Текст книги "Ким"

Он пошел по деревне собирать дань, но не с чашкой нищего, которая годилась для Южных областей, а как принц.

Летом в Шемлегхе живут только три семейства – четыре женщины и восемь или девять мужчин. Все они получили свою долю вчерашней добычи и набили себе животы консервами и смесью из всевозможных напитков, начиная от нашатырно-хинной настойки до белой водки. Опрятные европейские палатки были изрезаны, ткань их давно уже разошлась по рукам, и все обзавелись фирменными алюминиевыми кастрюлями.

Но люди считали присутствие ламы надежной защитой и без угрызений совести угощали Кима всем, что у них было лучшего, даже чангом – ячменным пивом, которое привозят сюда из Ладакха. Потом они высыпали на солнце и сидели, свесив ноги, над бездонной пропастью, болтая, смеясь и покуривая. Они судили об Индии и ее правительстве только по тем странствующим сахибам, которые нанимали их или их друзей в шикари. Ким слушал рассказы о неудачных выстрелах в горных козлов, сарау или маркхоров, сделанных сахибами, которые уже двадцать лет лежали в могилах. При этом каждая подробность отчетливо выделялась, как выделяются ветви на верхушках деревьев при блеске молнии.

Они рассказывали ему о своих немудреных хворях и, что важнее, о болезнях своего малорослого, но крепкого скота, о путешествиях в Котгарх, где живут чужеземные миссионеры, и дальше – в чудесную Симлу, где улицы вымощены словно серебром и, представьте себе, каждый человек может наняться на службу к сахибам, которые ездят в двуколках и швыряют деньги лопатами. Но вот, важный и отчужденный, тяжело ступая, появился лама, присоединился к кружку, болтающему под навесами, и все широко раздвинулись, давая ему место. Освеженный чистым воздухом, он сидел на краю пропасти с почтеннейшими из жителей и, когда разговор умолкал, бросал камешки в пустоту. В тридцати милях по прямой линии лежала следующая горная цепь, изрубцованная, изрезанная и изрытая, с небольшими щетинистыми пятнами – лесами, каждый из которых отнимал день пути в сумраке чащи. За деревушкой гора Шемлегх загораживала вид на Юг. Казалось, что сидишь в ласточкином гнезде под навесом крыши мира.

Время от времени лама протягивал руку и, руководствуясь тихими подсказками собеседников, описывал дорогу на Спити и дальше к Северу через Парангл.

– По ту сторону, там, где горы стоят теснее одна к другой, находится большой монастырь. Его построил Таг-Тан-Рас-Чен, и о нем ходит такое предание.

Он рассказал это предание – фантастическое нагромождение всякого колдовства и чудес, от которого у шемлегхцев дух захватывало. Поворачиваясь к западу, он показывал на зеленые горы Кулу и отыскивал под ледниками Кайланг.

– Оттуда я пришел давным-давно. Я пришел из Леха… – Да, да, мы знаем эти места, – говорили бывалые люди Шемлегха.

– Я две ночи ночевал у монахов Кайланга. Вот Горы моего счастья! Тени благословенные превыше всех теней! Там глаза мои открылись на этот мир, там обрел я просветление и там препоясал я свои чресла перед тем, как начать Искание. С Гор я пришел, с высоких Гор и от сильных ветров. О, справедливо Колесо! – Он благословлял Горы, каждую гряду и вершину в отдельности одну за другой – обширные ледники, голые скалы, нагроможденные морены и выветренные сланцы, сухие плоскогорья, скрытые соленые озера, вековые леса и плодородные, орошенные водопадами долины – как умирающий благословляет своих родственников, и Ким дивился его страстности.

– Да… да… Нет лучше мест, чем наши Горы, – говорили шемлегхские жители. И они удивлялись, как может человек жить в жарких, страшных Равнинах, где волы, рослые, как слоны, не годятся для пахоты на горных склонах, где, как они слышали, на протяжении сотни миль одна деревня соприкасается с другой, где люди шайками ходят воровать, а чего не стащат разбойники, то заберет полиция.

Так время незаметно прошло до полудня, и наконец женщина, посланная Кимом, спустилась с крутого пастбища, дыша так же легко, как утром, когда она вышла в путь.

– Я послал весточку хакиму, – объяснил Ким, в то время как она приветствовала собравшихся.

– Он присоединился к идолопоклонникам? Нет, я вспоминаю, он исцелил одного из них. Он приобрел заслугу, хотя исцелившийся употребил свою силу во зло. Справедливо Колесо. Ну, а что же хаким?

– Я боялся, что тебе худо, и… и я знал, что он мудр. – Ким взял залепленную воском ореховую скорлупу и прочел строки, написанные по-английски на обороте его записки: «Ваше уведомление получено. Сейчас не могу покинуть это общество, проведу их в Симлу. Затем надеюсь присоединиться к вам. Нелегко сопровождать разгневанных джентльменов. Возвращайтесь той же дорогой – догоню! Весьма удовлетворен сообщением, оправдавшим мое предвидение». – Он пишет, святой человек, что сбежит от идолопоклонников и вернется к нам. Так не подождать ли нам его в Шемлегхе?

Лама долго и с любовью смотрел на Горы, затем покачал головой.

– Этого не следует делать, чела. Кости мои хотят этого, но это запрещено. Я видел Причину Всего Сущего.

– Почему же? Ведь Горы день за днем возвращали тебе твою силу? Вспомни, как мы были слабы и утомлены там, внизу, в Дуне.

– Я стал сильным для того, чтобы сотворить зло и забыть свой долг. Драчуном и убийцей стал я на горных склонах. – Ким, закусив губы, не позволил себе улыбнуться. – Справедливо и совершенно Колесо, и не отклоняется оно ни на один волос. Когда я был зрелым мужем, давным-давно, я совершил паломничество в Гуру-Чван, место среди тополей, где хранится священный конь.

– Тише, тише! – всполошился весь Шемлегх. – Он говорит о Джам-Лин-Нин-Коре, коне, который может обежать вокруг света за один день!

– Я обращаюсь только к моему чела, – сказал лама с мягким упреком, и все испарились, как иней, тающий утром на южных скатах крыш. – В те дни я стремился не к Истине, но к беседам о догматах. Все иллюзия! Я пил пиво и ел хлеб в Гуру-Чване. На следующий день один монах сказал: «Мы идем вниз, в долину, сражаться с монастырем Сангар-Гатак (заметь еще раз, как Вожделение связано с Гневом!), чтобы узнать, какой из настоятелей, их или наш, будет главенствовать в долине, и чтобы воспользоваться молитвами, которые печатаются в Сангар-Гатаке. Я пошел, и мы сражались целый день.

– Но как, святой человек?

– Нашими длинными пеналами, как – я мог бы тебе показать… Да, мы сражались под тополями, оба настоятеля и все монахи, и один рассек мне лоб до кости. Гляди! – Он сдвинул назад шапку и показал сморщенный белеющий шрам. – Справедливо и совершенно Колесо! Вчера этот шрам стал зудеть, и через пятьдесят лет я вспомнил, как мне рассекли лоб, и лицо того, кто это сделал. Я забыл, что все это иллюзия. Что было потом, ты сам видел – ссора и неразумие. Справедливо Колесо! Удар идолопоклонника пришелся по шраму. Я был потрясен до глубины души, душа моя потемнела, и ладья души моей закачалась на водах иллюзии. Не раньше, чем я попал в Шемлегх, смог я размышлять о Причине Всего Сущего или проследить за направлением побегов зла. Я боролся всю долгую ночь напролет.

– Но, святой человек, ты неповинен ни в каком зле. Да буду я твоей жертвой!

Ким был искренне расстроен печалью старика, и выражение Махбуба Али вырвалось у него помимо воли.

– На заре, – продолжал тот еще более торжественно, перемежая медлительные фразы постукиванием четок, – на заре пришло просветление. Оно здесь… Я старик… в Горах рожденный, в Горах вскормленный, и никогда больше не придется мне жить среди моих Гор. Три года я путешествовал по Хинду, но разве может земля быть сильнее, чем Мать Земля? Оттуда, снизу, неразумное тело мое стремилось к Горам и горным снегам. Я говорил, и это правильно, что Искание мое достигнет цели. Итак, в доме женщины из Кулу я обратился в сторону Гор, обманув самого себя. Хакима не надо осуждать. Он, повинуясь Желанию, предсказывал, что Горы сделают меня сильным. Они укрепили мою силу, чтобы я совершил зло и позабыл о своем Искании. Я радовался жизни и наслаждениям жизни. Я радовался крутым склонам и взбирался на них. Я намеренно отыскивал их. Я мерился силой моего тела, которое есть зло, с высокими горами. Я смеялся над тобой, когда ты задыхался под Джамнотри. Я подшучивал, когда ты отступал перед снегами перевала.

– Но что тут худого? Мне действительно было страшно. Я этого заслуживал. Я не горец, и твоя обновленная сила увеличивала мою любовь к тебе.

– Не раз, помнится, – лама горестно оперся щекой на руку, – я стремился услышать от тебя и хакима похвалы только за то, что ноги мои стали сильными. Так зло следовало за злом, пока чаша не наполнилась. Справедливо Колесо! Весь Хинд в течение трех лет оказывал мне всяческие почести. Начиная от Источника Мудрости в Доме Чудес и вплоть до, – он улыбнулся, – маленького ребенка, игравшего у большой пушки, мир расчищал мне дорогу. А почему?

– Потому что мы любили тебя. Просто у тебя лихорадка, вызванная ударом. Я сам все еще расстроен и потрясен.

– Нет! Это было потому, что я шел по Пути, настроенный как синен на то, чтобы следовать Закону. Но я отклонился от этого Закона. Музыка оборвалась. Потом последовала кара. В моих родных Горах, на границе моей родины, именно в обители моего суетного желания наносится удар – сюда! – Он коснулся лба. – Как бьют послушника, когда он неправильно расставляет чашки, так бьют меня, который был настоятелем Сач-Зена. Заметь себе, чела, слов не было – был удар.

– Но сахибы не знали, кто ты такой, святой человек.

– Мы стоили друг друга. Невежество с Вожделением встречают на дороге Невежество с Вожделением и порождают Гнев. Удар был мне знамением, мне, который не лучше заблудившегося яка, знамением, указавшим, что место мое не здесь. Кто может доискаться причины какого-либо действия, тот стоит на полпути к освобождению! «Назад, на тропинку, – говорит Удар. – Горы не для тебя. Не можешь ты стремиться к освобождению и одновременно предаваться радостям жизни».

– И зачем только мы встретились с этим трижды проклятым русским!

– Сам владыка наш не может заставить Колесо покатиться вспять, но за одну заслугу, приобретенную мною, мне дано и другое знание. – Он сунул руку за пазуху и вытащил изображение Колеса Жизни. – Гляди! Я обдумал и это, когда размышлял. Почти все это разорвано идолопоклонниками, и целым остался лишь край не шире моего ногтя.

– Вижу.

– Столько, значит, я пробуду в этом теле. Я служил Колесу во все мои дни. Теперь Колесо служит мне. Если бы не заслуга, которую я приобрел, указав тебе Путь, мне предстояла бы новая жизнь – раньше, чем я нашел бы мою Реку. Понятно ли тебе, чела?

Ким уставился на жестоко изуродованную хартию. Слева направо тянулся разрыв – от Одиннадцатого Дома, где Желание порождает ребенка (как рисуют тибетцы), через мир человеческий и животный к Пятому Дому – пустому Дому Чувств. На такую логику возразить было нечего.

– Прежде чем наш владыка достиг просветления, – лама благоговейно сложил хартию, – он подвергся искушению. Я тоже подвергся искушению, но все это кончено. Стрела упала на Равнинах, а не на Горах. Что нам здесь делать?

– Не подождать ли нам все-таки хакима?

– Я знаю, как долго мне осталось жить в этом теле. Что может сделать хаким?

– Но ты совсем болен и расстроен. Ты не в силах идти. – Как я могу быть болен, если вижу освобождение? – Он, шатаясь, встал на ноги.

– Тогда мне придется собрать пищу в деревне. О утомительная Дорога! – Ким почувствовал, что и ему нужен отдых.

– Это не противоречит уставу. Поедим и пойдем. Стрела упала на Равнинах… но я поддался Желанию. Собирайся, чела!

Ким обернулся к женщине в украшенном бирюзой головном уборе, которая от нечего делать бросала камешки в пропасть. Она ласково ему улыбнулась.

– Я нашла твоего бабу, и он был как буйвол, заблудившийся на кукурузном поле, – сопел и чихал от холода. А голоден он был так, что, позабыв о своем достоинстве, начал говорить мне любезности. У сахибов нет ничего. – Она махнула раскрытой ладонью. – У одного сильно болит живот. Твоя работа? – Ким кивнул, и глаза его блеснули. – Сначала я поговорила с бенгальцем, потом с людьми из соседней деревни. Сахибам дадут пищи, сколько им потребуется… и люди не спросят с них денег. Добычу всю уже разделили. Бабу говорит сахибам лживые речи. Почему он не уйдет от них?

– Потому что у него большое доброе сердце.

– Нет такого бенгальца, чье сердце было бы больше сухого грецкого ореха. Но не об этом речь… Теперь насчет грецких орехов. После услуги дается награда. Я говорю, что вся деревня твоя.

– В том-то и горе, – начал Ким. – Вот только сейчас я обдумывал, как осуществить некоторые желания моего сердца, которые… – но не стоит перечислять комплименты, подходящие для такого случая. Он глубоко вздохнул. – Но мой учитель, побуждаемый видением…

– Ха! Что могут видеть старые глаза, кроме полной чашки для сбора милостыни?

– …уходит из этой деревни назад, на Равнины.

– Попроси его остаться.

Ким покачал головой.

– Я знаю своего святого и его ярость, когда ему противоречат, – выразительно ответил он. – Его проклятия сотрясают горы.

– Жаль, что они не спасли его от удара по голове. Я слышала, что ты именно тот человек с сердцем тигра, который отколотил сахиба. Дай ему еще немного отдохнуть. Останься!

– Женщина гор, – сказал Ким с суровостью, которой все же не удалось сделать жесткими черты его юного лица, – такие предметы слишком высоки для твоего понимания.

– Боги да смилуются над нами! С каких это пор мужчины и женщины стали отличаться от мужчин и женщин?

– Жрец всегда жрец. Он говорит, что пойдет сей же час. Я его чела и пойду с ним. Нам нужна пища на дорогу. Он почетный гость во всех деревнях, но, – Ким улыбнулся мальчишеской улыбкой, – пища здесь хорошая. Дай мне немного.

– А что, если не дам? Я главная женщина этой деревни. – Тогда я прокляну тебя… чуть-чуть… не очень сильно, но так, что ты это запомнишь, – он не мог не улыбнуться.

– Ты уже проклял меня опущенными ресницами и вздернутым подбородком. Проклятие? Что для меня слова?! – она сжала руки на груди. – Но я не хочу, чтобы ты ушел в гневе и дурно думал обо мне, собирающей коровий навоз и траву в Шемлегхе, но все-таки не простой женщине.

– Если я о чем и думаю, – сказал Ким, – так это только о том, что мне не хочется уходить отсюда, потому что я очень устал, а также о том, что нам нужна пища. Вот мешок.

Женщина сердито схватила мешок.

– Глупа я была, – сказала она. – Кто твоя женщина на Равнинах? Светлая она или смуглая? Когда-то я была светлая. Ты смеешься? Когда-то – давно это было, но можешь поверить моим словам – один сахиб смотрел на меня благосклонно. Когда-то, давным-давно, я носила европейское платье в миссионерском доме, вон там. – Она показала в сторону Котгарха. – Когда-то, давным-давно, я была кирлистиянкой и говорила по-английски, как говорят сахибы. Да. Мой сахиб говорил, что вернется и женится на мне… Он уехал, – я ухаживала за ним, когда он был болен, – но он не вернулся. Тогда я поняла, что боги кирлистиян лгут, и вернулась к своему народу… С тех пор я и в глаза не видела ни одного сахиба. (Не смейся надо мной – наваждение прошло, маленький жрец!) Твое лицо, твоя походка и твой говор напомнили мне о моем сахибе, хотя ты всего только бродячий нищий, которому я подаю милостыню. Проклинать меня? Ты не можешь ни проклинать, ни благословлять! – Она подбоченилась и рассмеялась горьким смехом. – Боги твои – ложь, слова твои – ложь, дела твои – ложь. Нет богов под небесами. Я знаю это… Но я на мгновение подумала, что вернулся мой сахиб, а он был моим богом. Да, когда-то я играла на фортепиано в миссионерском доме в Котгархе. Теперь я подаю милостыню жрецам-язычникам. – Она произнесла последнее слово по-английски и завязала набитый доверху мешок.

– Я жду тебя, чела, – промолвил лама, опираясь на дверной косяк.

Женщина окинула глазами его высокую фигуру.

– Ему идти! Да он и полмили не пройдет. Куда могут идти эти старые кости?

Тут Ким, и так уже расстроенный слабостью ламы и предвидевший, каким тяжелым будет мешок, совершенно вышел из себя:

– Тебе-то какое дело, зловещая женщина, как он пойдет? Что ты хочешь накаркать?

– Мне дела нет… А вот тебя это касается, жрец с лицом сахиба. Или ты понесешь его на своих плечах?

– Я иду на Равнины, – продолжал лама. – Никто не должен мешать моему возвращению. Я боролся с душой своей, пока не обессилел. Неразумное тело истощено, а мы далеко от Равнин.

– Смотри! – просто сказала она и отступила в сторону, чтобы Ким мог убедиться в своей полнейшей беспомощности. – Проклинай меня! Быть может, это придаст ему силы. Сделай талисман! Призывай своего великого бога! Ты – жрец! – С этими словами она повернулась и ушла.

Лама, пошатываясь, присел на корточки, продолжая держаться за дверной косяк. Если ударить старика, он не сможет оправиться в одну ночь, как юноша. Слабость пригнула его к земле, но глаза его, цепляющиеся за Кима, светились жизнью и мольбой.

– Ничего, ничего, – говорил Ким. – Здешний разреженный воздух расслабляет тебя. Мы скоро пойдем. Это горная болезнь. У меня тоже немного болит живот… – Он встал на колени и принялся утешать ламу первыми пришедшими на ум словами.

Тут вернулась женщина; она держалась еще более прямо, чем обычно.

– От твоих богов толку мало, а? Попробуй воспользоваться услугами моих. Я – женщина Шемлегха. – Она хрипло крикнула, и на ее крик из коровьего загона вышли двое ее мужей и трое других мужчин, тащивших доли – грубые горные носилки, которыми пользуются для переноски больных или для торжественных визитов. – Эти скоты, – она даже не удостоила их взглядом, – твои, покуда они будут нужны тебе.

– Но мы не пойдем по дороге, ведущей в Симлу. Мы не хотим приближаться к сахибам, – крикнул первый муж.

– Они не убегут, как убежали те, и не будут красть вещи. Двое, правда, слабоваты. Становитесь к заднему шесту, Сону и Тари. – Они торопливо повиновались. – Опустите носилки и поднимите святого человека. Я буду присматривать за деревней и вашими верными женами, пока вы не вернетесь.

– А когда это будет?

– Спросите жрецов. Не докучайте мне! Мешок с пищей положите в ноги. Так лучше сохранится равновесие. – О, святой человек, твои Горы добрее наших Равнин! – с облегчением воскликнул Ким, в то время как лама, пошатываясь, двинулся к носилкам.

– Это поистине царское ложе, место почетное и удобное. И мы обязаны им…

– Зловещей женщине. Твои благословения нужны мне столько же, сколько твои проклятия. Это мой приказ, а не твой. Поднимайте носилки – и в путь! Слушай! Есть у тебя деньги на дорогу?

Она позвала Кима в свою хижину и нагнулась над потертой английской шкатулкой для денег, стоявшей под ее кроватью.

– Мне ничего не нужно, – Ким рассердился, хотя, казалось, должен был испытывать благодарность. – Я уже перегружен милостями.

Женщина взглянула на него со странной улыбкой и положила руку ему на плечо.

– Так хоть спасибо скажи. Я противна лицом и рождена в Горах, но, как ты говоришь, приобрела заслугу. Но показать ли тебе, как благодарят сахибы? – и твердый взгляд ее смягчился.

– Я просто бродячий жрец, – сказал Ким, и глаза его ответно блеснули. – Тебе не нужны ни мои благословения, ни проклятия.

– Нет. Но подожди одно мгновение – ты в десять шагов сможешь догнать доли… Будь ты сахибом… ты сделал бы… Но показать ли тебе, что именно?

– А что, если я догадаюсь? – сказал Ким и, обняв ее за талию, поцеловал в щеку, прибавив по-английски: – Очень вам благодарен, моя дорогая.

Поцелуи почти неизвестны азиатам, поэтому она отпрянула с испуганным лицом и широко раскрытыми глазами. – В следующий раз, – продолжал Ким, – не слишком доверяйтесь языческим жрецам… Теперь я скажу: до свидания, – он по-английски протянул руку для рукопожатия. Она машинально взяла ее. – До свидания, дорогая.

– До свидания и… и… – она одно за другим припоминала английские слова. – Вы вернетесь? До свидания и… бог да благословит вас!

Спустя полчаса, в то время как скрипучие носилки тряслись по горной тропинке, ведущей на юго-восток от Шемлегха, Ким увидел крошечную фигурку у двери хижины, машущую белой тряпкой.

– Она приобрела заслугу большую, чем все прочие, – сказал лама. – Ибо она направила человека на Путь к Освобождению, а это почти так же хорошо, как если бы она сама нашла его.

– Хм, – задумчиво произнес Ким, вспоминая недавний разговор. – Быть может, и я приобрел заслугу… По крайней мере, она не обращалась со мной, как с младенцем. – Он одернул спереди халат, где за пазухой лежал пакет с документами и картами, поправил драгоценный мешок с пищей в ногах у ламы, положил руку на край носилок и постарался приноровиться к медленному шагу ворчавших мужчин.

– Они тоже приобретают заслугу, – сказал лама, когда прошли три мили.

– Больше того, им заплатят серебром, – произнес Ким. Женщина Шемлегха дала ему серебра, и он рассудил, что будет только справедливо, если его заработают ее мужчины.