Текст книги "Ким"

– Я полагаю, – с усилием проговорил бабу, закуривая сигарету, – я держусь того мнения, что это совершенно исключительное и мастерски сыгранное представление. Если бы вы не предуведомили меня заранее, я заключил бы, что… что… что вы водите меня за нос. Как скоро сможет он стать мало-мальски квалифицированным землемером, чтобы я мог взяться за его обучение?

– Этому он и должен научиться в Лакхнау.

– Тогда прикажите ему поторопиться. Спокойной ночи, Ларган. – Бабу выплыл вон, шагая, как увязающая в грязи корова.

Когда мальчики перечисляли приходивших в этот день посетителей, Ларган-сахиб спросил Кима, как он думает, что это за человек.

– Бог знает! – весело ответил Ким. – Тон его, пожалуй, мог бы ввести в заблуждение Махбуба Али, но целителя больных жемчужин он не обманул.

– Это верно. Бог-то знает, но я хочу знать, что думаете вы. Ким искоса взглянул на собеседника, чьи глаза почему-то вынуждали говорить правду.

– Я… я думаю, что он захочет взять меня к себе, когда я кончу школу. Но, – продолжал он доверительным тоном, когда Ларган-сахиб одобрительно кивнул, – я не понимаю, как может он носить разные одежды и говорить на разных языках.

– Ты многое поймешь впоследствии. Он пишет рассказы для одного полковника. Он пользуется почетом только в Симле, и следует отметить, что у него нет имени – только номер и буква, у нас это в обычае.

– А его голова тоже оценена… как Мах… как голова всех прочих?

– Пока нет, но, если бы мальчик, который здесь сидит, встал и дошел – смотри, дверь открыта! – до одного дома с красной верандой, стоящего на Нижнем Базаре позади здания, в котором раньше был театр, и прошептал через ставни: «Те дурные вести в прошлом месяце сообщил Хари-Чандар-Мукарджи», этот мальчик унес бы с собой кушак, полный рупий.

– Сколько? – быстро спросил Ким.

– Пятьсот, тысячу – сколько бы он ни попросил.

– Хорошо. А как долго прожил бы этот мальчик, передав такую новость? – он весело улыбнулся прямо в бороду Ларгану-сахибу.

– А! Об этом надо хорошенько подумать. Может быть, если он очень умен, он прожил бы этот день, но не ночь. Ни в коем случае не ночь!

– Так какое же жалованье получает бабу, если голова его так дорого ценится?

– Восемьдесят, может быть, сто, может быть, полтораста рупий, но в этой работе жалованье – последнее дело. Время от времени господь создает людей – ты один из них, – которые жаждут бродить с опасностью для жизни и узнавать новости: сегодня – о каких-нибудь отдаленных предметах, завтра – о какой-нибудь неисследованной горе, а послезавтра – о здешних жителях, наделавших глупостей во вред государству. Таких людей очень мало, а из этих немногих не более десяти заслуживают высшей похвалы. К этому десятку я причисляю и бабу, что очень любопытно. Как велико и привлекательно должно быть дело, если оно может закалить даже сердце бенгальца!

– Верно. Но дни мои тянутся медленно. Я еще мальчик и только два месяца назад выучился писать на ангрези. Даже теперь я все еще плохо читаю. И пройдут еще годы, и годы, долгие годы, прежде чем я смогу стать хотя бы землемером.

– Потерпи немного, Друг Всего Мира. – Ким изумился такому обращению. – Хотелось бы мне быть в том возрасте, который так досаждает тебе. Я разными способами испытывал тебя. И это не будет забыто, когда я буду делать доклад полковнику-сахибу. – Потом, внезапно перейдя на английский, он сказал с тихим смехом: – Клянусь Юпитером! Я считаю, О’Хара, что вам многое дано, но вы не должны кичиться этим и должны держать язык за зубами. Вы должны вернуться в Лакхнау, быть паинькой и уткнуться в свои книжки, как говорят англичане, а на следующие каникулы вы, быть может, вернетесь ко мне, если захотите. – У Кима вытянулось лицо. – О, конечно, только если сами захотите. Я знаю, куда вас тянет. Четыре дня спустя для Кима и его чемоданчика заказали место на заднем сиденье тонги, отъезжавшей в Калку. Спутником его оказался китообразный бабу. Он обмотал голову шалью с бахромой и, поджав под себя жирную левую ногу в ажурном чулке, ворчал и дрожал на утреннем холоде.

«Возможно ли, чтобы этот человек был одним из наших?» – думал Ким, глядя на его спину, колыхавшуюся как желе, когда они тряслись по дороге, и это суждение навело его на самые приятные мечты. Ларган-сахиб подарил ему пять рупий – внушительная сумма – и уверил его, что окажет ему покровительство, когда Ким примется за дело. Не в пример Махбубу, Ларган-сахиб говорил совершенно определенно о награде, которая последует за послушанием, и Ким был доволен. Лишь бы только он, подобно бабу, удостоился чести иметь номер и букву и… чтобы за его голову назначили цену! Когда-нибудь он добьется всего этого и даже большего. Когда-нибудь он, возможно, будет таким же великим, как Махбуб Али! Половина Индии послужит крышей для его поисков. Он будет ходить за влиятельными князьями и министрами, как в былые дни ходил для Махбуба по Лахору за вакилами и агентами юристов.

А пока, в ближайшем будущем, его ожидает довольно приятная жизнь в школе св. Ксаверия. Там можно будет опекать новичков и слушать рассказы о приключениях во время каникул. Юный Мартин, сын чайного плантатора из Манипура, хвастался, что с ружьем пойдет сражаться против разбойников. Возможно, так оно и вышло, но уж, наверное, юного Мартина не отбрасывало взорвавшимся фейерверком на середину переднего двора в Патиялском дворце и, наверное, он не… Ким начал рассказывать себе о своих приключениях последних трех месяцев. Будь это позволено, он своими рассказами довел бы школу св. Ксаверия до столбняка – всех, даже старших учеников, которые уже бреются. Но, конечно, об этом не может быть и речи. В надлежащее время голова его будет оценена, в чем Ларган-сахиб уверил его. Если же он теперь позволит себе безрассудно болтать, то не только за голову его никогда не назначат цены, но полковник Крейтон просто прогонит его… Его отдадут во власть разгневанных Ларгана-сахиба и Махбуба Али… на тот короткий промежуток времени, который ему останется жить на свете.

«И, таким образом, я из-за рыбы потеряю Дели», – философски заключил он, вспомнив пословицу. Это заставило его забыть свои действительные приключения во время каникул (ведь всегда можно будет развлечься и воображаемыми!) и, как говорил Ларган-сахиб, работать.

Из всех мальчиков, спешно возвращавшихся в школу св. Ксаверия со всех концов Индии, начиная от окруженного песками Сакхара и до утонувшего в пальмовых рощах Галла, ни один не был столь преисполнен добродетели, как Кимбол О’Хара, ехавший в Амбалу позади Хари-Чандара-Мукарджи, который в книгах некоей секции Ведомства Этнологической Разведки был записан под литерой Р.17.

И если Ким еще нуждался в подстегивании, то бабу об этом позаботился. После очень сытного обеда в Калке он буквально не закрывал рта. Ким едет в школу? Тогда он, бабу, окончивший Калькуттский университет со степенью магистра искусств, расскажет о преимуществах образования. Можно кое-чего достигнуть, прилежно изучая латинский язык и «Экскурсию» Вордсворта[48]48
  Уильям Водсворт (1770–1850) – английский поэт. «Экскурсия» – одна из его больших поэм.


[Закрыть] (Киму все это было совершенно непонятно). Французский язык тоже важен для успеха, и лучше всего его можно изучить в Чагдарнагаре, что недалеко от Калькутты. Можно пойти еще дальше, если, как это делал сам бабу, обратить серьезное внимание на театральные пьесы «Лир» и «Юлий Цезарь»[49]49
  «Король Лир» и «Юлий Цезарь» – пьесы Уильяма Шекспира (1564–1616).


[Закрыть] – обе очень интересуют экзаменаторов. В «Лире» меньше исторических реминисцен-ций[50]50
  Реминисценция – неявная цитата, отсылка к какому-то произведению, образу или событию.


[Закрыть], чем в «Юлии Цезаре». Книжка стоит четыре аны, но подержанную можно купить и за две аны на Боу-Базаре. Еще важнее, чем Вордсворт и маститые писатели Берк и Хейр[51]51
  Ульям Берк и Уильям Хейр – не писатели, а знаменитые преступники. Их имена часто упоминались в сочинениях XIX века.


[Закрыть], искусство и наука измерений. Юноша, сдавший экзамены по этим отраслям знаний – по которым, кстати сказать, учебников нет, – сможет, просто прогулявшись по какой-нибудь стране с компасом и ане-роидом[52]52
  Анероид – прибор для измерения атмосферного давления, тип барометра.


[Закрыть] и поглядев на нее зоркими глазами, унести с собой изображение этой страны, которое можно продать за крупную сумму чеканной серебряной монетой. Но, принимая во внимание, что в некоторых случаях носить с собой мерные цепи бывает нецелесообразно, не худо бы знать точную длину своего собственного шага, так, чтобы юноша, лишенный того, что Хари-Чандар называл «добавочными вспомогательными орудиями», все же умел измерять расстояния. Опыт Хари-Чандара доказал, что при подсчитывании многих тысяч шагов лучше всего пользоваться четками с восемьюдесятью одним или ста восемью шариками, поскольку «последнее число делится и снова делится на многие кратные и некратные».

Среди обилия английских фраз Ким уловил основную мысль разговора, и она сильно его заинтересовала. Это было обилие знаний, которое человек мог хранить в голове, а перед Кимом развернулся такой широкий мир, что было ясно: чем больше человек знает, тем лучше. Проговорив целых полтора часа, бабу заявил:

– Надеюсь когда-нибудь иметь удовольствие быть знакомым с вами официально. Ad interim[53]53
  Ad interim (лат.) – временно, на время.


[Закрыть], да простится мне это выражение, я дам вам ящичек для бетеля, весьма ценную вещь, стоившую мне две рупии всего четыре года назад.

Это был дешевый медный ящик сердцевидной формы с тремя отделениями для неизменного ореха арековой пальмы, листьев и извести, но теперь он был набит скляночками с таблетками.

– Эта награда за ваше поведение по отношению к тому святому человеку. Видите ли, вы так молоды, что считаете себя вечным и не заботитесь о вашем теле. Очень неприятно заболеть в разгаре работы. Я сам люблю лекарства, к тому же ими удобно лечить простонародье. Это хорошие лекарства из ведомственной аптеки – хинин[54]54
  Хинин – лекарство против малярии, горький белый порошок из коры хинного дерева.


[Закрыть] и другие. Я дарю их вам в качестве сувенира. Теперь прощайте. У меня тут по дороге срочное личное дело.

Он ускользнул бесшумно, как кошка, на Амбалскую дорогу, окликнул проезжавшую повозку, сел в нее, и она, дребезжа, укатилась, а Ким, онемев, вертел в руках медный ящичек для бетеля.

История воспитания мальчика способна заинтересовать лишь немногих людей, если не считать его родителей, а Ким, как известно, был сирота. В книгах школы св. Ксаверия записано, что отчет об успехах Кима посылался в конце каждого триместра полковнику Крейтону и отцу Виктору, от которого регулярно поступали деньги на его воспитание. Далее, в тех же книгах говорится, что он проявлял большие способности к математике, а также к черчению карт и за успехи в этих занятиях получил награду («Жизнь лорда Лоренса»[55]55
  Джон Лоренс – генерал-губернатор Индии в 1864–1869 гг.


[Закрыть] в кожаном переплете в двух томах – девять рупий восемь ан).

В этом же триместре, в возрасте четырнадцати лет и десяти месяцев, Ким участвовал в футбольном состязании школы св. Ксаверия с Алигархским мусульманским колледжем. Примерно в это же время ему вторично прививали оспу (отсюда мы можем заключить, что в Лакхнау опять вспыхнула эпидемия оспы). Карандашные пометки на полях старого именного списка свидетельствуют о том, что его несколько раз карали за «беседы с неподходящими лицами», а однажды даже сурово наказали за то, что он «отлучился на день в обществе уличного нищего». Это случилось, когда он перелез через ворота и на берегах Гумти целый день упрашивал ламу взять его с собой на Дорогу на следующие каникулы… хоть на месяц… хоть на недельку, а лама с бесстрастным лицом доказывал, что время еще не настало.

«Киму надо стремиться, – говорил старик, когда они вместе угощались лепешками, – достигнуть всей мудрости сахибов, а там видно будет». Рука дружбы, очевидно, опять каким-то образом отвела бич бедствия, так как шесть недель спустя Ким, имея от роду пятнадцать лет и восемь месяцев, сдал экзамен по элементарной топографической съемке «с большим успехом». Начиная с этого времени отчеты о нем молчат. Фамилия его не появилась в ежегодном списке лиц, поступивших на службу в Межевое ведомство Индии, хотя в списке окончивших школу против нее стоит помета «выбыл с назначением».

Несколько раз за эти три года лама возвращался в бенаресский храм Тиртханкары, слегка похудевший и, насколько это было возможно, еще чуть пожелтевший, но мягкий и бесхитростный, как всегда. Иногда он приходил с Юга, с южной окраины Тутикорина, откуда чудесные огненные лодки плывут на Цейлон, туда, где живут жрецы, знающие язык пали. Иногда – с сырого зеленого Запада, из Бомбея, окруженного трубами хлопчатобумажных фабрик, а однажды – с Севера. Направляясь туда, он отмахал восемьсот миль, чтобы целый день проговорить с хранителем Священных Изображений в Доме Чудес. Он входил в свою прохладную келью, сложенную из резного мрамора, – жрецы храма хорошо относились к старику, – смывал с себя дорожную пыль, совершал молитву и, хорошо знакомый теперь с железнодорожными порядками, уезжал в вагоне третьего класса в Лакхнау.

Следует отметить, что, возвращаясь оттуда, он (как об этом сообщал его друг-искатель главному жрецу) на некоторое время переставал горевать о потере своей Реки и рисовать диковинные изображения Колеса Жизни, но предпочитал говорить о красоте и мудрости некоего таинственного челы, которого никто из обитателей храма никогда не видел. Да, он всю Индию исходил по следам его благословенных ног. (У хранителя до сих пор находится весьма подробный отчет о его странствиях и размышлениях.) В жизни ему осталось лишь одно – найти Реку Стрелы. Однако во сне ему было явлено, что это дело нельзя предпринимать с надеждой на успех, если искатель не будет иметь при себе челы, которому предназначено довести Искание до желанного конца, челы, достигшего глубин мудрости, такой же мудрости, какой одарены беловолосые хранители Священных Изображений. Так, например (тут вынималась табакерка, и любезные жрецы-джайны спешили умолкнуть)…

– Давным-давно, когда Девадатта был царем Бенареса, – все слушайте Джатаку! – царские охотники поймали слона и, прежде чем ему удалось от них вырваться, надели ему на ногу страшные железные кандалы. Ярость и ненависть овладели его сердцем, и он старался снять с себя кандалы и, носясь взад и вперед по лесам, просил своих братьев-слонов сдернуть их прочь. Один за другим слоны пробовали снять кандалы хоботами, но это не удавалось. Наконец они заявили, что звериной силой кольца не снять. А в чаще леса лежал новорожденный, еще влажный от влаги рождения, слоненок этого стада, родившийся накануне. Мать его умерла. Скованный слон, забыв о собственных муках, сказал: «Если я не позабочусь об этом сосунке, он погибнет под нашими ногами». Итак, он встал над детенышем и ногами своими загородил его от беспорядочно движущегося стада. И он попросил молока у одной добродетельной слонихи, и слоненок стал расти, а скованный слон был ему наставником и защитником. Но слон – все слушайте Джатаку! – только в тридцать пять лет достигает полной силы, и в течение тридцати пяти сезонов дождей скованный слон заботился о младшем слоне, и все это время оковы въедались в его тело. Тогда однажды юный слон заметил железо, до половины вошедшее в тело, и, обратившись к старшему, спросил:

– Что это такое?

– Это мое горе, – ответил тот, кто заботился о слоненке. Тогда молодой слон вытянул хобот и в мгновение ока сорвал кольцо со словами:

– Наступил долгожданный час.

Итак, добродетельный слон, терпеливо ожидавший и совершавший добрые дела, в назначенный срок был избавлен от своих страданий тем самым слоненком, о котором он заботился, позабыв о себе, – все слушайте Джатаку! – ибо слон был Ананда, а слоненок, сорвавший кольцо, – не кто иной, как сам Владыка…

Потом лама добродушно качал головой и, неустанно постукивая четками, обращал внимание своих слушателей на то, насколько этот слоненок был неповинен в грехе гордости. Он был столь же смиренен, как некий чела, который, увидев учителя своего сидящим в пыли за Вратами Учения, перепрыгнул через ворота (они были закрыты) и прижал учителя к своему сердцу на глазах у всего надменного города. Велика будет награда такого учителя и такого челы, когда наступит для них время вместе искать освобождения!

Так говорил лама, легко, как летучая мышь, перемещаясь по Индии. Некая старуха, острая на язык и обитающая в одном доме посреди фруктовых деревьев за Сахаранпуром, почитала его, как пророка. Он сидел в одной из комнат на переднем дворе, над которой ворковали голуби, а хозяйка снимала с лица ненужное покрывало и болтала о духах и демонах Кулу, о нерожденных внуках и о дерзком, остром на язык постреленке, который говорил с нею во время отдыха в пути.

Однажды лама, свернув с Великого Колесного Пути ниже Амбалы, в одиночестве дошел до деревни, жрец которой некогда пытался одурманить его. Но доброе небо, охраняющее лам, в сумерках направило его по полям, погруженного в себя и ни о чем не подозревающего, к дверям рисалдара. Тут могло выйти серьезное недоразумение, так как старый военный спросил, почему Друг Всего Мира проходил этой дорогой всего шесть дней назад.

– Этого не может быть, – сказал лама. – Он вернулся к своим сородичам.

– Он сидел в этом углу пять ночей назад и рассказывал сотни смешных историй, – стоял на своем хозяин. – Правда, исчез он внезапно, на рассвете, после дурацкой болтовни с моей внучкой. Он растет быстро, но он все тот же Друг Звезд, который сообщил мне истинное слово о войне. Разве вы разошлись?

– Да… и нет, – ответил лама. – Мы… мы не совсем разошлись, но нам не пришло еще время вместе выйти на Дорогу. Он постигает мудрость в другом месте. Мы должны ждать.

– Все равно. Но если это не тот мальчик, так почему же он постоянно говорит о тебе?

– А что он говорил? – спросил лама в волнении.

– Добрые слова, сотню тысяч добрых слов. Он говорил, что ты его отец и мать и тому подобное. Жаль, что он не поступил на королевскую службу. Он не знает страха. Это известие удивило ламу, который в ту пору не знал, как свято соблюдал Ким договор, заключенный с Махбубом Али и невольно подтвержденный полковником Крейтоном.

– Не надо запрещать молодому пони немного поиграть, – сказал барышник, когда полковник заметил, что нелепо шляться по Индии во время каникул. – Если ему не позволят уйти и бродить по своей воле, он не посмотрит на запреты. И кто тогда поймает его? Полковник-сахиб, только раз в тысячу лет рождается конь, столь способный к Игре, как этот ваш жеребенок. А нам люди нужны.

Глава Х

 
Подрос ваш сокол, сэр.
Он не птенец,
А хищник, и познал свободу прежде,
Чем я его поймал.
Будь он моим
(Как эта вот охотничья перчатка),
Пустил бы я его летать.
Он крепок
И закален: совсем он оперился…
Ему верните небо, и тогда
Его осилит кто?
 

Стража Гау

Ларган-сахиб не высказывался столь же решительно, но его мнение совпадало с мнением Махбуба, и это принесло пользу Киму. Он не стремился теперь уезжать из Лакхнау в туземном платье и, если удавалось письменно снестись с Махбубом, направлялся в его лагерь и переодевался на глазах у осторожного патхана. Если бы топографическая коробочка с красками, которой он в учебное время пользовался для раскрашивания карт, могла рассказать о его похождениях во время каникул, его наверняка исключили бы из школы. Однажды они вместе с Махбубом, сопровождая три платформы лошадей для конки[56]56
  Конка – вид общественного городского транспорта на конной тяге, предшественник трамвая.


[Закрыть], добрались до прекрасного города Бомбея, и Махбуб растаял от радости, когда Ким предложил ему переплыть Индийский океан на арабском судне, чтобы закупить коней на берегах Персидского залива, поскольку, как он слышал от барышника Абдуррахмана, этих коней можно было продать дороже простых кабульских. Ким вместе с этим большим купцом окунул пальцы в блюда, когда Махбуб и несколько его единоверцев были приглашены на большой обед в память о хадже. Они возвращались морем, через Карачи, и тут Ким, впервые испытавший морскую болезнь, сидел на носовом люке каботажного парохода[57]57
  Каботажный пароход – судно, которое плавает между портами одного государства.


[Закрыть], твердо уверенный, что его отравили. Замечательная коробочка с лекарствами, которую дал ему бабу, оказалась бесполезной, хотя Ким пополнил ее содержимое в Бомбее.

У Махбуба были дела в Кветте, и там Ким, по признанию Махбуба, окупил стоимость своего содержания, пожалуй даже с избытком, прослужив четыре необыкновенных дня поваренком в доме толстого интендантского чиновника[58]58
  Интендант – военнослужащий, ведающий хозяйственным снабжением в армии.


[Закрыть], из чьей конторки он, улучив момент, извлек маленькую счетную книгу на веленевой бумаге[59]59
  Веленевая бумага – тонкая и гладкая писчая бумага.


[Закрыть] (записи в ней на первый взгляд относились исключительно к продаже рогатого скота и верблюдов) и целую душную ночь напролет переписывал ее при лунном свете, лежа за каким-то строением во дворе. Потом он положил счетную книгу на место и, по приказанию Махбуба, ушел со службы, не попросив расчета, после чего с аккуратной копией за пазухой догнал барышника на дороге в шести милях от города.

– Этот военный – мелкая рыбешка, – объяснил Махбуб Али, – но со временем мы поймаем более крупную. Он лишь продает быков за две разные цены: одна цена для него, другая – для правительства, а я это не считаю грехом.

– Почему мне нельзя было просто унести книгу и на этом успокоиться?

– Тогда он перепугался бы и донес об этом своему начальству. А мы, возможно, потеряли бы след большой партии новых ружей, которые переправляются из Кветты на Север. Игра так велика, что одним взглядом можно окинуть только маленький ее участок.

– Охо! – проронил Ким и прикусил язык. Это случилось на каникулах, во время муссонов[60]60
  Муссоны – постоянные ветра, периодически меняющие свое направление: летом дуют с океана, зимой – с суши.


[Закрыть], после того как он получил награду за успехи в математике. Рождественские каникулы – если вычесть десять дней, потраченные на собственные развлечения, – он провел в доме Ларгана-сахиба, где большей частью сидел перед трещащими пылающими дровами, – в тот год дорога на Джеко была покрыта четырехфутовым слоем снега, – и, так как маленький индус уехал жениться, помогал Ларгану нанизывать жемчужины. Тот заставлял Кима учить на память целые главы из Корана[61]61
  Коран – главная священная книга мусульман.


[Закрыть] и при этом читать их, в точности подражая интонациям и модуляциям голоса настоящего муллы[62]62
  Мулла – мусульманский священник.


[Закрыть]. Кроме того, он сообщил Киму названия и свойства множества туземных лекарств, а также заклинания, которые следует читать, когда даешь эти лекарства больным.

Вечерами он рисовал на пергаменте магические фигуры – изысканные пентаграммы, дополненные именами дьяволов – Марры и Авана, спутника царей, – которые он причудливым почерком писал по углам. Ларган давал Киму и более полезные советы – насчет ухода за своим собственным телом, лечения приступов лихорадки и простых лечебных средств, применяющихся в Дороге. За неделю до того срока, когда Киму предстояло уехать, полковник Крейтон – и это было нехорошо с его стороны – прислал мальчику экзаменационный лист с вопросами, которые касались исключительно топографических реек, землемерных цепей, их звеньев и углов.

Следующие каникулы он провел с Махбубом и тут, кстати сказать, чуть не умер от жажды, тащась на верблюде к таинственному городу Биканиру по пескам, где колодцы имеют четыреста футов глубины и сплошь завалены верблюжьими костями. По мнению Кима, путешествие это было не из приятных. Вопреки предварительной договоренности, полковник велел ему снять план этого дикого, окруженного стенами города, и, так как мусульманским конюхам и чистильщикам трубок нельзя таскать землемерные цепи вокруг столицы независимого туземного государства, Ким был вынужден измерять все расстояния при помощи четок с шариками. Он пользовался компасом по мере возможности – главным образом в сумерки, когда верблюды были уже накормлены, – и с помощью своей топографической коробочки, в которой лежали шесть плиток с красками и три кисточки, ему удалось начертить план, не слишком отличающийся от плана города Джайсалмера. Махбуб посмеялся и посоветовал ему заодно уж сделать письменный доклад, и Ким принялся писать на последних страницах большой счетной книги, лежавшей под отворотом любимого седла Махбуба.

– В доклад надо включить все то, что ты видел, с чем соприкасался, о чем размышлял. Пиши так, как будто сам джанги-лат-сахиб неожиданно пришел с большой армией, намереваясь начать войну.

– А как велика эта армия?

– О, пол-лакха человек.

– Чепуха! Вспомни, как мало колодцев в песках и как они плохи. Сюда не доберется и тысяча человек, которых будет мучить жажда.

– Вот и напиши об этом, а также обо всех старых брешах в стенах… о том, где можно нарубить дров… о нраве и характере владетельного князя. Я останусь здесь, покуда все мои лошади не будут распроданы. Я найму комнату у ворот, и ты будешь моим счетоводом. Замок на двери хороший.

Доклад, написанный размашистым почерком, по которому безошибочно можно было узнать каллиграфический стиль школы св. Ксаверия, с картой, нарисованной краплаком[63]63
  Краплак – яркая красная краска.


[Закрыть], коричневой и желтой красками, был в сохранности еще несколько лет тому назад (какой-то небрежный клерк подшил его к черновым заметкам о Второй Сеистанской[64]64
  Сеистан – историческая область в Азии, на границе современного Ирана и Афганистана.


[Закрыть] съемке Е.23-го), но теперь его написанные карандашом строки, вероятно, почти невозможно прочесть. Ким, потея, перевел его Махбубу при свете масляной лампы на второй день их обратного путешествия. Патхан встал и нагнулся над своими разноцветными седельными сумами.

– Я знал, что ты заслужишь одеяние почета, и потому приготовил его, – сказал он с улыбкой. – Будь я эмиром Афганистана (а мы, возможно, увидим его когда-нибудь), я наполнил бы уста твои золотом. – Он торжественно положил одежду к ногам Кима. Тут были составные части чалмы – расшитая золотом пешаварская шапочка конической формы и большой шарф с широкой золотой бахромой на концах, а также вышитая делийская безрукавка, широкая и развевающаяся, – она надевалась на молочно-белую рубашку и застегивалась на правом боку, зеленые шаровары с поясным шнурком из крученого шелка и, в довершение всего, благоухающие, с задорно загнутыми носками туфли из русской кожи.

– Обновы надо впервые надевать в пятницу утром, ибо это приносит счастье, – торжественно промолвил Махбуб. – Но нам не следует забывать о злых людях, живущих на этом свете. Да!

Поверх всей этой роскоши, от которой у восхищенного Кима захватило дух, он положил украшенный перламутром никелевый автоматический револьвер 45-го калибра.

– Я подумывал, не купить ли револьвер меньшего калибра, но рассудил, что этот заряжается казенными патронами. А их всегда можно достать, особенно по ту сторону Границы. Встань и дай мне взглянуть на тебя! – он хлопнул Кима по плечу.

– Да не узнаешь ты никогда усталости, патхан! О сердца, обреченные на погибель! О глаза, искоса глядящие из-под ресниц!

Ким повернулся, вытянул носки, выпрямился и невольно коснулся усов, которые пока еще едва пробивались. Потом он склонился к ногам Махбуба, чтобы должным образом выразить свою признательность, погладив их легким движением рук. Сердце его было переполнено благодарностью, и это мешало Киму говорить. Махбуб предупредил его намерение и обнял юношу.

– Сын мой, – сказал он, – к чему нам слова? Но разве этот маленький пистолет не прелесть? Все шесть патронов вылетают после одного нажима. Носить его надо не за пазухой, а у голого тела, которое, так сказать, смазывает его. Никогда не клади его в другое место, и, бог даст, ты когда-нибудь убьешь из него человека.

– Хай май! – уныло произнес Ким. – Если сахиб убьет человека, его повесят в тюрьме.

– Верно, но переступи Границу и увидишь, что по ту сторону люди мудрее. Отложи его, но сперва заряди. На что нужен незаряженный пистолет?

– Когда я поеду в мадрасу, мне придется вернуть его тебе. Там не разрешают носить пистолеты. Ты сбережешь его для меня?

– Сын мой, мне надоела эта мадраса, где отнимают у человека лучшие годы, чтобы учить его тому, чему можно научиться только в Дороге. Безумию сахибов нет предела. Но ничего! Быть может, твой письменный доклад избавит тебя от дальнейшего рабства, а бог – он знает, что нам нужно все больше и больше людей для Игры.

Они двигались, завязав рты для защиты от песчаного ветра, по соленой пустыне к Джодхпуру, где Махбуб Али и его красивый племянник Хабибулла усердно занимались торговыми делами. А потом Ким, одетый в европейское платье, из которого он уже вырос, с грустью уехал в вагоне второго класса в школу св. Ксаверия.

Три недели спустя полковник Крейтон, прицениваясь к тибетским ритуальным кинжалам в лавке Ларгана, столкнулся лицом к лицу с откровенно взбунтовавшимся Махбубом Али. Ларган-сахиб играл роль резервного подкрепления.

– Пони выучен… готов… взнуздан и выезжен, сахиб! Отныне он изо дня в день будет забывать свои навыки, если его будут занимать всякой чепухой. Уроните повод на его спину и пустите его, – говорил барышник. – Он нам нужен.

– Но он так молод, Махбуб, – кажется, ему не больше шестнадцати, ведь так?

– Когда мне было пятнадцать лет, я убил человека и зачал человека, сахиб.

– Ах вы, нераскаянный старый язычник! – Крейтон обернулся к Ларгану. Черная борода кивком подтвердила согласие с мудростью краснобородого афганца.

– Я мог использовать его давным-давно, – сказал Ларган. – Чем моложе, тем лучше. Вот почему я всегда приставляю ребенка сторожить мои действительно ценные камни. Вы послали его ко мне на испытание. И я всячески испытывал его. Он – единственный мальчик, которого я не мог заставить увидеть некоторые вещи.

– В хрустале… в чернильной луже? – спросил Махбуб. – Нет, когда я накладывал на него руку, как я уже говорил вам. Этого никогда не случалось раньше. Это значит, что он достаточно силен (хоть вы и считаете все это пустяками, полковник Крейтон), чтобы заставить любого человека беспрекословно ему повиноваться. Это было три года назад. С тех пор я научил его очень многому, полковник Крейтон. Я полагаю, что теперь вы попусту тратите время. – Хм! Может быть, вы и правы. Но, как вам известно, в области разведки для него пока нет подходящей работы. – Выпустите его… Отпустите его, – перебил полковника Махбуб. – Кто может требовать, чтобы жеребенок с самого начала носил тяжелые вьюки? Дайте ему побегать с караванами, как бегают наши белые верблюжата… на счастье. Я бы и сам его взял, но…

– Есть небольшое дело, где он мог бы оказаться чрезвычайно полезным… на Юге, – промолвил Ларган как-то особенно вкрадчиво и опустил тяжелые синеватые веки.

– Этим занимается Е.23-й, – быстро сказал Крейтон. – Туда ему ехать нельзя. Кроме того, он не говорит по-турецки.

– Опишите ему только вид и запах нужных нам писем, и он доставит их, – настаивал Ларган.

– Нет. На эту работу годится только взрослый мужчина, – возразил Крейтон.

Это щекотливое дело касалось недозволенной и полной раздражения переписки между лицом, считающим себя высшим авторитетом во всех вопросах мусульманской веры во всем мире, и молодым членом одного княжеского дома, который был взят на заметку за похищение женщин с британской территории. Мусульманское духовное лицо выражалось патетически и слишком дерзко, молодой принц просто дулся за то, что его привилегии урезали, но ему не следовало продолжать переписку, способную в один прекрасный день скомпрометировать его. Одно письмо и в самом деле удалось добыть, но человек, перехвативший его, был потом найден мертвым – лежащим у дороги в одежде арабского купца, как по долгу службы донес Е.23-й, взявший на себя ведение этого дела.