этих княжествах не любят шпионов, а правосудия там нет. Меня травили, как мокрого шакала, но я прорвался в Бандакуи, где услышал, что меня обвиняют в убийстве, совершенном в покинутом мною городе, в убийстве мальчика. Они добыли и свидетелей, и мертвое тело.

– Но разве правительство не может тебя защитить?

– Мы, участники Игры, беззащитны. Умрем, так умрем, и тогда имена наши вычеркиваются из книги. Вот и все. В Бандакуи, где живет один из нас, я попытался замести след и для этого переоделся махратом. Потом я приехал в Агру и уже собирался вернуться в Читор, чтобы взять письмо. Так я был уверен, что улизнул от них. Поэтому я никому не посылал тара, чтобы сообщить о том, где лежит письмо. Я хотел, чтобы заслуга целиком оставалась за мной.

Ким кивнул. Он хорошо понимал подобное чувство.

– Но в Агре, когда я шел по улицам, один человек закричал, что я ему должен, и, подойдя со многими свидетелями, хотел тотчас же отвести меня в суд. О, люди Юга лукавы! Он заявил, что я его агент по продаже хлопка. Чтоб ему сгореть в аду за такое дело!

– А ты был его агентом?

– О, безумец! Я был человек, которого они искали из-за этого письма! Я хотел скрыться в квартале мясников, в доме одного еврея, но он боялся погрома и вытолкал меня вон. Я дошел пешком до дороги в Сомну – денег у меня было только на билет до Дели, – и там, когда я, схватив лихорадку, лежал в канаве, из кустов выпрыгнул человек, избил меня, изрезал и обыскал с головы до ног! Это было совсем близко от поезда.

– Почему же он сразу не убил тебя?

– Они не так глупы. Если в Дели меня арестуют по настоянию юристов за доказанное обвинение в убийстве, меня передадут княжеству, которое пожелает меня получить. Я вернусь туда под стражей и тогда… умру медленной смертью в назидание всем прочим из нашей братии. Юг – не моя родина. Я бегаю по кругу, как одноглазая коза. Я не ел два дня. Я отмечен, – он тронул грязный бинт на ноге, – так что в Дели меня признают.

– Но в поезде ты вне опасности.

– Поживи с год, занимаясь Большой Игрой, и тогда говори! В Дели по проволокам полетели враждебные мне сведения, и в них описывается каждая моя рана, каждая тряпка. Двадцать, сто человек, если надо, скажут, что видели, как я убивал мальчика. А от тебя толку не будет! Ким достаточно хорошо знал туземные методы борьбы и не сомневался в том, что доказательства будут представлены с убийственной полнотой, включая вещественное – мертвое тело. Махрат временами ломал себе пальцы от боли. Камбох угрюмо и пристально смотрел на них из своего угла. Лама был занят четками, а Ким по-докторски щупал шею человека и обдумывал свой план, читая заклинания.

– Может, у тебя есть талисман, который изменит мой вид? Иначе я умру. Пять… десять минут побыть одному… и, не будь я так затравлен, я мог бы…

– Ну, что, исцелился он, чудотворец? – ревниво спросил камбох. – Ты достаточно долго пел.

– Нет. Я вижу, что раны его нельзя залечить, если он не побудет три дня в одежде байраги.

Это обычная епитимья[82]82
  Епитимья – церковное наказание (посты, длительные молитвы и т. п.).


[Закрыть], которую духовники нередко налагают на толстых купцов.

– Жрец всегда не прочь создать другого жреца, – прозвучал ответ. Подобно большинству грубо суеверных людей, камбох не мог удержаться, чтобы не поиздеваться над духовенством.

– Так, значит, твой сын будет жрецом? Ему пора принимать мой хинин.

– Мы, джаты, все буйволы, – сказал камбох, снова смягчаясь.

Ким кончиком пальца положил горькое лекарство в послушные губы ребенка.

– Я ничего не просил у тебя, кроме пищи, – сурово обратился он к отцу. – Или ты жалеешь, что дал мне ее? Я хочу вылечить другого человека. Осмелюсь попросить твоего позволения… принц!

Огромные лапы крестьянина в мольбе взлетели вверх. – Нет, нет! Не смейся так надо мной.

– Я желаю вылечить этого больного. А ты приобретешь заслугу, помогая мне. Какого цвета пепел в твоей трубке? Белый. Это хорошо. А нет ли среди твоих дорожных запасов куркумы?

– Я…

– Развяжи свой узел!

В узле были самые обычные мелочи: лоскуты ткани, знахарские снадобья, дешевые покупки с ярмарки, узелок с атой – сероватой, грубо смолотой туземной мукой, связки деревенского табаку, неуклюжие трубочные чубуки и пакет пряностей для карри – все это было завернуто в одеяло. Ким, бормоча мусульманские заклинания, перебирал вещи с видом мудрого колдуна.

– Этой мудрости я научился у сахибов, – зашептал он ламе, и тут, если вспомнить о его обучении у Ларгана, он говорил истинную правду. – Этому человеку грозит большое зло, так предвещают звезды, и оно… оно тревожит его. Отвратить это зло?

– Друг Звезд, ты во всем поступал правильно. Делай, как хочешь. Это опять будет исцеление?

– Скорей! Поторопись! – шептал махрат. – Поезд может остановиться.

– Исцеление от смерти, – сказал Ким, смешивая муку камбоха с угольным и табачным пеплом, скопившимся в трубочной головке из красной глины.

Е.23-й, не говоря ни слова, снял чалму и тряхнул длинными черными волосами.

– Это моя пища, жрец, – заворчал джат.

– Буйвол, ты в храме! Неужели ты все это время осмеливался смотреть? – сказал Ким. – Мне приходится совершать тайные обряды в присутствии дураков! Но пожалей свои глаза! Они еще не помутнели у тебя? Я спас младенца, а в награду за это ты… о бесстыжий! – Человек вздрогнул и откинулся назад под пристальным взглядом Кима, понимая, что юноша говорил всерьез. – Не проклясть ли мне тебя?.. – Он поднял ткань, в которую были завернуты припасы джата, и накинул ее на его склоненную голову. – Посмей только хоть мысленно пожелать увидеть что-нибудь и… и… даже я не смогу спасти тебя. Сиди смирно! Онемей!

– Я слеп и нем. Не проклинай! По… пойди сюда, малыш, мы будем играть в прятки. Ради меня, не выглядывай из-под ткани.

– Я начал надеяться, – сказал Е.23-й. – Что ты придумал?

– Об этом после, – ответил Ким, стягивая с него тонкую нательную рубашку.

Е.23-й заколебался, поскольку, как все уроженцы Северо-Запада, он стеснялся обнажать свое тело.

– Что значит каста для перерезанного горла? – сказал Ким, опуская ему рубашку до пояса. – Мы должны всего тебя превратить в желтого садху. Раздевайся… скорей раздевайся и опусти волосы на глаза, пока я буду посыпать тебя пеплом. Теперь кастовый знак на лоб. – Он вытащил из-за пазухи топографический ящичек с красками и плитку красного краплака.

– Неужели ты только новичок? – говорил Е.23-й, обретая надежду на спасение своей жизни. Он скинул с себя покровы и стоял нагой, в одной лишь набедренной повязке, а Ким чертил ему благородный кастовый знак на осыпанном пеплом лбу.

– Я только два дня назад вступил в Игру, брат, – ответил Ким. – Потри грудь пеплом еще немного.

– А ты встречался… с целителем больных жемчугов? – Он развернул свою туго скатанную чалму, чрезвычайно быстро обернул ее вокруг бедер и пропустил между ногами, воспроизводя путаные перехваты опояски садху.

– Ха! Так ты узнаешь его руку? Он некоторое время был моим учителем. Нужно будет начертить полосы на твоих ногах. Пепел лечит раны. Помажь еще.

– Когда-то я был его гордостью, но ты, пожалуй, еще лучше. Боги к нам милостивы. Дай мне вот этого.

Это была жестяная коробочка с катышками опиума, оказавшаяся среди прочего хлама в узле джата. Е.23-й проглотил полгорсти катышков.

– Хорошее средство от голода, страха и холода. И от него краснеют глаза, – объяснил он. – Теперь я опять наберусь храбрости вернуться в Игру. Не хватает только щипцов садху. А как быть с прежней одеждой?

Ким туго свернул ее и сунул в широкие складки своего халата. Куском желтой охры он провел широкие полосы по ногам и груди Е.23-го, уже вымазанным мукой, пеплом и куркумой.

– Пятна крови на этой одежде – достаточный повод, чтобы повесить тебя, брат.

– Может, и так, но выбрасывать ее из окна не стоит… Кончено! – Голос его звенел мальчишеским восторгом Игры. – Обернись и взгляни, о джат!

– Да защитят нас боги, – проговорил закутанный с головой камбох, возникая из-под своего покрывала, как буйвол из тростников. – Но… куда же ушел махрат? Что ты сделал?

Ким обучался у Ларгана-сахиба, а Е.23-й, в силу своей профессии, был недурным актером. Вместо взволнованного махрата в углу очутился почти нагой, обсыпанный пеплом, исполосованный охрой садху с пыльными волосами, и его припухшие глаза (на пустой желудок опиум действует быстро) ярко горели. Он сидел, поджав под себя ноги, с темными четками Кима на шее и небольшим куском истрепанного цветистого ситца на плечах. Ребенок зарылся лицом в одежду изумленного отца.

– Погляди, маленький принц! Мы путешествуем с колдунами, но они тебя не обидят. О, не плачь!.. Какой смысл сначала вылечить ребенка, а потом напугать его до смерти?

– Ребенок будет счастлив всю свою жизнь. Он видел великое исцеление. Когда я был ребенком, я лепил из глины людей и лошадей.

– Я тоже лепил. Сир Банас приходит ночью и всех их оживляет за кучей отбросов из нашей кухни, – пропищал ребенок.

– Так, значит, ты ничего не боишься? А, принц?

– Я боялся, потому что мой отец боялся. Я чувствовал, как у него руки дрожат.

– О цыплячья душа! – воскликнул Ким, и даже пристыженный джат рассмеялся. – Я исцелил этого несчастного купца. Он должен забыть о своих барышах и счетных книгах и сидеть при дороге три ночи, чтобы победить злобу своих врагов. Звезды против него.

– Чем меньше ростовщиков, тем лучше, говорю я, но, садху он или не садху, пусть он заплатит за мою ткань, которая лежит у него на плечах.

– Вот как? Зато у тебя на плечах лежит твой ребенок, которому меньше двух дней назад грозил гхат сожжения. Остается еще одно. Я совершил свое колдовство в твоем присутствии, потому что нужда в этом была велика. Я изменил его вид и его душу. Тем не менее если ты, о джаландхарец, когда-нибудь вспомнишь о том, что видел, вспомнишь, сидя под сельским деревом среди стариков, или в своем собственном доме, или в обществе твоего жреца, когда он благословляет твой скот, тогда чума кинется на буйволов твоих, и огонь на солому крыш твоих, и крысы в закрома твои, и проклятия богов наших на поля твои, и они останутся бесплодными у ног твоих после пахоты твоей! – Эта речь была отрывком древнего проклятия, позаимствованного у одного факира, сидевшего близ Таксалийских ворот, когда Ким был еще совсем ребенком. Ким повторил его почти слово в слово.

– Перестань, святой человек! Будь милостив, перестань! – вскричал джат. – Не проклинай хозяйства! Я ничего не видел. Я ничего не слышал! Я – твоя корова! – и он сделал движение, чтобы схватить голые ноги Кима, ритмично стучавшие по вагонному полу.

– Но раз тебе позволено было помочь мне щепоткой муки, горсточкой опиума и подобными мелочами, которые я почтил, употребив их для моего искусства, боги вознаградят тебя благословением, – и он, к великому облегчению джата, прочел пространное благословение – одно из тех, которым Ким выучился у Ларгана-сахиба.

Лама смотрел сквозь очки более пристально, чем раньше глядел на переодеванье.

– Друг Звезд, – сказал он наконец. – Ты достиг великой мудрости. Берегись, как бы она не породила тщеславие. Ни один человек, познавший Закон, не судит поспешно о вещах, которые он видел или встречал.

– Нет… нет… конечно, нет! – воскликнул крестьянин, боясь, как бы учитель не перещеголял ученика.

Е.23-й, не стесняясь, предался опиуму, который заменяет истощенному азиату мясо, табак и лекарства.

Так в молчании, исполненном благоговейного страха и взаимного непонимания, они приехали в Дели, в час, когда зажигаются фонари.

Глава XII

 
Влекут ли тебя моря –
видение водной лазури?
Подъем, замиранье, паденье валов,
взбудораженных бурей?
Пред штормом растущая зыбь,
что огромна, сера и беспенна?
Экватора штиль или волн
ураганом подъятые стены?
Моря, что меняют свой лик, –
моря, что всегда неизменны,
Моря, что так дороги нам?
Так вот, именно так, так вот, именно так
горца влечет к горам!
 

Море и горы

– Я вновь обрел покой в своем сердце, – сказал Е.23-й, убедившись, что шум на платформе заглушает его слова. – От страха и голода люди дуреют, а то я и сам придумал бы такой путь к спасению. Я был прав… Вот пришли охотиться за мной. Ты спас меня.

Группа пенджабских полицейских в желтых штанах под предводительством разгоряченного и вспотевшего молодого англичанина раздвигала толпу у вагонов. За ними, незаметный, как кошка, крался маленький толстый человек, похожий на агента, служащего у адвоката.

– Смотри, молодой сахиб читает бумагу. У него в руках описание моей наружности, – сказал Е.23-й. – Они ходят из вагона в вагон как рыбаки с бреднем по пруду.

Когда полицейские вошли в их отделение, Е.23-й перебирал четки, непрестанно дергая кистью руки, а Ким издевался над ним за то, что он одурманен опиумом и потерял свои щипцы – неотъемлемую принадлежность каждого садху. Лама, погруженный в созерцание, смотрел прямо перед собой, а крестьянин, украдкой поглядывая на окружающих, собирал свое добро.

– Никого тут нет, только кучка святош, – громко сказал англичанин и прошел дальше, сопровождаемый беспокойным говором, поскольку во всей Индии появление туземной полиции грозит вымогательством.

– Теперь самое трудное, – зашептал Е.23-й, – отправить телеграмму насчет места, где я спрятал письмо, за которым меня послали. Мне нельзя идти в тар-контору в таком наряде.

Когда полицейские вошли в их отделение, Е.23-й перебирал четки, непрестанно дергая кистью руки.

– Разве мало, что я спас тебе жизнь?

– Да, но дело останется незаконченным! Неужели целитель жемчужин иначе тебя наставлял? А вот и другой сахиб! Ах!

Это был высокий желтовато-бледный окружной полицейский инспектор в полной форме – с поясом, шлемом и шпорами. Он гордо выступал, покручивая темные усы. – Что за дураки эти полицейские сахибы! – добродушно промолвил Ким. Е.23-й взглянул исподлобья.

– Хорошо сказано, – пробормотал он изменившимся голосом. – Пойду напиться воды. Посторожи мое место.

Он выскочил из вагона и тут же попал чуть ли не в самые объятия англичанина, который выругал его на плохом урду.

– Тум мат? Нечего тут толкаться, приятель! Делийский вокзал не для тебя одного.

Е.23-й, в чьем лице не дрогнул и мускул, ответил потоком грязнейших ругательств, которые, разумеется, привели в восторг Кима. Это напоминало ему о ребятах-барабанщиках и казарменных метельщиках в Амбале в тяжелую пору его первых школьных дней.

– Болван! – протянул англичанин. – Никле джао! Ступай в вагон.

Шаг за шагом, почтительно отступая и понизив голос, желтый садху полез назад в свой вагон, проклиная полицейского инспектора и отдаленнейших потомков его проклятием Камня Царицы – тут Ким чуть не подпрыгнул, – проклятием письмен под Камнем Царицы и проклятием множества других богов с совершенно неизвестными именами.

– Не понимаю, что ты плетешь, – рассерженный англичанин покраснел, – но это какая-то неслыханная дерзость. Вон отсюда!

Е.23-й, притворяясь непонимающим, с важностью вытащил свой билет, но англичанин сердито вырвал билет у него из рук.

– О, зулум! Какой произвол! – проворчал джат в своем углу. – И все это за простую шутку. – Перед этим он посмеивался над несдержанными выражениями садху. – Твои заклинания что-то неважно действуют нынче, святой человек!

Садху пошел за полицейским, униженно его умоляя. Толпа пассажиров, поглощенная заботами о своих детях и узлах, ничего не заметила. Ким выскользнул вслед за ними: ему вдруг вспомнилось, что три года назад близ Амбалы этот сердитый глупый сахиб громогласно высказывал одной старой даме свое мнение о ее наружности.

– Все в порядке, – шепнул ему садху, стиснутый орущей, шумной, растерянной толпой. Под ногами у него путалась персидская борзая собака, а сзади напирал раджпут-сокольничий с клеткой крикливых соколов. – Он пошел дать знать о письме, которое я припрятал. Мне говорили, что он в Пешаваре. А ведь я должен был бы знать, что он, как крокодил, – всегда не в той заводи, где его ищут. Он спас меня от беды, но жизнью своей я обязан тебе.

– Разве он тоже один из Нас? – Ким проскочил под мышкой жирного меварского погонщика верблюдов и растолкал целый выводок стрекочущих сикхских матрон.

– Да, и из самых главных. Нам обоим повезло. Я доложу ему о том, что ты сделал. Под его покровительством я в безопасности.

Он выбрался из толпы, осаждавшей вагоны, и сел на корточки у скамейки близ телеграфной конторы.

– Вернись в вагон, не то твое место займут. Не беспокойся о деле, брат, и о моей жизни. Ты дал мне передохнуть, а Стрикленд-сахиб вытащил меня на сушу. Возможно, мы еще поработаем с тобой вместе в Игре. До свидания!

Ким поспешил назад в вагон. Он был горд, поражен, но слегка уязвлен тем, что у него нет ключей к окружающим его тайнам.

«Я только новичок в Игре, это правда. Я не мог бы спастись, с такой ловкостью перепрыгнув в безопасное место, как это сделал садху. Он знал, что “под самой лампой темней всего“. Мне бы и в голову не пришло сообщать о себе сведения под видом проклятий… А как умно вел себя этот сахиб! Ну что ж, я спас жизнь одного из…»

– А куда девался камбох, святой человек? – прошептал он, занимая место в переполненном отделении вагона.

– Его одолел страх, – ответил лама с нежным лукавством. – Он видел, как ты в мгновение ока превратил махрата в садху, чтобы уберечь его от беды. Это потрясло его. Потом он видел, как садху угодил прямо в лапы полиции – тоже из-за тебя. Тогда он схватил своего сына и удрал, ибо, по его словам, ты превратил мирного торговца в бесстыдного сквернослова, оскорбляющего сахибов, и он убоялся подобного жребия для себя. А где же садху?

– В полиции, – сказал Ким. – Однако я спас ребенка камбоха.

Лама с кротким видом взял понюшку табаку.

– Ах, чела, видишь, как ты сплоховал! Ты вылечил ребенка камбоха исключительно ради того, чтобы приобрести заслугу. Но ты заколдовал махрата из тщеславных побуждений – я наблюдал за тобой, – и в это время ты искоса поглядывал на дряхлого старика и на неразумного крестьянина, которых хотел удивить. Отсюда беда и подозрение.

Ким сдержался большим усилием воли, а это в его возрасте было непросто. Как и всякому другому юноше, ему было неприятно слушать незаслуженные порицания или быть неправильно понятым, но деваться ему было некуда. Поезд оставил позади Дели и погрузился в ночь.

– Это правда, – пробормотал он. – Я поступил дурно, если обидел тебя.

– Больше того, чела. Ты бросил в мир поступок, и, как от камня, брошенного в пруд, разбегаются круги, так и у твоего поступка будут последствия, и ты не можешь знать, сколь далекие.

Очевидно, это незнание было благом как для тщеславия Кима, так и для душевного спокойствия ламы, если принять во внимание, что в Симле была получена шифрованная телеграмма с сообщением о прибытии Е.23-го в Дели и, что еще важнее, о местонахождении письма, которое Е.23-му было поручено… извлечь. Случайно какой-то не в меру усердный полицейский арестовал по обвинению в убийстве, совершенном в отдаленном южном княжестве, неистово негодующего аджмирского маклера по хлопку, который объяснялся с неким мистером Стриклендом на делийской платформе, в то время как Е.23-й пробирался окольными путями к замкнутому сердцу города Дели. В течение двух часов разгневанный министр одного южного княжества получил несколько телеграмм, извещавших его о том, что всякий след одного слегка пораненного махрата потерян, а к тому времени, как неторопливый поезд остановился в Сахаранпуре, последний круг ряби от камня, бросить который помогал Ким, лизал ступени некоей отдаленной мечети… где и помешал одному благочестивому человеку совершить молитву.

Лама же, взбодренный ясным солнечным светом и присутствием своего ученика, долго молился у покрытой росой, обвитой ползучими растениями решетки близ платформы.

– Все это осталось позади, – сказал он, указывая на медный паровоз и сверкающие рельсы. – Тряска в поезде, – хотя он и чудесная штука, – превратила мои кости в воду. Отныне мы будем на чистом воздухе. – Давай пойдем к женщине из Кулу. – Ким весело шагал под тяжестью своих свертков. Раннее утро на Сахаранпурской дороге всегда бывает ясно и наполнено ароматами. Он вспомнил о других утрах, проведенных в школе св. Ксаверия, и это увенчало его и без того безмерную радость.

– Откуда вдруг такая торопливость? Мудрые люди не бегают, как цыплята на солнце. Мы проехали сотни и сотни косов, но до сего времени мне, пожалуй, и минуты не удавалось побыть с тобой наедине. Как можешь ты слушать поучения, толкаясь в толпе? Как могу я, поглощенный потоком болтовни, размышлять о Пути?

– Так, значит, язык этой дамы не укорачивается с годами? – ученик улыбался.

– Ее любовь к талисманам тоже не уменьшается. Помню раз, когда я говорил о Колесе Жизни, – лама порылся за пазухой, ища последнюю копию, – она проявила интерес только по отношению к демонам, которые нападают на детей. Она приобретет заслугу, приняв нас… через некоторое время… при удобном случае… не сразу, не сразу. А теперь мы будем странствовать не спеша, следуя цепи Всего Сущего, и Искание достигнет цели.

И они побрели, не спеша, между обширными цветущими плодовыми садами – через Аминабад, Сахайганг, Акролу у Брода и маленькую Пхалесу, причем горная цепь Сивалик все время стояла перед ними на севере, а за нею, на Горах, виднелись снега.

После долгого сладкого сна под ясными звездами Ким не спеша проходил по просыпающейся деревне, в молчании протягивая чашу для сбора подаяний, но, вопреки уставу, блуждая взором с одного края неба до другого. Потом, мягко ступая по мягкой пыли, он возвращался к своему учителю в тень мангового дерева или в менее густую тень белого Дунского сириса[83]83
  Белый сирис – вид акации со светлой листвой.


[Закрыть], чтобы спокойно попить и поесть. В полдень после беседы и небольшого перехода они засыпали и, когда воздух становился прохладнее, освеженными трогались в путь. Ночь заставала их в новой области – какой-нибудь избранной ими деревне, куда они отваживались войти, после того как три часа выискивали ее среди плодородных полей и долго обсуждали ее преимущества.

Там они рассказывали о себе – Ким всякий раз по-новому, – и, согласно обычаям гостеприимного Востока, их принимал либо жрец, либо старшина.

Когда тени становились короче и лама начинал тяжелее опираться на Кима, всегда можно было достать Колесо Жизни, разложить его на земле, придавив обтертыми камнями, и, пользуясь длинной соломинкой, толковать цикл за циклом. Тут на высотах восседали боги – сновидения в сновидениях. Там было небо и мир полубогов – всадников, сражающихся в горах. Здесь изображались муки зверей, душ восходящих и нисходящих по лестнице, которым поэтому нельзя мешать. Тут возникали преисподние, знойные и студеные, и обители терзаемых духов. Пусть чела изучит страдания, вызванные прожорливостью, – вздутый живот и жжение в кишках. И чела послушно изучал, склонив голову и быстро водя смуглым пальцем вслед за указкой, но, когда они добирались до мира людей, деятельного и суетного мира, расположенного прямо над преисподними, ум его отвлекался, ибо у Дороги катилось само Колесо, ело, пило, торговало, женилось и ссорилось – Колесо, полное жизни.

Нередко лама избирал темой своих поучений эти живые картины, побуждая Кима, очень охотно это делавшего, замечать, как плоть принимает тысячи и тысячи обличий, хороших или дурных, по мнению людей, но в действительности не хороших и не дурных, и как неразумный дух, раб Свиньи, Голубя и Змеи, жаждущий бетеля, новой пары волов, женщин или милости царей, обречен следовать за телом по всем небесам и всем преисподним и снова возвращаться по Кругу на прежнее место. Иногда женщина или бедняк созерцали обряд – а это был именно обряд – развертывания большой желтой хартии[84]84
  Хартия – здесь: старинная рукопись.


[Закрыть] и бросали несколько цветков или горсть каури на ее поля. Эти простые люди были довольны уже тем, что повстречали святого человека, который, быть может, помолится за них.

– Лечи их, если они больны, – говорил лама, когда у Кима пробуждалась жажда деятельности. – Лечи их, если у них лихорадка, но ни в коем случае не занимайся колдовством. Вспомни, что случилось с махратом.

– Так, значит, всякое деяние зло? – отвечал Ким, лежа под большим деревом на развилке Дунской дороги и глядя на маленьких муравьев, бегущих по его руке.

– Воздерживаться от действия – благо, исключая те случаи, когда стремишься приобрести заслугу.

– Во Вратах Учения нас учили, что сахибу не подобает воздерживаться от деятельности. А я сахиб.

– Друг Всего Мира, – лама прямо взглянул в глаза Киму. – Я старый человек, но и мне, как ребенку, приятны зрелища. Для тех, кто идет по Пути, нет ни черных, ни белых, ни Хинда, ни Бхотияла. Все мы – души, ищущие освобождения. Неважно, какую мудрость ты постиг у сахибов. Когда мы придем к моей Реке, ты освободишься от всякой иллюзии вместе со мной. Хай! Кости мои ноют по этой Реке, как они ныли в поезде, но дух мой восседает превыше, и он ждет. Искание достигнет цели!

– Я получил ответ. Дозволяется ли задать вопрос?

Лама величаво наклонил голову.

– Я, как ты знаешь, три года ел твой хлеб, святой человек. Откуда же приходили…

– В Бхотияле много того, что люди называют богатством, – спокойно ответил лама. – На моей родине я пользуюсь иллюзией почета. Я прошу того, в чем нуждаюсь. Я не даю отчета в расходах. Я действую на благо своему монастырю. Ах! Черные высокие сиденья в монастыре и послушники, сидящие стройными рядами!

Чертя пальцем по пыли, он стал рассказывать о долгих и пышных ритуалах в защищенных от снежных обвалов соборах, о процессиях и цаме, о превращении монахов и монахинь в свиней, о священных городах в воздухе на высоте пятнадцати тысяч футов, об интригах между монастырями, о голосах, слышных среди гор, и о том таинственном мираже, что пляшет на сухом снегу. Он говорил и о Лхасе и Далай-Ламе, которого видел и почитал.

Каждый из этих долгих и блаженных дней отделял Кима от его расы и родного языка. Он снова стал думать и видеть сны на местном наречии и бессознательно подражал ламе в соблюдении уставных правил при еде, питье и тому подобном. Старика все больше и больше влекло к его монастырю, так же как глаза его – к вечным снегам. Река ничуть его не беспокоила. Правда, иногда он долго, очень долго глядел на пучок или ветку, ожидая, как он сам говорил, что земля разверзнется и одарит их своим благословением, но он был доволен уже тем, что странствует со своим учеником, не спеша, овеянный ветерком, дующим с Дуна. Это был не Цейлон, не Бодх-Гая, не Бомбей, не заросшие травами развалины, на которые он, по его словам, натолкнулся два года назад. Он говорил о тех местах, как ученый, лишенный тщеславия, как Искатель, странствующий в смирении, как старик, мудрый и воздержанный, освещающий знание тонкой интуицией.

Мало-помалу он достаточно последовательно (каждый рассказ его возникал по поводу чего-либо увиденного на Дороге) описал свои странствования вдоль и поперек Хинда, так что Ким, который раньше любил ламу беспричинно, теперь полюбил его за многие достоинства. Так они наслаждались высоким блаженством, воздерживаясь, как того требует устав, от дурных слов и от вожделений, не объедаясь, не ложась на высокие кровати и не одеваясь в богатые одежды. Желудок оповещал их о времени, а люди приносили им пищу, как сказано в пословице. Они были почитаемы во всех деревнях в окрестностях Аминабада, Сахайганга, Акролы у Брода и маленькой Пхалесы, где Ким благословил женщину, лишенную души.

Но в Индии молва бежит быстро, и однажды, гораздо раньше, чем им бы хотелось, им повстречался среди полей, поросших хлебами, седобородый слуга, худой сухощавый урия, тащивший корзину с фруктами и ящик с золотыми кабульскими апельсинами. Он стал умолять их почтить своим присутствием его хозяйку, расстроенную тем, что лама так давно не навещал ее.

– Теперь я вспоминаю, – лама говорил так, будто приглашение явилось для него совершенной неожиданностью, – она добродетельна, но чрезмерно болтлива.