Текст книги "Следствие сомбреро"

Тунец

Когда он истощил все мысли о гамбургерах, голова его задумалась о, быть может, сэндвиче с тунцом, однако это была неудачная мысль. Он всегда очень старался не думать о сэндвичах с тунцом. Последние три года он гнал от себя мысли о сэндвичах с тунцом. Едва он думал о сэндвиче с тунцом, ему становилось дурно, и вот он снова думает о сэндвиче с тунцом, хотя так старался о нем не думать.

Большой сэндвич с тунцом, на белом хлебе, очень сочный, едва не сочится майонезом, в точности как юморист любит, – прямо посреди головы, и на сэндвич нацелились все мозговые прожекторы, и тут же, как оно обычно и бывает, юмористу подурнело.

Он попытался изгнать сэндвич с тунцом из головы, но тот уходить не желал. Прицепился, как морской желудь к эфиопскому линкору. Сэндвич с тунцом не уступит. Юморист еще раз попытался выкинуть сэндвич с тунцом из головы, но сэндвич не сдвинулся с места.

Дурнота превратилась в натуральное отчаяние.

Пришлось сесть.

А все потому, что он обожал сэндвичи с тунцом и три с лишним года их не ел. Прежде он съедал в среднем пять сэндвичей с тунцом в неделю, но вот уже несколько лет ни одного, и порой жизнь его без сэндвича с тунцом казалась пуста.

Не раз он вдруг бессознательно выбирал банку тунца в супермаркете, а потом соображал, что́ наделал. Уже прочитывал половину содержимого на банке, а потом вдруг понимал, что́ творит. Тогда он испуганно озирался, будто его застали с порножурналом в церкви, торопливо совал банку на полку и уходил, стараясь забыть, что вообще к ней притрагивался.

Почему у американского юмориста такие проблемы с тунцом? Ответ простой: ужас. Юморист боялся тунца. Ему тридцать восемь лет, и он боится тунца. Проще простого. Причина ужаса – ртуть.

Когда несколько лет назад открыли, что ртути в тунце больше нормы, юморист бросил есть тунца: боялся, как бы ртуть не собралась у него в мозгу, не повлияла на мышление, а затем не подействовала и на его работу.

Он думал, его книжки одичают и никто не станет их покупать, потому что их изуродует ртуть, а он спятит, если будет питаться тунцом, и тунцом он питаться перестал.

Решение отказаться от сэндвичей с тунцом было одним из самых трудных и травматичных за всю его жизнь. Юмористу до сих пор снились кошмары.

Однажды он даже пошел к врачу и спросил, хватит ли тунцовой ртути, чтобы ему навредить.

– Да нет, ешьте тунец, если охота, – сказал врач, но юморист все равно не ел. Боялся послушаться врача.

Он ужасно любил тунца, но свое искусство любил сильнее, поэтому старался больше о тунце не думать, однако он ведь человек, порой срывался, как только что и поступил, и душа его за это расплачивалась.

Он сидел на диване, и руки его тряслись от тунцовых полярностей – притягательности и ужаса.

Можно лишь глубоко посочувствовать японке, спящей в миле оттуда в Сан-Франциско. Она два года терпела подобное поведение, а временами терпела и такие вещи, по сравнению с которыми это – возня в песочнице. Наблюдала беспрерывную череду целиком или отчасти развитых буйных маний и личностных двусмысленностей, на фоне которых ее работа казалась самым мирным отрезком дня.

Японка работала психиатром в отделении неотложной помощи местной больницы.

Психи, с которыми она сталкивалась по ночам, в сравнении с юмористом были простыми и незамысловатыми ребятами.

Толпа

Небольшая толпа уже сгрудилась вокруг мэра, двух плачущих людей и сомбреро. Людям было любопытно, что тут делается, но они лишь стояли и смотрели на мэра, двух плачущих людей и сомбреро.

Толпа в основном помалкивала. То и дело кто-нибудь чуточку перешептывался. Затруднительно вообразить, что эти самые люди вскоре будут давить местную полицию, до ничьей довоюются с Национальной гвардией, а затем станут палить по танкам, парашютистам и тяжеловооруженным вертолетам. Если поглядеть на них теперь, ни за что не скажешь ничего такого.

Мэр все пытался заставить двух мужиков утихнуть, чтоб он мог разобраться, но головы этих двоих утопали в слезных водопадах, и оба не в состоянии были умолкнуть или объясниться.

Толпа перешептывалась.

– Это что, сомбреро? – прошептал один.

– Это сомбреро, – прошептали ему в ответ.

– Что оно делает посреди улицы?

– Не знаю. Сам только подошел.

– Потерял кто-нибудь?

– Не знаю.

– Вот и я не знаю.

– Я сам знаю, что ты не знаешь, ты же только что меня спросил.

– Точно. Спросил. Извини.

– Тут не за что извиняться.

– Спасибо.

На другом краю толпы тоже зашептались:

– Чего это они плачут?

– Это что, мэрский родич?

– Ага.

– Чего он плачет? Я раньше не видал, чтоб он плакал. Вроде плаксой никогда не был. Я с ним в школе учился. Он легкоатлетом был. Пробегал стометровку за 10,3. Еще какой бегун. Ни разу не плакал.

– Тихо! Я хочу послушать, что мэр говорит.

– В те времена 10,3 – не хухры-мухры.

– Это все прекрасно, но я хочу послушать мэра.

– Я что, слишком много говорю?

– Да!

Мэр уже не на шутку разозлился.

– ХВАТИТ РЕВЕТЬ! – закричал он. – ПРЕКРАТИТЕ СИЮ ЖЕ СЕКУНДУ! СЛЫШИТЕ? Я ВАШ МЭР! Я ВАМ ВЕЛЮ ПРЕКРАТИТЬ!

От воплей мэра эти двое, естественно, продолжили плакать и заплакали еще сильнее, если это возможно, а это, как выяснилось, возможно.

Шепотки продолжались:

– Чего это мэр орет? Я раньше не слышал, чтоб он орал.

– Не знаю. Я за другого кандидата голосовал. А ты за мэра?

– Ага, я за него.

– Тогда не спрашивай, чего он орет. Сам же за него голосовал.

Зашептались две женщины:

– Какой скандал!

– Где скандал?

– Здесь.

– А.

Шептались дети:

– Они там плачут.

– Ага, хуже нас.

– Если б я так ревел, меня бы в комнату услали.

Шептались старики:

– Слыхал? Нам социальную страховку повысят.

– Не-а, не слыхал.

– 4,1 процента с ноября, если Конгресс одобрит.

– А если не одобрит?

– Что?

– Я говорю, если Конгресс не одобрит?

Шептались две домохозяйки:

– У меня задержка на восемь дней.

– Думаешь, опять залетела?

– Надеюсь, нет. Троих с головой хватит.

– Помнится, ты как-то говорила, что хочешь ровно дюжину.

– Я, значит, была не в себе.

Шепот набирал обороты.

Толпа росла и оживлялась.

Внезапно шепот зажужжал пчелиным роем.

Толпа шаг за шагом, согласно расписанию, двигалась по пути, что приведет их к борьбе с федеральными войсками и сунет городишко в центр всемирного внимания.

Уже недолго.

Какие-то несколько часов – и уши их свыкнутся с грохотом пулеметов и артиллерийским огнем, и на них уставится весь мир.

Всего несколько дней оставалось им до прибытия Президента Соединенных Штатов, который оценит ущерб и протянет целительную пальмовую ветвь утешения и примирения.

Он также произнесет знаменитую речь, которую выгодно сравнят с Геттисбергским посланием Линкольна[5]5
  Геттисбергское послание – самая знаменитая речь Авраама Линкольна (1809–1865), 16-го президента США (1861–1865), произнесенная 19 ноября 1863 г. на открытии национального кладбища в Геттисберге.


[Закрыть]. Через несколько лет ее напечатают в школьных учебниках. И еще объявят государственный праздник – в память о погибших и дабы вновь настроить живых на дело национального единства.

Авокадо

Наконец видение сэндвича с тунцом улетучилось из головы, и он смог отрядить рассудок на дальнейшие поиски чего-нибудь поесть, поскольку теперь он был очень голоден. Ему требовалось что-то съесть, притом срочно.

Сэндвиче-тунцовое отчаяние исчезло, и голова поигрывала другими питательными вариантами. Должно ведь найтись такое, что он может съесть.

Гамбургеры исключены, сэндвичи с тунцом тоже.

Оставались тысячи съедобных вещей, и о некоторых он задумался.

Супа не хотелось.

В кухне была банка грибного супа, но суп он есть не станет.

Ни за что.

Он подумал про авокадо.

Это неплохо.

Я съем авокадо.

Он мысленно откусил авокадо с лимонным соком – получилось вкусно. Да, вот что нужно – авокадо. Потом он вспомнил, что авокадо у него нет, а все магазины поблизости закрыты, поскольку час поздний.

Юморист купил авокадо месяц назад – в тот день, когда японка сказала, что больше не желает его видеть. Его чувства пришли в такое расстройство, что он игнорировал авокадо, в итоге авокадо сгнило на кухонном подоконнике, и пришлось его выбросить.

Хорошо бы у него сейчас было это авокадо. Он бы полил его лимонным соком и смог забыть о голоде. Стал бы переживать из-за чего-нибудь другого. Снова бы задумался о своей любви к потерянной японке, а может, занял бы голову какой-нибудь плевой ерундой. Поводы для переживаний у него никогда не иссякали. Преследовали его, точно миллионы дрессированных белых мышей, а он был их хозяин. Научи он свои переживания петь, в сравнении с ними Хор Мормонской Скинии пел бы, как огурчик.

Может, омлет, подумал он, хотя знал, что в доме нету яиц, а в ресторан идти не собирался.

Да, яйца – это было бы хорошо.

Взбитые и легкие.

Точно.

Яйца.

Сиэтл

Нередко во время двухлетнего романа Юкико в этот час оказывалась у него. Уходила с работы около десяти, ехала к нему домой и проводила с ним ночь.

Восемь часов пробыв среди психически неустойчивых людей, неудавшихся самоубийц, нервных срывов или психов в чистом виде, она получала свою долю его психологических благ.

Что любопытно, она никогда не считала и не представляла его пациентом. Никогда не соотносила его с пациентами. Полагала его целостным жанром, единственным в своем роде. К тому же она была влюблена, так что не умела смотреть объективно на американские горки у него в голове.

Вскоре после знакомства она перечитала его книги – проверить, верны ли ее воспоминания. Читая их до знакомства, она думала, что книги про него, что он в них главный герой и пишет о себе.

Перечитав книги, она увидела, что в них очень мало от его подлинной личности. Ее удивляло, как ему удавалось столь искусно скрывать свою подлинную личность от читателей. На грани гениальности. Этот человек так замысловат – по сравнению с ним лабиринт выглядит финишной прямой. Вначале ее это привлекало, потому что она была очень умна. Когда же Юкико забеспокоилась, было уже поздно; она в него влюбилась, и чем становилось хуже, тем сильнее влюблялась.

Мазохисткой она тоже не была.

Просто так сложилось.

За тот месяц, что они не встречались, для нее многое прояснилось. Она раздумывала, почему стала с ним встречаться, и, разобрав тонны мозгового мусора, нашла какие-то выводы, походившие на объективные. Довольно примитивные вещи, она бы с легкостью нашарила их в пациенте, но сама не видела, потому что была влюблена.

Вот, например, о чем она размышляла:

1. С ним ни секунды не было скучно, даже когда он безумствовал в чистейшем бреду. От пациентских выходок ей нередко становилось скучно, потому что они такие предсказуемые. Его же проблемы были уникальны, а способность вырабатывать новые мании – невероятна.

2. Он часто бывал очень добр и внимателен и делал миллион разных мелочей, чтобы ее порадовать.

3. Важнее всего была его способность радовать ее в постели. Трахался он великолепно. Будь он на 50 процентов хуже в постели, она бы освободилась от него гораздо раньше. Их роман продлился бы каких-то несколько месяцев.

Два года – это долго.

Ей было о чем подумать, но сейчас она спала, и голова ее была занята другим. Грезила о Японии.

Юкико родилась в Токио, но ее родители переехали в Америку, когда дочери было полгода. Ее отец был дипломатом, и она воспитывалась в Америке, а раз в два года ездила в Японию. Родители учили ее японскому и английскому, но поскольку она выросла в Сиэтле, штат Вашингтон, японский был для нее вторым языком.

Когда Юкико исполнилось четырнадцать, ее мать стала прелюбодейкой, закрутив роман с высокопоставленным чиновником авиационного завода «Боинг» в Сиэтле. Узнав о романе, отец откликнулся самоубийством у себя в кабинете. Во Вторую мировую отец был офицером японской Императорской армии, человеком великой чести. Он покончил с собой, совершив харакири ножом для писем.

Это событие появилось во всех газетах. Опубликовали статью в журнале «Лайф», прошел сюжет в одиннадцатичасовых новостях. Всем телеканалам нашлось что сказать по этому поводу.

Тело отца кремировали и доставили назад в Японию, а чиновник из «Боинга» бросил жену, с которой прожил двадцать два года, и женился на матери Юкико, и Юкико жила с ними.

Этот скандал потряс Сиэтл, поскольку у чиновника имелись политические поползновения и его многие поддерживали.

Юкико отчима ни в грош не ставила, но жила дома, пока не окончила Университет штата Вашингтон. Она очень любила мать, и поэтому отчим так и не узнал, что не нравился Юкико. Она даже терпела прозвище, которое он ей придумал. Он звал ее «Китайский Болванчик».

Она защитилась по психиатрии в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе, а потом переехала в Сан-Франциско, где прошла интернатуру и теперь ночами работала в отделении неотложной помощи одной городской больницы.

В Японии Юкико бывала девять раз и очень коротко, а теперь ей снился теплый осенний дождь в городе Киото, который она любила больше всех.

Она оставила зонтик в тетушкином доме нарочно, и теперь ее радовало прикосновение дождя к лицу и волосам.

Она шла на кладбище, где захоронили отцовский прах. Обычно она грустила, когда шла на могилу, но сегодня ей не было грустно. Под дождем она была счастлива.

Она знала, что отец поймет.

Бунт

А тем временем в корзине для бумаг…

– Я ВАШ МЭР! УВАЖАЙТЕ МЕНЯ ХОТЬ НЕМНОГО! ХВАТИТ РЕВЕТЬ, Я ВАМ ПРИКАЗЫВАЮ! Я ПОЗОВУ ПОЛИЦИЮ! – кричал мэр на двух плачущих людей. Он уже дошел до ручки. Не мог разрешить ситуацию разумно. Толпа разрослась, и мэр рехнулся. – ПОЛИЦИЯ! ПОЛИЦИЯ! ПОЛИЦИЯ! – закричал он, хотя один из плачущих людей приходился ему родичем. Мэр был сыт по горло. Он спятил.

Полиция, конечно, уже была в пути. Кто-то им позвонил, едва мэр спятил, и сказал, что на Главной улице – полномасштабный бунт.

– Тащите слезоточивый газ, и побольше! – сказал этот человек по телефону. Человек был в легкой истерике, так что полиция не знала, что и думать, но все-таки отправилась в путь.

Среди двух плачущих людей, кричащего мэра и сомбреро, которое просто лежало, толпа пришла в ажитацию. Люди уже не шептались. Они беседовали громко и обыденно, а некоторые и сами стали кричать:

– Что случилось?

– Я не знаю!

– Я боюсь! – крикнул один старик.

– Что за бред! – крикнула какая-то девчонка.

– Мэр сбрендил! – крикнула женщина средних лет, едва успев вытолкнуть слова, прежде чем кто-то дал ей в зубы. Хороший удар, брякнул ее об мостовую. Вырубил женщину, как свет.

Человек, который ее ударил, голосовал за мэра на каждых выборах, когда мэр баллотировался, и не стерпел, что о его возлюбленном мэре так отзываются. Человеку недолго удалось понаслаждаться местью, потому что едва женщина с глухим бессознательным «бум» рухнула на мостовую, того человека вырубил другой, гораздо крупнее.

Еще остались мужчины, которые не будут стоять в сторонке и смотреть, как женщину бьют до отруба. Им плевать, что за обстоятельства привели к нокауту. Они просто откликаются, и этот человек откликнулся, хорошенько заехав тому человеку в челюсть. Отменный удар, и тот человек составил компанию женщине на мостовой. Они были так беспамятны, словно только что поженились, а толпа вокруг – чокнутая свадьба.

Дело поворачивалось весьма затейливо.

Те двое плакали дальше. Они столько плакали, что уже перестали быть людьми. В человеческом теле не бывает столько слез. Как будто прямо под ними бил слезный родник, бурлил вверх по ногам и питал их безостановочный плач.

Мэр окончательно слетел с катушек.

Он больше не кричал на этих двоих, чтобы прекратили плакать, и не грозил им полицией.

Он выкрикивал всякую бессмыслицу – к примеру, номерной знак авто, которым владел в 1947 году.

– АЯ 1492! – кричал он. – АЯ 1492! АЯ 1492! АЯ 1492! – выкрикивал он снова и снова. Всякий раз, когда он выкрикивал номер своего авто, толпа словно бы все больше приходила в ажитацию.

Номерной знак его авто подстрекал толпу к бунту.

Уже наступил полдень, и старшеклассников выпустили на обед. Школа находилась в трех кварталах на Главной улице городка, и школьники спешили по улице к столпотворению.

– АЯ 1492! – все кричал мэр. – АЯ 1492!

Уже полдюжины драк бурлили в толпе, которая выросла до нескольких сотен человек, и ежеминутно подходили десятки новых людей. В ответ на мэрские выкрики номера авто новоприбывшие толкались и сами начинали что-нибудь кричать.

– Я тебя ненавижу! – закричала семидесятилетняя старуха какому-то незнакомцу, которого не видела ни разу в жизни, а потом заехала этому человеку, пожилому дядьке, прямо по яйцам. Тот рухнул на мостовую камнем, но ухитрился открыть свой пакет, достать лимонный пирог, только что купленный в пекарне, и вмазать им старухе в коленку. – Извращенец! – визжала она сверху, пока он лежа втирал пирог ей в колено. Ее колено выглядело странно: покрылось меренгой и желтой начинкой, и они уже стекали по ноге и заливали туфлю.

Где же полиция?

Почему не прибыла и все это не прекратила?

До участка пять кварталов, они выехали десять минут назад и до сих пор не появились. Их присутствие могло бы сдержать толпу и предотвратить национальную трагедию.

Где же они?

Тут прибыли триста школьников, и их втянуло в толпу, как бумажный кораблик в водоворот.

Через несколько минут на улице уже творились соития и родился ребенок. Через несколько дней появятся фотографии Президента Соединенных Штатов с этим ребенком на руках: Президент объявит младенца символом будущего, которое вновь объединит страну.

Ребенок был мальчиком, его назовут Ральфом, а его портрет напечатают на памятных почтовых марках. Увы, в настоящий момент в этой ополоумевшей толпе диких зверей дела у матери и новорожденного обстояли неважно. Мать, лежа на мостовой, истерически вопила. Она умоляла толпу не задавить ребенка. В ответ на мольбы толпа вместо этого давила мать.

Старик, получивший от старухи по яйцам, а затем отомстивший втиранием ей в колено лимонного пирога, тысячей бунтующих ног был давным-давно измолот в стариковский гамбургер.

Через несколько дней, когда тела станут просеивать для похорон, его труп не опознают. Направляясь в центр городка за пирогом на ужин, старик не прихватил удостоверения личности. Взял только деньги на пирог. Его похоронят в братской могиле с 225 другими несчастными, неопознанными и не имевшими при себе удостоверений.

Через несколько дней появятся фотографии Президента подле свеженабитой могилы. Позже на могиле воздвигнут крайне элегантный монумент, и его с могилой изобразят на открытках, которые будут пользоваться немалой популярностью.

Монумент, великолепное произведение искусства, закажут федеральные власти; он воплотит таланты одного знаменитого американского скульптора.

Однако мы чуточку забегаем вперед.

Вернемся к насущному.

Где же полиция?

Яйца

– У меня нет яиц, – сказал юморист вслух самому себе. Он по-прежнему сидел на диване. Это откровение сильно его удивило. Его яичный карточный домик рушился прямо ему на голову. – В этом доме яиц нету, – сказал он.

В доме никогда не бывало ни единого яйца. Юмористу нравились яйца, но держать их в доме он не любил. Очередная его «причуда». Яйца он почти всегда ел в ресторане.

В доме не было яиц, и логического объяснения этому нет. Просто юмористу бывало капельку неуютно, если яйца появлялись. И еще он не любил их покупать. Его что-то смущало в картонках, и ему не нравилось, что яйца продаются дюжинами.

Когда он заказывал яйца в ресторане, приносили всего два яйца. С таким количеством яиц его мозг справлялся. Два яйца – это не на всю жизнь. Их просто ешь и радуешься.

Дюжина яиц – совсем другой коленкор.

Их же двенадцать.

Просто немыслимо думать о стольких яйцах разом.

Между прочим, в жизни время раздумий о яйцах конечно, а двенадцать яиц отнимают слишком много времени, так что он предпочитал столько яиц в доме не заводить.

Однажды он пережил раздумья о полудюжине, но все равно это слишком много яиц. Шесть яиц автоматически наводили на мысль о двенадцати – и вот он снова там, откуда начал. И еще ему не нравилась мысль о том, что картонку разрежут пополам. Ему казалось, это как будто увечье, как будто кому-то оттяпали ногу.

Юморист встал и все равно пошел на кухню искать яйца, хотя знал, что яиц нет. Так он потратит время. В конце концов, у него разбито сердце, а занятия получше он не находил.

Он открыл холодильник и заглянул.

– Тут яиц нет, – сказал он.

Поезд

Пока на Главной улице городка зарождается бунт, необходимо сей же час отметить очень важную деталь:

поезд.

Железнодорожная станция находилась в шести кварталах от бунта, и на станции стоял поезд. Восьмивагонный товарняк, который вез собственность правительства Соединенных Штатов, а точнее – имущество Армии.

Поезд вез оружие и боеприпасы, которые предназначались Армии, расквартированной в Калифорнии.

Вот мы и разобрались с важной деталью.