Текст книги "Песнь ангела"

XVI

Солдаты подняли меня с колен и потащили из подвала вслед за аббатом. Когда мы поднялись на первый этаж, где находились дормитории, Целестин фон Штаудах остановился и повернулся ко мне. Солдаты бросили меня на деревянный пол. Я встал на колени и посмотрел на аббата.

– Ты должен вымыться, – велел он. – Смени одежду. Если пожелаешь покаяться в грехах, можешь прийти ко мне.

Теперь на устах его не было отеческой улыбки, только отвращение при виде того, что узрел он в свете дня – мою грязную одежду, кожу, как у мертвеца, и все прочие недостатки.

Я бросился на него. Он не ожидал этого, и мой удар опрокинул его навзничь. Не было в моей жизни звука приятнее, чем тот тупой стук, с каким его голова ударилась о дубовый пол. Он завопил, изрыгивая проклятия. Он закрыл глаза руками в страхе, что я попытаюсь вырвать их. Ничего, всему свое время. Я бросился бежать, солдаты погнались за мной. Но мои ноги были длиннее, тело легче, а им при каждом движении мешало оружие. И еще: любовь несла меня на своих крыльях. Я выбежал во внутренний двор, и солдаты уже не могли настичь меня. Я миновал ворота и оказался на Аббатской площади до того, как они смогли поднять тревогу.

Стояла ранняя осень. Утреннее солнце заливало своим ласковым светом прекрасную церковь, и сотни людей, спешащих к мессе, обернулись, чтобы взглянуть, как грязный послушник – чьи тощие ноги едва касались земли, словно у взмывающей в небо птицы, – бежит через площадь. Уже трое солдат пытались настигнуть меня, но я оставил их далеко позади.

Они стали кричать стражнику, стоявшему у городских ворот.

– Хватай его! – вопил один.

– Аббата пытался убить! – кричал другой.

Солдат, стоявший у ворот, был молод, туп и сложением напоминал медведя. Его плечи были вдвое шире моих, хотя ростом он был пониже. Он улыбнулся и выпустил когти.

Шагах в десяти от этого перетянутого ремнями юнца я, насколько мог, глубоко вдохнул и на выдохе завопил самым пронзительным, самым ужасным, самым дьявольским образом. Состроил страшную гримасу. Раскинул руки в стороны подобно тому, как дракон простирает свои крылья. Мой вопль был таким громким и резким, что каждый, находившийся в тот момент на площади, зажал руками уши. Олух, стоявший в воротах, в ужасе отшатнулся, уверенный в том, что я был демоном, вырвавшимся из ада. Он поднял руки, закрывая ими лицо. А я, проносясь мимо, всего лишь легонько коснулся его плеча, но он отпрянул, как будто мое прикосновение обожгло его огнем.

И вот я оказался в городе.

При виде этих улиц, залитых солнечным светом и наполненных людьми, я испытал потрясение, подобное тому, что ощущает человек, вернувшийся домой и обнаруживший, что его комнаты кишат мышами. Эти улицы были моими и ее. Только моими и только ее! Как бы мне хотелось, чтобы эти люди снова скрылись в своих домах. Они ехали в экипажах и на запряженных волами повозках, доверху набитых штуками белого полотна. Их одежда была добротной и чистой. Они пристально смотрели на грязного оборванца, несущегося по улицам. А их дети тыкали мне вслед своими розовыми пальчиками.

Когда я добежал до дома Дуфтов, солдаты потеряли меня из виду или просто прекратили погоню. Я колотил кулаками в роскошные входные двери до тех пор, пока старый привратник не открыл их. Одной рукой я схватил его за бархатную куртку, другой – притянул к себе за дурацкий жилет.

– Позови Амалию, – велел я. – Я должен поговорить с ней. Немедленно.

Заметив, что он не может ответить, потому что почти задохнулся, я отпустил его и разгладил на нем одежду. Он смотрел на меня, как на волка, приведенный в смятение моим грязным лицом и вонью, от меня исходившей.

– Фройляйн Амалия Дуфт, – произнес я, спокойно и терпеливо, как школьный учитель.

– Фройляйн Дуфт, – неуверенно повторил он. Затем его глаза прояснились. – А, фрау Риша, – сказал он и покачал головой. – Она уехала в Вену десять дней назад.

Я попятился, и он своего шанса не упустил. Захлопнул дверь прямо перед моим носом.

Спотыкаясь, я брел по городу. Было только одно место, куда я мог пойти.

Как только я отпер дверь, раздался грохот опрокинутого стула. Покрытый шрамами старик бросился ко мне.

– Где ты был? – завопил Ульрих. Он схватился рукой за край стола, как будто земля затряслась под ним. – Где она? Что случилось?

Я прошел через комнату и начал подниматься по лестнице.

– Мозес! – позвал он меня. – Скажи мне, что ничего плохого не произошло! Где она?

В нашей комнате, там, где мы проводили ночи, я зарылся заплаканным лицом в простыни. И рыдал до тех пор, пока не забылся сном, в котором видел ее.

Когда я наконец снова открыл глаза, уже почти стемнело, и моя вонь заглушила ее запах. Я начал рыскать по комнате в поисках того, что еще осталось от нее, но ничего не смог отыскать. Я нашел и потерял величайшее сокровище в мире – звуки любви.

В остатках розоватого вечернего света я увидел на портрете жену художника. Он все еще лежал на полу, там, куда Амалия в ярости швырнула его. Я прижал холст к груди и вспомнил, что, объятый горем, художник нарисовал портрет кровью. Ах, если бы в песне своей я мог пролить ее всю, до капли!

Я сделал шаг к окну и ударил в него кулаком. Разбитое стекло затинькало по улице, как куски льда. Я отломил оставшийся осколок и сел на кровать, зажав портрет между ног. Я вскрою себе вены и умру здесь, на этой кровати.

Но внезапно в дверях появился Ульрих.

– Что ты здесь делаешь? – прорычал я, в ярости от того, что он посмел осквернить наше святилище.

– Пожалуйста, – взмолился он. – Я ждал каждую ночь целый месяц. Я должен знать. Она… она умерла?

– Какое тебе до этого дело? – завопил я. – Убирайся, или я сброшу тебя с лестницы!

Но он сделал еще один неуверенный шаг в комнату, вытянув перед собой руки.

– Я слушал тебя, – сказал он. – Каждую ночь. Я слышал, как ты пел. Я слышал, как она звучала в твоем голосе.

Никогда еще я не слышал таких отвратительных слов. Я встал. Я схватил стул и запустил его через комнату. Он услышал свист рассекаемого воздуха и вытянул руку. Стул врезался в нее, отбросив его назад, но старик не упал.

– Просто скажи мне, и я уйду, – попросил он. – Она умерла?

– Можно и так сказать, – закричал я. – Вышла замуж и уехала в Вену. Совсем недавно.

Он не шевельнулся. Вытянул вперед руку, как будто хотел на что-то опереться, но ничего не нашел.

– Не умерла? – произнес он, как будто спрашивал сам себя.

– Убирайся! – снова завопил я.

– Но тогда… – сказал он, в то время как я взял в руки еще один стул, – почему ты здесь?

Я снова швырнул стул. На этот раз он задел его голову. Ульрих отступил назад и упал, даже не застонав. Он сидел на полу рядом с дверью. Его пустые глазницы были направлены в мою сторону.

– Мозес, почему ты не пошел за ней? – пробормотал он.

Этот глупый вопрос еще сильнее рассердил меня.

– Она называла тебя своим Орфеем.

Но это только напомнило о моем обмане, и чувство вины ледяной иглой пронзило мне грудь.

– А вот это, – сказал я, поднимая еще один стул, – и есть то самое, чем я никогда не мог быть.

Я думал тогда о том, что этот скорчившийся на полу человек был виновником моей трагедии, и все же смерть жалкого, сокрушенного Ульриха была бы слишком малой платой за все, что я потерял. Я выпустил стул из рук, а он даже не вздрогнул от шума.

– Оставь меня, – попросил я. Отвернулся и закрыл лицо руками.

Последовало продолжительное молчание, и я испугался, что, возможно, случайно убил его. Но когда я повернулся, он все еще сидел на прежнем месте и качал головой.

– Я подло поступил с тобой, – сказал он.

– Да, очень подло, – согласился я.

– Нет, – продолжил он. – Я не об этом. Хотя конечно же моя вина безмерна, но это случилось так давно, и я каждый день молил Бога, чтобы Он простил меня. Однако сейчас я говорю о другом зле, том, что длится поныне.

Он с трудом поднялся на ноги. Кровь прочертила полосу от его виска к подбородку.

Он вытянул руку, ища опору.

– Мозес, когда я наконец нашел тебя, я испугался, что ты покинешь этот город и я больше никогда не услышу твой голос. Я понимал, что не смогу найти тебя, если ты уедешь. И когда я узнал, что аббат удерживает тебя здесь, пугая жизнью за стенами монастыря, я не стал мешать ему. Он боится, что ты расскажешь всем, что случилось в его аббатстве. Именно поэтому он лжет тебе. И я тоже – своим молчанием – лгал тебе.

В смятении я смотрел на него. Он вытянул вперед руку и неверными шагами подошел к столу.

– Да, на самом деле для таких, как ты, наш мир – место очень непростое. Если аббат сказал тебе, что ты не сможешь жениться и стать священником, то здесь он тебя не обманул. Если он сказал тебе, что простолюдины будут смеяться над тобой, когда узнают, что ты не мужчина, и не позволят тебе жить среди них, это тоже правда…

Сейчас одна его рука лежала на столе. Я почувствовал теплое покалывание в шее.

Продвигаясь вперед, Ульрих продолжал говорить:

– Но есть еще кое-что, о чем аббат не сказал тебе. Об этом ты мог бы узнать от меня, если бы я так не боялся, что больше не услышу твоего пения. Мозес, за этими деревнями, в которых ты не найдешь ни одного друга, есть города, о которых даже аббат не имеет представления…

Я видел, как трясутся его руки, перемещаясь вдоль кромки стола.

– В этих городах люди тоже бывают жестокими, но там ты будешь петь. Ты приручишь их своим голосом. Они дадут тебе золото и сделают тебя богатым. Мозес, ты должен знать, что Вена – одно из таких мест.

Он подошел к краю стола. Отпустил его. Протянул руку к моему лицу.

– Она называла тебя Орфеем! – снова сказал он, как будто это было достаточной причиной для того, чтобы отправиться путешествовать по миру.

Он сделал еще один неверный шаг в мою сторону. Его белая потрескавшаяся рука потянулась к моему лицу.

– Я все слышал – малейшую ноту каждой ночи. Ненавидь меня за это! Убей меня! Теперь мне все равно. Но и ты, Мозес, слышал это! И когда вчера ты вернулся один, я подумал, что она умерла! Только смерть объяснила бы мне все, но даже смерти недостаточно, чтобы остановить Орфея! Мозес! Твоя Эвридика жива!

Когда его рука прикоснулась к моей щеке, я не отвернулся. Он задохнулся, как будто прикосновение к моей коже пробудило в нем миллионы смутных воспоминаний о моем голосе.

– Но я не Орфей, – едва слышно произнес я.

Его руки пробежались по моей челюсти. Скользнули вниз по моей длинной шее. Одна рука задержалась на мгновение, чтобы прикоснуться к тому месту, где скрывалось мое сокровище – мой голос. Потом он провел рукой по моей выпуклой грудной клетке, под которой дышали легкие, в двенадцать раз больше тех, к которым он прикасался много лет назад.

– Да, – сказал он. – Да, это ты.

В последний раз он положил руку мне на горло, и его прикосновение было легким, как шелк.

– Иди! – прошептал он. – Иди!

Акт III

I

Я не стал задерживаться, чтобы смыть тюремную грязь с лица. Я оставил слепца в мансарде. Он упал на колени и умолял меня спеть для него в последний раз. Я не стал.

В сумерках вышел я из города и у первого встретившегося по дороге крестьянина спросил, в какой стороне находится Австрия. Он осмотрел меня с ног до головы, поскольку ему конечно же не доводилось видеть этакого верзилу с детским лицом. Призрак былого стыда снова зашевелился во мне. Наконец он ткнул пальцем в сторону Рейна, сверкавшего где-то вдали: Вон там. Он пожал плечами и вернулся к своему плугу.

Я тронулся в путь и к рассвету дошел до великой реки. Я никогда не слышал, как ее обильные воды журчат по отлогим берегам, хотя целых двенадцать лет жил менее чем в пяти лигах от нее. Я пошел вверх по течению, поскольку решил, что волшебная Вена должна находиться там, где кристальные воды реки берут свое начало. Так я шел несколько дней, вглядываясь в горизонт, в надежде увидеть блистательный город.

Конечно же из-за своего абсолютного невежества в географии я не заметил, как Рейн сделал крюк и повел меня на юго-запад. Несколько дней я карабкался в горы, с раскрасневшимся от надежды лицом, удаляясь от того места, куда стремилось мое сердце. Ночью я воровал еду из богатых домов, мимо которых проходил, прихватывая при этом их звуки, и делился награбленным с добрыми бедными крестьянами, попадавшимися мне навстречу.

Один из них, самый добрый и самый бедный, древний старик, когда-то давным-давно служивший в солдатах, наконец сказал мне:

– Парень, ты дурак. – Он покачал головой. – Хоть всю жизнь иди на запад, все равно к Вене не придешь. На восток, парень. Тебе нужен восток! – Он схватил меня за плечи и повернул, как куклу. – Каждый день иди на утреннее солнце, – стоя сзади, прошептал он мне на ухо. – Днем отдыхай, а вечером иди туда, куда показывает твоя тень.

Он подтолкнул меня, и я, спотыкаясь, пошел обратно по той же самой дороге, по которой взбирался вверх. И опять грабил те же самые богатые дома, и те же самые друзья-крестьяне радостно приветствовали меня. Я следовал наставлениям моего мудрого друга и у каждого, чье лицо вызывало у меня симпатию, спрашивал, как мне найти императрицу Священной Римской империи.

Слава богу, что я был таким болваном! Иначе я никогда бы не нашел в себе сил даже для того, чтобы начать подобное путешествие. С каждым поворотом дороги в моей памяти, как по волшебству, всплывали звуки Амалии, и я не сдавался ни тогда, когда мои босые ноги начали кровоточить, ни тогда, когда стало так холодно, что заныли пальцы на руках, ни даже тогда, когда колонна австрийских солдат сбросила меня с дороги в грязь.

Снега закрыли Альбергский перевал, и я остался зимовать в Блуденце. Я вытирал пыль и натирал полы в доме слепой вдовы, которая однажды услышала мое сонное сопение в своем погребе и почуяла в моем голосе что-то такое, что разжалобило ее сердце. Она купила мне башмаки и одежду, которые сделали меня вполне сносным подобием мужчины. Через перевал я перешел, как только растаял снег, и в повозке торговца отправился в Инсбрук. Наступило лето, а мне казалось, будто целое столетие прошло с тех пор, как я оставил за собой ухабистые тропы и зашагал по бечевнику[34]34
  Дорога, проложенная вдоль канала или реки, изначально использовалась для бечевой тяги.


[Закрыть] вдоль каналов. А потом я вышел к самой широкой реке, которую только создавал Господь.

Я спросил у прохожего, как называется эта река и не могла бы она привести меня к моей цели.

– Это Дунай, – ответил он. – И если бы ты был рыбой, то еще до осени смог бы добраться до Вены.

Я сел на берегу и стал смотреть на медленное течение реки. Дожевал последние кусочки украденного копченого окорока. Ноги болели. Я решил, что больше не пойду пешком, а лучше найду способ поплыть по этой величественной реке, ибо любовь моя была столь же обильной, как ее воды.

Я махал каждой проплывавшей мимо лодке, большой и малой.

Я кричал: «Вы идете вниз по течению?», как будто по направлению носа лодки этого нельзя было понять.

Одни качали головой, другие притворялись, что не слышат. Никто не остановился, чтобы взять меня на борт. Тогда я посмотрел на свое отражение в воде, и то, что я увидел, поразило меня. Я не мылся с зимы, когда жил в доме у вдовы, а с тех пор прошло уже почти четыре месяца. Мутной водой из реки я попытался смыть самую густую грязь, но она только полосами растеклась по моим щекам, как боевая раскраска у варваров.

Наконец на заходе солнца появилась узкая лодка, груженная мешками с зерном. Вид она имела плачевный. На ее корпусе было столько же заплат, сколько на одежде ее капитана, стоявшего на корме и лениво сталкивавшего лодку шестом с мели. Тощий мальчишка, весь состоящий из костей и прыщей, безучастно сидел на носу. Мне до самых моих израненных пальцев на ногах стало ясно, что этот корабль подан для меня. Я вскочил и быстрым шагом пошел рядом с ним по берегу реки.

Запел незатейливую песню.

Капитан вонзил свой шест в береговую грязь, будто поворачивая кинжал в ране. Лодку развернуло поперек течения, и она встала, как на якоре. Челюсть у капитана отвисла, и у его сына тоже. Они замерли и слушали как завороженные.

Я закончил петь, но их рты так и не захлопнулись. Тогда я начал другую песню. И пока они слушали в немом изумлении, я вошел в мутную реку, вброд добрался до их лодки и залез в нее.

С того самого момента как я ступил на это раскачивающееся судно, я понял, что лодки не для меня, прежде всего из-за неприятного бурления в желудке, как будто довелось пригубить шипучего напитка. Я прекратил петь и крепко сжал рот, опасаясь, что вместе с песней из меня вылетит и мой ужин. И когда лодочник возобновил свое ленивое ковыряние шестом в густой, как суп, воде, я, парализованный тошнотой, валялся на мешках с зерном. Подумал, что надо бы им крикнуть, чтобы они выбросили меня на берег, но не стал этого делать, потому что как раз в ту самую минуту мы медленно поплыли вниз по течению, и сквозь мутный туман тошноты мое сердце радостно прокричало: Амалия, я иду к тебе!

II

В этом тумане я провел несколько дней на мешках с гречневой крупой, пока однажды утром не был разбужен моей матерью. Или так мне показалось. Вставай! – кричала она мне в моем болезненном обмороке. Просыпайся! Просыпайся! Время! Ее голос был как оглушающий, рокочущий звон. Едва услышав его, я понял, что он предназначается именно мне – она звала меня второй раз.

Я воспрянул, как генерал при звуках сигнальной трубы. Высвободился из гречишных объятий и вскочил на ноги. Тошнота сразила меня, как удар лошадиного копыта, и я снова свалился на мешки.

Небеса вновь загудели, и тогда, ради своей матери, я, шатаясь, поднялся и едва не упал в вонючую воду, но сын лодочника схватил меня своими костлявыми руками. Он протянул мне железное ведро, которое я взял в руки, полагая, что это, должно быть, некое приспособление, с помощью которого мы доберемся до берега, но потом заметил сострадание на его лице.

– Давай, – сказал он, помогая мне поднести мерзко пахнувшее ведро ко рту, – страви. Сразу полегчает.

– Нет! – закричал я и указал на небо. – Слушайте!

Парень посмотрел на отца. Тот пожал плечами.

– Пожалуйста, – сказал я. – Доставьте меня на берег!

На реке было тесно: сновали тяжелые баржи, лодки поменьше и совсем маленькие. Мы плыли в самом центре города. По обеим сторонам вместо илистых берегов находились каменные причалы, кишащие людьми. Снова прозвучал гулкий удар, более громкий и продолжительный, и уже зазвучал следующий. Казалось, будто по небесам бежит великан.

– Быстрее! – закричал я капитану.

Но этот олух был так же ленив, как течение реки. Я бросился на нос лодки и свесился с него, собираясь грести ведром. Я почти забыл про свою тошноту. Прыщавый мальчишка встал позади меня.

– У тебя, – спросил он, постучав пальцем по моему виску, – не все в порядке?

Я умоляюще вскинул руки. Если его тупые уши не могли постигнуть важности звука, как мог я объяснить ему это за одно мгновение? Наконец мы приблизились к высокому причалу, на котором толпилось столько людей, сколько я не видел за всю свою жизнь: как если бы весь Санкт-Галлен засунули в это узкое пространство. Люди и лошади, впряженные в повозки, сбились в одну кучу, чтобы не быть сброшенными в зловонную воду. Гул еще раз разнесся над миром. По поверхности воды пробежала рябь, кто-то из мужчин закрыл уши, но никто не посмотрел вверх (правда, один навьюченный мул тревожно заревел, подняв голову к небесам, как будто умоляя их не обрушиться).

Мне показалось, что мы достаточно близко подошли к каменной кромке, и я прыгнул, но мне никто никогда не объяснял законов движения Ньютона. Когда я оттолкнулся, мой толчок остановил движение лодки, и поэтому я скорее подскочил вверх, чем выпрыгнул из нее. Я попытался схватиться за край пристани, но не дотянулся, и мои ноги по колено погрузились в омерзительную похлебку. Ухватиться мне было не за что, и я бы, оступившись, там и утонул, если бы прыщавый мальчишка не схватил меня за рубаху и не помог мне снова вскарабкаться на борт.

Он начал читать мне лекцию о том, как опасно плавать в Дунайском канале, но слушать его у меня не было времени. По моим расчетам, я уже впустую потратил несколько лет, и у меня в запасе оставалось всего лишь несколько минут, пока не исчезнет этот звук. А он звал меня! И я прыгнул снова, на этот раз приземлившись прямо в толпу.

Ударился лбом об одного скота, державшего в каждой, игравшей мускулами, руке по живой курице; одной из них он замахнулся на меня, и я едва успел отскочить. Побежал по битком набитой набережной, которую окаймляла самая высокая стена, какую мне только доводилось видеть, – выше даже, чем Штаудахова церковь, да еще и без единого окна. Грохот доносился с другой стороны этого бастиона, и я, протискиваясь между повозками и лошадьми, пробрался к туннелю, который тоже кишмя кишел людьми.

Как много звуков! Вой одноглазого идиота, бряканье медяков в деревянной кружке прокаженного, скрип кривого колеса повозки, шипение кота, наполовину облысевшего из-за какой-то болезни. Протискиваясь сквозь туннель, я услышал такое множество голосов, столь отличавшихся друг от друга, что они, как мне казалось, просто не могли сосуществовать на земле. Все кричали, чтобы быть услышанными в этом грохоте. Слышалось бульканье венгров, жужжание чехов, удушливое хрипение голландцев. Французский был обворожительным, а когда я услышал итальянский, мне показалось, будто кто-то бросил мячом мне в голову. В туннеле было темно, но в этой толпе я оказался самым высоким, и мне удалось рассмотреть на другой стороне рынок. Никогда прежде не доводилось мне быть свидетелем подобной резни: мясницкие топоры сочно врубались в толстые коровьи ноги; лезвия ножей соскабливали чешую с рыбы; пронзительно вопил козел, которого тащили на убой; женщина с руками толстыми, как столбы, разделывала овцу, отделяла мясо от костей и шмякала куски на пропитанный кровью стол; ребенок разделял внутренности ржавым ножом; одноногий мужик стоял, раскорячившись, перед холмом из отбросов и замахивался костылем на птиц, пытавшихся стянуть глаз или копыто.

И снова все тот же гул.

По эту сторону крепостного вала он был еще громче. Я ощущал его в пальцах ног, в спине. Я мчался за ним по широкой улице из дворцов, каждый из которых был таким же величественным и высоким, как аббатство Штаудаха. Я слышал звуки клавесинов, доносившиеся из окон, звон хрусталя и звяканье серебра. Улицы были вымощены ровным булыжником. Я подстроил свой шаг под гулкие удары, подпрыгивая на каждый четвертый, так что звук ударял в меня, когда я оказывался в воздухе. Я препарировал его на миллионы тонов. Высокие ноты я слышал в напряженных мышцах лодыжек, а низкие – в руках, которые неуклюже болтались у меня по бокам, как сломанные крылья.

И пока я бежал, дворцы становились все внушительнее, их убранство – все более изысканным, а запахи – не такими неприятными. Улица сузилась, затем расширилась, и я увидел впереди громадную площадь. Здесь уже все закрывали уши от этих звуков и бежали по своим делам, как будто силясь обогнать грозу. Я ворвался на самую громадную площадь, какую мне только доводилось видеть, и уставился на темное здание, такое огромное, что оно мне показалось горой. Я посмотрел на солнце, в направлении звука, который так потряс мое сердце, и едва различил башню, на которую, я знал, мне нужно было забраться. Забежал внутрь этой черной горы. Растолкал морщинистых старух и скорбящих вдов. Опрокинул на колени генерала и пролил на пол святую воду. Красные, как кровь, оконные стекла окрашивали бледные лица в розовый цвет. Если забыть о постоянном гуле, стук моих шагов по черно-белому, как шахматная доска, полу был самым громким звуком в этом громадном, как я наконец-то догадался, храме. Я стоял в самом центре нефа и смотрел вверх, на купол. Он напоминал лесной свод: едва различимые очертания серых колонн разделялись на переплетающиеся каменные ветви, которые могли поддерживать само небо.

Я уже готов был вскарабкаться вверх по этим колоннам и повиснуть на ветвях, но внезапно увидел небольшого человека, а за ним – узкую дверь. Утомленное, тупое выражение на его лице живо напомнило мне преданного Питера, столько лет стоявшего на часах перед дверью комнаты, в которой лежала больная фрау Дуфт.

Через открытую дверь я увидел лестницу. Побежал к ней – все быстрее и быстрее. Маломерок увидел, что я приближаюсь: это было понятно по тому, как расширились его глаза и язык нервно задвигался во рту. Он вскинул руки, как медведь, защищающий свою берлогу. Правда, медведь крошечный, так, медвежонок, едва ли в половину моего роста. В самый последний момент, когда я уже вознамерился расплющить его на ступенях лестницы, он рассеянно взглянул на алтарь и отступил в сторону. Я наклонился, чтобы не расколоть себе голову, и бросился вверх по винтовой лестнице.

– Господин, – крикнул он мне в спину, – вам нельзя туда. Ваши уши…

А я взбирался вверх, виток за витком. Голова моя кружилась, но мне нужно было спешить. Ворвался в квадратную комнату и увидел шестнадцать мужчин, стоявших спиной ко мне, с ушами, заткнутыми и перетянутыми сукном. Они тянули за шестнадцать веревок, свисавших сквозь отверстия в потолке. Тянули за них, пока не садились на пол. Звучал гулкий удар колокола, сотрясавший все мои внутренности. Затем веревки натягивались, и шестнадцать мужчин, крепко держась за них, в едином порыве, подобно танцовщицам, взлетали над полом футов на пятнадцать. И когда они достигали наивысшей точки своего полета, гул раздавался снова.

Я едва взглянул на эту сцену. Бросился вверх по пролету лестницы, ступени которой были настолько крутыми, что мне приходилось карабкаться по ним, помогая себе руками.

Наконец я взобрался на самый верх и вошел в комнату, открытую всем четырем ветрам. И вот она[35]35
  Старый Пуммерин, 1711–1945, колокол собора Святого Стефана в Вене. В немецком языке слово колокол, Glocke, относится к женскому роду. И для Мозеса Фробена этот колокол, несомненно, женщина. За глубокий тон – пум-м, пум-м – жители Вены назвали колокол женским именем Пуммерин.


[Закрыть]: Пуммерин – величайший колокол империи, отлитый из двухсот восьми турецких пушек. Она была выше меня в два раза. У нее был язык, длинный и толстый, как ствол дерева. Веревки тех шестнадцати мужчин здесь были сплетены в канат, который вращал колесо футов двадцати в поперечнике. Когда колесо поворачивалось, раздавался звон. Пуммерин рассекала воздух подобно носу мчащегося корабля. В наивысшей точке размаха внутренняя сторона губы ударялась о язык, и звук – безупречная резкая нота си – гулко разносился над городом.

Я встал под ней. Язык висел в нескольких дюймах от моего лица. Я увидел, что он был обвязан кожей с набитой конским волосом подкладкой, чтобы немного приглушить раскатистый звон. Мне захотелось сорвать все это, чтобы услышать, как она должна была звучать на самом деле, но, когда ее тело ударялось о язык, тот начинал вздрагивать и корчиться, как от боли, и я понял, что если прикоснусь к нему, то немедленно лишусь пальцев на руке. И тогда я пообещал, что когда-нибудь приду и освобожу ее. Ее губы с шипящим свистом проносились прямо над моими волосами. Подпрыгни я, и она бы напрочь снесла мне голову.

Я закрыл глаза. От силы создаваемого ею воздушного потока меня зашатало из стороны в сторону. Челюсть моя отвисла, руки опустились, раскрылись ладони. Ее звук трогал меня повсюду. Щекотал ляжки и сотрясал веки. У меня зудели пальцы. Мышцы – напряженные от ходьбы, от сна под кустами, просто от одиночества – выворачивались наизнанку, готовые зазвучать. Как только я напрягался, она снова расслабляла меня. Я восхищался ее многозвучием, подобным бесконечности оттенков цвета на закате солнца. Там были и колокола моей матери, как волны в безбрежном океане.

Гул ее начал стихать.

Я открыл глаза и увидел, что ее колебания ослабли. Шестнадцать мужчин выпустили из рук веревки. Еще какое-то время инерция движения заставляла ее ударяться о язык. Но и потом, когда удары прекратились, звон еще несколько минут медленно умирал в ее теле, и единственным звуком, от нее исходившим, был шелест воздуха от едва заметных колебаний. Потом он совсем угас, и тогда только мое тяжелое дыхание да неутихающий гомон города далеко внизу нарушали тишину.

Потом послышались шаги. Чья-то рука схватила меня за плечо и развернула.

Это был стражник. Я взглянул на его лысеющую голову – на ней капельками выступил мелкий пот. Прошло несколько долгих минут, прежде чем он отдышался.

– Не позволено здесь, – завопил он, тщательно проговаривая каждое слово, чтобы я смог прочитать его по губам.

Ему показалось, что я был глухим. Но его губы я видел самым краем глаза, поскольку взгляд мой был устремлен на картину, открывавшуюся за его спиной. Я даже положил руку ему на плечо, чтобы не упасть. Он подвел меня к краю. И так, обняв друг друга за плечи, мы молча смотрели на город, еще более величественный, чем я мог представить в самых буйных своих фантазиях. На широкие улицы, забитые лошадьми, экипажами и людьми, похожими на крошечных муравьев, разбегавшихся от площади в разных направлениях. Между этими артериями беспорядочно теснились прямоугольники дворцов с внутренними дворами в прекрасных цветах. И все это вдали обрамляли высокие крепостные валы, образуя звезду с множеством лучей. А за крепостными стенами снова шел город, до самых зеленых холмов.

– Боже мой, – сказал я державшему меня человеку. – Что это за место?

– Это, мой господин, – сказал он, обращаясь ко мне, как к идиоту, – город ее величества. Это Вена.

Наконец, почти после целого года скитаний, я добрался до того места, где жила моя возлюбленная. И дьявольский голос, молчавший все эти месяцы, внезапно прошептал мне на ухо: «А откуда ты знаешь, что она все еще любит тебя? Ведь она вышла замуж, и теперь рядом с ней мужчина!»

Должен признать, я не ожидал, что Вена окажется настолько большой и переполненной людьми. Я и шагу не мог ступить, чтобы не наткнуться на кого-нибудь из обитателей этого города. И тогда они смотрели на меня, одетого в лохмотья и испачканного в грязи, так, словно я был диким зверем, который вышел из леса и заблудился. А я закрывал глаза и позволял шуму города проноситься мимо меня – я вспоминал тайные звуки нашей любви, и вера моя снова крепла.

Весь день я бродил по внутреннему городу, пытаясь отыскать хотя бы самые слабые отголоски ее звуков, а когда не занимался поисками, то просто слонялся, с удовольствием собирая другие звуки. Я прекращал поиски и уходил прочь только тогда, когда оказывался в тупике или натыкался на одни из тех ворот, которые могли вывести меня из этого заколдованного места. Только однажды я осмелился одним глазком взглянуть на то, что находилось за крепостными стенами. Как-то раз, очень усталый, я вышел из Штюбентор[36]36
  Крепостные ворота Старого города, впервые упоминаются в письменных источниках XII в.


[Закрыть] и по пешеходному мостику перебрался на покрытый травой бруствер, переходивший в поле с редкими деревьями, весьма отдаленно напоминавшее парк. Оно окружало крепостные стены и служило, скорее всего, для того, чтобы солдаты ее величества с помощью своих ружей могли поражать на нем неприятеля. Тишина, стоявшая там, была для меня невыносима: чирикали птички да пара лошадей жевала овес.