Текст книги "Песнь ангела"

XIII

Очень скоро судьба взвалила на наши плечи тяжелый груз. Он был подобен кипам книг, сваленным на клавесин. Когда я пел, мне приходилось выдавливать воздух из легких, чтобы почувствовать, как мой голос звучит в коленях и локтях. Я так сильно стискивал пальцы на руках и ногах, что они не смогли бы откликнуться, даже если бы их приложили к колоколу. Я вжимал ухо в грудь Амалии, чтобы услышать, как стучит ее сердце.

Только в наивысшие моменты экстаза этот груз, казалось, исчезал, и поэтому потребность в звуках и прикосновениях стала для нас сродни голоду. В течение дня я и страстно желал ее, и ненавидел себя за это, и решал на следующую же ночь снять повязку. Но едва мы входили в комнату, ее руки касались моего тела и начинали ощупывать его, как будто она хотела найти в моей плоти какое-то отверстие. Я слышал, как все сильнее и сильнее звучит ее плоть, пока это прекрасное тело не начинало звенеть, как колокол, подвешенный на небесах. И только тогда волна блаженства накрывала меня, и я понимал, что любовь, которую мы чувствовали, была настоящей. И все сомнения исчезали.

Но к июню 1761 года, через двенадцать лет после моего появления в аббатстве, через девять лет после моей кастрации, через четыре года после изгнания Николая и через один год после вторжения Амалии в мою комнату, я уже знал, что так больше продолжаться не может. И ужасно страдал от этого.

– Его зовут Антон Риша, – сказала она однажды ночью.

Мы лежали в кровати: она – на спине, ее левая рука сжимала мое запястье, а я – на боку, повернувшись к ней лицом.

– Антон Йозеф Риша, так говорит Каролина, как будто это что-то меняет. Старший сын графа Себастьяна Риша, добавляет она, если находится кто-то, готовый ее слушать. Хотя этот человек купил титул всего несколько лет назад. Ты о нем слышал? – Она сжала мое запястье.

Кроме композиторов, чьи произведения разучивал со мной Ульрих, я в жизни ни о ком больше не слышал, разве что еще о тех, кто жил в Санкт-Галлене.

– Нет, – ответил я.

– Отец много лет состоял с ним в переписке. В Вене его почитают не меньше, чем моего отца в Санкт-Галлене. Императрица носит платье, сшитое из материи Риша, да и все австрийские крестьяне тоже. Наверное, он даже богаче, чем мой отец, этот граф Риша. Вена ужасно большая.

Был в этом какой-то снисходительный намек на то, что ей больше меня известно о важных людях. Амалия никогда так не говорила, ни в одну из наших ночей, только сейчас.

Она небрежно махнула рукой:

– Хотелось бы мне знать, как живет сын такого богатого человека. Как принц, наверное. Впрочем, скоро мы все узнаем. Он собирается проделать столь долгий путь, чтобы просто встретиться со мной. И окажется здесь через несколько дней.

Мое воображение нарисовало Антона Риша красивым, как Николай, гордым, как Штаудах, и богатым, как Виллибальд Дуфт. И пока я складывал в одно целое эту пародию на величие, мое внимание сосредоточилось на самом главном, на том, в чем заключалось его величайшее превосходство надо мной.

– Отец и Каролина решили выдать меня замуж за Риша, – продолжила Амалия. – Отец говорит, что конечно же это зависит только от меня, но для его дел ничего лучше придумать нельзя, а по словам Каролины, такая партия – это что-то необыкновенное. Она говорит, что я обручена. Хотя я с ним даже не встречалась. Ему рассказали… о моей ноге, и он написал в ответ, что на выбор жены такие пустяки не влияют.

Я лежал не шевелясь. Как будто услышал приближение бури и не нашел ничего лучшего, как прижаться к земле и закрыть голову руками.

– Мозес, – спросила она, – ты слышишь меня?

– Да, – ответил я.

– Он унаследует все состояние Риша так же, как я – «Дуфтунд Зоне», даже несмотря на то, что не смогу управлять им. Ты понимаешь, что это означает? Среди текстильных фабрикантов мы будем самым богатым семейством в мире – по крайней мере, за пределами Англии… Мы поедем в Вену, где живет императрица Мария Терезия. Я вырвусь из этого города, из своей домашней тюрьмы. И никогда больше не увижу эту окаянную Каролину! Я смогу делать все, что захочу.

В полумесяце вокруг ее пупка поднялись и блеснули в пламени свечи крохотные золотистые волоски, как будто холодный ветер пробудил их.

– И наши дети будут Риша, потому что Дуфтами они быть не могут.

Я постарался выровнять дыхание.

– Мозес, ты меня не слушаешь? – Она села и повернула ко мне перетянутое повязкой лицо.

– Слушаю.

– Тогда почему ты ничего не скажешь?

У меня было такое чувство, что время пошло медленнее и в моем распоряжении имелась целая вечность, чтобы ответить на ее вопрос.

– Мозес, что мне делать? – спросила она.

– Выходи за него, – ответил я, и никогда еще мне не было так горько.

Она долго молчала. Ее рука перебирала красный шелк, и казалось, сейчас она снимет повязку. Я не стал просить ее не делать этого. Наверное, она почувствовала мою растерянность и убрала руку.

Она зарыдала, и на шелке расцвели влажные фиолетовые пятна. Я прислушался к ее горю: рыдания, тихие всхлипывания… На мгновение мне захотелось, чтобы она стянула с себя эту повязку и увидела меня, слабого полумужчину, такого, каким я был на самом деле. Я лежал, и ее рыдания ранили меня, как тысячи крохотных кинжалов.

– Ты слаб, Мозес, – сказала она и повернулась ко мне спиной.

Мне так хотелось прижаться ухом к вогнутой тропинке ее позвоночника, но я почувствовал, что теперь мне это запрещено. Она нащупала пол босыми ногами. Встала, нагая, руками ощупывая воздух перед собой. Сделала неуверенный шаг вперед и споткнулась о стул, стоящий у покрытого пятнами краски стола. Она схватилась за край стола и пошла вдоль него, мышцы ее спины и ягодиц дергались, как будто она с трудом сохраняла равновесие. Ей нужно было только сорвать повязку, и все стало бы так легко. Но она не делала этого ради меня.

Она снова повернулась ко мне.

– Ты на самом деле любишь меня, – сказала она. – И это делает тебя слабым. Я не знаю, чего ты так боишься, Мозес. Но никто ничего не должен бояться. – Она снова попыталась найти место, куда можно было ступить, не нашла и чуть не упала. – Знаешь, почему мне все время нужно прикасаться к тебе? – спросила она, восстановив равновесие. – Иначе я буду думать, что общаюсь с тем маленьким мальчиком, который не доходил мне до плеча. Наверное, я полюбила призрака.

Я наблюдал за ее безуспешными попытками, и мне, как никогда, хотелось быть сильным, хотелось быть настоящим мужчиной. Но горе парализовало меня. И еще страх. Она споткнулась, упала на колени и поползла по полу, пока не наткнулась на стену.

– Скажи что-нибудь, – закричала она.

Снова встала, и ее руки наткнулись на холст с обнаженной женой художника. В первый раз я заметил, как они похожи – они могли быть сестрами или одним и тем же ангелом, посланным к двум разным людям.

– Скажи что-нибудь, – снова закричала она.

Прости, произнес я одними губами, но вымолвить это не смог.

– Скажи мне что-нибудь! – Ее крик растворился в рыданиях.

Внезапно вся она напряглась, с головы до кончиков пальцев на ногах. Сорвав картину со стены, она швырнула ее в сторону кровати. Ударившись об пол передо мной, рама разбилась вдребезги, и я от неожиданности подпрыгнул. Амалия, прислонившись к стене, исступленно рыдала. Потом сползла вниз и села, обняв колени. И все же она не сорвала повязку, как никогда ее руки не развязывали материю, опоясывавшую мои чресла.

Я принес ей одежду и, не говоря ни слова, помог одеться. Когда тем утром мы шли к ее дому, я услышал, что внутри у нее что-то сломалось. Мне захотелось вернуться в нашу мансарду и прижиматься ухом к ее телу до тех пор, пока не удастся это исправить.

Оказавшись у дома Дуфтов, Амалия остановилась около ворот в сад. Мне не понравилось это изменение в заведенном нами порядке, и я нежно подтолкнул ее, но она не пошла. Несколько секунд мы стояли не двигаясь. В соседнем дворе закукарекал петух. Я нервно взглянул на дом. Мне показалось, что в окне кто-то движется.

– Нас могут заметить, – прошептал я. – Уже светает.

Она резко повернулась ко мне.

– Больше не буду, – отозвалась она. – Я больше не буду делать это.

Она просунула большой палец под повязку и стала снимать ее. Каждая мышца в моем теле напряглась.

Сняла. Я не двинулся с места. Я не мог вздохнуть.

Ее глаза были закрыты.

Она взяла повязку в руку и выпустила ее. Я не успел подхватить, и повязка упала на землю.

А она все еще стояла с закрытыми глазами.

– Мозес, я больше не надену ее. Никогда. На следующей неделе я увижу тебя своими глазами. Если ты придешь.

Ее рука скользнула вверх по моей руке, потом по плечу и шее, пока не нашла мою щеку, а большой палец не остановился у меня на нижней губе. Там ее рука ненадолго задержалась.

– Спокойной ночи, Орфей, – прошептала она.

У меня не было сил, чтобы ответить ей.

Она повернулась к воротам, и я знал, что глаза ее открыты, потому что она шла очень уверенно. Она не обернулась, и, хотя я мог позвать ее обратно, я позволил ей уйти.

XIV

Не подумайте, что я был настолько труслив, чтобы поднять повязку с земли и отряхнуть от грязи в надежде на то, что Амалия снова наденет ее. Я оставил ее валяться на улице, чтобы лошади топтали ее своими подковами.

Терпеливо выстояв на службах всю неделю, я понял, что моему обману пришел конец. Она узнает, что я кастрат: даже если она не увидит этого в нежных чертах моего лица, я сам скажу ей. И хотя мне представлялось, что ее смех будет таким же жестоким, как смех Федера и других мальчишек-певчих, я гнал от себя дурные видения, ведь в душе я был твердо уверен, что она не станет злорадствовать.

Она, конечно, будет настаивать на том, что ей все равно. Что она любит меня так же, как и всегда. И может быть, даже поверит в это. Но мне было известно другое. Орфей был мужчиной, а я им не был. Если бы я привел ее обратно в мансарду, мы бы оба покраснели от стыда. Мы смотрели бы на пятна краски на столе и не знали, что сказать друг другу. И, встретившись взглядом, только застенчиво бы улыбались. И что, она обняла бы меня, как сестра?

Сидя на клиросе, я корчился от отчаяния, не обращая внимания на раздающиеся вокруг меня песнопения. Единственными звуками, доносившимися до меня, были те, что хранились в моей памяти, и я берег их, как сокровище, ведь вскоре у меня не будет права их слышать. И все-таки по окончании недели я заметил, что решимость внутри меня созрела. Очень скоро кто-то разделит со мной мою тайну.

И когда наконец в этот последний день ожидания солнце закатилось, я зажег свечу и встал перед осколками зеркала на стене моей комнаты. Я вымылся, тщательно соскребая с себя всю грязь, до последней капли. С тех пор как я в последний раз смотрелся в зеркало, темные круги под моими глазами исчезли. Щеки стали полнее и приобрели здоровый румянец.

Выбравшись в город, я дважды обошел вокруг дома Дуфтов, ожидая, когда в окнах погаснет свет. Попытался прислушаться к звукам, доходившим изнутри, но они все так же вводили меня в заблуждение. Звуки кухни доносились из того места, где, по моим понятиям, должны были находиться спальни, а возбужденный разговор – из комнаты, свет в которой был погашен.

Последнее окно погасло сразу после того, как аббатский колокол пробил полночь. Я спрятался за воротами, прислушиваясь к скрипу петель. Она не пришла. В час ночи мое нетерпение возросло, и я решил посмотреть, не оставила ли она мне записку. Я вынул ключ, который она сама мне дала, открыл ворота и пробрался к окну, выходившему в сад.

Какое же разочарование я испытал, когда нашел на подоконнике полоску бумаги! Я взял ее и повернулся к лунному свету. Едва не касаясь ее носом, я прочел следующее:

Мозес, любимый мой!

Как счастлива я буду утром, когда не найду на подоконнике записку и пойму, что ты приходил. Я так хочу увидеть тебя! Ни о чем не могу больше думать. Но сегодня вечером этому не бывать. Что-то случилось. Каролина – коварная ведьма – уехала в Брюгген, а потом я услышала ее голос в погребе. Я не рискну выйти к тебе. Но на следующей неделе она снова уедет, и я выйду ночью, чтобы во все глаза глядеть на моего Орфея.

А.

Я прижал записку к груди, как будто ее голос мог ласкать меня сквозь чернила. Еще одна неделя! Как все это время я буду бороться со своими сомнениями?

Потом я услышал, как открылась дверь в сад.

Она все-таки пришла! Я чуть не выскочил из тени, но мне не хотелось пугать ее, особенно в эту ночь, когда так много было поставлено на карту.

– Амалия, – прошептал я.

Кто-то ахнул, и я мгновенно понял, что совершил самую ужасную ошибку. Этот вздох не был вздохом Амалии.

– Ты это слышал? – спросила Каролина Дуфт. – Я тебе говорила, что видела, как кто-то прошел в ворота. У меня глаза как у кошки. Мы еще поймаем этого негодяя.

Я не видел ее несколько лет, но немедленно узнал, даже несмотря на то, что сейчас ее бедра были так широки, что можно было подумать, будто у нее под юбками спрятано все состояние ее брата. Она вертела маленькой узколобой головой, как будто хотела вытрясти из нее что-то.

Топая сапогами, двое мужчин – оба были солдатами, охранявшими аббатство, – вышли за ней в сад. Они двигались очень медленно.

– Он здесь, – сказала она. – В этом саду. Найдите его.

Они стали лениво заглядывать под кусты, а она подобрала юбки и приготовилась охотиться. Это была самая неуклюжая кошка из всех, которых создавала природа, с хрустом ломавшая ветви кустов, пыхтевшая от усердия и проклинавшая все на свете.

Я не двигался. Стоял и молился, чтобы они начали свои по иски с другого конца, и тогда я смог бы пробежать через сад к воротам и скрыться, но солдаты стали ворошить своими дубинками в кустах, растущих вдоль забора, а Каролина подходила все ближе ко мне. Вот она уже нависла надо мной. И ее бедра закрыли свет звезд.

– Выходи! – приказала она. – Ты арестован!

Я вышел. Возник у нее за спиной так тихо и быстро, что она взвизгнула и упала на свой мягкий зад. Я бросился к воротам. Но солдат уже ждал там, и, когда я пробегал мимо него, он поднял руку и схватил меня за горло. Я упал на землю. Закашлялся, начал ловить ртом воздух и был уже в полной уверенности, что никогда в жизни больше не смогу вдохнуть. Поставленный на грудь сапог пригвоздил меня к земле.

Я услышал ее топот. Потом надо мной возникло бледное лицо, частично скрытое глыбой ее живота.

– Монах! – воскликнула она.

– Нет, мадам, – пояснил второй солдат, чье измученное лицо присоединилось к двум другим лицам, смотревшим на меня. – Это просто послушник.

– Злодейство! – воскликнула она и потрясла пальцем, будто собиралась вытащить эту нечисть из моей мерзкой души. – Но тебе не запятнать этот дом! Не запятнать, пока я жива! Эти глаза все видят. Я видела вину в ее глазах! Лукавство! Порок! И монах к тому же! Подожди, аббат узнает об этом!

– Точно узнает, – согласился солдат, чей сапог упирался мне в грудь. – Утром первым делом.

– Утром! – завопила Каролина. – Отведите меня к нему сейчас же!

– Мадам, аббат спит.

В лунном свете я заметил, что Каролина бросила на солдата взгляд такой же презрительный, каким только что одарила меня.

– Это вам не за горничными волочиться, – отчеканила она. – Здесь может пострадать репутация семьи, для аббата наиважнейшей. Этот мальчишка может расстроить самую значимую для Санкт-Галлена помолвку. Ведите меня к аббату немедленно.

Солдат вздохнул так тихо, что могу с уверенностью сказать, только я это и услышал. Он схватил меня за локоть и приподнял, будто я был сделан из соломы.

– Будешь баловаться – руку оторву, – рявкнул он и крутанул разок, чтобы показать свою сноровку. Потом толкнул меня к воротам.

– Дай-ка мне это. – И Каролина выхватила письмо, которое я все еще держал в руке. Мне не пришло в голову спрятать его.

Прочитала.

– Что-то я ничего не пойму в этой тарабарщине, – сказала она, – но точно будет лучше, если мы оставим эту записку там, где ты ее нашел. Не надо ей знать, что ты был здесь. Немного разочарования только на пользу пойдет.

Каролина протопала сквозь низкий кустарник под окном и положила записку обратно на подоконник. Я подумал, что нужно позвать мою любимую, дать ей знать, что я приходил сюда, чтобы показать свое лицо, и что я снова приду, и снова, пусть это будет грозить мне смертью.

Я повернулся и открыл рот, как для пения:

– Ама…

Рука в перчатке закрыла мне рот:

– Тихо. Хватит для одной ночи. Ты и так уже достаточно людей растревожил.

И солдат молча потащил меня по улицам, а другой стражник бросился будить аббата.

XV

В аббатстве Святого Галла, в подвале без окон, есть келья, где монах, в достаточной мере испытавший превратности судьбы, на какое-то время может остаться наедине с самим собой. Снизу в двери имеется зазор, так что еду можно проталкивать внутрь, не тревожа его уединения. Через дыру в дальнем конце небольшой комнаты нечистоты сбрасываются в реку. Монах может петь, молиться или жаловаться на свои страдания, не опасаясь, что его услышат, потому что каменные стены и толстые дубовые двери отделяют его от комнат на верхних этажах.

В наш современный век, когда к мистике перестали относиться с прежним почтением, этой кельей пользовались редко. Холодный, влажный пол ее покрылся плесенью. Казалось, я был ее первым обитателем за последние двенадцать лет, а может быть, и больше.

Аббат был столь добр, что через несколько дней пришел навестить меня. Этот визит не прервал ни моих размышлений, ни молитв, потому что часы одиночества я использовал совсем по-другому. Я сворачивался клубком и плакал. Или вскакивал в припадках ярости и колотил руками в дверь до тех пор, пока ладони не покрывались ссадинами. Используя свои самые большие в Европе легкие, я кричал, чтобы меня выпустили. А когда, после многих часов, появилась первая еда – скудная и пресная, в соответствии с требованиями монашеской интроспекции[33]33
  Самонаблюдение, самосозерцание (лат.).


[Закрыть], – я в ярости швырнул ее в стену и забылся, перемазанный ее остатками, тревожным сном. Мне снилась Амалия, яростно звонившая в колокола моей матери.

Когда аббат наконец пришел, сил у меня явно поубавилось. Стыдно признаться, но я принял чашу, которую он приложил к моим губам, и никогда еще вода не казалась мне такой вкусной. Он прислонил меня к стене, и солдат принес стул, чтобы аббат мог сидеть рядом со мной. Он кормил меня смоквами, которые на вкус были такими, будто их вымочили в крови. Я ел их с жадностью.

– Ты должен использовать это время, сын мой, – говорил аббат, – для размышлений. Вынужден сказать тебе, что ты останешься здесь еще на несколько дней. – Должно быть, он увидел ужас в моих глазах, потому что губы его раздвинулись в добродушной улыбке. – Это для твоей же пользы. Хоть ты и подверг опасности репутацию и аббатства, и одной из лучших семей города, не подумай, что я не забочусь о твоем благополучии. – Он взял очередную смокву и чуть ли не насильно просунул ее мне в рот. – Именно ради твоего благополучия я нахожусь здесь сейчас. Понимаешь, Мозес, будь на твоем месте какой-нибудь другой послушник, я точно так же говорил бы с ним, но наш разговор был бы совсем другим. Если бы я говорил с молодым человеком, который однажды станет мужчиной, я бы посоветовал ему покопаться в своей душе и задать себе вопрос: готов ли он принять послушание? Готов ли он отказаться от мирской любви ради любви высшей? Он мог бы сказать мне, что не готов, и в этом случае я предложил бы ему искать другое призвание. Но, Мозес, – тихо продолжил он, – у тебя все совсем не так, как у других. У тебя нет другого призвания. Либо ты примешь то, что я предложил тебе, либо у тебя будет не жизнь, а каторга. Для тебя мирская любовь – это не более чем обман. И поэтому я не могу предоставить тебе выбор, который послушникам этого монастыря предлагали делать на протяжении тысячи лет. За тебя выбор уже сделан.

Он предложил мне еще одну смокву, но я крепко-накрепко сжал губы. Сказал себе, что не нужно мне никакого добра от человека, который хочет разлучить меня с моей любовью. Но несмотря на это, он продолжал держать плод перед моими губами, терпеливо дожидаясь, когда я их открою.

– Мы говорили об этом с Каролиной Дуфт. Очень долго и подробно. Может быть, тебе станет легче, если ты узнаешь, что я ей ничего не рассказал о твоем… – здесь он сделал тактичную паузу, и я скорчился, – состоянии. Она очень заботится о чести своей уважаемой семьи и желает, так же как и я, чтобы ко всему отнеслись с величайшей осмотрительностью. И она вдвойне обеспокоена, поскольку приближается свадьба ее племянницы, той самой девицы, которую, как мне кажется, ты обманул. Она сказала, что с некоторых пор эта девица самым необъяснимым образом противится воле своего отца, и это не могло не возбудить подозрений. Каролина верит, что она наконец-то поняла, почему эта девушка не хочет выходить замуж: ей вскружил голову другой мужчина.

Чуть приоткрыв глаза, я увидел, как аббат отвел смокву от моих губ. Кровь снова заструилась по моим жилам. Она моя, хотел я закричать ему, хотя знал, что буду выглядеть как самый последний дурак. Моя!

Наконец он положил отвергнутую смокву обратно в чашку. Сделал глубокий вдох, и, когда заговорил снова, в его голосе появились едва ощутимые нотки гнева:

– Как ты можешь быть столь жестоким, Мозес? Конечно же ты знал об этой помолвке. Она – прекрасная девушка, из самой лучшей семьи в землях аббатства. Он – благородный человек, занимающий высокое положение в одном из величайших городов Европы. Сын мой, они будут счастливы.

Аббат вздохнул, ожидая моего ответа. Я молчал.

Он в смятении покачал головой:

– Это что, зависть? Ты злился на нее из-за того, что она богата и образованна? Или у тебя имелись какие-то другие причины? Сначала, когда мне сообщили, что послушник совершил такую бестактность, я и подумать не мог, что это ты. О тебе я подумал бы в самую последнюю очередь. Но потом я пришел к другому выводу. Такой голос, как у тебя, ценят в наиболее развращенных городах Европы. Ты пел для нее? Должно быть, пел. Наивная девушка была очарована твоим голосом. Я благодарю Бога за то, что много лет назад запретил тебе петь в моей церкви.

Аббат встал. Сделал шаг к двери и снова повернулся ко мне. Край его кукуллы прошелестел по каменному полу. Каждое слово, все, что он сказал, было правдой, и все-таки гнев начал закипать во мне. Как осмелился он с презрением отнестись к тем звукам, которые я ценил превыше всего?

– Вечные муки уготованы тебе и тому, кого ты ввел в заблуждение, – продолжил он. – Надеюсь, теперь ты это видишь. Счастье еще, что, как мне кажется, не было произведено непоправимого ущерба. Конечно, эта Дуфт очень обеспокоена, не испортил ли ты девицу до замужества. Даже спросила меня, не может ли аббатский лекарь снабдить их какими-нибудь лекарствами. – Аббат поджал губы, чтобы не рассмеяться. – Я сказал ей, что необходимости в этом нет, но она так и осталась неудовлетворенной. Да будет так. Но я верю, что муж девицы не будет разочарован.

Я залился краской стыда, но в темноте аббат этого не заметил.

– Но еще более она была обеспокоена тем, что девица может отказаться вступать в брак из-за продолжительной… – он покрутил рукой в воздухе, с пренебрежением выискивая подходящее слово, – привязанности к тебе. В отношении этого – о чем я не без удовольствия сообщаю тебе – я смог ее успокоить. Дело решилось очень просто.

Я сел.

– Понимаешь, девица не знает, что произошло. И поэтому я написал письмо герру Виллибальду Дуфту, сообщив ему о смерти певчего, который много лет назад пел для его больной жены. В письме я пояснил, что ты упал с крыши. Я не мог найти объяснения тому, почему ты там оказался посреди ночи. Хочу верить, что он поделится этой скорбной новостью со своей дочерью. Каролина Дуфт проследит за этим. – Аббат смиренно склонил голову. – Возможно, мои слова не совсем правдивы, что само по себе огорчительно. – Он вскинул голову. – Но это исправляет твой куда более серьезный обман. Это лучше для тебя, для нее и для всех нас…

– Нет, – взмолился я. Встал на четвереньки, стараясь подняться на ноги. Я чувствовал сильную слабость. – Позвольте мне сказать…

Аббат не обратил на меня внимания:

– Теперь, кажется, эта девица ничего более не хочет, кроме как поскорее сбежать из этого города. Свадьба завтра. Здесь, в нашей церкви. Я сам их обвенчаю.

Я попытался встать на ноги. Аббат наблюдал за моими бесплодными попытками. Покачал головой, как будто жалость обуревала его. Потом поднял ногу и поставил ступню мне на плечо. Небольшого толчка было достаточно, чтобы опрокинуть меня навзничь.

Он вышел из кельи, но, перед тем как захлопнуть дверь, проговорил:

– Правда, какой бы прискорбной она ни была, всегда предпочтительнее обмана, Мозес. Я выпущу тебя тогда, когда это будет безопасно – для тебя, Мозес, и для нее.

В темноте я пытался звать на помощь, но мог только стонать. Через несколько часов кто-то протолкнул под дверь еду. Я, напрягая все силы, прополз через келью и вылил это варево себе в рот. Мне снова нужно было стать сильным. В темноте кельи я потерял всякое ощущение времени. Время шло медленно, и время бежало. Через несколько часов или дней я услышал топот ног и гомон тысячи людей, и я знал, что они приехали на свадьбу. Я с трудом поднялся на ноги. Я стал кричать, что здесь пожар, потоп, что я болен и хочу признаться в своих грехах, но никто не пришел, только принесли еду. Я стал звать Амалию. Когда-то я говорил ей, что она должна выйти замуж. Но теперь, если бы только она могла услышать меня, я бы сказал: Нет! Ты совершаешь смертельную ошибку! Мы любим друг друга, ты и я! Остановись! Я не умер!

Я потерял счет минутам и часам. Мой слух восстал против других моих чувств. Глупец! – сказал он. Глупец! Звуки празднества доносились в мою келью. Я закрыл руками уши и закричал, но это только сделало каждый звук еще громче, потому что они шли не из церкви сверху, они раздавались где-то глубоко в моей голове. Они были там, когда я, без сна и отдыха, мерил шагами келью; они были там, когда я метался по полу, сокрушаемый кошмарами. Карл Виктор за кафедрой. Бугатти поет для влюбленных. Николай и Ремус в улыбающейся толпе. И эти колокола из моего детства, звенящие на весь мир. Амалия на руках мужа. Все забыли обо мне.

Наконец дверь отворилась.

– Можешь вернуться в свою келью, – сказал аббат.

При виде меня его губы слегка скривились от отвращения. За ним стояли двое солдат, но я готов был справиться со всеми тремя. Мне только нужен был ответ.

– Была свадьба? – спросил я. Мой голос был хриплым и отрывистым. – Или еще не поздно?

Аббат печально покачал головой.

– Увы, мальчик мой, – сказал он, – это произошло три недели назад.