Текст книги "Песнь ангела"

XI

Я был призраком весьма умелым. Я дышал так осторожно, как будто пил воздух мелкими глотками. Я прислушивался к звукам приближавшихся шагов, но дом был пуст – даже слуги слушали пение Гуаданьи. Я взглянул на парадную лестницу в фойе. Услышал где-то вверху неровные шаги и начал подниматься. Толстый ковер приглушал звуки. Перила не скрипели. Лампы шипели вокруг меня. Поднявшись на один пролет, я остановился на площадке. В этом доме было так много комнат, что их хватило бы для целой армии Риша. Все стены были увешаны старыми портретами, и я чувствовал, что глаза умерших Риша наблюдают за мной.

На верхнем этаже я закрыл глаза. Откуда-то слева донеслись сдавленные рыдания. Через несколько шагов коридор сделал поворот. Я увидел длинное крыло здания и понял, что, должно быть, здесь находятся покои Амалии и Антона.

Последняя дверь была распахнута настежь, и я бросился к ней, как жаждущий к ручью. Я заключу ее в свои объятия! Но я заставил себя замедлить шаги: по лестнице уже стучали каблуками слуги. Короткий концерт завершился. Рассудок удерживал меня: я могу испугать ее, а крик нарушит мои планы. И я тихо скользнул в ее комнату.

Она лежала на кровати, закрыв лицо рукой, в разметавшемся вокруг нее платье. Я помедлил у порога. Внезапно понял, что изменилось в ней: форма ее тела. Сейчас тонкое муслиновое платье плотно облегало ее, и я увидел, что живот ее, прежде плоский, сильно выдается вперед.

Волна жара накрыла меня, поскольку осмыслить все это за одно мгновение было невозможно. Внутри нее рос ребенок – результат акта, его создавшего, наследник семьи. Твое тело не позволит тебе стать отцом – так сказал аббат много лет назад, и здесь, сейчас, передо мной находилось неопровержимое свидетельство моей неполноценности. Несколько секунд я не мог дышать. Ее сотрясали неистовые рыдания, печаль изливалась из нее. Я вспомнил безмолвную женщину в бальной зале, неотзывчивую, как приглушенный колокол. Эти слезы проливались по мне! Это побудило меня сделать еще один бесшумный шаг в комнату. Я раскрыл объятия и уже готов был воскликнуть: Я живой!

Но я слишком долго медлил. Послышались шаги Антона, поднимавшегося по ступеням лестницы. Он фальшиво насвистывал арию Генделя. Он не должен был найти меня здесь. Я быстро вышел в коридор и проскользнул в соседнюю дверь как раз в тот самый момент, когда веселый свист раздался из-за угла.

Эта дверь вела в другую комнату, а не к выходу. В ней было темно, но я смог разглядеть, что оказался в детской. Я начал метаться в поисках другого выхода, мой желудок скрутило, но я смог найти только еще одну дверь, которая вела в комнату Амалии.

– Что за певец! – донеслись до меня слова Антона с другой стороны двери. – Голос – как солнечный свет летом!

Я услышал, как она зашевелилась на кровати, и был совершенно уверен, что она вытирает слезы со своего прекрасного лица.

– Опять неважно себя чувствуете, моя дорогая? – поинтересовался он.

– Пусть это вас не беспокоит.

– Неужели музыка? – недоверчиво спросил он. – Неужели это на самом деле из-за музыки?

– Я уже сказала, что вам не нужно беспокоиться.

Я подкрался к двери и заглянул в замочную скважину. Антон стоял посреди комнаты, как будто перед ним проходила линия, которую ему не позволено было переступать.

Он покачал головой:

– Вы должны это преодолеть.

– Я не буду это преодолевать, – с горячностью сказала она. – Я уже говорила вам об этом.

– Амалия, не стоит быть такой безрассудной, – стал уговаривать ее он. – К чему ненавидеть чудесную музыку?

– Вы не сможете изменить меня.

Его глаза помрачнели, а по лицу скользнула улыбка. О, казалось, говорила эта улыбка, я получаю все, что хочу. Увидишь.

– Прекрасно, – сказал он. – Я не буду пытаться изменить это. Можете ненавидеть все звуки, которые слышите, если так должно быть. Но, Амалия, вы должны быть благоразумной. Ведь нельзя же только наслаждаться. Есть еще и обязанности.

Я услышал, как она повернулась на кровати. Может быть, она села?

– Антон, – произнесла она, – помните, что вы сказали, когда забирали меня из отцовского дома? «Все, что вы пожелаете. В Вене вы будете свободной».

– Но ведь вы свободны, не так ли? – сказал он, все еще улыбаясь, но его злость уже была готова выплеснуться на поверхность. – Я в чем-то вам отказываю?

– Вы отказываете мне в свободе ходить по городу. Иметь собственный выезд.

– Амалия, ну что вы в самом деле! Ведь вы же дама. Риша. И мы не в какой-нибудь горной швейцарской деревне. Посмотрите вокруг себя! Я даю вам все, что вы только можете пожелать. Эта карета, на которую вы жалуетесь, она прекрасна, как карета принца. А этот дом, наряды! Гаэтано Гуаданьи поет для вас! И более того, на этой премьере вы будете сидеть перед всеми, и они…

– О чем вы говорите? Какая премьера?

Антон вздрогнул. Понял, что проговорился.

– Ответьте мне. – Кровать скрипнула, когда она встала.

– Новый Орфей, конечно же, – произнес он небрежно. – Вы, несомненно, слышали, ведь все об этом говорят.

– Но мы не можем пойти. – Ее голос был глухим и испуганным.

– И почему нет? – вопросил он с невинной ласковой улыбкой.

– Потому что мы уезжаем.

Антон покачал головой, и его снисходительная улыбка стала еще шире.

– Амалия… – начал он.

– Вы обещали мне, что мы уедем из Вены! – закричала она с внезапной силой.

Амалия сделала несколько шагов в его сторону, и я наконец увидел ее. Ее глаза все еще оставались красными от слез, но теперь ею овладел гнев.

Риша слегка попятился:

– Вы не том состоянии, чтобы путешествовать.

– Антон! Именно поэтому я хотела уехать еще месяц назад! – Она схватилась за ткань платья у себя под грудью, как будто хотела разорвать его.

– В любом случае, теперь уже слишком поздно. – Он попытался взять ее за руки, но она оттолкнула его.

– Нет, не поздно! – На какое-то мгновение ее лицо напряглось, и она постаралась сдержать слезы. – Я должна уехать из этого города до того, как родится ребенок. – Она укоряюще направила ему в лицо палец: – Вы обещали мне, что мы проведем зиму в поместье.

– Но моя мать…

– К черту вашу мать!

– Амалия! – Он схватил ее за руку и резко дернул. Другую руку он поднял, как будто хотел ударить ее.

Я схватился за дверную ручку. Если он только осмелится, подумал я.

Но она просто посмотрела на его поднятую руку. Взгляд у нее был как лед.

Его тело задрожало от ярости. Но он отпустил ее. И снова она не попятилась, а просто продолжала смотреть ему прямо в глаза.

– Мы не можем уехать сейчас, – сказал он, насколько мог, спокойно. – Моя мать желает, чтобы мы остались здесь еще на несколько недель…

– Я не буду ее жирной свиньей, – произнесла Амалия, четко проговаривая каждая слово, – которая…

– Амалия, вы теперь не в Санкт-Галлене, – оборвал он ее. – Это Вена. И вы – Риша. Вы должны понимать свое положение. В семействе Риша появится наследник. И по вам это очень заметно. На премьере императрица будет сидеть напротив нашей ложи. Вы не можете винить мою мать в том, что вам выпала такая судьба.

Кажется, эти слова очень сильно задели Амалию. Лед в ее глазах превратился в слезы.

– Нет, – произнесла она едва слышно и, печально покачав головой, закусила губу. – Нет, не могу. Только Бога я могу винить в этом.

– Если вы несчастны, Амалия, – сказал он с неодобрением, – найдите в своем сердце причину этого.

– Мне прекрасно известно, почему я несчастлива, – ответила она и повернулась, встав боком к нему и спиной ко мне.

Он с отвращением смотрел на нее. Но затем справился с собой и взял ее за руку:

– Я обещал матери, что мы посетим премьеру через три недели.

Она откинула назад голову:

– Вам не следовало обещать ей. Вы знаете, что для меня это пытка. Я не пойду.

– Вы должны, – стал настаивать он. – Если вы рассердите ее, она вообще никогда не позволит нам уехать.

Она повернулась к нему, и в ее глазах был ужас.

– Не позволит нам уехать? Она распоряжается нашей жизнью?

– Выказывайте больше уважения!

Они смотрели друг другу в глаза, и он снова первым не выдержал, отвел взгляд и сердито уставился в стену. Она внимательно смотрела на него. Наконец покачала головой.

– Если я соглашусь пойти, – спросила она с осторожностью, – мы сможем уехать на следующий день?

– Да, конечно, – быстро ответил он.

– Если наши вещи будут упакованы, – сказала она, – и все будет готово к отъезду, я пойду на премьеру, хотя каждое мгновение будет вызывать во мне отвращение. Но если я почувствую, что нельзя верить вашим обещаниям, я пожалуюсь на колики. – И она, хромая, пошла к своей кровати.

Когда Риша взглянул на ее неровные бедра, я снова заметил отвращение на его лице.

– Прекрасно, – тихо произнес он. – Теперь, надеюсь, вы видите, что не было причины говорить со мной таким тоном.

И я услышал, как она прошептала:

– Я так хочу, чтобы отец моего ребенка не был похож на барана.

– Что вы сказали?

– Ничего. Теперь оставьте меня. – Она махнула рукой.

– Оставить вас? Я пришел за вами. Концерт окончен. Вы можете вернуться. – На его лице не осталось и следа от снисходительной улыбки.

– Я не хочу возвращаться.

– Вы должны.

Амалия повернулась, чтобы в упор посмотреть на него, но сейчас она выглядела очень усталой.

– Я скоро последую за вами, – пообещала она.

– Я подожду.

И он стал ждать, пока с ее лица не исчезнут следы слез и ярости. Потом нежно взял ее за руку и вывел из комнаты, как будто она была слепой, а он – ее глазами.

Когда я вернулся вниз, Гуаданьи схватил меня за руку, едва я вошел в бальную залу.

– Где ты был? Там две дамы ждут в карете, – прошептал он мне на ухо. – Сегодня ночью я тебя кое-чему научу. – Он потащил меня на воздух.

Когда мы забрались в карету, он посадил меня напротив, так, чтобы я мог наблюдать за ним, сидевшим между двумя румяными дамами. Одна из них голодными глазами смотрела на то, как он ласкает бедро другой. Он поцеловал эту голодную в щеку, чтобы ее успокоить, отчего другая стала забираться к нему на колени. Он оттолкнул ее.

– Терпение, – сказал он наставительно. – Принцессы умеют себя хорошо вести?

Когда мы подъехали к дому, он наклонился и прошептал мне на ухо:

– Сегодня ночью они будут драться, как кошки. Покатайся пока в карете. Возвращайся, когда рассветет.

Целый час кучер возил меня в карете по городу, а я размышлял о своей неудаче. Предоставится ли мне когда-нибудь еще один такой случай? Я проклинал себя за медлительность. Я поклялся, что никогда больше не буду сомневаться в ее любви.

И все же, хотя я все больше приходил в уныние, ведь мои шансы снова завоевать ее сильно уменьшились, какое-то пламя разгоралось у меня внутри, и неожиданно я заметил, что сижу и улыбаюсь.

Ребенок! У нее будет ребенок!

Сначала я воспринял это так, будто получил удар кулаком в самые заветные глубины моего тела, туда, где скрывался мой стыд, но сейчас, после того как первоначальная боль рассосалась, эта зарождающаяся жизнь показалась мне вселяющим надежду предзнаменованием.

Я так хочу, чтобы отец моего ребенка не был похож на барана, – сказала она.

Наконец я велел кучеру отвезти меня в Шпиттельберг. Он довез меня до Бургассе, а потом сказал, что больше не станет ломать колеса на этих ухабах. Я вышел из кареты и пошел пешком.

Было раннее утро, и небо уже становилось серым. Улицы были такими же грязными, какими я привык их видеть. Из окон обветшалых таверн никого не манили дамы. Герр Кост спал на лавке в своей кофейне.

Умудрившись не разбудить его, я взлетел наверх по ступеням лестницы.

Один из жителей Шпиттельберга не спал: Николай сидел в своем кресле у раскрытого окна. Я сел рядом с ним, и мы вместе стали смотреть вдоль Бургассе на город. Несколько сохранившихся на улице булыжников торчали из земли, как старые кривые зубы. Кое-где в тавернах еще горели лампы, и стекла в тех окнах были, словно инеем, покрыты грязью.

– Люблю сидеть здесь, дышать воздухом, – проронил Николай, – пока не взойдет солнце и моим глазам не станет больно. Осталось еще несколько минут. Потом я на весь день задерну шторы.

Я ничего не ответил, и тогда он осторожно поинтересовался:

– Ты припозднился или рано встал?

– Припозднился.

– Гуаданьи взял тебя с собой на прием?

Я кивнул. Две собаки вышли из темноты и стали рыться в островках гниющих отбросов.

Так мы сидели еще несколько минут, прежде чем я набрался храбрости и заговорил:

– Николай, помнишь, ты сказал мне, что любовь – это встреча двух половинок?

Николай пожал плечами. В слабом свете встающего солнца его опухшее лицо выглядело еще более мягким, как форма, наполненная жидким воском.

– Я так сказал? Наверное, я мог так сказать. За эти годы мне приходилось говорить и более глупые вещи, – произнес он, обращаясь к открытому окну. – В любом случае, это было бы слишком просто. Любовь – как встреча замка и ключа! Нет, Мозес. Любой человек, который скажет это, просто глупец. Я нашел свою вторую половинку много десятилетий назад, и посмотри, что я с ней сделал. Мне нужно было оставить его.

В одной из таверн открылась дверь, и кто-то выскользнул из нее в город. По всей поверхности серого неба расплылись розовые блики, словно маслянистый отблеск на поверхности лужи.

– Николай, – сказал я. – Я влюблен.

Мутные глаза моего друга сощурились в попытке рассмотреть меня, и на его лице мелькнуло выражение, которое я так боялся увидеть. Он конечно же не ожидал услышать подобного признания. Но это не оскорбило меня, потому что вместе с удивлением на его лице появилась неподдельная радость.

– Влюблен! – воскликнул он.

И тогда я поведал ему все. Я рассказал ему о девочке из знатной семьи и ее умирающей матери, о девушке, тайком прокравшейся в аббатство, и о наших ночах в мансарде. И о том, что она не видела моего лица, а лишь слышала голос, и называла меня Орфеем. И каким я был дураком, и как я упустил свой шанс, и она вышла замуж за этого благородного Антона Риша из Вены. И что скоро у нее будет ребенок. И что она думает, будто я мертв, но все еще любит меня.

– Но теперь у тебя появился еще один шанс! – произнес он так горячо, что его слова согрели меня. – Орфей может спасти свою Эвридику!

Я, смущаясь, рассказал ему о своей неудаче на приеме и о гложущем меня страхе, что больше никогда не удастся мне пробить брешь в этом доме – в тюрьме, где ее заперли. И что очень скоро она уедет в свое поместье.

– Значит, мы не можем это откладывать! – воскликнул он. – Мы войдем в этот дом, даже если нам придется разрушить его стены.

Я поблагодарил его за храбрость, хотя прекрасно понимал, что только глупец может пытаться сделать то, что он предложил. Но у меня была одна – последняя – идея.

– Через три недели она будет на премьере оперы. Если мне удастся придумать, как передать ей записку, то я могу предложить ей незаметно уйти. И возможно, тогда мы сможем убежать. – Мой голос дрогнул, когда я поведал другу о своей мечте. Не кажется ли ему, что все это глупо?

– Ты украдешь ее из оперы! – воскликнул он и так пристально посмотрел на восходящее солнце, как будто мы двое привиделись ему в розовых завитках облаков.

Возбуждение росло во мне, словно усиливающаяся барабанная дробь. Я буду ее Орфеем и смогу похитить ее! Я попытался успокоить бешеное биение сердца.

– Николай, – сказал я. – Осторожность – прежде всего. Если графиня Риша заподозрит что-то, я больше никогда ее не увижу.

– Осторожность? – повторил он. Подумал. – Наверное, нам стоит посоветоваться с Ремусом.

Я помог Николаю добраться до комнаты Ремуса. Широкая кровать занимала большую часть комнаты, остальное место заполняли стопки книг.

Николай споткнулся об одну из них и едва не упал на кровать.

От скрипа ее рамы Ремус проснулся и подскочил, как раз вовремя, чтобы не быть раздавленным Николаем, который, стоя над ним, извивался, как гигантская рыба, которая, сделав в воздухе кувырок, снова хочет плюхнуться в свой ручей. Потом он наконец выпрямился, схватил Ремуса за рубаху и принялся его трясти:

– Ремус, проснись! Мозес влюбился! Влюбился! Просыпайся!

– Я не сплю, – ответил Ремус, отталкивая руки Николая от своего горла. – Ты об этом позаботился.

– Тогда давай вставай и пляши! Это – правда, и она тоже его любит! У них были тайные свидания в мансарде, и он пел для нее, пока она не начинала рыдать. Она прекрасна, как принцесса, и, что самое замечательное, она здесь, в Вене! Она замужем за страшным человеком. Мы спасем ее и соединим их сердца. – Николай едва не упал в обморок.

– Он… он не такой уж и злой, – пробормотал я.

– О, я почти забыл о самой романтической части, – добавил Николай. Его руки выпустили изумленного Ремуса и стали шарить в пространстве. – Она не видела его лица.

– Не видела его лица? – переспросил Ремус.

– На ней была повязка.

– Повязка? Для чего? – Ремус повернулся ко мне, и моя шея налилась кровью.

– Не важно для чего, – сказал Николай. – Самое главное, что она знает его голос лучше, чем иные знают лица своих возлюбленных. Ему нужно только заговорить или спеть! И тогда она вернется нему, и они убегут! – При этих словах Николай махнул рукой вслед нам, скрывающимся вдали.

Незажженная настольная лампа Ремуса опрокинулась. Стекло разбилось об пол.

– Ты не можешь утихомириться?! – завопил Ремус.

– Как я могу…

– И помолчи! Мне нужно поговорить с Мозесом… – Ремус мрачно посмотрел на меня: – Это – правда, что он говорит?

– Он не злой, этот Антон, – сказал я. – Все остальное в основном правда. Она его не любит. Это я знаю.

– А ты уверен, что она любит тебя? – спросил он. – Мозес, это очень опасно. Она что, на самом деле готова оставить своего мужа и его семью?

Они оба ждали моего ответа. Мне потребовалось всего мгновение, чтобы проверить всю историю нашей любви, запечатленную в звуках.

– Уверен, – ответил я.

Николай захлопал в ладоши, и даже Ремус улыбнулся.

– Тогда я напишу записку, – сказал старый волк.

– Записку? – переспросил Николай. – Ремус, твои писания такие скучные.

– Это не важно, – произнес он. – Все делается очень просто. Излагаются только факты. Мозес жив. Он тоже здесь, в опере. В определенный момент она должна незаметно уйти.

– Когда Орфей взглянет в глаза Эвридике! – прошептал Николай.

– Или в какой-нибудь другой момент, – сказал Ремус. – Это не столь важно.

– Это не столь важно, – передразнил его Николай. – Ремус, все эти книги, которые ты прочитал, – впустую потраченное время. – Николай улыбнулся своей шутке. Но внезапно его лицо потемнело. – Ремус, есть одно затруднение. Ты кое-чего не предусмотрел. Как она получит эту записку?

– Мозес сам вложит записку ей в руки.

– Я?

– Да, – ответил Ремус. – Ты – ученик Гуаданьи, его посланник. Ты единственный, кто имеет доступ в любую ложу в опере. Даже императрице ты можешь доставить письмо. И любому, кто спросит тебя, ты скажешь, что несешь письмо даме от самого виртуозо. Они подумают, что он восхищается ею, стоя на сцене.

– Ремус, – произнес Николай, – это гениально.

Ремус гордо улыбнулся.

Итак, наш план был готов. Мне оставалось только дождаться премьеры.

XII

Впервые бога любви я встретил в тот день, когда Тассо и Глюк пытались научить его летать. Когда мой учитель и я вошли в театр, пышнотелая Лючия Клаварау, которой досталась партия Амура, стояла посреди сцены с крошечными крыльями, прикрепленными к спине.

– Боже мой, – пробормотал Гуаданьи. – Они что, не понимают, что кабан с крыльями так и останется кабаном?

– Но ты такой маленький, – обратилась она к Тассо, когда он застегнул на ней ремни, – ты меня уро…

Тут она издала пронзительный сопрановый вопль, потому что Тассо отпустил груз, – и она поднялась к небесам. И закачалась над сценой.

– Не дергайся! – крикнул ей Тассо.

– Опустите меня вниз! – завопила она.

Тассо дернул еще за одну веревку, и она, громко визжа, медленно пролетела над сценой.

– Опусти ее, – велел Глюк Тассо. – Она больше похожа на насекомое, чем на бога любви. Лучше мы поставим ее на пьедестал.

Невеста Орфея, Марианна Бьянки, была худой и бледной, а от ее великолепного голоса слезы в одно мгновение навернулись мне на глаза. В своей жизни мне не так часто доводилось слышать женское пение, и внезапно мне показалось, что так могла бы петь моя мать. Каждый день во время репетиций я сидел в подземелье Тассо или за кулисами, ожидая прибытия моего учителя. Мой итальянский стал вполне сносным, а текст у Кальцабиджи был достаточно простым, так что после первой недели репетиций я не только понял сюжет, но и мог чуть слышно подпевать Гуаданьи. Мне стали заметны все достоинства и все недостатки его голоса.

– Учитель, – сказал я очень осторожно однажды вечером, когда мы возвращались к нему домой, – для меня такая честь слышать, как вы поете.

Он надменно кивнул со своего сиденья.

– Могу я, с вашего позволения, задать вам один вопрос?

Он удивленно поднял брови.

– Первые два акта такие совершенные, но вам не кажется, что третий акт слишком… слишком…

– Слишком – что? – отрывисто спросил он.

Я попытался найти подходящее слово, чтобы описать этот феномен.

– Слишком… слишком… громкий.

– Слишком громкий? – Он повернулся ко мне, и жестокий блеск в его глазах заставил меня прижаться к двери кареты.

– На самом деле он не слишком громкий, – начал оправдываться я. – А просто… просто громкий. Учитель, у вас самый великолепный голос из всех, что я когда-либо слышал, но понимаете, возможно, если бы вы в некоторых местах придержали его немного, то в других местах он был бы более убедительным.

– Петь не так громко? – Гуаданьи взглянул на меня так, будто у меня из носа выползала отвратительная личинка.

– Ну, только чуть-чуть. Но…

Он наклонился ко мне. Я почувствовал, что его бьет дрожь.

– Как ты смеешь! Ты! – закричал он. – Ты – ничтожество! Ничтожество!

– Простите меня. – Я поднял вверх руки, надеясь, что закроюсь ими, если он ударит меня. – Мне не следовало…

Ярость сорвала его с места, и он вскочил, нависнув надо мной:

– Ты меньше знаешь об опере, чем идиотки принцессы на этих приемах. Ты – несчастный певчий из церковного хора, которого подрезали ради извращенного удовольствия. Сбежавший домашний евнух. – Он несколько раз глубоко вздохнул. Когда он снова заговорил, его бархатный голос хрипел от ярости. – Никогда… – Его лицо так близко наклонилось ко мне, что я испугался, что он меня укусит. – Никогда больше не говори мне, что ты думаешь.

Я больше ничего не говорил ему. Это сделали другие. Он уехал в Лондон, и, хотя поначалу его приветствовали, как любимого сына, вернувшегося домой с победой, голос его очень скоро перестал быть предметом вожделения. Он сбежал в Падую и канул в небытие. Умер он в нищете, раздав все свое богатство негодяям кастратам, которые окружали его под видом учеников. В последние годы жизни он развлекался тем, что ставил кукольные спектакли со сценами из великой оперы Глюка, которую будут вспоминать как его величайшее достижение.

Вы конечно же много читали о премьере этой оперы. Всего за несколько недель вся Европа узнала об успехе Гуаданьи и Глюка. Однако мне придется разочаровать вас: все это неправда. Не только потому, что в ту знаменитую ночь в октябре 1762 года все происходило совсем не так, как упоминает об этом история, но и потому, что в ту ночь премьеры не было вовсе. Настоящая премьера состоялась за несколько дней до этого. Императрица на ней не присутствовала, и даже композитора не было. Местом действия была тесная гостиная в Шпиттельберге. Официально зрителей было всего трое: один низкорослый рабочий сцены, который совершенно не понимал по-итальянски и не далее как два месяца тому назад был уверен, что Орфей – это такой цветок; один сифилитик, в прошлом монах; и один волк-книжник, которому были известны десятки разных вариантов сказания об Орфее и который мог процитировать Овидия или Вергилия на любом языке, какой вам только заблагорассудится услышать.

Я принес четыре чашки с магическим напитком. Развернул кресло Николая в сторону моей импровизированной сцены у пустого камина. Упросил Ремуса закрыть книгу. Сказал Тассо, что Орфей был величайшим музыкантом всех времен и что жил он очень-очень давно, но сегодня вечером я снова верну его к жизни. Объяснил также, что моя любимая жена, Эвридика, умерла.

– А в чем тогда дело? – спросил Тассо. – Чего бы тебе тогда не спеть или не заняться еще чем-нибудь?

Николай покачал головой. Я запел.

Это было не лучшее представление в моей жизни. Оркестр и хор звучали только у меня в голове, и поэтому моей публике достаточно долго приходилось сидеть в тишине. Сначала я приложил ладони к груди, к самому сердцу, и стоял не двигаясь: я видел, что Гуаданьи так делал на сцене – целых четыре минуты, пока не вступал coro[60]60
  Хор (ит.).


[Закрыть]. Моя публика услышала только три моих вопля: Эвридика! – и здесь я следовал указаниям Глюка. Он говорил Гуаданьи: Как будто тебе кости пилой пилят. Николай при каждом вопле застывал, а глаза Тассо лезли на лоб.

Ночь оказалась теплой, и окна были открыты. Случайный детский плач, пьяные проклятия, нежные увещевания и стоны удовольствия, раздававшиеся в воздухе, напоминали мне о том, что в этом месте не нужно скрывать свои звуки. Мои звуки всего лишь смешивались с другими. Да и кому нужно было их слушать?

Но я ошибался: пока я в тесной гостиной пел для великана, волка и карлика, призывая свою мертвую возлюбленную, целые семьи вставали из-за столов и подходили к окнам, пытаясь понять, что это был за плакальщик. Дети перестали играть на улице. Мужчины отставили кружки с пивом и уставились в небо. Эти стенания, обращенные к моей любимой, разбудили все сердца в округе.

Я не понимал тогда, что меня было слышно не только в комнате. В театре моего сознания хор покинул сцену, и я, Орфей, стоял на ней в одиночестве. Жестокая смерть забрала у меня мою Эвридику, и она спала беспробудным сном. И я пел для нее. Затем, когда оркестр зазвучал громче, я ощутил, что моя печаль превратилась в гнев такой неистовый, какого я никогда не испытывал в жизни. Я возненавидел жадных богов за то, что они украли ее у меня.

Мои руки дрожали. Когда я открыл глаза, Тассо сидел в кресле, съежившись от мощи моего голоса. От моих проклятий чашки дребезжали на столе. Внизу, в кофейне, мужчины прекратили свои споры.

Закончив петь, я стал хватать ртом воздух. Николай сидел, крепко сцепив свои пухлые руки. Ремус в восторге качал головой. Тассо переводил взгляд с одного на другого, сжимая руки в кулаки, а потом разжимая их.

– Я не могу петь дуэты один, – сообщил я, и Тассо нахмурил лоб, как будто почуял подвох. – Но я расскажу вам, что вы пропустили, – продолжил я. – Моя печаль была так велика, что Юпитер пожалел меня. Он посылает Амура, бога любви, сказать мне, что если я своим пением умилостивлю Фурий в подземном мире, то получу свою Эвридику обратно.

Тассо сложил ладони вместе и посмотрел на Ремуса, который был знатоком в этих делах. Когда Ремус утвердительно кивнул, Тассо проворчал:

– Я знал, что она на самом деле не умерла!

– Она умерла, – упорствовал я. – Но я могу спасти ее!

– Хорошо, – согласился он. – Я готов. – И он покрепче ухватился за ручки, как будто опасаясь, что то, что за этим последует, может сбросить его с кресла.

– Но тут есть одно условие, – добавил я.

Лицо Тассо напряглось.

– Условие? – повторил он.

– Да. Амур сказал, что, как только я получу Эвридику, я не должен смотреть на нее, пока мы не выйдем из пещеры за рекой Стикс.

– Но почему?

– Такова воля богов.

– Но это нечестно!

– Вот такие они нечестные, эти боги.

– Но ведь ты вернешь ее, правда?

– Ты должен слушать дальше.

– Ну, так давай начинай, – закричал он.

Я запел. В своих мыслях я спускался в Стигийские пещеры. Фурии заплясали вокруг меня. Я молил их сжалиться, но они только кружились и вопили, запугивая странника. Но напугать меня они не смогли, потому что их ад был ничем по сравнению с адом одиночества в моем сердце. Я стал петь для них: вы не будете такими жестокими, если узнаете, как глубока моя любовь.

Лицо Николая стало мокрым. Он вытирал слезы тыльной стороной опухшей руки. Снаружи, на улице, тоже было тихо. Толпа собралась под нашими окнами. Кричали возницы, потому что их повозки не могли проехать. Мужчины толкались локтями, чтобы стать поближе к окну. Наконец Фурии прекратили свой танец. Демоны отступили, пораженные тем, что в аду может существовать такая любовь. И позволили мне пройти.

Врата в подземный мир распахнулись.

Я замолчал. В гостиной было тихо. Ремус нервно сглотнул, а Николай вытер лоб рукавом. Тассо кусал губы. Я не заставил их ждать. Я начал ту арию, которая так очаровала меня в бальной зале Гуаданьи два месяца назад. Я покинул темные, объятые пламенем пещеры и вышел на залитые светом и теплом Елисейские Поля. Небо было ясным, и надежда наполняла мое сердце. В голове зазвучали успокаивающие звуки Глюкова гобоя.

Мое пение было теплым покрывалом, которым я укутывал своих друзей. Я хотел успокоить их так же, как музыка успокаивала меня. Я хотел, чтобы они почувствовали надежду, что зародилась в моем сердце. Тассо сжал губы, а Николай закрыл глаза, словно купаясь в тепле моего голоса. Чело Ремуса было гладким, а глаза спокойными. Я никогда не видел его таким красивым.

Ночь безмолвно заглядывала в наши окна. Казалось, в тот момент моя ария преобразила все вокруг. С тех пор, когда бы я ни проходил по этой улице, люди смотрели на меня и шептали: «Это тот, кто пел в ту осеннюю ночь. Он заставил нас остановиться и прислушаться. Нас пробила дрожь. Он заставил нашу мать улыбнуться. Наш больной отец встал с кровати и, стоя, слушал у окна. Он – наш Орфей!» Как бы возненавидел меня Глюк, узнай он, что я пачкаю его гениальное творение об эти простые уши.

А затем в моем сознании появилась она – сначала только ее тень. Я протянул к ней руку, но едва она вышла на свет, я отвернулся, потому что мне нельзя было смотреть на нее. Она тогда умерла бы снова.

Когда я закончил арию, дыхание Николая струилось едва слышной волной, его глаза оставались закрытыми. Казалось, что он спит.

Тассо наклонился ко мне.

– Она вернулась? – прошептал он. Он не хотел нарушать тишину ночи.

– Да, – ответил я и поднял руку. – Вот я держу ее. Она снова жива, но я не могу взглянуть на нее, иначе она умрет.

Тассо резко втянул в себя воздух.

– Она не понимает, – продолжил я. – Она думает, что я перестал любить ее. Ей так больно. Она поет, что лучше умрет, чем будет жить без моей любви. Это кинжалом ранит мое сердце. Я хочу сказать, что боги запретили мне смотреть ей в глаза. Я бы вообще больше никуда не стал смотреть! Но я не могу сказать ни слова о моем уговоре, потому что тогда я нарушу его, и она снова умрет.

– Спой остальное по-немецки, – попросил Тассо. – Я не могу дожидаться объяснений.

– Тассо, – произнес я тихо. – Тогда слова не лягут на музыку. Ремус махнул Тассо рукой, чтобы тот сел на ручку его кресла. И пообещал шептать перевод ему на ухо.