Текст книги "Песнь ангела"

– Если вы выучите меня итальянскому, я смо…

Он поднял палец, прерывая меня.

– Я научу тебя тому, что ты должен знать, – сказал он, позволяя мне проследовать за ним в его дом.

Я был его тенью. Так же, как прежде, он нигде не появлялся без своих прекрасных одежд, роскошного экипажа и всегдашней радостной улыбки на лице, теперь он нигде не ходил без меня, тащившегося за ним, как маленькие пушистые chiens[49]49
  Собачки (фр.).


[Закрыть] французских дам, которых они повсюду водят за собой на поводке.

Две недели он нигде не выступал, и единственным уроком, который он преподал мне, было предупреждение, что он – одно из величайших созданий на земле. Я спал в его доме, обедал вместе с ним, следовал за ним по всей Вене, когда это было ему удобно. А когда его охота требовала интимности, он отсылал меня прочь. Я носил за ним его камзол, когда было жарко, и открывал перед ним дверь, когда поблизости не оказывалось слуг. Я, как привязанный, ходил за ним на приемах, пока восторженная толпа не разделяла нас.

На нашем первом приеме, после того как меня унесло толпой в пустой угол, он внезапно появился передо мной, держа за руки двух сестер – тупых дочерей какого-то герцога. Кажется, пара курносых носов совсем поникла, когда он передал их мне, но, едва он снова скрылся в толпе, они повернулись ко мне с одинаковыми улыбками и произнесли:

– Мы твои навеки.

– Comment t’apelles-tu?[50]50
  Как тебя зовут? (фр.)


[Закрыть] – спросила та, что была менее глупа, чем ее сестра.

Я покосился на нее, желая, чтобы мои уши разобрались с этим простым вопросом, в котором, возможно, заключался секрет моего избавления. К сожалению, это не помогло.

– А… – нашелся я. – Хмм…

Сестрички захихикали и еще нежнее стали прижиматься к моей груди. Я попытался улизнуть, но они просто-напросто вдавили меня в стену. Краем глаза я заметил моего хозяина, мелькнувшего где-то в толпе. Он подмигнул мне.

Я закрыл глаза и притворился колоколом, беззвучно висящим в углу. Когда я снова открыл глаза, почти все гости уже покинули прием, а сестрички нашли себе более покладистую добычу.

Ни на одну секунду я не выпускал из виду свою цель. С помощью своего учителя я должен был получить доступ к тюрьме моей Амалии, но ждать три недели для меня было все равно что ждать целую вечность, и я решил не отказываться от мысли найти другие способы проникнуть туда. Утром, когда Гуаданьи спал или когда он отсылал меня из дома, я слонялся по улице напротив дворца Риша, в надежде увидеть ее в одной из карет, выезжавших из ворот. В своих фантазиях я бежал рядом с каретой и пел, подавая тайный сигнал. «Остановите карету!» – должна была закричать она, потом выйти, и мы бы обнялись прямо на улице. Каждый бедняк в Вене рукоплескал бы нашему воссоединению.

Увы, этому не суждено было случиться. Окна карет всегда были плотно зашторены, и ясные голубые глаза никогда из них не выглядывали. Иногда ночью, крадучись, я подбирался к дворцу и всматривался в его фасад, стараясь изобрести какой-нибудь новый способ незаметно пробраться внутрь. Но мне пришлось признать, что он был накрепко запечатан, лучше, чем любой дом в Санкт-Галлене. Однажды ночью я сделал попытку взобраться по стене, чтобы посмотреть, нельзя ли открыть какое-нибудь из окон наверху. Когда я вскарабкался на высоту в два моих роста, ногти мои не выдержали, и я упал. Утром моя лодыжка опухла и посинела.

Каждый день, в полдень, целых два благословенных часа мой хозяин пел. Большей частью он репетировал партию Орфея из новой оперы Глюка, снова и снова повторяя арии и речитативы, пока не добивался той точности, которой он так славился. Иногда Гуаданьи выбирал другие арии, часто из Генделя, и оттачивал свое мастерство – вероятно, чтобы иметь под рукой оружие, если это вдруг потребуется на его охоте. Я лежал на диване и прислушивался к его исключительной фразировке, разносившейся по всему дому. Я поручал эту музыку заботам своей памяти, в то время как смиренный Борис приносил мне чай и пирожные. «Да, мой господин», – говорил он, когда я просил его принести еще одну чашку. «Нет, мой господин», – говорил он, когда я просил его присесть и выпить со мной чаю. Всего за несколько дней из бедного крестьянина, значительно ниже его по положению, я превратился во второго хозяина, находившегося высоко наверху. Товарищества, казалось, говорил каждый его взгляд, никогда не будет между нами.

Пение Гуаданьи все еще глубоко трогало меня, но очень скоро эти арии стали меня волновать совсем по-другому. Я начал задумываться, как они должны исполняться, точнее сказать, как бы они звучали, если бы их исполнял я. Мой великолепно тренированный слух улавливал ошибки Гуаданьи, которых, сказать по правде, было предостаточно, и то, что я слышал, было смешением его пения и арий, звучащих в моем воображении. Я бы сам исполнил их, и, возможно, я был достаточно неблагоразумен, чтобы показать Гуаданьи, что умею петь. Но хотя мои уши и ловили звуки, мне нужно было сначала выучить итальянский язык, я должен был научиться читать на нем, чтобы улавливать формы и значения слов. А мой единственный учитель скрывал это от меня. Мне нужно было найти другого.

И однажды я нашел его: это был волк, мрачно сидевший в углу.

VII

Я шел по Инненштадту[51]51
  Innenstadt, или Innere Stadt, Внутренний город (нем.) – центральный, старый район Вены.


[Закрыть], потерявшись в лабиринте его улиц. До полудня я слонялся у дворца Риша, а потом решил отыскать путь домой покороче. Конечно же я заблудился и опоздал к своему хозяину, который без меня отправился на обед к принцессе и ее сестре. Я надеялся найти знакомые места или, по крайней мере, снова встретиться с коварным Лотаром, но улица была пуста или почти пуста, поскольку в дверном проеме стоял какой-то мужчина, уткнувшись носом в книгу. Он явно кого-то ждал. Его лица я разглядеть не мог, мне были видны только его волосатые руки. Одежда, прикрывавшая его тело, когда-то могла принадлежать благородному человеку, но теперь она была измята и висела на нем, как мешок, перевязанный веревкой. Я прошел мимо, окинув его лишь беглым взглядом, но тут он откашлялся и, причмокнув, всосал в себя воздух, как будто это была жидкость.

Тот самый звук!

Он наполнил меня радостью, как наполняет радостью солнце, прорвавшееся сквозь холодные зимние облака. Я оторвал от его лица книгу и бросился ему в объятия. Наверное, он счел меня разбойником и попытался вырваться. Но я крепко сжимал его своими длинными руками.

– Ремус! – закричал я. – Ты ли это?

Это был мой друг! Все тот же сердитый взгляд! Взъерошенные волосы! Кривой нос! Вне себя от радости, я снова повторил его имя. То самое имя, которым его называли только мы с Николаем и которое было для нас как заклинание. Хмурый взгляд смягчился. Лицо, которое никогда не выглядело ни счастливым, ни печальным, вдруг стало и счастливым и печальным одновременно, и он уткнулся в мой воротник. Я тоже зарыдал, зарывшись носом в его растрепанные волосы.

– Мозес! Ты здесь!

– И ты тоже здесь, – воскликнул я. – В Вене!

– В Мелке нас отказались принять. Должно быть, Штаудах написал им письмо. Мы пытались послать тебе весточку, но боюсь, наши письма перехватывали.

– Точно, перехватывали, – подтвердил я.

– Слава богу, ты наконец-то нашелся! Мир так велик!

– Мне так много надо сказать тебе! – поспешил сообщить я.

– Какая на тебе одежда, – воскликнул он, отстранив меня, чтобы лучше рассмотреть мой расшитый золотом камзол, а потом снова обнял.

Он постарел – из-за седых волос это было особенно заметно, – но мне показалось, что он никогда так хорошо не выглядел.

– А Николай? Николай где? – Я в надежде оглянулся, как будто ожидая, что он вот-вот выскочит из дверей, распевая веселую балладу.

Улыбка исчезла с лица Ремуса. Он мрачно кивнул:

– Он здесь.

Его тон насторожил меня.

– Ремус, что случилось?

Мой друг оглядел улицу, и тот старый добрый Ремус, никогда не смотревший мне в глаза, вернулся снова.

– Николай очень сильно изменился. Он болен.

– Болен? – Я сказал это, не веря, что какая-то болезнь могла сразить этого медведя. – Но ему, наверное, скоро станет лучше?

Ремус покачал головой и отвел глаза.

– Скажи мне, Ремус. Я его друг.

Он кивнул:

– Обещаю, я все тебе расскажу. Но будет лучше, если сначала ты увидишь его. Сам решишь. При виде тебя он точно взбодрится.

– Так, значит, он не забыл меня?

– Забыл тебя? – Ремус засмеялся, и смех его был печальным.

Я не помнил, чтобы этот человек вообще когда-нибудь смеялся, и это очень сильно обеспокоило меня. Он положил руку мне на плечо и слегка подтолкнул в нужном направлении:

– Нет, он не забыл тебя. Пойдем, я тут ждал своего студента, но он пил всю ночь и точно не проснется для урока латыни. Отцу своему он об этом не скажет – значит, мне заплатят. Никто не пострадает, кроме святого Августина.

Прошедшие пять лет изменили Ремуса. Он шел быстро и не сомневался, в какую сторону поворачивать, налево или направо, ведя меня по извилистым улицам.

– Вот это принадлежит принцу Лейнбергу, – сказал он, указывая на дворец с пыльными окнами. – А вот это убожество, – кивнул он головой на дворец, на каждом углу которого стояли поднявшиеся на дыбы мраморные кони, – принадлежит графу Курски. Вон то – князю Бархени, а это – графу фон Пальму.

– Почему так много принцев и графов в одном городе? – спросил я его.

Он засмеялся:

– Нет, Мозес. Это не в одном городе. В целой империи. Но даже для империи это слишком много. Кто-то правит своими далекими землями, только изредка наведываясь туда. Другие не могут найти своих земель на карте. А у третьих земли вообще нет, только титул. Люди что угодно готовы сделать, чтобы стать графом. Особенно сейчас, когда императрица нуждается в деньгах, чтобы вести войну. Этот город просто лопается от них.

Ремус вывел меня из дворцовых ворот, и впервые с тех пор, как я приехал в город, мои ноги ступили на зеленеющий травой гласис[52]52
  Передний скат бруствера.


[Закрыть]. Мы оставили за собой каменные дворцы Инненштадта и вошли в плотно застроенный Форштадт[53]53
  Предместье (нем.).


[Закрыть], дома в котором наполовину были сделаны из дерева. Улицы здесь были более узкими, а звуки, издаваемые людьми, совсем не благородными: повсюду бегали босоногие дети, и матери бранились на них из открытых окон. Для мужчин было предпочтительнее плюнуть на тротуар, чем пачкать плевательницу. Коровы искали себе пропитание на улицах в горах отбросов, вместо того чтобы стоять привязанными во дворах.

Ремус привел меня в ту часть города, которую теперь я могу узнать по самым ее постыдным звукам: пронзительным воплям, которыми зазывали нас женщины, высунувшись из дверей и окон ветхих таверн, расположенных вдоль главной улицы квартала. Ремус заметил, с каким огорчением я смотрю на этих размахивающих руками бесстыдниц.

– Добро пожаловать в Шпиттельберг[54]54
  В описываемое время – окраина Вены.


[Закрыть], – сказал он, – наш дом в последние три года. Вообще-то лучше места нам не сыскать, потому что ни одно место на земле не находится так далеко от Штаудахова аббатства. – И в подтверждение своих слов он широким жестом обвел улицу.

Женщины выплескивали ведра грязной воды прямо нам под ноги. Мужчины толкали тележки, воняющие кислой капустой. И помимо всего прочего улицы были заполнены детьми. Они толпами выплескивались из домов, орали из открытых окон, тыкали палками в кучи гниющих отбросов на улице. Стояло лето, и очень немногие имели на себе рубахи, а туфель вообще никто не носил. Маленькая девочка сидела на земле и щекотала другую, которая, должно быть, была ее сестрой, поскольку обеих природа наделила огненно-рыжими волосами. Четверо мальчишек стояли на холме, образовавшемся из развалин рухнувшей таверны, и выкрикивали правила игры, смысла которой я не мог понять.

– Застукали его, – вопил один. – Три камешка! Три!

Рука Ремуса коснулась моего локтя, возвращая меня к разговору.

– Так не всегда было. Сто лет тому назад купцы с юга и востока останавливались здесь, приезжая в имперский город. Эта грязная улица была вымощена булыжником. Эти серые таверны были выкрашены в яркие цвета. Во всех дворах стояли повозки. Но турецкая армия держала город в осаде целых восемь месяцев, в тысяча шестьсот восемьдесят третьем году. Они забрали все ценное, а все остальное разрушили. – И Ремус махнул рукой на заброшенную таверну.

От строения не осталось ничего, кроме грязного фасада. Сквозь пустые оконные проемы было видно, как несколько грязных мальчишек с другой стороны разбивают на куски каменную кладку.

– Просто не заходи по ночам в переулки, – продолжил Ремус. – А если есть при себе деньги, следи за карманами.

Мы подошли к нескольким переулкам, поднимавшимся вверх на холм, и на углу одного из них остановились перед маленьким домом из двух этажей. Он был более ухожен, чем многие другие строения в квартале, хотя и наклонился слегка набок. На первом этаже находилось что-то вроде общественного заведения, над дверью было написано всего одно слово: Kaffee.

– Это здесь, – сказал Ремус.

Единственная комната была забита мужчинами, сидевшими на скамьях. Все они пили какую-то горячую жидкость с едким земляным запахом. Казалось, что это какое-то волшебное зелье, поскольку все присутствующие отличались какой-то неестествен ной живостью. Они стучали кружками по столам и отрывисто переговаривались. В глубине комнаты стоял человек с волосами цвета воронова крыла, исполнявший роль колдуна. Он перемалывал в пыль черные, как смерть, зерна, а потом смешивал ее с кипящей водой из самовара.

Я пошел за Ремусом по лестнице в дальнем конце комнаты. Мой друг остановился и положил мне руку на плечо.

– Не пугайся, – сказал он, этим самым уже напугав меня. – Бывают хорошие дни, бывают и плохие.

Мы вскарабкались по винтовой лестнице. Ремус открыл дверь и пригласил меня войти в комнаты; их было три: гостиная и две спальни. Комнаты были соединены друг с другом, и все вместе казались меньше кельи Николая в аббатстве. В гостиной потолок переходил в балки высокой двускатной крыши. У одной стены был расположен пустой камин. Три маленьких окна были занавешены толстыми шторами, так что комнаты освещались слабым рассеянным светом. Стопки книг стояли на столах и были сложены на полу вдоль стен. В спертом воздухе пахло сухим сеном.

В кресле кто-то сидел, спиной к нам. Человек был таким большим, что даже в темноте я смог узнать своего друга.

– Николай! – промолвил я, и вся тревога исчезла из моего голоса.

Я обошел вокруг кресла, чтобы взглянуть ему в лицо.

С тех пор мне часто приходилось видеть эти устрашающие лица в темных углах самых разных городов мира: одутловатая округлость; следы от язв, которые давно затянулись и стали шрамами; мягкий, бесформенный нос, как будто его хрящ был выеден личинками. Николай был таким же громадным, как прежде, но теперь никто не назвал бы его крепким, он скорее выглядел грузным и оплывшим. Его волосы и борода поседели, кожа была бледной.

– Кто здесь? – спросил он.

Его глаза уставились на меня, но дрожание век говорило о том, что они ничего не разглядели. Мне показалось, что я вижу лишь тень моего старого друга.

– Я открою шторы, чтобы ты мог увидеть меня, – сказал я, стараясь говорить как можно мягче.

– Нет! – воскликнул он, когда я протянул руку к портьерам.

Ремус покачал головой и шепнул мне, что поврежденные глаза Николая не могут выносить света.

И тогда я встал на колени рядом с моим другом, взял его за руку и так близко наклонил к нему свое лицо, что ощутил вязкую бледность сифилитических гумм у него под кожей[55]55
  Сифилитическая гумма – разрастание соединительной ткани в подкожной клетчатке и различных органах; характерно для третьей стадии си филиса.


[Закрыть]. Его глаза с трудом сфокусировались на моем лице. Он внезапно вздохнул. Поднял трясущуюся руку и тронул меня за щеку:

– Это правда? Ремус, скажи мне, что это не сон!

– Николай, это на самом деле он. Мозес пришел в Вену.

– Господи, благослови нас!

Николай заплакал, обхватил мою голову опухшими руками и прижал к своей груди. Потом поднял вверх мое лицо, чтобы посмотреть на меня еще раз. Затуманенными глазами он внимательно изучал мои черты, чтобы запомнить их навсегда.

– Ты вырос и стал таким красивым, а я – таким уродливым, – сказал он.

Я не знал, что ему на это ответить, поскольку на самом деле, пойди он в таком виде по улице, люди смотрели бы на него как на чудовище. Я, однако же, никакого отвращения не чувствовал, и так и сказал ему об этом.

– Я заслужил все это, и даже еще больше, – проронил он.

– Чепуха, – постарался успокоить его я. – Все это – чепуха.

Николай посмотрел на Ремуса, потом опять на меня:

– Я только тем и занимаюсь целый день, что сижу здесь и думаю, как я подвел двух моих самых лучших друзей.

– Николай, – резко сказал Ремус, – не начинай этого сейчас. Не надо. Давай будем счастливы сегодня. Мозес наконец-то снова вернулся к нам.

– Я, кроме этого, ничего больше не желал, – произнес Николай, и слезы потекли у него из глаз. – Поэтому могу сказать ему, каким виноватым я чувствую себя за то, что сделал. И за то, что не сумел сделать.

– Не сумел? – удивился я. – Николай, ты был мне как отец. Ты мне жизнь спас! Я никогда не винил тебя ни в чем.

Он покачал головой:

– Я не должен был оставлять тебя с тем человеком. Нам давно следовало уйти из аббатства. Мир был открыт для нас, и мы упустили наш шанс.

– Николай, – взмолился Ремус. – Не сейчас. Ты опять…

– Нам следовало уйти! – зарычал Николай на своего друга и закрыл глаза мягкими опухшими руками.

Волк склонил голову.

Очень скоро руки Николая переместились с лица на виски, и я услышал его прерывистое дыхание. Острая боль пронзила его, и мягкие опухоли в голове стали наливаться кровью. Сдавленный стон, похожий на хрип задыхающегося человека, вырвался из его сжавшегося горла.

Я взял своего друга за руку и попытался успокоить:

– Николай, что я могу для тебя сделать?

Но Ремус уже пошел готовить настойку опия, которая была единственным для Николая средством облегчить боль. Мое прикосновение не произвело никакого действия, Николай всего лишь снова открыл глаза. Его рука отпустила висок и так сильно сжала мое запястье, что казалось, вот-вот раздавит его.

– Пожалуйста, прости меня, – прошептал он.

– Мне нечего прощать.

Ремус уже был рядом и вливал настойку ему в рот. Николай стал жадно глотать свое лекарство. Вскоре его глаза потускнели еще сильнее, а потом закрылись. Он обмяк в кресле.

Несколько минут Ремус и я, лицом к лицу, стояли за креслом нашего друга, потом Ремус поднял подушку и подсунул ее под запрокинувшуюся голову Николая. Его ладонь задержалась на щеке друга, и такого, столь несвойственного мужчине нежного жеста мне еще видеть не доводилось.

Ремус печально улыбнулся.

– Хорошо, что ты здесь, Мозес, – сказал он.

Я обнял его. Его тело было напряжено и не отзывалось на мое прикосновение, зато рука не отпускала моего плеча несколько секунд. Он вытер слезы и посмотрел в сторону, как будто устыдился этого.

Я подвел его к небольшому, заваленному книгами столу. Он сел на стул, я – на другой.

Несколько минут мы молчали.

– Сорок пять лет, – внезапно начал Ремус. – Это очень трудно осознать. Больше сорока пяти лет он провел в этом аббатстве, и почти все время говорил о том, что нужно уходить. Он чудом там оказался – как-то ночью его, ребенком, подкинули в церковь. Аббатство – не сиротский приют, но для Николая сделали исключение. Когда я в первый раз встретил его, он уже был гигантом. Он был единственным послушником, который говорил со мной. Я понял, что его стремление увидеть белый свет было непреодолимым; должно быть, мы лет тридцать говорили об этом почти каждый день. Тридцать лет! И все же мы всегда оставались – только из-за меня, из-за моих книг, потому что мне нужна была тишина. А когда мы наконец покинули аббатство и направились в Рим, каждый день, начиная с самого первого, мне хотелось повернуть обратно, даже несмотря на, то что я был счастлив в каждое мгновение нашего путешествия. Господи, я был так счастлив в Ватикане! Но я каждый день говорил ему: «Николай, мы должны возвращаться домой! Я хочу домой!» – Ремус закрыл рот рукой. Сделал глубокий вдох и продолжил: – Понимаешь, я никогда не задумывался над нашим положением. Я был таким дураком. И только когда они в Мелке не приняли нас, только тогда я внезапно понял: мы оставались в аббатстве ради него, а не ради меня. В тот день мы пошли пешком к Дунаю, и меня охватил ужас. «Николай, мы должны вернуться обратно! – воскликнул я. – Обратно в горы. Какой-нибудь монастырь примет нас!» Я бы пошел куда угодно, в любой вонючий свинарник, называющий себя аббатством. Нет книг? Мне все равно. Я бы жил с ним в пещере, вдали от людских глаз. «Мы найдем другое аббатство, – сказал я. – Штаудах не мог разослать письма во все». – «Чепуха, – отвечал он. – Разве ты не видишь! Господь посылает нас в Вену! Мы свободны! Наконец-то мы свободны!» Мозес, эти слова были для меня как проклятие, приговор был вынесен.

Несколько секунд Ремус молча смотрел на меня. Наверное, и я первый раз в жизни так пристально смотрел ему в глаза. На этом мрачном лице слезы, казалось, были так не к месту.

– Из-за него я потерял веру в Бога, Мозес, – прошептал он, наклонившись ко мне. – И та святость, за которую я полюбил его с первого дня нашей встречи – мне тогда было пятнадцать лет, и мой отец заплатил настоятелю, чтобы его чахлого сына навсегда заперли в аббатстве, – эта самая святость в городе превратила его в зверя. Он человека убил. Только ему не говори. Он не помнит. Какой-то мужчина обозвал шлюху шлюхой, а потом плюнул ей в лицо. Николай выбросил этого человека на улицу. Всего один удар, и он сломал ему шею. И пока я оттаскивал тело к реке, все приветствовали его и покупали ему выпивку.

Его любили. Он пил герцогское шампанское и крестьянский шнапс. Мы не нуждались в деньгах. Он все улыбался и шутил. «Святой Бенедикт со своим волком!» – кричали нам из окон дворцов, и, даже если было совсем поздно, мы должны были зайти к ним и выпить. И спеть. Очень часто он оставался на ночь. Мужчины, женщины. Князья, шлюхи. У него на всех хватало любви.

Когда пошли язвы, он внезапно ко всем охладел. Один любовник прислал ему врача, и тот так накачал его ртутью, что он целый месяц есть не мог. Остальные его забыли и не вспоминали о нем, даже когда он стучался к ним в дверь. Наконец он засел здесь и перестал выходить на улицу. Он мог часами смотреть на новую язву – наблюдал, как она растет. Он смотрел, как уходит его красота, целыми днями не отрывался от зеркала.

Потом, в какой-то из дней, через год после всего этого, язвы исчезли. И несмотря на свой ужасный вид, он снова начал орать на улицах. Он врывался на вечеринки и кричал: «Я исцелился!» Но он не исцелился. У него начало мутнеть в глазах, и он не мог выносить даже самый слабый свет. Пошли опухоли – по рукам, по шее, – и вместе с ними появились боли. Я просыпаюсь от его стонов. Потом начал размягчаться нос. Кажется, что его кости просто растворяются. Он может мять нос пальцами, как глину.

Ремус отвернулся, и мы оба посмотрели на нашего спящего друга. Его кресло было очень большим, но казалось, что в нем сидит ребенок: руки гиганта беспомощно свесились, ноги раскорячились. Подушка соскользнула на пол, и его голова упала на грудь.

– И вы остались совсем одни, – сказал я.

Ремус кивнул:

– Но разве это не то, чего я желал? Только он и я, и больше никого. Наша уединенная пещера. Наверное, мы получили то, что заслужили.