Текст книги "Следствие сомбреро"

Убежище

Хотя на Главной улице городка свирепствовал бунт, сомбреро не беспокоили. У него было крохотное убежище в эпицентре бунта. Пространство в десять футов диаметром. Как будто маленький круг огородили незримым забором, потому что люди туда не ступали. Жизнь и смерть бушевали снаружи круга, но ни одна душа не рискнула шагнуть внутрь.

Они сторонились круга нипочему.

Просто не ступали в него, и все.

В круге находился мэр, который все выкрикивал номерной знак своего авто, но толпа уже его не слышала. Видно было, как шевелятся его губы, но из них как будто ничего не вылетало. Рев толпы обратил мэра в мима.

Два человека по-прежнему стояли и плакали.

Такова была их участь.

Значит, с людьми в круге разобрались.

Осталось только сомбреро.

Оно по-прежнему лежало посреди улицы. Никто его не коснулся. Абсолютно нипочему толпа оставила его в покое. Ни единый человек не шагнул в круг и не попытался сомбреро подобрать. Оно так и лежало, не преображенное и не затронутое поднявшейся вокруг него суматохой.

Вот еще пара любопытных фактов о сомбреро:

1. Сомбреро произвели не в Мексике.

2. Да, сомбреро кто-то потерял, но его владельцы находились очень далеко.

Бекон

Даже зная, что в кухне яиц нет и никогда не было, он очень старательно провел ритуал яичного поиска.

– В холодильнике нет, в кладовке нет, в буфете нет, – сказал он себе, везде проверив. Снова заглянул в холодильник, чтоб наверняка не ошибиться.

Иногда он помногу разговаривал сам с собой и теперь сам себе говорил об отсутствии яиц в его квартире.

– Где же эти яйца? – спросил он себя. – Наверняка где-то здесь, – с самого начала зная, что в кухне яиц нет.

Он уже подумал было поискать их в других комнатах – в спальне, например, – и тут молния отчаяния внезапно изжарила его мозг в тысячу шкварок танцующего бекона. Он вспомнил свою любовь к японке.

Думая о голоде, о японке он позабыл. Затем подумал о ней, и его бытию пришел апокалипсис. Всего одна простая мысль о японке – и голод мгновенно стерт из тела, а сам юморист вернулся в совершенное отчаяние.

Он вновь пошел в гостиную и сел на диван. На полпути к дивану он решительно позабыл, зачем ходил в кухню, как искал воображаемые яйца. Он больше никогда их не вспомнит – как и свои раздумья о гамбургерах и сэндвичах с тунцом, а также голод, что ненадолго завладел его жизнью.

Они исчезли навсегда.

Как будто он и не был голоден в этот вечер. Наутро, завтракая в ресторане, он неохотно повозит еду вилкой и съест совсем чуть-чуть. Съест, не чтобы утолить голод – просто чтобы выжить.

Если б вы сказали ему, что накануне вечером он был ужасно голоден и почти час потратил на размышления о еде, он бы решил, что вы псих.

Тень

Юкико спала дальше, радуясь сну о Киото и стоя у могилы отца, – и отчего-то, поскольку день был такой чудесный, отец не был мертв. В ее сне о японской осени под теплой моросью отец не был жив, но и мертв тоже не был.

Ее отец был словно тень кошачьего мурлыканья.

Он жил в мурлычущем космосе, что не был ни жизнью, ни смертью.

Юкико тоже хотела замурлыкать, ответить ему, но не могла, потому что живая; поэтому она лишь радовалась его присутствию.

Юкико спала и видела сны, а ее кошка лежала рядом, спала и мурлыкала.

Калейдоскоп

Американский юморист сидел на диване, терзаясь мыслями о японке, размышляя, как бы вернуть ее расположение, обдумывая, что же такое между ними произошло, или просто вверх тормашками летя в романтическое забвение, где образ запомненного поцелуя топит тебя в бездонном отчаянии и делает осмысленной идею смерти.

Он переживал основы финала любви.

Конечно, у него эти чувства проигрывались через калейдоскоп бестолковщины и безумия. Но все равно страдал он искренне и реалистично, как любой другой. Он же как-никак человек. Просто голова его переводила все на двенадцать цирков под одним куполом, где большинство номеров не стоит смотреть дважды. Со временем безостановочный блеск действует так же, как безостановочная тоска.

Без четверти одиннадцать вечера.

Ночь ему предстояла долгая.

Он страдал от бессонницы, и когда пытался заснуть, в мозгу как будто елозила колючая проволока.

Фантомы и фантазии любви галопом носились в голове туда-сюда, скакали, словно на лошадях, которых взбесили змеи, а деваться некуда.

Затем он подумал ей позвонить, но знал, что она с кем-то в постели и ему станет еще хуже, когда она подойдет к телефону.

Ему сейчас хватает страданий, он протянет на них вечность, и еще куча останется для тех, кому не хватает, если они пожелают добавки.

Он глянул на столик с телефоном у окна, откуда виднелись поздневечерние огни Сан-Франциско. Ему казалось, огни нарисованы на стекле.

При виде телефона он содрогнулся. Шея и голова слегка сотряслись. Он чокнутый, но не дурак.

Мертвы

Бунт свирепствовал вокруг сомбреро, а оно в безопасности пребывало посреди толпы в убежище с тремя соседями: спятившим мэром, который все выкрикивал номер своего авто, и двумя рыдающими людьми, которые столько плакали, что стали будто исполинские младенцы. Они уже даже не сознавали, что плачут. Не знали, чего хотят и что делают.

Слезы просто текли из подземных источников прямиком им в пятки, поднимались по ногам, а потом до самых глаз… ну, такое создавалось впечатление. Больше ничем не объяснить, откуда они брали столько слез.

Эти слезы наверняка откуда-то брались – вполне могли взяться из тайных плачевных родников, что выбирались из глубин земли и текли далеко-далеко, беря исток на кладбищах и в дешевых гостиничных номерах, изукрашенных одиночеством и отчаянием.

Увы, горя в мире хватит для орошения Сахары.

Что приключилось с полицией?

Отчего не явились, не прекратили бунт, не задушили в зародыше, пока еще было возможно? Появись они на Главной улице, не случилось бы национальной трагедии.

До полицейского участка всего несколько кварталов. Кто-то им позвонил, они расселись по двум машинам, составлявшим полицейский департамент этого городка, но до сих пор не прибыли. Тут же ехать всего ничего.

Где же они?

Очень просто.

Мертвы.

Температура

Когда сомбреро упало с неба, температура его была –24. Несколько секунд назад, посреди свирепствующего бунта, температура сомбреро повысилась на один градус до –23.

Любопытно.

Страницы

Юкико во сне перевернулась фантастической страницей, и волосы ее перевернулись тоже, страницей темной. Шевеление разбудило кошку, и та перестала мурлыкать. Кошка решила было заснуть опять, потом передумала.

Кошка лежала, глядя в темные вечерние глубины комнаты. Кошке хотелось пить. Скоро она вылезет из постели, пойдет на кухню и попьет из плошки у холодильника. И, наверное, немножко по-ночному перекусит. Пять или шесть кусочков сухого кошачьего корма, она съест их медленно: хррумп хррумп хррумп – точно сжует мягкие алмазы во тьме.

Юкико снова перевернулась. Во сне она теряла покой. Ее сон о Киото осыпа́лся по краям. Жизнь сна висела на волоске мурлычущей кошки, а теперь кошка не мурлыкала, и сон рассыпался.

Голова Юкико попыталась породить синтетическое мурлыканье – не вышло. Сну требовалось кошачье мурлыканье – тогда он мог жить дальше. А потом он начал разламываться – словно мощное землетрясение. Опадал громадными осколками. Теплый осенний дождь обернулся руинами, кладбище схлопнулось, как потрепанный карточный столик, а покой и довольство обратились в ничто.

Кошка встала на постели, потянулась и спрыгнула на пол. Очень медленно побрела в кухню, по пути остановившись, чтобы снова потянуться.

Когда она добралась к плошке у холодильника в кухне, Киото закончился.

Авария

Почему полицейские мертвы?

Проще простого.

Погрузившись в две городские полицейские машины и отправившись на бунт, они умудрились изобретательно устроить столкновение, которое чудесным образом всех убило. Обычно такие аварии приводят к мелким травмам, и все участники выползают из машин и уходят – потрясенные до глубины души, конечно, однако целехонькие.

В этой аварии все повернулось иначе.

Все ухитрились убиться насмерть.

В двух машинах было шесть полицейских, и все они были крайне мертвы. Малоприятное зрелище. Обойдемся без детального осмотра вблизи. Пускай все остается как есть. Городской отдел полиции покончил с собой. Конченым он и останется, а мы лишь добавим, что обычно вокруг таких аварий собирается громадная толпа. Улицы кишат зеваками, но поскольку в нескольких кварталах оттуда свирепствовал бунт, на месте аварии никого не оказалось. Две запутавшиеся друг в друге машины, набитые телами мертвых полицейских, а вокруг ни души. Очень странное зрелище.

Нереальное.

Никто даже не побеспокоился звякнуть в участок и рассказать об аварии женщине, которая работала диспетчером.

После первого звонка про бунт никто больше не звонил. Все увлеченно бунтовали на бунте, поэтому диспетчер решила, что все под контролем. Сидела в участке и красила ногти.

Июль

Тридцать секунд спустя в мозгу у него перекувырнулось, и он решил все-таки ей позвонить. Должен же быть конец его страданиям. Не могут же они тянуться вечно. Разбудив ее среди ночи и сказав, что любит ее и сейчас помчится к ней домой на такси, он разрешит свои мученья.

Он встал с дивана и подошел к телефону. Поднял трубку и набрал первую цифру ее номера.

тыктыктыктыктыктыктык 7

Потом набрал вторую цифру.

тыктыктыктыктык 5

Любовь – это такая разновидность безумия.

Он набрал третью цифру.

тыктык 2

Еще четыре.

Он уже практически на полпути.

Надо лишь набрать остальные цифры, подождать, пока будет звонить телефон, а потом она подойдет, и он услышит ее голос, и вот что на самом деле сказала бы она – свободная от его фантазий о том, что она делает, и кто она такая, и от всего остального, чем его мозг играл в пинг-понг.

У нее был бы очень сонный голос.

Она сказала бы:

– Да, кто это?

А он сказал бы:

– Это я. Я люблю тебя. Я хочу тебя увидеть прямо сейчас. Можно я приеду?

– Нет, я не хочу тебя видеть, – сказала бы она и повесила трубку.

Вот что случилось бы на самом деле.

Она от него устала.

Она хотела снова жить сама по себе.

Она больше не могла тратить на него время.

Она отдала ему всю жизнь, которую могла себе позволить. У нее для него больше не осталось жизни. Она хотела что-то оставить для жизни себе.

Он начал набирать четвертую цифру, но так и не закончил. Повесил трубку. Вернулся к дивану и сел. Потер глаза, будто старик.

Секунд тридцать в голове у него было совершенно пусто – очень редкий случай, поскольку обычно-то в ней почти всегда маршировал парад Четвертого июля.

– Господи, – наконец сказал он вслух самому себе. – Я это чуть не сделал. Я ей чуть не позвонил. Надо взять себя в руки.

Без десяти одиннадцать, и спать ему совершенно не хотелось. Он задумался, чем бы занять остаток ночи.

Ночь удлиняется, когда прокисает любовь.

Вместо

Кошка попила в темной кухне и пошла назад по коридору в спальню, где спала ее японская хозяйка.

Посреди коридора кошка вспомнила, что забыла поесть. Она любила среди ночи сжевать пару кусочков сухого корма, попив воды.

Кошка вернулась в кухню.

Снова попила, потом принялась грызть кошачий корм, а японка спала в постели.

Юкико отдыхала в пустоте между снами.

Киото исчез.

Скоро вместо него появится что-нибудь другое.

Губы Юкико слегка приоткрылись, и дыхание тихонько летало меж них.

Она любила смотреть сны, потому что ей редко снились кошмары. Сны были приятным развлечением. У Юкико в жизни не бывало ночной бессонницы, потому что она всегда предвкушала, как уснет и посмотрит сны.

Пусть и горюя, она мгновенно уснула в ночь после отцовского самоубийства много лет назад в Сиэтле, и ей в ту ночь даже снились хорошие сны. Ей снилось, что отец не умер, что утром он разбудит ее в школу, как всегда.

Паутина

Американскому юмористу нужно было куда-то деть окружающую ночь, которая разрасталась в длинноты. Сон его не интересовал. Юморист просто не мог одиноко сидеть в квартире, пока не наступит день. Он так не хотел.

Потом он кое-что надумал.

Подошел к телефону и набрал номер.

Не японкин номер.

Номер стюардессы, с которой юморист годами встречался от случая к случаю. Живя в городе, она часто не ложилась спать подолгу. Она была из тех женщин, которые особо не любят никуда ходить, а любят торчать в квартире, занимаясь мелочами, – слушать проигрыватель, или вязать, или найти себе еще какое крохотное полночное занятие, в самый раз для одиночества в квартире среди ночи.

Может, она хотела сидеть ночами дома, потому что каждые несколько дней летала по всей стране.

Когда зазвонил телефон, она сидела на ковре и читала «Космополитен».

Она знала, что лишь один человек на свете позвонит ей в такой поздний час. Она отложила журнал и проползла по ковру к телефону. Взяла телефон со стола и поставила на пол.

– Привет, сова ночная, – жизнерадостно сказала она.

Она всегда была жизнерадостна.

– Ты чем занята? – спросил он.

– Ничем, – сказала она. – Сижу, читаю про то, как прелестны адюльтеры. Ты в последнее время, случайно, не женился?

– Нет, – сказал он. – Зачем мне жениться?

– Потому что ты бы тогда гораздо сильнее прельщал одинокую стюардессочку, которая хочет быть девушкой «Космо». В этом месяце нам полагается ложиться в постель только с женатыми.

Он не понял, о чем это она. Он даже не думал, что это смешно, однако выше упоминалось, что он был лишен чувства юмора.

Она широко улыбалась, прижимая к уху трубку. Она понимала, что ничего смешного он в ее словах не видит.

Она очень старалась не расхохотаться.

Он так редко видел смешное – ее всегда забавлял этот парадокс.

– Ты чем занята? – повторил он.

– Ничем, – сказала она. – Сижу, читаю про то, как прелестны адюльтеры. Ты в последнее время, случайно, не женился?

В трубке повисла пауза.

Она поняла, что он растерялся.

– Может, заедешь? – спросила она.

– Ладно, – сказал он. – Но сначала – что ты сказала вот только что?

– Я сказала – может, заедешь? – сказала она. – Я ничем не занята. Хотела бы с тобой увидеться. Привези что-нибудь выпить. Хорошо бы вина. У тебя есть вино?

– Да, какое-то есть.

– Вези. Выпьем, поболтаем о прежних временах, а может, новые начнем.

– Через двадцать минут буду, – сказал он.

– Лучше через девятнадцать, – сказала она.

– Ладно, – сказал он. – Постараюсь побыстрее. Белое – нормально?

– Отлично, – сказала она.

Они повесили трубки.

Она широко улыбалась.

Переползла обратно к «Космополитену» и стала дальше читать статью про адюльтер. Ей нравилось, поскольку там не было ни грана смысла.

Она была очень жизнерадостная.

Она приехала из Техаса.

Ее отец был брандмайором в крошечном городке, где однажды три года ничего не загоралось.

Про отца напечатали очерк в журнале «Лайф», с фотографией: отец стоял возле пожарной машины. Машину оплели фальшивой паутиной.

Он широко улыбался.

Он тоже был жизнерадостный.

Это у них наследственное.

Гантель

Температура сомбреро была теперь –23.

Пока толпа бунтовала себе дальше, шляпа согрелась на один градус. Большинство народу в толпе не знали, почему бунтуют. Когда они прибыли на место, бунт уже разгорелся, а они просто влились, вопя, лупя, крича, тузя, громя совершенно нипочему – разве только потому, что так делали другие и явно развлекались вовсю.

Большинство людей в толпе не знали, что в круге посреди бунта лежит сомбреро, и, конечно, им неоткуда было знать, что температура сомбреро изначально была 24 градуса ниже нуля, а теперь растет.

Сомбреро согрелось еще на градус до –22, а через несколько минут до –21. Температура уже росла неуклонно и быстро. Потом она стала –20 и все росла.

– 19, и все росла

– 18, и все росла

– 17, и все росла

– 16, и все росла

– 15, и все росла

– 14, и все росла

– 13, и все росла

Температура сомбреро все росла и росла, а бунт все больше ожесточался.

Люди уже лупили друг друга всерьез.

Десятилетний мальчик ткнул палкой старухе в глаз.

– 12, и все росла

Двое плачущих людей плакали так долго и горько, что едва стояли на ногах.

– 11, и все росла

– АЯ 1492! – кричал мэр.

– 10, и все росла

Школьница из породы спортивных заводил рассекла губу городскому банкиру. Тот в ответ разодрал ей блузку и ударил в грудь. Затем повалил на землю, пытаясь одним, можно сказать, движением содрать с девицы трусы и расстегнуть себе ширинку.

Далеко он не продвинулся, поскольку (–9, и все росла) владелица салона красоты прыгнула ему шпильками прямо на спину.

Насладиться эффектом ей толком не дали, потому что спустя несколько секунд ее вырубили будильником.

Один человек присоединился к бунту по пути в городскую мастерскую, где собирался починить часы, так что теперь он просто огрел женщину часами по голове. Женщина осела на месте, вогнав тем самым шпильки в банкирскую спину, точно гантель.

– 8, и все росла

Через несколько часов они выступят против Национальной гвардии и американских десантников – так же воодушевленно, как сейчас мутузят друг друга.

Зверские люди.

– 7, и все росла

Сомбреро нагревалось.

Мост

Он, разумеется, не поехал к жизнерадостной и умной стюардессе, которая отвлекла бы его голову от разбитого сердца. Это было бы слишком просто. Нет, ничего такого он не хотел. Это подорвало бы его главный подход к жизни: жизнь должна быть как можно запутаннее, лабиринтоподобнее и переебаннее.

Когда он перезвонил, она как раз дочитала статью про адюльтер в «Космополитене».

– Ну как? – спросила она, подняв трубку и заранее зная, кто звонит. – Ты не едешь.

Это его удивило.

– Откуда ты знаешь?

– Мы знакомы пять лет, – ответила она. – Под мостом целое море воды утекло.

Говоря это, она улыбалась.

Она всегда радовалась жизни.

Улыбка у нее никогда не переворачивалась.

В трубке повисла пауза.

– Какой воды? – спросил он.

– Просто воды, милый, – ответила она, по-прежнему улыбаясь. Она прямо видела, как тужится его голова. Просто обхохочешься. Господи, вот бы его читатели удивились, если бы с ним познакомились, думала она.

– Может, пообедаем на следующей неделе? – спросил он.

– Отлично, – сказала она. – Когда?

– Может, в среду. Я позвоню в понедельник, уточним.

– Замечательно, – сказала она, зная, что он не позвонит в понедельник и они не пообедают в среду, что он не проявится еще много месяцев, а потом однажды ночью, как вот только что, позвонит и спросит, можно ли приехать, и затем приедет или не приедет.

Заранее не поймешь.

Он был довольно психованный, но ей нравился, потому что, сам того не подозревая, развлекал ее и был хорош в постели. Не так хорош, как он сам думал, но вполне себе ничего.

Она не возлагала на него особых надежд.

Она не удержалась и, прежде чем повесить трубку, еще поморочила ему голову.

– Знаешь, где я хочу пообедать? – спросила она.

– Где? – спросил он.

– В итальянском ресторане, мы там ели пару лет назад. Помнишь, на Коламбус-авеню? Где толстая официантка?

– Да, – сказал он, совершенно не помня.

– Я бы хотела поесть там.

– Конечно, – сказал он. – Прекрасно. Там и поедим. Я в понедельник звякну.

– Чу́дно, – сказала она. – Жду не дождусь.

Он так и не позвонил.

Они не пообедали.

Мыс Кеннеди[6]6
  Мыс Кеннеди (с 1963 по 1973 г.), он же мыс Канаверал – мыс на востоке полуострова Флорида, где находится основная стартовая площадка Восточного испытательного полигона; на соседнем острове Мерритт расположен Космический центр имени Кеннеди.


[Закрыть]

– 6, и все росла.

– 5, и все росла.

– 4, и все росла.

– 3, и все росла.

Волос

Повесив трубку, он задумался, почему вообще ей позвонил. Она ему нравилась, но прямо сейчас он ее видеть не хотел. Может, потом, но не сейчас.

– Интересно, о чем вообще я думал? – вслух спросил он сам себя. – Может, я рассудок теряю?

Все равно что утка удивляется, зачем по осени летит на юг, или старый верблюд в один прекрасный день обнаруживает, что у него на спине горб.

Юморист пошел в ванную налить себе стакан воды и обнаружил в раковине длинный черный волос. Увидел волос, и сердце упало камнем. Осторожно взял волос и рассмотрел. Рассматривал волос очень медленно. Не верилось, что волос у него в руке.

Разглядев, он отнес волос с собой в гостиную, сел на диван и стал рассматривать дальше.

Повернул его очень медленно в руке, а затем покатал в пальцах. Волос совершенно поглотил его внимание.

Одинокая долгая нить черного волоса так его заворожила, что он не затопил себе голову фантазиями, превращая волос в сотни вариаций своего воображения.

Просто сидел и смотрел.

На японский волос.

Уши

– 2, и все росла.

– 1, и все росла.

– 0 – старт! Давай, пошла! Пошла!

Машина полиции штата вывернула из-за угла и остановилась на грани бунта. На бунт полицейская машина наткнулась нечаянно. Выворачивая из-за угла, полицейские не имели представления, что́ увидят. Их не вызывали на бунт по радио. Полицейские ехали транзитом на север – в нескольких милях от городка они иной раз любили устраивать засаду на лихачей.

– Что за фигня! – первым делом сказал сотрудник полиции штата своему коллеге. – Вруби радио! – сказал он вторым делом. А потом: – Бляха-муха, где в этом городе полиция? – И четвертым делом он сказал: – Нам нужно подкрепление, мигом!

Наконец его коллега изложил свое первое дело. Он сказал:

– Ч-черт! Я хотел сегодня домой после обеда поспеть, у моего пацаненка день рожденья. Что эти ебанько тут устроили?

Толпа едва замечала их машину, пока разговорчивый полицейский не вылез наружу – другой в это время запрашивал по радио подкрепление, какое только возможно, – и не разрядил пистолет в воздух.

Полицейский выстрелил в воздух очень неудачно. По телевизору или в кино эта процедура выглядит совсем по-другому, а этот полицейский отстрелил ухо достойной престарелой даме. Прямо сострелил ухо ей с головы, окатив всех вокруг кровью.

Это была последняя выходка в мире, способная успокоить группу и без того бунтующих граждан.

На отстрел уха городской библиотекарши они откликнулись, напав на полицейского и буквально разорвав его на клочки. Еще они выволокли его коллегу из машины и тоже хорошенько прикончили, однако тот успел выстрелить в трех человек, включая городскую библиотекаршу. За последние пять минут в библиотекаршу стреляли уже второй раз.

Пуля отстрелила ей другое ухо.

Теперь городок располагал безухой библиотекаршей.

Многие городки такого не потерпят – этот в том числе. Убив двух полицейских, горожане взяли их весьма измочаленные трупы и швырнули на уже горящую машину.

Толпа бросила пока что драться друг с другом и слилась в гневе против этих чужаков, которые заявляются и отстреливают уши их библиотекарше.

Горожане все теперь стали братья и сестры.

Черные огненные торнадо взмывали в ясное синее небо. Вонь горящих полицейских машин мешалась с вонью горящих полицейских.

Плотоядно ревела толпа.

Они отведали крови.

И были настроены продолжать дегустацию.

Тут к месту на двух машинах подъехали другие полицейские штата, и через несколько минут между полицией и толпой завязалась перестрелка.

Толпа отстреливалась из оружия двух мертвых полицейских.

Полиция пальнула в толпу из ружей, пытаясь ее рассеять. Толпа ответила огнем, и смела полицию, и единым махом накрыла человечьей волной.

Мостовую замусоривали раненые и умирающие.

Вскоре еще два полицейских машинных костра погребали своих бывших хозяев, горящих сверху.

Десятки людей уже забежали домой за оружием. Толпа вооружалась против внешнего мира, который обрушился на горожан и отстреливает уши их библиотекарше.

Они не будут стоять в сторонке и ждать, пока их прикончат.

– Смерть всем чужакам! – заорал кто-то.

– Смерть! Смерть! Смерть! – подхватила толпа.

Поганое было у этих людей настроение.

Еще парочка полицейских машин показались, но были вынуждены дать задний ход под плотным оружейным огнем горожан.

Полиция штата никак не могла взять в толк, что нашло на этот городишко. Раньше тут было обыкновенное дружелюбное местообитание. Как будто в целый город внезапно вселился бес.

Прибыли еще полицейские на машинах и тоже отступили; некоторых убили, а некоторые, в свою очередь, убили некоторых горожан.

Полиция решила не прорываться в городок с боем, а залечь на окраинах и подтянуть силы, пока не хватит, чтобы пойти в атаку на городок, но перед наступлением они попытаются уговорить горожан сложить оружие и мирно сдаться.

Они думали, что городок удастся урезонить.

Губернатора уже проинформировали о положении дел, и он летел к месту событий на вертолете. Полицейские участки соседних городов отряжали людей на возможную наступательную операцию, и гвоздь программы тоже был в пути. Гвоздем была бронемашина, позаимствованная у Национальной гвардии. Бронемашину экипировали двумя пулеметами 50-го калибра, способными урезонить любую толпу бунтующих граждан.

Капитан, командующий силами полиции штата, сообщил губернатору, что через пару часов все будет под контролем.

Говорили они по телефону.

После чего оба тут же сели по вертолетам и полетели прямиком к месту событий.

– Что за чертовщина там творится? – спросил губернатор.

– Не знаю, – сказал капитан. – Но скоро все будет под контролем.

Затем губернатор сообщил капитану, что намерен слетать и осмотреть место событий лично. Губернатор не желал, чтобы в его штате приключилась какая-нибудь Аттика – с его стороны весьма либерально. Он полагал, что Рокфеллеру следовало отправиться в Аттику и все это прекратить[7]7
  В исправительном учреждении города Аттика, штат Нью-Йорк, произошел мятеж заключенных, которые добивались улучшения условий жизни. Невзирая на требования мятежников, Нельсон Олдрич Рокфеллер (1908–1979), губернатор штата (1959–1973), отказался появиться на месте событий и пойти на переговоры. 9 сентября 1971 г. по его приказу мятеж был подавлен силами полиции и Национальной гвардии; в ходе операции погибло минимум 43 человека, в том числе 10 заложников.


[Закрыть]. Губернатор не мог сейчас допустить крупных политических просчетов: осенью он вновь баллотировался на выборах. Он нацеливался на второй срок и не хотел, чтобы ему подмочили шансы.

Когда городок с 11 000 жителей внезапно лишается ума и давай убивать полицейских, ситуация складывается крайне взрывоопасная, и губернатор хотел взять ее под контроль целиком.

Капитану не улыбалось, чтобы губернатор летел на место событий. Капитан считал, это что-то говорит о его собственном умении справиться с ситуацией, а человек он был очень гордый. Девять лет командовал силами полиции штата и поднялся из самых низов.

Проработал в полиции тридцать два года.

– Я прилечу минут через сорок, – сказал губернатор, сообщив капитану, что намерен лететь.

– Вам нет нужды лететь, – сказал капитан. – Через несколько часов это закончится. Я обо всем позабочусь, как только прибуду, а затем приеду в столицу, и вы получите рапорт из первых рук.

– Это мой штат, – сказал губернатор. – Я прибуду через сорок минут. Я не хочу второй Аттики.

– Аттики? – переспросил капитан.

– Вот именно, Аттики! – закричал губернатор.

– Ах да, Аттики, – сказал капитан. Что за ахинею несет губернатор, подумал он. Глянул на часы – миновало ли время обеда. Порой за обедом губернатор пропускал пару стаканчиков.

По штату ходила шуточка – мол, не стоит серьезно беседовать с губернатором до трех часов дня. К тому времени он трезвел.

Капитану почудилось, что из трубки разит виски. Его передернуло. Он когда-то и сам пил, но тут либо пить, либо карьера в полиции, так что пить он бросил. Это ему далось очень нелегко.

Ему страшно нравилось пить виски, а теперь вот у него в трубке губернатор в подпитии, желающий лететь и вклиниваться в строго полицейские дела, и капитану еще беспокоиться, как бы губернатор не схлопотал пулю и не спутал всю капитанскую стратегию борьбы с бунтовщиками.

– Увидимся на месте, – сказал губернатор, ожидая ответа, который покажет, кто тут главный.

– Так точно, сэр, – ответил капитан.